Здравствуй, мой собачий сегун

Старое, обшарпанное общежитие, будто вдавленное в землю, вцепившееся в нее гнилыми зубами фундамента, глодающее почву и глодаемое временем. Дверь относительно новая, но сломанная, больная. Хрипит она «Хватит!», будто умоляя не трогать ее, не заходить внутрь и не выходить наружу, на холод. «Застынь-остынь, затынь-остынь!» - воют петли. Но мы заходим – я, друг мой Миша и Максим, его двоюродный брат. В ноздри ударяет резкий запах – смесь сырости, кислой капусты, влажной извести и окончательно победившей серости. Голая лампочка раздутым висельником возвышается на всем этим великолепием, повиснув на черном проводе и выставив свои тусклые вольфрамовые внутренности на всеобщее обозрение. Вечерами она опорожнялась тусклым потоком фотонов на припухший линолеум, бывший некогда коричневым, а теперь вытертый до оранжевого оттенка, на бело-зеленую, отдающую больницей,  стену и на существ, что выползают под тусклый свет. Существа эти ищут себя в своей тени, пытаясь доказать себе и другим, что они еще люди, что умеют они чувствовать, любить и страдать. Поэтому они пьют до беспамятства, поют в голос, иногда даже совокупляются, ожесточенно посапывая, если могут, конечно. Пытаются, но вряд ли доказывают.
«Ва-а-ань, ты меня уважа-а-ешь?!» - хлопают двери. 
«Пятилитровую бери, дешевле выйдет!» - гудят холодильники.
«Ма-а-а-ш, ну чего ты ломаешься!» - изображают обиду пружинные матрасы.
«Козлы-ы-ы…» - скрипят ступени.
Поднимаемся на второй этаж по деревянной лестнице, выкрашенной и темно-зеленый цвет. Делаем пару шагов вправо. Максим указывает на дверь.
- Вот, – говорит он, выуживаю ключи из кармана, - пришли.
Дверь, кстати, вполне приличная. С рифлеными деревянными панелями и двуглавым орлом с цифрой «23» в гербовой груди вместо Георгия, змея и лошадки.
- Заходите, - открыв дверь, Максим пропускает нас вперед. – Чувствуйте себя как дома, пацаны.
Комната, кстати, вполне приличная. Длинный параллелепипед с двумя кроватями, скрытыми друг от друга старым шкафом, вдоль одной грани, и коричневый диван, обеденный стол и холодильник вдоль другой. Телевизор наличествует. Более того, на нем гордо возвышается DVD-проигрыватель.
Максим старается быть гостеприимным хозяином, даже предлагает нам тапки, когда мы разуваемся.
- Садитесь, парни, чего как не родные? – Показывает он на диван, - смотрите, как живем с Борисом.
- А Борис где? – спрашивает Миша, плюхнувшись на диван и схватив мягкую игрушку – бульдога, восседавшего на диванной спинке в компании еще пары-тройки податливо-тряпичных уродцев. Выигранных в «однорукого бандита» как поспешил на объяснить Макс.
- Борис к своим в деревню поехал, - объясняет Макс, - вечером должен быть. – Глеб, не стой как столб, садись, расслабься!
Я ухмыляясь отхожу от стопки дисков, лежащих возле кровати на небольшом столике. «Бутырка», «Ори Зона», Михаил Круг и еще парочка дисков с подобным содержанием. Максим является благодарным слушателем «блатняка», хотя сам ни разу не сидел и, судя по всему, боится тюрьмы как огня. Однако с легкостью и удовольствием ввинчивает в беседу слова «блат-хата», «кореша», «легавые». Вот и сейчас, показав на проигрыватель, он гордо заявил:
- Это подогрев, - и обведя нас торжествующим взглядом, добавляет – от братвы.
 Он, в общем-то, неплохой парень, этот Максим. Из тех, кто с помощью родни и небольших, но вымученных интеллектуальных усилий перебрался с одной социальной ступени на другую – чуточку повыше. С трудом, посапывая и вытирая сопли, но перебрался. Из жителя спивающейся деревни в рабочие на Брянском Машиностроительном Заводе. Через тернии пустоглазого, трикотажно-полосочного ПТУ к меркнущим промышленным звездам. Теперь у него есть десять тысяч рублей в месяц, общежитие в областном центре и «Детский» крем, которым он пытается унять боль в натруженных ладонях – прививку индустриализации. Или клеймо. Как хотите, так и называйте.
