Дети палачей

Меня приняли, когда я стоял возле почты, напротив ларьков с шаурмой и немножко мерз. Просто подошли сзади – двое серых и безликих, и взяли. Я знал, что так бывает повсеместно, но все-таки попытался выяснить за что. Один хмуро сплюнул:
- По сводке. Пройдемте.
- Извините, но я жду человека, у меня встреча.
- Пройдемте, молодой человек, - меня цепко берут под руки, - советую не сопротивляться. Разберемся.
И я прошелся до бобика. И меня повезли. В грязной, трясущейся кабине я все дальше удалялся от встречи с той, которую желал увидеть. Объяснять это ментам не имело никакого смысла, их не интересовало то, что она не похожа на подавляющее большинство девушек, что она не заражена ни восторженным идиотизмом, ни самокопаниями в носу, ни напыщенно-потребительским «эстетизмом», который я, пожалуй, ненавижу больше всего. Делать из жрачки, одежды, пользования айфоном культ, священнодействие это все равно, что слепить себе из дерьма трон и гордо воссесть на него. Пожрав суши, приговленные бурятским поваром, попив «эксклюзивного» чая, с трудом окончивший школу менеджер может почувствовать себя элитой, человеком просвещенным, познавшим смысл этой жизни.
Нет-нет, ты не такая. Ты вместе со мной смеешься над теми самками, что стремятся лишь продать себя подороже, которые улыбаются в каждый объектив, надеясь попасть на страницы дорогих журналов для дешевых людей. Которые считают слова «сучка» и «стерва» эпитетами. Мы, конечно, неоригинальны: «Посмотри-тко, дурка, на душу свою, какова она красна. И ты, кудрявец, чесаная голова! Я отселе вижу в вас: гной и червие в душах ваших кипят…» - это еще давным-давно протопоп Аввакум бросал в лицо всяким «эстетам». Нам, впрочем, наплевать на спасение душ, мы смеемся над ужасом – над девушками, гордящимися своими успехами в стриптизе и «go-go» и считающих мужское вожделение высшей наградой для женщины. Мы ржем в лицо смерти, мы дождались пришествия чумы, но мы с тобой не станем никого спасать, не станем примерять клювастые маски, мы будем просто ходить по улицам и разговаривать о Воннегуте с Мариенгофом и смеяться. Наверное, только искренний и безумный смех отличает нас от серых милицейских лиц. Но, увы, меня увозят от тебя.
До чего же мрачные мысли накатывают в таких ситуациях – накрутил себя так, что из бобика вышел так, будто бы мне грозил костер инквизиции – улыбался как дебил и готов был уверять, что солнце не вертится вокруг Земли. Но меня всего-навсего препроводили в ОВД, а про солнце и не спросили.
Безликие доводят меня по темному коридору до двери, приоткрывают ее немного и втискивают меня в образовавшуюся щель. После этого дверь за моей спиной захлопывается. В кабинете тесно и накурено. Старый компьютер, пыльные папки, металлический шкаф, полуразложившаяся пишущая машинка, вывалившая напоказ свои серебристо-черные внутренности. Неприятный голос гнусавит что-то про Жору, который ходил, гулял и курил. За столом двое: один персонаж просто фэнтезийный, натурально гоблин – мелкий, тщедушный, с редкими волосиками на малюсенькой головке. Зато поистине огромны его красные, в прожилках уши. Глаз не видно за прыщами. Ментенок (назвать это жалкое существо ментом язык не поворачивается) дымит вонючей сигаретой.
- Че уставился, епт? – голосок у него писклявый, но злобный, как у маленькой и старой собачки, -Снимай куртку, выкладывай вещи.
Выкладываю ключи, мобильный, кошелек, плитку молочного шоколада, который нес для Нее, жевательную резинку. Ну и презервативы, чего уж тут.
Гоблин сначала берет пачку с латексными изделиями и недоверчиво ее рассматривает. Впрочем, его реакция мне понятна – он сам, вероятно, эти штуки ни разу не применял. Повертев пачку в руках, заглянув внутрь и даже зачем-то понюхав ее, он встает и начинает методично ощупывать мою куртку.
- По какой причине я здесь нахожусь? – спрашиваю я.
- Сумку ты бомбанул? – спрашивает у меня второй. Он пожилой, грузный и неряшливый мужчина. Лицо его обладало таким удивительным свойством, что взглянув на него один раз, я сразу же по непонятной причине захотел повесить этого блюстителя на ближайшем столбе. Желание это было непобедимо-естественным, инстинктивным, хотя ничего такого отвратительного в пыльных складках его грустного и усталого лица не обнаруживалось.
- Какую сумку? У кого?
- У бабы. Возле бежицкого рынка, - вяло и не очень разборчиво отвечает мент, устало потирая потное и красное лицо -  Черная «Армани», в ней кошелек с четырьмя тысячами рублей и мобильный телефон «Нокиа».
