Художники

Петр Степанович Данилкин большую часть своей жизни работал сантехником в ЖКХ. И значительную часть рабочего дня проводил в каморке, расположенной в доме номер «пять» по улице Мельпомены Кырничевой, употребляя алкоголь или играя в козла с Костиком. А чаще совмещая оба эти занятия. Искусством Петр Степанович никогда не интересовался, на внешний мир особого внимания не обращал, потому что мрачноватые, но затягивающие миры запоев были ему ближе. Поэтому момент, когда в городе стали появляться художники прошел мимо него. Первый, насколько мне известно, появился дождливым, мрачным и безрадостным ноябрьским днем. Пришел он, говорят, откуда-то с запада. Одет был плохонько, в драное пальтишко, потертый берет и замызганные ботинки. А штанов, поговаривают, на нем совсем не было, пока какая-то сердобольная старушка не дала ему старые треники, оставшиеся от умершего лет пятнадцать назад мужа. Выглядел он, как и подобает художнику – с неухоженной бородой, заплывшим лицом, бесформенной фигурой и измазанными в краске пальцами. Со временем художников стало становиться больше, они шли то поодиночке, то вместе с художницами – девицами неопределенного возраста, с прокуренными зубами и хриплыми голосами, одетыми в цветастые балахоны и увешанными фенечками. Они громко и неестественно смеялись, много ругались матом и непрестанно чесали немытые головы. Где они жили, чем питались и откуда брали гашиш, кисти, краски и холсты, оставалось загадкой. Их видели либо стоящими перед мольбертом и самозабвенно рисующими, либо шляющимися по городу в поисках подходящего пейзажа или натуры. Народ посматривал на них кто с удивлением, кто с брезгливостью, правда, никого не трогали, скованные каким-то подсознательным уважением и трепетом перед мощью изобразительного искусства. Местная администрация и деятели культуры, поначалу были просто в восторге. Они даже попытались организовать ряд выставок и фестиваль, но художники почему-то на контакт шли вяло, картины выставлять не хотели, организовывать художественные школы тоже. Они только шлялись, курили гашиш, перекидываясь отрывистыми фразами, и рисовали. Поэтому на них до поры до времени махнули рукой. А потом  к ним постепенно начала примыкать местная молодежь. Первым был Дмитрий Прилуков, тихий паренек двадцати лет от роду, работавший фрезеровщиком на местном машиностроительном заводе. Однажды мартовским вечером он, как обычно, пил водку в одном из тихих двориков, вместе с несколькими приятелями, как и он работавшими на машиностроительном (а у нас в городе, по большому счету, и работать-то больше негде, скажу я вам по секрету). А также с парой-тройкой местных синявок, чье шестнадцатилетие было фактом настолько же бесспорным, насколько имеющим для кого бы то ни было значение. Застолье проходило по вполне традиционному сценарию, с сальными шуточками и грубоватыми выражениями симпатии и взаимоуважения, пока во дворе не появился художник. Не обращая ни на кого внимания, он поставил мольберт и принялся рисовать. Дмитрий некоторое время посидел молча, и даже задумался, чего за ним никогда ранее не замечалось. Потом встал и подошел к художнику. Сначала несколько минут смотрел, как тот рисует, а затем произнес короткую фразу. Художник на пару секунд оторвался от мольберта, обдумал что-то, и бросил в ответ несколько слов. Прилуков кивнул, и вернулся к своей компании, и весь оставшийся вечер был странно молчалив и на вопросы заинтригованных синявок  не отвечал. А на следующий день написал заявление об увольнении по собственному желанию, чем вызвал целую драму. Дело в том, что никому и никогда не приходило в голову увольняться с машиностроительного завода. Уходили оттуда обычно только с инвалидностью в результате производственной травмы, потому, что все оборудование было старым, а традицию выпивать перед сменой никто не отменял, да и во время смены тоже не особо возбранялось. Так и жил город, под защитой титана индустрии, спокойно и неторопливо, и род сменялся родом, и сын менял отца у станка, и никому в голову не приходило просто так увольняться. Поэтому поступок Дмитрия был расценен как плевок в лицо всей промышленности и общественным устоям. Директор завода орал и брызгал слюной, отказываясь подписывать заявление об уходе.
- Не позволю! – надрывался он, - позор! Дожили! Что за молодежь! Ну вот куда ты пойдешь после этого?! – увещевал он Прилукова.
Дмитрий молчал. А когда директор разорвал заявление, он просто поднялся и ушел. И уже через пару дней его уже видели на улицах города в грязной беретке и с мольбертом. Началась новая фаза нашествия.
