Из жизни Харона

Однажды Уолтер О'Рурк отказался жить на миллионные доходы от своих многочисленных вложений и ушел работать кондуктором на железную дорогу. При этом у него есть своя собственная железная дорога, кажется, в штате Вирджиния, поместье в сто сорок акров земли, страховая компания, и еще много чего. Он мог бы оказаться в куда более комфортных местах и заниматься куда более серьезными делами. Но Уолтер О'Рурк всегда считал что есть только три профессии, которыми люди занимаются по любви  - писатель, циркач и кондуктор в поезде. На момент, когда О'Рурк решил кардинально поменять свою жизнь, он находился на пороге шестидесятилетия. А еще он никогда не был женат.
Но про причуду этого фанатично преданного железной дороге старика, я узнал уже после того, как устроился кондуктором на троллейбусный маршрут номер шесть. Нет-нет, у меня отродясь не было миллионов, да и не будет, наверное, никогда. Я никогда не был поклонником данного вида общественного транспорта, просто решил взять паузу. Вообще-то я по образованию инженер, впрочем, весьма посредственный. Проработав несколько лет проектировщиком в бюро, занимавшемся сушилками и теплогенераторами, я оказался безработным - бюро накрылось, начальник застрелился, а секретарша залетела. И все это случилось на пороге моего двадцатипятилетия. Стоит ли говорить, что я никогда не был женат? Да, собственно, никогда  и не собирался.
Сначала я решил найти работу по специальности, но в газете со списком вакансий, в которых нуждаются работодатели, первым на глаза мне попалось именно объявление об этой не очень престижной и не слишком высокооплачиваемой работе. «А почему бы и нет?» - сказал себе я, - «Несколько месяцев такой работы могут пойти мне на пользу, не все же за компьютером мозги сушить». Вот таким образом ваш покорный слуга и стал кондуктором.
К новой работе я привык быстро – она оказалась не лучше и не хуже других. От бульвара Щорса до улицы Горбатова и обратно, - каждый день, по несколько раз. То, задыхаясь в толчее напряженных и озлобленных тел, менять  мятые бумажки и звонкую мелочь на билетики с шестью цифрами. Некоторые из них счастливые, а большинство абсолютно несчастны. Была бы моя воля, я продавал бы всем только счастливые билеты. Вонючему и небритому алкашу, плешивому очкарику в костюме, толстой и некрасивой девочке, красавице-студентке, которая никогда не одевает юбок ниже середины бедра – всех без исключения я бы наградил счастливыми билетами. За фиксированную плату, разумеется. «Но ведь тогда потеряется весь смысл счастливых билетов!» - заявите вы, подбоченясь. «А мне наплевать, я гуманист!» - вот каков будет мой ответ.
Старый троллейбус трясется, жадно пожирая ток, со скрипом работает железными мускулами, кривя квадратную рожу. В этом вялом движении  и рождается мой неустойчивый гуманизм, мое трясущееся человеколюбие.
Водитель, кстати, женщина. Галина Ивановна. Мне, впрочем, разрешено называть ее только Галиной. А еще лучше Галей. Женским возрастом, конечно, интересоваться неприлично, но, по-моему, Галина уже давно убила своего Бальзака и перешагнула через его трупик. Так что спасибо, хоть Галенькой величать не требует. Вообще я заметил, что с момента моего знакомства с ней, она стала выглядеть значительно лучше – стала носить яркую прическу вместо тусклого мышиного хвостика, делать маникюр и куда активнее пользоваться косметикой. Выходило несколько вульгарно, хотя, ждать проявлений идеального вкуса от немолодой водительницы автобуса было бы глупо.
- Невеста-то у тебя есть? - задала она мне как-то вопрос. И, получив отрицательный ответ, томно завздыхала.
Кажется, я стал объектом осенней страсти – в меня влюбилась отчаянно увядающая женщина, и потому чувства ее проступали особенно ярко. Конечно, я не собирался отвечать взаимностью, но сам факт мне льстил. Тут, видимо, сыграл мой контраст с осточертевшим ей мужем, про которого она мне рассказывала частенько и в язвительных тонах. Оказывается, муженек страдал полнотой, плешью и обладал какой-то странной «жуковатостью». Суть этого определения так и осталась мне не до конца понятной, но именно его больше всего любила подчеркивать Галина.