- Хоть я и в Брянске сейчас, но душой я в деревне, - говорит Максим, сжимая загрубевшие, уже начинающие нездорово опухать пальцы в кулак, - но жить там нормально нельзя.
Да, этот парень брат по духу тем жителям Америки, которых презрительно называют «реднеками». Тех, которые могли вырастить не только хлопок на скудных почвах Оклахомы, но и Нобелевскую премию на черноземном таланте Джона Стейнбека.
- А девки-то у нас какие, эх, - кулак разжимается, рука бессильно падает, - тут таких нету. К тутошним без денег не подкатишь. Пятихло надо, а то и побольше. И то на крокодила какого-нибудь. Пару дней назад к одной на остановке подхожу – познакомиться, так она меня впрямую спрашивает: «Бабки есть в клуб зайти?». «Нет» - говорю.  А она мне: «Тогда зачем с тобой знакомиться?» Вот можно такими быть, скажи?
- Нет, - отвечаю. - Такое поведение входит в резонанс с моим представлением о любви, оскорбляя мой внутренний мир и нанося удар по моим глубоко гуманистическим взглядам.
Максим секунды три молчит, удивленно глядя на меня. Потом опять собирает руку в кулак и продолжает.   
- А некоторые вообще нос воротят, если ты не на «Лексусе» или «БМВ» каком-нибудь. А вот в деревне у нас все проще – бимбера с ними попил («бимбер» - это chicha casera, если кто-то не знает), в карты с ними поиграл, по ушам поездил… - тут он обрывает речь и грозит мне пальцем, подчеркивая значимость следующих слов, - а по ушам я мастер ездить, с любой до сеновала доеду.
- Брат, ты бы не трепался, а чаем нас угостил. – На секунду отрываясь от терзания тряпичного бульдога, говорит  Миша.
Макс спохватывается, что к чаю ничего нет. Перед тем как накинуть куртку и пойти в магазин, он ставит нам диск с фильмом, чтобы «не скучали». После его ухода Миша перемещается на кровать и вольготно располагается на ней с блаженным вздохом пилигрима, добравшегося, в конце концов, до гроба господня. Ибо кровать для него всегда была важнее прочих жизненных благ, а здоровый сон – высшей ценностью. Смотря на Мишу, я вдруг отчетливо понимаю, что он с каждым годом отдаляется от меня. Учеба в Москве, общежитие, какие-то планы, чтобы «зацепиться» за столицу после университета. А в короткие приезды домой ему на второй день становится скучно – без общежитской вольницы. Да, изменился Мишка. А ведь я помню, как в школе он плакал, когда получал двойку за сочинение или диктант – плакал горько, навзрыд, целыми уроками. Плакал, положив руки на парту и опустив на них голову, вздрагивая всем телом, шумно  втягивая порции воздуха для новых рыданий. И даже учительница, в конце концов, не выдерживала и начинала успокаивать его – гладила по голове, просила не плакать, даже отпускала пораньше с урока. Двойку, правда, все равно ставила, так как Миша ее заслуживал безо всяких сомнений. И плелся он понуро домой, размазывая слезы по опухшим щекам. Сначала все думали, что за двойки его били смертным боем, но потом выяснилось, что его мать сама была напугана его слезами и, ни о каких суровых наказаниях речи не шло. Но Миша все равно плакал. И плакал так класса, наверное, до седьмого, когда плакать стало  совсем уж неприлично. Вместо плача он просто расстроено ругал химичку и всю ту же русичку, исправно ставивших двойки в журнал напротив его фамилии. Особенно ненавидел он учительницу химии – Елизавету Степановну, строгую и требовательную старушку, пророчившую ему дорогу в ПТУ. Впрочем, ее ненавидели многие, особенно наши девочки, которых она нещадно критиковала и за внешний вид, и за нежелание учиться и за откровенно потребительский подход к жизни. Иногда, когда проводила консультации для относительно заинтересованных студентов (лично я не был заинтересован, но ходил, потому что работал на медаль), даже называла их совсем уж грубыми словами, неприличными для преподавателя. Как-то раз при мне прозвучало даже слово «шалава», употребленное в адрес одной из моих одноклассниц. Впрочем, при всей озлобленности Елизаветы Степановны на молодежь, при всех разочарованиях в жизни и очевидной недопустимости подобных высказываний из уст преподавателя, нельзя было не отметить одну деталь – в этом вопросе она была абсолютно права.