Гоблин заканчивает ощупывать куртку и начинает деловито обыскивать меня. Я чувствую, что от него сильно пахнет водкой. Ах, да, сегодня же десятое число. Невольно пытаюсь отодвинуться от его маленьких, кривых и липких пальчиков.
- Не бзди! – приговаривает ментенок, - не дергайся, смирно стой.
- При чем тут я?- спрашиваю у краснорожего, - я в глаза вашей бабы не видел и сумок ни у кого не воровал.
-Тебя по ориентировке взяли, - зевает мент , - через пятнадцать минут после совершения преступления.
-То есть о-пе-ра-ти-вно, - по слогам смакует приятное слово мелкий уродец. Он уже обыскал меня выше пояса, и теперь ощупывает мои джинсы, - по горячим следам.
- Погодите, - недоумеваю, - по какой ориентировке?
- Ну, приметы твои эта баба сообщила, - устало объясняет служитель закона, зачем-то закатывая рукава, - вот тебя по ним и задержали.
Я с отвращением смотрю, как его толстые пальцы потрошат мой кошелек. На безымянном тускло блестит обручальное кольцо. Значит, женат и, может быть, есть дети. Мне их даже жалко. Милиционер в нашей стране занимает положение сродни средневековому палачу – вроде и фигура необходимая, и привилегиями пользуется, а презренней все равно никого не найти. Ворам у нас сочувствуют, даже убийц понимают, а милицию презирают. Странно, ведь большой-то разницы между ними нет.
- Какие приметы? – я смотрю на беззащитную макушку гоблина, уже приступившего к исследованию моих ботинок.
- Молодой человек среднего роста в черной куртке и шапке. – Изрекает мент так, будто предъявляет мне неопровержимые доказательства моей вины.
- Что?! – я просто в ярости - да по таким приметам половину улицы можно было брать, почему именно я?!
Не бзди, -ментенок закончил обыск и выпрямился, - ничего, Сергей Петрович. - это он уже старшему товарищу.
- Хм, - Сергей Петрович оставил в покое мой кошелек, - и в лопатнике только пятихло, да по мелочи. Косарей нет.
- Так я могу идти? – в меня закрадывается надежда на скорый конец всей этой истории. Я даже делаю маленький шажочек к двери.
- Куда?! - орет гоблин, - Стоять! Идти он собрался!
И тянется, козел, к кобуре.
- Сеня, успокойся, - Петрович морщится, - не ори.
Ментенок бросает в ответ обиженный взгляд, но перечить не смеет.
- А вы, молодой человек, присядьте. Почему без паспорта? – это уже мне.
- Не взял с собой.
- Плохо это, безответственно. Фамилия?
Отвечаю. Дальше спрашивают про возраст, место жительства, работу и учебу, армейскую службу. Уродец Сеня оживляется только когда выясняется, что я не служил.
- Нормальные телки, - изрекает он, косясь на презервативы, - не служившим пацанам не дают!
И загоготал.
«Тебе даже после космического полета ничего бы не светило» - хотел ответить я, но решил промолчать. Ведь тогда меня точно не отпустят к Тебе, и мы не сможем ходить и смеяться над страшным.
- Теперь я могу идти? – спрашиваю у мента, когда поток вопросов ко мне иссякает.
- Погоди, нам еще по базе тебя пробить надо, и ту бабу дождаться, чтобы опознание провести на всякий случай.
Сидим, дожидаемся.
- Слушай, - спрашивает Сеня, - а ты вообще кто по жизни, чем занимаешься?
- Скорее всего, постмодернист. – Отвечаю.
- Это что такое? – гоблин удивленно округляет маленькие, выцветшие глазки.
- Концепция восприятия мира. Только я отказываюсь от прагматичных критериев оценки интеллекта. Богатство – сложная и многофакторная временная система, в которой фактор интеллекта играет далеко не главную роль, особенно в ее первичной фазе.
- Наркоман! – Орет Сеня, - Сергей Петрович, он же упоролся! Дайте я его пристрелю!
- Тихо, Сеня, тихо, - Петрович машет рукой, - а ты ответь, в каких неформальных течениях и группах состоишь?
- Обижаете, - говорю я, - я от всего этого абстрагируюсь. Тусовка мне неинтересна, она предполагает насилие над свободно мыслящей личностью.
Ментенок Сеня взвизгивает и хочет опять заклеймить меня каким-то емким определением из своего небольшого словарного запаса, но тут дверь открывается.
- Э-э-эт самое! – по кабинету разносится голос, в очередной раз подтверждая то, что в начале было все-таки слово.
- Все, – грустно сказал Петрович, - Клевцов пришел. Даю полцарства за лошадку, чтоб мне отсюда тикануть.
Через пару секунд я был готов докинуть вторую половину царства. Потому что в кабинет ввалилось массивное тело, подрагивающее жирком, покачивающееся на коротеньких ножках, облаченное в милицейскую форму крайней степени потертости. Даже неряшливый Петрович смотрелся на его фоне сущим франтом.