- Вот ты, Ваня, весь такой легкий, рассеянный, непостоянный, - перечисляла она мои недостатки с таким видом, будто озвучивала регалии,- не то, что мой, жуковатый. Он все ковыряется, сопит, стряпает дела свои все время, а толку нет. А потом валяется на диване, пиво пьет и «НТВ» смотрит.
Еще у нее есть двое сыновей – один служит в тюрьме, другой сидит в армии. В общем, она привыкла останавливать на скаку коней и входить в горящие избы, а от меня почему-то прямо расклеилась.
- Тебя бы постричь, да приодеть в костюмчик, - критически осматривает она мой хвост до лопаток и разбитые кроссовки с застиранной футболкой, - все девки в тебе души бы не чаяли.
- Девки дуры, - отвечаю я, - они таких жертв не заслуживают.
Река людей приносит обрывки разговоров, калейдоскоп лиц, накатывает волнами купюр, брызгает каплями мелочи. И еще приносит множество ситуаций – когда забавных, а когда и неприятных.
- Ты чего такой волосатый? – дышит на меня пивной отрыжкой какой-то гопник, стриженный под нолик, но с дурацкой челочкой сантиметровой длины, аккурат до середины лба, - Чернокнижник дохера что ли?
- Проезд оплатите. – Моему спокойствию завидует Великая китайская стена.
- Ты вообще в армии служил? – щурится дитя рабочих окраин, выгребая из кармана горсть рублевых монет.
- Нет, - говорю я, отрывая ему билет, - откосил по почкам.
- Ну, тогда понятно, - с явным облегчением отзывается он, - если не служил, то какой же ты тогда мужик? А если ты не мужик, то какой с тебя спрос?
И сделав этот сложный вывод, успокаивается до самой Площади партизан, на которой выходит, бросив на меня прощальный взгляд, полный отвращения.
Или вот еще мужик, судя по говору, украинец, однажды забравшийся в мой троллейбус и заявивший, горделиво выпятив пузо и висячие усы:
- Хлопец, я дочу бесплатно провезу. Она же у меня ребеночек.
- Извиняюсь, - отвечаю, - детей с третьим размером груди не бывает.
- У меня четвертый. – Обиженно дует губу доча, будто я оскорбил самое святое.
- Дык а если на коленках, то бесплатно? – не унимается пузатый.
- Дык если только на моих. – Я непробиваем.
Хохол молча платит за двоих и грустно едет до кинотеатра «Салют».
Много людей, очень много. Разных – седых стариков, лохматых детей, женщин, входящих сюда как в горящую избу. И все они равны передо мной, все платят дань, все достают обол из-под своего языка.  Так я чувствую себя кем-то вроде Харона, перевозящего души через Стикс. Только отличия, конечно, есть. Харон перевозил в один конец – из мира живых в ад. Назад пассажиров он  не брал. А мне суждено пойти  дальше – я беру пассажиров и вперед, и назад, некоторых даже регулярно. Задумавшись однажды над природой этих отличий, я понял, почему мне разрешено возить пассажиров и туда и обратно – на самом деле тут нет никакого мира живых, весь мой маршрут пролегает по царству Аида, а остановки отличаются друг от друга только иллюзией названий. Кстати, Стикс частенько называли Ахероном, так что мою реку, в свете открывшихся знаний, я величаю Похероном.
В этот час пассажиров почти нет, только миловидная светловолосая девушка, уставившая в окно, парень лет семнадцати, уткнувшийся в экран телефона, и с огромными наушниками на голове, да старушка, облаченная, несмотря на жаркий день в мохнатую кофту жутковатой расцветки.
Все заплатили – девушка аккуратными и блестящими кругляшками рублей, парень сунул мятую бумажку, а бабуля предъявила проездной. Галина бодро крутит руль.