- А что там Ара? – спрашивает Миша про нашего общего друга со школьных времен – Армана Аракеляна, - Подъезжать будет?
- Не, - отвечаю, - не будет. Он у кого-то из своих программистов на дне рождения.
- А-а-а-а – тянет Миша, не выражая, впрочем, большого разочарования, - ну пусть отмечает.
- Да и братец твой ему не по душе.
- Ну, это взаимно, - смеется – Впрочем, он и тебя напрягает, я знаю. Но он же все-таки брат мне, хоть и двоюродный.
- Да, ладно, потерпим, чего уж там. - Машу я рукой и без интереса смотрю в телевизор, где Антонио Бандерос изображает мусульманина, кроша в капусту супостатов и одновременно морща нос от повадок своих товарищей-викингов.
Возвращается Максим, принеся пакет сушек, покрытых розовой глазурью. Заварил каждому по пакетику чая в разномастных кружках. Мне досталась с рисунком, изображающим фиолетовый цветок, обрамленный с обеих сторон шипасто-зелеными стеблями. «Между Сциллой и Харибдой» вдруг дала о себе знать забавной аналогией моя фрагментарная эрудиция. «А вообще вся эта мифологическая условность легко вписывается в жизнь» - подумалось мне – «если чуть-чуть соскоблить с них вековой налет суеверий». Восходящие к небесам скалы ума, на которых возвышаются умники, оглашая окрестности истошным визгом – гипотезами Ньютона-Рихмана, законами Планка, Вина, Стефана-Больцмана, биномами Ньютона, трактовками Кафки через призму иудаизма и прочей смертоносной заразой. И на расстоянии в полет стрелы водоворот, который затягивает путешественников в пучину безкислородной тупости. Погружаться туда легко и приятно, но вынырнуть невозможно.
Ум и глупость – чем не Сцилла и Харибда для  различных комнатных Одиссеев, плюющих на своих Пенелоп в халатах и тапочках, отправляясь искать какую-то свою, индивидуальную Трою. Некоторые даже умудряются при этом не вставать с дивана. Впрочем, озвучивать эту мысль в присутствии Максима я не стал. На дворе не средние века, конечно, но я все же поостерегся.
Макс тем временем рассказывал поднадоевшую историю, как он возвращался из армии вместе с приятелем по кличке Барабан.
- Ну, мы с метро к Олегу в общагу заломились, охраннику по сотне дали, он нас и пропустил, - плавал по океану воспоминаний Максим, - с пакетами, которые нам сестра Барабанова собрала. А там пиво, это… как его… «Миллер», во! Дорогое, короче. А я уже хороший, и еще водочки накатил. А потом мы сосисочек...
И так минут на десять, пока мы не услышали про то, как он «стремался, когда менты, а мы в дембельках не по уставу, прикиньте?», и про то, как «Нам проводник паленку свою за триста рублей загоняет, а молдоване нас на халяву угощали, а Барабан так нализался и чушь понес, про какой-то там Эдо, где жить хорошо, во дурной!». А затем последовал разговор о женщинах. Макс рассказывал о своих удачах и провала и обижался на то, что я на подобные темы с ним беседовать не хочу. «Дык я ее уже хотел в сарайчик заброшенный, а тут сосед ее неподалеку и смотрит на нее, ну она мне «пока-пока!» и домой, вот облом». И опять он возвращался послеармейским приключениям «Я как дембелем домой приехал, мы банку самогоночки, что год меня прождала, откупорили, та-а-ак хорошо… А потом в соседнюю деревню к Алиске с подругами. Алиска девка горячая, она поначалу от всех нос воротила, зато потом понеслась по всем кочкам».
Во время таких его монологов я обычно абстрагируюсь от действительности, на автомате кивая и ухмыляясь с разной периодичностью. Но на этот раз основательно развернуться Максиму не дает Миша.