К началу мая ситуация на машиностроительном заводе стала устрашающей. Впервые желающих работать оказалось меньше, чем выбывающих с инвалидностью. Но не только производственные травмы косили ряды отважных машиностроителей. Ушел заместитель начальника ТЭЦ, ушла улыбчивая бухгалтерша Света, покинули завод неразлучные друзья-КИПовцы Леонид и Андрей. Директор метался по кабинету, как тигр в клетке и сходил с ума, повсюду преследуемый запахом краски. Мэр города вдруг начал читать «Чуму» Альбера Камю и сделался мрачным. Врачи и учителя тоже начали уходить. Все спокойно было только в рядах милиции. Но и предпринимать они ничего не хотели.
- Я в курсе ситуации, - отвечал мэру начальник областного УВД, - но ничего предпринять не могу, с них ведь взять нечего. Сотрудники  меня не поймут.
А пятнадцатого числа грянула трагедия. В своем кабинете повесился директор машиностроительного завода. Город вздрогнул. Нужно было что-то предпринимать. Но и в УВД уже царила паника. Старший лейтенант Гулькин был замечен в туалете за рисованием на туалетной бумаге. Его, конечно, избили и изолировали в одиночной камере, но все понимали, что ситуация катастрофическая.
Как раз в это время Петр Степанович Данилкин, мужчина сорока трех лет от роду и асоциальных наклонностей вышел из очередного запоя. Вышел, и обнаружил, что в квартире никого кроме него нет. На кухне обнаружилась записка. От жены.
«Петенька, - было выведено дрожащим почерком на клетчатом листочке из школьной тетрадки, - прости меня, но я больше не могу. Я любила тебя много лет, но ты не понимал меня, не принимал мой внутренний мир. Я привыкла к этому, но теперь все изменилось. Я встретила того, кто открыл мне глаза. Я больше не могу существовать, я хочу жить…»
На этом моменте Данилкин прервал чтение, чтобы пропустить рюмочку для успокоения организма. Потом продолжил чтение.
«… Я уверена, ты сможешь меня понять. Я не назову его имени, скажу лишь, что он гениальный художник, он стал мне другом и Учителем, раскрыл глаза на истинное призвание. Не пытайся ничего изменить. Прощай. Детей я забрала с собой». На оставшемся свободном месте был кривовато нарисован цветочек.
Таким образом, Петр Степанович обнаружил уход жены и детей. На них ему, конечно, всегда было наплевать, но сам факт такого обращения с ним несколько коробил. Впрочем, для него существовали более важные проблемы - водка кончалась, и нужно было что-то предпринимать.
На работе, сидя в тесной каморке и играя в козла, Петр поделился этой новостью с Костиком.
- Прикинь, к художнику, - удивленно говорил он, - где ж она его тут откопала?
Костя посмотрел на него, как на сумасшедшего.
- Петруха, - спросил он с опаской, - где ты был все это время? Запой это дело, конечно, благородное, но чтобы так…
Петр Данилкин вдруг окончательно осознал всю глубину перемен, которые, по странной случайности лично его пока что касались мало, но, несомненно, скоро ворвутся и в его существование. Он был так поражен этим, что даже начал насвистывать мелодию «Wind Of Change», хотя ни разу ее не слышал.
- Ну ты дал, старик, - продолжал удивляться Костик, - ведь на работу же ходишь, в магазине водяру покупаешь, а ничего и не видал?
Петр ошарашено помотал головой.
- Да как же ты так?! - Костя схватился за свою маленькую голову, покрытую редкими белесыми волосенками, - Ведь уже пару месяцев от них проходу нет. По нужде приспичит на улице, так обязательно либо в придурка, либо в деревянную хреновину попадешь, ну в ту, на которой они рисуют.
Весь оставшийся день Петр был абсолютно потерян и почти не пил. Пару раз он специально выходил на улицу по нужде и оба раза Костик оказывался прав. Первый раз Петр попал в худую художницу, но она была укурена гашишем, поэтому не обратила на это никакого внимания. А во второй раз в жирного мужика в короткой полосатой футболке. Тот завизжал как свинья. За это Данилкин не очень сильно ударил его кулаком в лицо. Художник упал на асфальт и пустил сопли, завывая на одной ноте. Петру стало мерзко, и он ушел домой на два часа раньше положенного времени. А придя домой сразу лег спать, чего с ним никогда не бывало. Снились ему некрасивые женщины и мужчины при гусарских усах. Кавалеры кружили дам в танце и щупали их за все места. А те в ответ ржали как кобылы и лупили по быстрым рукам веерами.
Проснулся Данилкин от звонка в дверь, назойливо лезущего в сознание, разгоняющего тревожные сны по темным углам. Выругавшись, Петр встал и поплелся к двери. На пороге стояла тихая старушка Ангелина Васильевна, вдова небезызвестного профессора Равича – пожалуй, единственного делегированного в большую науку уроженца города. Вид у вдовы был сконфуженный и расстроенный.
