Drang nach Ханаан

«I wish you were here, dear,
I wish you were here.
I wish you sat on the sofa
and I sat near.»
Joseph Brodsky «A Song»

Я вижу перед собой чудесный рисунок на сосновой коре. Поневоле залюбуешься на изящное переплетение линий, на игру цвета, на упрямую прямоту могучего ствола. Запах смолы завораживает, вводит в транс, заставляет трепетать перед этим великолепным творением Великого Художника, перед шедеврами которым меркнут все наши жалкие потуги на искусство и бессмертие.
Но, пора. Ты ждешь меня, я знаю. Поэтому, закрыв глаза, прижимаюсь щекой к шершавой поверхности дерева, и вдыхаю терпкий аромат его бронзовой крови.
Раз!
Почему-то вспомнился отец. Стоит и смотрит на меня, одетый в форму таможенного чиновника, ухмыляясь в пышные усы и поглаживаю коротко стриженую голову. Он сделал неплохую карьеру и хотел, чтобы я пошел по его стопам. Увы, я его разочаровал. Вообще, отношения между нами были не очень теплыми, натянутыми.  Впрочем, я все равно любил этого человека, но это уже не имеет значения. Он давно умер.
Два!
Моя мать все-таки очень меня любила. Перед тем, как родился я, она потеряла троих. А еще  я очень похож на нее. Глаза, линия рта, уши в точности как у нее. Застенчивая и добрая женщина, которая так и не смогла до конца привыкнуть к тому, что больше не служанка, а жена зажиточного господина. Тяжелая жизнь, тяжелая болезнь. Я вспоминая ее глаза в последние недели жизни, на пороге осени и зимы. Я был рядом, но ничего не мог изменить. Она давно умерла.
Три!
Леондинг – город, который навсегда остался в моем сердце, уютно расположив свои дома, аллеи, парки и скверы на просторах моей души. Я всегда любил прогуляться по давно изученным маршрутам, с грусть взглянуть на кладбище возле собора святого Михаила. Там отдыхают от земной жизни отец и мать. А мне отдыхать некогда!
Четыре!
А вот и ты, отдавшая мне тринадцать лучших своих лет, отдавшая все, что имела ради моего редко присутствия, ради тех нечастых минут любви, которые мне позволено было уделить тебе. Полная изоляция ото всех, скука и страх потерять меня. Моя трогательная белокурая гимнастка,  подкладывавшая в бюстгальтер носовые платки, чтобы выглядеть привлекательнее. Ты старалась сохранить меня хотя бы на пленке. Ты дважды пыталась умереть, сбежать от судьбы, бросив свой крест, не дойдя до Голгофы. Но твое сердце не дрогнуло, когда пришлось идти со мной до конца, а это значит, что ты по-настоящему меня любила. Спасибо тебе, но ты больше не имеешь значения.
Пять!
Я открываю глаза и иду искать. Иду, заворожено переступая по ковру из иголок и шишек, то пересекая овражки, то продираясь через низкий кустарник. Я иду, туда, где ты ждешь меня, я знаю, ты хочешь чтобы я нашел тебя, но не показываешься на глаза, следуя правилам. «Топор-топор, сиди как вор и не выглядывай во двор»!
Мне кажется, или я что-то слышу? Кажется, поют! Я прибавляю шагу, стараясь не запутаться, не купиться на шутки старого шалуна эха. Нет, я не сбился с пути, песня все ближе. Я слышу, как ее поют несколько голосов, как мужских, так и женских.  Деревья редеют, уже можно увидеть полянку, на которой стоит небольшой столик, за которым и сидит поющая компания. Я подобрался уже так близко, что, прячась за деревом, могу различить слова песни. 