- Надоело это кино, смотрел уже два раза. – раздраженно хватает он пульт и нажимает кнопку. На экране появляется холеный мужчина в костюме, хорошо поставленным голосом вещающий новости.  «Вышли на площадь в Киеве…» -  слышу я. На экране уже толпа людей, среди них краснолицые студенты, горланящие какие-то лозунги, старушки в ватниках, потрясающие палочками и картонками, на которых черным фломастером намалеваны в различных комбинациях такие слова, как «свобода», «вон», «даешь» и прочие подобающие случаю.
- Ну, хохлы, - Макс издает короткий смешок, - совсем с ума посходили. Правда, Глеб?
- Ага, - серьезно киваю я, - богомерзкие укры деградируют, а мы идем семимильными наношагами к светлому будущему под руку с братскими народами Северного Кавказа.
Максим пару секунд смотрит на меня, прищурив один глаз, а потом тихо спрашивает:
- Глеб, скажи мне честно, ты не еврей?
- Еврей, - радостно подтверждаю, - и ты еврей. И кошка тоже еврей.
- Чушь ты гонишь! – взрывается Максим. Видимо, он не читал книжку про кондуит и Швамбранию и оценить юмор Льва Кассиля не может. – Какая кошка?! Вроде умный человек, а хуже дурачка деревенского!
Тут его прерывает стук в дверь. Макс перестает злиться и даже улыбается.
- О, вот и сюрприз, - подмигивает он мне, а потом кричит, повернув голову в сторону двери, – не заперто!
Дверь открывается, и в комнату заходят те, кого можно было бы назвать девушками, но у меня язык не поворачивается. Поэтому в комнату заглядывают девахи. Две. Одна - шатенка с мелкими кудряшками, обрамляющими натуральный блин, на котором по недоразумению обнаруживались коровьи глаза, с характерным тупым блеском, пухлый рот и угреватый нос. Голова ее покоилась на объемистой тушке, затянутой в фиолетовое платье. Визуальную картину дополнял гнусавый смешок, который она издала сразу же, как зашла в комнату. Вторая на расстоянии выглядела вполне прилично, но как только она чуть-чуть приблизилась, стало очевидна неестественность светлых волос (предательски темнеющие корни), с милого на первый взгляд личика исчезала смазливость, оставляя на нем ощутимый след деревни, спаянный с какой-то непонятной мне озлобленностью, скалящейся из серых глаз. Короткие пальцы на руках несли на себе неисчислимое количество псевдозолотых колечек с разноцветными камушками. Ноги тоже не оправдывали первые впечатления. Полная голень и уродливые, какие-то нечеловеческие колени вызывали форменное отвращение. Но Макс как будто этого не замечал.
- Заходите, подруги, - улыбается он и жестом показывает на нас, - это Глеб, он малость пришибленный, но парень хороший. А это Мишаня - брат мой.
- Знакомься, Глеб, это вот Аленка – палец указывает на ненатуральную блондинку, - а вот это Настасья, - палец перемещается на кудрявую, которая явно положила глаз на Мишу, и, издавая кудахтающие звуки, перемещалась к кровати, на которой он сидел. Михаил, кажется, начал догадываться о нависшей над ним опасности и недовольно ерзал, жалостливо косясь на Алену, которая явно понравилась ему больше. Алена же села рядом со мной, изобразив на лице некоторое подобие улыбки.
- Ну, вы пока беседуйте, а покурить пойду. – оглядев сложившуюся картину, сказал Макс, - а там уж и моя скоро подтянется.
«Его», насколько мне известно – это продавщица в молочном отделе какого-то «гипермаркета».
Макс хватает с прикроватного столика пачку «Далласа» и выходит за дверь. Алена придвигается ближе ко мне и пытается начать беседу:
- Ну, привет. – От нее пахнет дешевым куревом и, по-моему, тушеной капустой, - Расскажи хоть кто ты и чего по жизни делаешь?
- Студент, - важно отвечаю, - триботехнику изучаю.
- Ого, - Алена явно удивлена, - а что это такое?