- Чего надо? – спросил у нее Данилкин.
- Ой, Петенька, извини. Разбудила тебя, - старушка расстроилась еще больше, - я вниз спускаюсь, и вижу…
Она смущенно замолчала и указала сухой, морщинистой ладошкой куда-то вниз. Петр перевел взгляд на коврик и не поверил своим глазам. Прямо перед его дверью лежала огромная куча фекалий.
-Кто? – только и сумел выдавить он.
Ангелина Васильевна лишь развела руками, будто извиняясь, но Петр уже знал ответ. Когда обычный человек гадит под дверью, у него получается просто кучка дерьма. А здесь же явно чувствовался творческий подход и даже некоторая композиция, в которой виделась авторская индивидуальность, а также явственно ощущался дух нашего трудного времени. Петр понял - такое мог сотворить только художник. Сразу вспомнился визжащий толстяк, в бессильной злобе валяющийся на тротуаре перед своим обшарпанным мольбертом. Данилкин сжал кулаки, в глазах потемнело от злобы.
- Петя, что с тобой? - заволновалась соседка, - что ты так? Ну, похулиганил кто-то, вот и вся трагедия, чего же ты?
Петр с трудом взял себя в руки.
- Ангелина Васильевна, - вкрадчиво поинтересовался он, - а откуда к нам столько этих приперлось? – вслух произнести слово «художников» Петр побрезговал.
- Ну я-то откуда знаю, Петя? - виновато улыбнулась старушка, - вроде о чем-то таком слышала, но где ж тут вспомнишь.
- Вы умная женщина, вон сколько лет замужем за профессором были! – попытался подбодрить ее Данилкин.
- Да-да, Леонид Абрамович мой что-то говорил, погоди, - наморщила лоб вдова профессора, - Точно! Про Сорбонну говорил много!
- А где она, эта Сорбонна-то? – спросил у нее Петр.
- Во Франции, - отозвалась она и, подумав, добавила – стоит на опушке Булонского леса, кажется. А тебе это зачем?
- А я, может, учиться хочу пойти, - соврал Данилкин, - что если наскучило мне влачить существование сантехником?!
Ангелина Васильевна явно не поверила, но лишь лукаво улыбнувшись, сказала:
- Ой, долгонько до Сорбонны пиликать, Петенька! – и, вздохнув, добавила, - Заговорилась я с тобой, мне же в магазин надо.
Развернулась и ушла, оставив Данилкина наедине со своими мыслями. Захлопнув дверь, Петр постоял немного, раскачиваясь на носках и потирая лоб ладонью, а потом решительно взял телефонную трубку и набрал номер «02».
- Слушаю, - отозвался на той стороне грустный и уставший голос, - говорите.
- Это милиция? – задал глупый вопрос Петр.
- Ну да, - ответили ему, и теперь в голосе скользнула обреченность, - только значения это уже не имеет.
- Что вы издеваетесь-то надо мной все! – не выдержал Данилкин, - у меня под дверью художник…
Он прервался, услышав в трубке странный звук, будто в отдалении кто-то сильно бил по дереву.
- Ну и? - отозвались из милиции, - У меня они тоже под дверью, и что теперь? Ты беги если сможешь, а у меня ведь решетки на окнах.
В трубке вдруг хрустнуло.
- Вот и все, - голос на том конце провода чуть заметно дрожал, - бывай, мужик.
Петр еще с десяток секунд слушал гудки, а потом заметался по квартире, как ошпаренный. Забежал на кухню, достал из холодильника бутылку водки и тут же ополовинил ее. Через некоторое время страх сменился настроением вполне философским.  «А чего мне?» - сказал себе Данилкин – «Я-то могу. И про Сорбонну все знаю. Мотнуться туда – и все дела. Только Костика надо бы захватить».
Спустя пару минут Петр Степанович уже осторожно пробирался по улицам, мокрым от недавнего дождя, избегая подходить близко к группкам художников и сжимая в руках бутылку.
Когда он добрался до каморки, емкость совсем опустела. Данилкин отшвырнул ее в сторону. И, разумеется, попал в тощего художника, увлеченно малюющего ржавые гаражи и мусорные баки, стоящие напротив панельного дома. Ударившая в колено бутылка заставила его оторваться от своего занятия, и оглядеться по сторонам. Но Данилкин уже юркнул в привычный полумрак полуподвального помещения и закрыл за собой дверь.
В каморке было темнее, чем обычно.
- Костян, ты чего, лампочку что ли нормальную выкрутил? – Петр разглядел белеющую в полутьме голову коллеги, склонившуюся над грязным столом.