- Ы-ы-ы-ы-ыть! – Испустил полный укора и страдания звук Клевцов, - Хули мне в такой день выпить не с кем?
Гробовое молчание было ему ответом. Сеня сжался от страха, и стал совсем смехотворен и незначителен, Сергей Петрович лишь прикрыв глаза ладонью, будто не желая смотреть на такой позор.
- У-у-у-у-у! – Теперь это уже самый настоящий крик души потряс ветхие стены, - Ну что вы за люди такие?!
Клевцов прижал огромные ладони к заляпанной краской и кусочками засохшей блевотины рубашке. Судя по всему, хотел приложить в район сердца, но немного промахнулся и схватился за желудок.
- Не-е-е-ет! – протянул он, жуя усы, - не-е-е-ет, вы не люди! Вы гумус! Сиречь навоз под моим сапогом! Я насквозь вижу вас, я мог бы сократить вас всех! Как Сократов сократить, понимаете вы это или нет?
- Алексей Витальич, - голос Сени дрожит, а в глазах застыл беспримесный ужас, - мы тут работаем, давайте, может…
Одним изящным, практически балетным движением Алексей Витальич преодолевает расстояние до письменного стала и хватает своей огромной ладонью Сенино ухо.
- Земля-земелечка, - изрекает он, крутя ухо в разные стороны, - неужто оскудела ты, опротивели шаги тебе богатырские, неужто истерлись твои паласы да линолеумы?! 
Ментенок в это время извивается и попискивает от боли. Я торжествую: «Остановись, мгновенье…» как говорится.
- Все, мне это надоело, - Витальич отпускает покрасневшее и раздувшееся до размеров суповой тарелки ухо, - отпустите меня. Я поскачу, сев на коня. Ведь там,  вдали, ждет меня сам Сальвадор Дали.
И, покачиваясь, направляется к выходу. Уже открыв дверь, поворачивается и смотрит на меня как на гадкое насекомое.
- А этого мудака, - указательный палец направляется мне в солнечное сплетение, - расстрелять без всяких разговоров!
В дополнение к указательному, он отгибает большой палец, сформировав, таким образом, символичный пистолет.
- Пышь! – громко выстрелил он в меня и вышел из кабинета.
Несколько долгих секунд висит молчание. Потом Петрович отнимает ладонь от лица. Я вижу, что лицо его покраснело и дрожит.
- Ты, это, - сдавленным голосом обращается он ко мне, - не обращай внимания. Леха-то нормальным был.
- А что с ним случилось-то?
Сеня всхлипнул, Петрович вздрогнул.
- Стенгазета, - выдавил, наконец, мент, опустив глаза, - ко дню милиции, - а потом крикнул, ошпарив меня потоком бессильной ярости – Ну а что он мог сделать?! Приказ-то уже подписан! Отдал честь и исполнил. Как и полагается офицеру!
Сеня заплакал.
- А мы, Сергей Петрович, - сквозь слезы пробормотал он, - тоже когда-нибудь?
- Конечно, Сеня, если родина прикажет. Ты же знал, на что идешь? Знаешь, что наша служба и опасна и трудна?
- Знаю!
- Ну и молодец.  А у тебя, постмодернист, мы сейчас пальчики откатаем и можешь валить. Не до тебя сейчас.
Я не верю своему счастью. Послушно даю измазать свои руки отвратительной черной субстанцией и оставляю отпечатки на желтоватой бумаге.
- Небось опоздал уже на свиданку? – Тепло, почти по-отечески, интересуется Петрович.
- Ничего, - говорю, - она подождет меня возле чебуречной  «У Ашота».
- А чего место такое неромантичное?
- Понимаете, там двойной хот-дог в лаваше всего двадцать пять рублей стоит. Везде тридцать, а то и тридцать два, а там двадцать пять. Ну не замечательное ли место?
- Все, вали отсюда, - Петрович машет рукой, - руки можно в туалете помыть, налево иди, там и выход не далеко. Не заблудишься.
Я надеваю куртку, сгребаю со стола свои вещи, оставляя на них маслянисто-черные отпечатки, и покидаю кабинет.
Руки холодные, мокрые и все еще грязные. Промозглый ноябрь встречает меня на выходе из отделения. До сих пор не верю, что меня так легко отпустили.
«Российская Федерация является самым большим государством в мире» - откуда-то издалека, из школьных лет доносится голос  учительницы географии. – «И занимает по площади более семнадцати миллионов квадратных километров, что составляет одиннадцать с половиной процентов всей суши».
Ах, ну да, как же я мог забыть! Ведь я живу в самом большом отделении милиции в мире, раскинувшемся на семнадцать с лишним миллионов квадратных километров. И живет в нем более ста сорока миллионов человек. И есть среди них палачи, а есть их дети. А больше никого и нет.