- Очень важный раздел квантовой физики, - с серьезной миной говорю ей, а сам смотрю на Мишу, который уже подвергается поглаживания и даже трепанию за щечку. Взгляд у него по-прежнему недовольный. Усмехаюсь про себя и продолжаю вещать серьезным тоном – изучаем законы Голсуори, критерии Драйзера, теорему Воннегута.
- Ого, - поведенные синими тенями глаза округляются, – какой ты умный.
- Да это еще что! – продолжаю спектакль я, - вот моя работа на конференцию, которую я вот-вот завершу, посвящена использованию оксидов Цинцината в камерах Обскура, вот это да, это действительно трудно.
- Ух, ты! – Алена явно впечатлена. – Бывают же такие умные парни.
И явно убедившись в моей перспективности, кладет мне руку на плечо. Я смотрю на неаккуратно накрашенные ногти, на самоварное золото и начинаю закипать.
- Ага, - спокойно говорю я.
- Что такое, не волнуйся, не съем – пытается изобразить заботливость Алена и придвигается поближе.
- Ага! – торжественно восклицаю я. На ее шее замечаю толстую цепочку из желтого металла, на которой висит прямоугольник, тоже «под золото» с кривоватым изображением иероглифа.
Я отставляю чашку с остывшим чаем и резким движением срываю цепочку с Алениной шеи.
- Ой! – только и успевает тоненько крикнуть она. А я уже вылетаю из комнаты, хохоча в голос.
Бегу по кишкообразному коридору налево, пробегаю мимо кухни, где полная женщина в застиранной сероватой хламиде помешивает ложкой какое-то варево, дымящееся в облезшей зеленой кастрюле. А я уже бегу дальше. Поворачиваю направо и упираюсь в ободранную дверь. Дергаю ручку – не заперто. Внутри обнаруживается крохотная ванная, в которой место хватило на две раковины, над которыми потускневшими медными носами, страдающими вечным насморком, висят краны и на ванну, настолько черную, что если в нее ляжет негр и закроет глаза, то станет абсолютно незаметен. Впрочем, помимо раковин и ванны в помещении обнаруживается Макс. Он стоит спиной к двери, оперевшись одной рукой на подоконник, и курит, смотря в маленькое пыльное окно. Услышав шум за спиной, он медленно поворачивается, выпуская струйку дыма, который, кажется, не спешит рассеиваться в пространстве, а висит около его лица, создавая подобие вуали.
- Ну, что, нервный, - говорит он мне с неприятным смешком, - и куда ты прибежал? И зачем бежал?
Подождав несколько секунд, но, так и не дождавшись ответа, Макс продолжает:
- Нехороший ты человек – Аленку обидел, - тут он замечает мои удивленные глаза и пожимает плечами с выражением лица, мол «что поделаешь, и не такое про тебя знаем», а потом вздыхает разочарованно, - да и с нами не хочешь нормально общаться. Вот и что с тобой делать?
Я тем временем пальцами правой руки перебираю цепочку, отобранную у Алены. А потом, глядя прямо в широко открытые глаза, бросаю ее прямо в лицо Максиму. Цепочка прошивает дым, но Максим ловко дернув шеей, ловит ее зубами и начинает есть. С ужасом вижу я, как рушиться от движения зубов стройная связь звеньев, как постепенно исчезает дешевая подделка него в горле.
Напоследок хрустко разваливается медальон с иероглифом и исчезает в горле Максима. И в это же мгновение лицо его начинает меняться с потрясающей скоростью - темнеют и отрастают волосы, разрез глаз становится азиатским, лицо оплывает, особенно нижняя его часть. Лицо искажает странноватая смесь надменности и слабоумия.
Я, боясь отвернуться, пытаюсь нащупать дверную ручку, но Макс хватает меня за горло и играючи отбрасывает меня к окну, а сам становится между мной и дверью.
- Куда теперь бежать? – спрашивает он меня почти ласково, кажется даже с состраданием, - набегался, отдохни. Я тебя ненадолго задержу, честное слово.
- Ты кто такой? – только и могу выдавить из себя.
- Токугава Цунаеси, - чинно представляется бывший Макс, - и слово мое – закон, ибо я истинный и законный правитель. Сегун!
Глаза его затуманиваются, лицо принимает расслабленное и удовлетворенное выражение. А потом начинает глупо хихикать.