Товарищ ефрейтор, плесните вина,
Товарищ ефрейтор, жизнь-то одна,
Жизнь-то одна, танцуй до утра
Жизнь-то одна, да и та ведь…
Песня резко обрывается. Все смотрят в мою сторону – заметили, значит. Делать нечего, оправляю форму, выхожу на полянку с гордо поднятой головой. На меня с подозрением смотрят три пары глаз. Четвертая пара закрыта, а ее хозяин спит, положив руки на стол, и уронив на них голову.
Подойдя поближе, я замечаю, что одна пара глаз зеленая, с ироничным прищуром под блестящими стеклышками очков, надетых на крупный хрящеватый нос. Помимо этого очкастый тощ, сутул и курчав. Он с интересом осматривает меня, криво ухмыляясь полными губами. Цыплячья его тушка упакована в строгий френч.
Другая пара небесно-голубая, будто два озера, два чистых, незамутненных ничем озера глупости. А под озерами произрастает обильная борода, в которой, по-моему, застряли шматки капусты из щей. Глаза, борода, зипун и плисовые шаровары – вот и весь портрет, больше добавить нечего.
В третьи глаза смотреть не хочется, они до краев наполнены хитростью, похабщиной и чем-то примитивно-животным. Мерзкие глаза, одно слово – бабьи. Кругленькое личико, коса до самых ягодиц, надутые губки и вытаращенные грудя. В общем, типичная бабенка.
На столе стоит армия разномастных бутылок, в основном пустых, но встречаются и полные. Между бутылками ютятся костяшки домино.
- Присаживайся, мил человек! – показывает очкастый на место рядом с ним. То что, на нем сидит спящий, его нимало не смущает, - не стесняйся, располагайся.
Когда я подхожу к столу, он просто сталкивает своего безответного соседа под стол, где тот продолжает сон. Я сажусь на освободившееся место, стараясь несильно топтать неподвижное тело сапогами.
- Приятно встретить здесь такого человека, - продолжает как ни в чем не бывало очкарик, - разрешите представиться: Иванов. Глебушка. Родом с Рязани. – Он пытается разговаривать «по-простому», но заметно картавит и не попадает в особую простонародную ритмику.
Я хочу представиться, но Глебушка машет руками.
- Не нужно, не нужно, - тараторит он, несколько нервозно, - наслышаны, знаем. Как же, как же. Это лишнее с вашей стороны.
- А усы все-таки дурацкие, - спокойно отмечает бородатый.
- Ты, Григорий, мизерабль, - морщится Иванов, - и потому вонюч, хоть и колоритен, безусловно.
Баба улыбается мне во все свои тридцать два ровных, белых, похабных зуба.
- А это Марфутка, - реагирует Глеб, ухмыляясь, - звездушка наша, королева страсти и возмутительница океанов нежности.
- Очень приятненько, - прокуренным голосом говорит Марфутка, - спозволите вас за усы потрогать?
- Быдло, сущее быдло! – от возмущения у Глебушки даже очки запотели, - кто так с гостем?! Вы их извините, по происхождению они чуть благороднее свиней. Но по интеллекту даже уступают. Давайте лучше в домино партеечку оформим!
И начинает быстро собирать разбросанные по всему столу костяшки. Григорий одновременно убирает пустые бутылки, освобождая место. А Марфутка продолжает лыбиться.
Начинаем игру. Но тут я вспоминаю, что ты ведь по-прежнему ждешь меня где-то, и решаю прекратить все это самым простым способом:
- Рыба! – заявляю я.
На меня смотрят как на умалишенного.
- Вот это вот некрасиво, - бледнеет очкастый, и голос его становится вдруг наполнен громовыми раскатами.
- Мне идти надо, - говорю я, - меня ждут.
- Ты не понимаешь серьезности момента, - вкрадчиво отвечает Иванов, доставая откуда-то маузер, - я же и шмальнуть могу.
- На словах ты Лев Толстой, а на деле Троцкий, - гогочет Григорий.
- Не сметь, Вайшванара! – взвизгивает Глебушка, размахивая оружием, - Отпускать шуточки о моем происхождении!