И тут заходят они. Я напрягаюсь. Если бы троллейбусное управление выдавало мне меч, то именно сейчас пришло время его обнажить, потому что в салон заходит цыганка, в грязном платье с поблекшими красными цветами и шлепках на босу ногу. Вокруг нее целый выводок шумных детей – неумытыхи оборванных. Самый мелкий одет в одну футболочку, еле прикрывающую пупок, цвет которой под слоем грязи различить невозможно, больше на нем никакой одежды и обуви нет. Другой парнишка постарше, с олигофреническим лицом и обкусанным батоном в цепких, кривых пальцах. По праву старшего, носит штаны и разбитые кроссовки, зато футболки не имеет. Девочка с давно немытыми волосами, в одной руке сжимает пластиковую полторашку с водой, а в другой держит старую куклу с такими же спутанными, как у хозяйки волосами и без правой руки.
Зубы у цыганки, кстати, сплошь золотые.
Цыгане почти никогда не платят, это всем известно. Посему грядет битва. Некоторые трусливые тетки-кондукторши делают вид, что не замечают цыганские семьи, боясь требовать с них платы. Но я не из таких, нет таких крепостей, которые не смогли бы взять истинные гуманисты.
- Что у вас за проезд? – с вежливым спокойствием и полуулыбкой спрашиваю я.
Молчит и смотрит сквозь меня.
- Проезд оплачивать будете? – я чуть-чуть повышаю тон, сгоняя улыбку с лица.
Девочка шмыгает носом и крепче сжимает подол, а дебильный цыганенок продолжает ожесточенно кусать батон. Цыганка продолжает молчать, только смотрит теперь не сквозь меня, а немного в сторону.
Я начинаю злиться. Такое поведение - это плевок в лицо не только мне. Это оскорбление всего троллейбусного управления, всей системы общественного транспорта. Да что там транспорта, это неуважение к полету инженерной мысли, к прогрессу и процветанию человечества!
- Вы слышите меня, - я придвигаясь вплотную к цыганке, не обращая внимания на тошнотворный запах, тихо говорю, - проезд собираетесь оплачивать?
- Нет, отвечает она, по-прежнему не глядя на меня. Она уверена, что я отстану от нее, она ведь с детьми, да и что с ней сделать? Не ногами же ее бить? Я начинаю злиться.
- Галя, останови, - командую я.
Троллейбус замирает у обочины. Со вздохом распахивается дверь. Светловолосая девушка смотрит испуганно, бабулька покачивает головой, один парень даже наушники не снял.
- Выходите. – Спокойно говорю я.
Дети жмутся к цыганке, а та в ответ нагло ощеривает ряд золотых зубов.
- Не выйду, я с детьми!
- Придется, - ставлю ее перед фактом, - бесплатно не возим.
Но она только отступает в угол салона, чувствуя, что время играет на нее, что мы не можем вечно стоять. Она знает, что кондуктор ничего ей не сделает – не ногами же ее выгонять, право слово. Она не учла одного – я убежденный гуманист. Я на секунду прикрываю глаза и улыбаюсь искренней улыбкой.
Мелкий голозадыш вылетает первым, испустив писк, когда моя рука сгребла ворот его футболки так, что треснули гнилые швы. Жрущий батон дебил пытается оказать сопротивление, но через считанные секунды утыкается носом в пыльную обочину. Пинком отправляю батон вслед за ним.
- Ты чего! – кудахчет старушка, - с ума сошел? Детей!
Девчонка начинает хныкать, но я не обращаю на это внимания. Схватив цыганку за волосы, я начинаю тащить ее к выходу. Та пытается грязными, длинными ногтями поцарапать меня, вырвать кусок моей плоти. Девчушка, так и не отпустившая подол, падает от рывка, но не выпускает платья из рук.
- Пусти! Пусти-и-и-и! – визжит цыганка, но я уже подтащил ее к открытой двери и занес  ногу. Получив изрядной силы пинка, она вываливается из троллейбуса, с трудом устояв на ногах. Остается ревушая на полу девчонка, сжимающая безрукую куклу, зажмурив глаза. Вышвырнуть ее - это дело недолгое и нетрудное.
Я выдыхаю, открыв глаза.
- Ладно, Галь, закрывай.
Смотрю в наглые карие глаза, победительно блеснувшие под тяжелыми веками. Она думает, что победила меня, не оплатив проезд, не выйдя по моему требованию.
- Я бы, конечно, вышвырнул тебя отсюда, - я говорю вкрадчиво и серьезно, - если бы…
И отвернувшись, говорю уже сам себе, потому что никто не должен знать этой священной тайны кондукторов: «…если бы я не боялся осквернить воды Похерона.»