- Знаешь, какого правителя можно называть истинным? – на несколько мгновений он прерывает хихиканье, а затее выдерживая риторическую паузу, отвечает. – Только того, кто выдержал удары двух клинков -  клинка ума и клинка глупости. И раны от них есть лучшие тому доказательства.  Узри же их!

Тут он задирает серый свитер крупной вязки, и на животе я вижу розовые рубцы. Пару секунд я тупо смотрю на них, а потом замечаю, что они, оказывается, складываются во всем известное непристойное слово из трех русских букв.
- Засим я возложить на народ имею право длань свою. – нараспев произносит сегун. А потом глубоко затягивается сигаретой и выпускает едкий дым мне в лицо. Кашель удавкой стягивает горло, на глаза наползает пелена из слез, а потом кафель будто бы превращается в море и мое сознание тонет в прохладных коричневых волнах. А когда кислород заканчивается, я проваливаюсь в странный сон, в котором сорок семь пожарных поймали министра образования и бьют его ногами. Бьют долго и основательно. Бьют молча и самозабвенно, только один, самый молодой, все время приговаривает: «За наше счастливое детство!». А потом, когда от министра ничего вразумительно не остается, отправляют того самого юнца за водкой.
- Не забудь, малой – строго увещевал его зрелый мужчина с вислыми седыми усами. – дуй магазин «Ако», купу водку «Асоно», не напутай.
- Обижаешь, начальник! – весело отзывался парень. Он называет имя седоусого, но я не могу вспомнить его. Странное какое-то имя, по звучанию напоминает то ли на «Осю», то ли на «Васю».
Очнулся я от жжения в спине. Оказалось, что я сижу на полу в ванной, прислонившись к чугунной поверхности батареи.
- Очнулся, - раздался над головой голос Максима, - нервный наш.
Ответом ему был женский смешок. Я поднял голову, и увидел, что рядом с Максимом стоит невзрачная девушка в неряшливом желтом пуловере с пузырями на локтях. Лицо ее было невнятным, абсолютно не западающим в память.
- Макс, - спрашиваю я, отодвинувшись от батареи, - что со мной было?
Он смеется. Достав из пачки сигарету, он щелкает зажигалкой и отвечает
- Ничего не было, - Максим глубоко затягивается и выпускает струйку дыма, - но то ли еще будет.
И кивает девушке.
- Давай, Галенька. Времечко поджимает.
Та, не говоря ни слова, нагибает и засовывает руку под грязную ванну.
«Ужас, сколько же там грязи и паутины?» - думаю я.
Но вот в руках у Гали оказывается длинный предмет, завернутый в черную материю. И я зачарованно смотрю, как слой за слоем спадает с поверхности. Но когда я увидел, что это за предмет сжимает в правой руке Галя, я похолодел, несмотря на близость батареи. Изогнутая сталь японского меча хищно поблескивала в тусклых лучах, пробивавшихся через пыльное окошко.
- Пора. – сказал Макс, наслаждаясь дымом и с прищуром глядя на узорчатый клинок.
Затем он взял из левой руки Гали прямоугольник материи и развернул. Я увидел, что на черном бархате красной нитью вышита оскаленная собачья пасть. Недолго думая, Максим накидывает платок на голову девушки и буквально через мгновение сдергивает его жестом фокусника. Но вместо узкого, невзрачного лица с тусклыми глазами на меня с яростью глядит оскаленная собачья пасть. С желтых клыков нитками свисает слюна, янтарные глаза горят ненавистью и злобой. Я вжимаюсь в батарею, не замечая жара, мечтая просочиться сквозь стену. Максим же снова разворачивает платок и демонстрирует его мне. Теперь вместо собачьего оскала с черной поверхности глядит вышитое девичье лицо, искаженное гримасой боли и ужаса.
- Вот оно как, - говорит Макс, - все у тебя не как у людей.
И дает отмашку чудовищу.
Я вижу, как надо мной взлетает меч, с шелестом рассекая воздух, как горят глаза чудовища, сжимающего рукоять узкими женскими ладонями. Я успеваю только зажмурить глаза и прошептать про себя: «Как собаку» - как будто это имеет какое-то значение.