- А то что, Хаду? – смеется Григорий, которого только что обозвали каким-то странным эпитетом, - кишка твоя ханаанская тонка на меня руку поднять.
- Мразь! – теперь небеса разрезает молния, а очкарик направляет дуло маузера на бородатого.
Марфутка издает нечеловеческий визг, и бросается через стол на Глебушку, который оказался Хаду.
- Предательница! – вопит он, пытаясь оторвать длинные, с хищными ногтями пальцы от френча, - порешу всех к хренам собачьим!
- Да ты даже с бабой справиться не можешь, фраерок, - хохочет Григорий, поглаживая бороду, и подбадривает озверевшую Марфутку, - дави его, Хелюшка, дави, родимая.
Я решаю, что это лучший момент, чтобы дать деру от этой компашки, но не могу пошевелить ногами. Переведя взгляд под стол, вижу, что в мои сапоги накрепко вцепился грязными руками низвергнутый под стол пьяница. Глаза его были по-прежнему закрыты, но губы с ненавистью кривились, выпуская на волю жутковатый рык. Я дернулся посильнее. В ответ еле заметно дернулись веки. Вдруг я понял, что ни в коем случае не должен увидеть, как откроются эти глаза. Да что там откроются! Даже если чуть-чуть приоткроются они, меня на веки вечные засосет в смрадную бездну.
- Да, дружище, попался ты, - киснет от смеха бородач, утирая выступившие слезы рукавом зипуна, - от Аваддоши уйти непросто, если ты ему полюбился.
Мне становится по-настоящему страшно. Я вспоминаю, что в школе по физкультуре я имел одну из немногих своих пятерок, поэтому собираю волю в кулак и предприняв отчаянное усилие, пытаюсь освободить ноги из стального захвата. Рывок, - и сапоги остаются в руках у полюбившего меня Аваддоши, а ясам кувырком лечу со скамейки.
Вскочив на ноги, я устремляюсь в лес. Не оборачиваясь, слышу душераздирающие вопли, стрельбу, раскаты грома и ощущаю спиной жар от огненных всполохов. Бежать! Бежать к тебе! Ты поймешь, утешишь, защитишь.
Иголки и сухие ветки ранят не защищенные сапогами ступни, но я продолжаю идти. Лес снова укрыл меня зеленым одеялом, но  больше не нахожу в нем покоя. Несколько часов я брожу, не находя тебя, не чувствуя даже намека на твое присутствие где-то поблизости.
Наконец я не выдерживаю – я падаю на колени и прижимаюсь лбом к стволу.
Раз!
Ничего не происходит. Дурак! На что я надеюсь?
Два!
Да, пусть я дурак, но я из тех дураков, который доводят дело до конца. И плевать каким он будет.
Три!
Мне кажется, я слышу шорох. Неужели ты идешь ко мне?! Неужели я буду вознагражден?! Быстрее, быстрее!
Четыре!
Я чувствую, как ты садишься рядом. Я ощущаю твое дыхание, твой едва уловимый запах. Я знаю, сейчас ты скажешь мне что-то очень важное. То, что способно все изменить, перевернуть с ног на ногу. Еще немного, и…
- Расстрэл и дэсять лэт бэз права пэрэписки! – мое лицо обдает ненавистным запахом табака, а ухо щекочут усы, - И люби мэня нэжно!
Пять! Черт возьми, ПЯТЬ!!!
***
- Что с вами? – Ганс выглядит напряженным, - Вы кричали.
Я морщусь и жестом отправляю его из кабинета. Беру со стола журнал, датированный вторым января. По старой привычке читаю последнюю фразу статьи:
«To those who watched the closing events of the year it seemed more than probable that the Man of 1938 may make 1939 a year to be remembered.»  («Тем, кто следил за заключительными событиями года, представлялось более, чем вероятным, что Человек 1938 года может сделать год 1939 незабываемым.»)
- Да уж будьте уверены! – говорю я в пустоту, - Игра началась!
Кстати, а где мои сапоги?!