- Да так мне как-то поудобнее, братуха, - голос Костика показался Петру чуть изменившимся, - а ты чего такой дерганый? Привидение увидел?
- Хуже, Костян! Хуже! Нам это… В Сорбонну надо, точно тебе говорю. Точно знаю, оттуда вся эта дрянь лезет!
- Петя,- Костя говорил так, будто поучал неразумного детсадовца, - что ты так заморачиваешься? Оставь, выбрось ты эту муру из головы! Дел у нас что ли нет других?
- Костя! – заорал Данилкин, - в городе даже ментов нет! И все из-за этих художников!
- Ну, так и хорошо, кто ж по ним печалиться будет? – Костя залился неприятным смехом, - Уж не ты ли?
- Да ты понимаешь, что скоро кроме этих художников никого не останется?! – Петр начал терять терпение, - А еще он мне под дверь наложил, мразь такая! А мы ведь вдвое можем, Кость? Мы взрослые мужики, мы разберемся!
- Погоди-погоди, - оживился вдруг Костя, - кто наложил? Чего?
- Да жирный этот, которому я по харе настучал, - объяснил непонятливому коллеге Петр Семенович, - ну и мольберт намочил. Немножко. Так вот он кучу дерьма мне на порог соорудил, больше некому!
- Да-а-а, - вдруг протянул Костик и посмотрел на Данилкина таким взглядом, что тому стало как-то не по себе, - ничего-то ты не понимаешь в искусстве инсталляции.
Петр замер, пораженный так непривычно прозвучавшим из уст Костика словом и внезапной догадкой.
Петь, а Петь, - Костя поднялся с чуждой ему раньше легкостью и даже грацией, - у тебя сейчас такое лицо, ты бы видел! Знаешь, а давай-ка я тебя сейчас…
 И кошкой скользнул в темный угол. А Петр продолжал стоять как столб, не желая смириться с тем, что от последнего, да что там, от единственного человека имеющего вес в его жизни, осталась только оболочка.
- Козлы Сорбонские… - прошептал он одними губами, сжимая кулаки.
Костик выступил из темноты в тусклый круг, очерченный жалкими ваттами. Но даже при таком неверном освещении Петр заметил, какой жуткий блеск поселился в таких когда-то привычных и человеческих, мутноватых и тусклых глазах друга.
- Давай я тебя, Петька - чудовище сделало паузу, ощерив в желтозубой улыбке редкие, но острые зубы, - нарисую!
В пальцах у него мелькнул карандаш. Петр зарычав, рванулся в атаку.  Одним прыжком он преодолел расстояние до Костика, выставив вперед левую руку для захвата, и замахиваясь правой. Перехватив  кисть руки, сжимавшей карандаш, Петр кулаком правой нанес удар, метя в висок. В ответ Костик попытался вцепиться в горло. Петр сделал подсечку, и они покатились по полу, разгоняя по углам пустые бутылки и даже опрокинув рахитичный стол. Прижав правую руку Костика, все еще сжимающую карандаш, к полу, Данилкин стал бить по худому, страдальческому лицу, покрытому трехдневной щетиной. По лицу, на которым все сильнее разгорались нечеловеческим огнем глаза.
- Ну, вот чего тебе стоит, Петь? - продолжал гундосить разбитым носом Костя, - Я тебя просто нарисую и все.
А Данилкин продолжал бить, не замечая сопротивления, только зверея от этих жутких для него слов.
- Нарисую… - вперемешку с кровью выплюнул из себя Костик, разжав, наконец, ладонь с карандашом. Петр схватил его, и с размаху вогнал в ненавистный глаз.
Оставшийся глаз полыхнул так неистово, что, казалось, вспыхнет пыль, скопившаяся в давно не убираемом помещении. А потом глаз потух, а Костик умер.
Данилкин с трудом поднялся. Голова кружилась, к горлу подкатывала тошнота. Пошатываясь, он стал бродить из угла в угол, стремясь найти дверь, чтобы выйти наружу. «А оно мне надо?» - подумалось ему вдруг – «Там уже, наверное, никого нету кроме этих…».
Петра стошнило. А когда, наконец, отпустило, он без сил опустился на пол.
Лампочка с тихим щелчком потухла. Каморку тут же затопило непроглядной темнотой. «Хоть глаз выколи» - подумал Петр и рассмеялся, поняв, как звучит эта фраза после недавних событий. Уже отсмеявшись, Данилкин заметил, что смех и не думает стихать.
«Странно, я вроде не смеюсь уже» - заметил про себя Петр, а потом тихий и вкрадчивый голос произнес:
- А я все-таки нарисую…