Звери с человеческими душами

     Сколько себя помню, я всегда жил в окружении животных. Не было ни единого дня моей сознательной жизни, чтобы рядом не копошилось что-либо неразумное, но такое милое, трогательное и тёплое. Или не очень приятное и не очень понятное, но всё-таки живое, хотя и неосмысленное. Живность подстерегала меня везде, где бы я ни находился, будь то съёмная квартира или иное место жительство. Вот и когда-то, давным-давно, закончив месячную борьбу с крысой, терроризировавшую мою театральную резиденцию, отмывая пол от пятен крови, я в который раз задумался об истинности статусов, которыми мы наделяем животных. Несомненно, подавляющее большинство из них действительно ведёт себя наподобие дышащих механизмов, алгоритм которым задают простейшие рефлексы, но иногда с удивлением замечаешь в них нечто большее…
     Что я для себя понял, так это то, что наличие проблесков разума напрямую зависит от вида животных. Наибольшей «вменяемостью»  обладают собаки, кошки и некоторые виды грызунов, хотя задатки характера все они проявляют по-разному. Кролики, свиньи или пчёлы, к примеру, абсолютно гармонично вплетены в неразумную плоть живой природы и не испытывают, в отличие от вышеперечисленных видов, никаких душевных метаний по поводу особенностей своего образа жизни, который они вынуждены вести благодаря происхождению. Ну, или не могут внятно это чувство донести.
     Возле театра, в котором я когда-то работал, жил рыжий кот с рассечённой переносицей. Он сидит обычно перед одним из подъездов или неумело прячется от проходящих людей за машинами. Невероятным одиночеством дышит эта грязная, хотя и упитанная фигура. Мутные глаза полны тоски, и по всем признакам выходило, что он давно утратил веру в себя, потерял смысл жизни, и считает себя никем иным как полным ничтожеством, уродом и бомжом, недостойным сожаления. Он сильно отличается от подобных ему котов, ведущих бродяжнический образ жизни, плохо выглядящих, но действующих по одной и той же схеме выживания. Те никогда не задумываются о своём положении, они просто существуют, а затем дохнут, так и не поняв, что были. Этот кот каким-то невероятным образом смог отрефлексировать свою жизнь. И пришёл в ужас и вечную подавленность от открывшегося ему.
     У собак тоже полно человеческих чёрточек, на то они и собаки. Когда я в молодости работал курьером, возле офисных мусорных контейнеров постоянно ошивался здоровенный пёс неопределённой породы. Видом своим он напоминал деревенского увальня, которому так и не привили ни чувство собственного достоинства, ни понимание выгоды от своей физической комплекции. Он безропотно отдавал выуженные из контейнера объедки налетавшим со всех сторон шавкам, а затем долго сосредотачивался, стоя на одном месте, пытаясь понять, что же он сделал не так.
     Ещё одна из встреченных на улице собак поразила до глубины души: у здоровенного чёрного кобеля, идущего навстречу, было совершенно быдлячье выражение морды. Я до последнего ждал, что, поравнявшись со мной, он сплюнет на землю или достанет откуда-нибудь мобильник с негасимым «Владимирским централом» из динамика. Отойдя подальше, я не удержался от того, чтобы обернуться. Пёс стоял на месте, глядя на меня через плечо с выражением, на котором ясно читалось: «Слышь, Вась! Тебе чёт не нравится?»
     Грызуны также не отстают в вопросах индивидуальности от остальных.  Как-то я нашёл возле «Табриса» маленького хомяка розового цвета. Хомяк был окрещён Меченым и посажен в баллон с опилками. Но Меченого подобный поворот событий не устраивал: все несколько месяцев, что он провёл у меня, хомяк пытался выкарабкаться из своей прозрачной тюрьмы. Тяга к свободе была так велика, что пару раз ему это удавалось. Однажды я обнаружил его в другом трёхлитровом баллоне под кроватью. Как он туда попал без посторонней помощи – до сих пор остаётся загадкой. В другой раз он, втихаря выбравшись, упал с холодильника, на котором стояло его жилище, и, ударившись о пол, на некоторое время потерял сознание. Под Новый год он окончательно и бесповоротно меня покинул, телепортировавшись куда-то в неизвестность.
     Не могу забыть я также и кота, которого я встретил, будучи студентом, на съёмной квартире. Чёрного окраса, пушистый, он носил имя Боря, совсем ему не подходящее. Кот был невероятно контактным, ласковым и позитивным. Каждый вечер он царапался ко мне в дверь, чтобы потом всю ночь мурчать и валяться у меня на кровати. Однажды, играясь с зажигалкой, я чуть не сжёг его, но всё кончилось благополучно. Очень жалко было с ним расставаться.
     Вообще коты и кошки – большие умницы. На этот счёт у меня собран богатый материал, который, к тому же, жил под боком. Ещё в Мурманске, когда мне было лет пять, родители завели в квартире кошку сибирской породы. Назвали они её Дусей. Дуся эта обладала сибирским к тому же здоровьем, прожила лет четырнадцать и единственная из всех живших дома кошачьих (а их за эти годы в разное время проживало тут не меньше сотни, а то и полторы) умерла своей смертью. Эта, без преувеличения, исполненная внутреннего достоинства старушка, пропутешествовав вместе с нашей семьёй с севера страны на юг и обосновавшись там, на юге, окончательно, дала жизнь тому бесчисленному выводку котов, чьи пра-пра-пра-пра-пра-правнуки живут на родительском дворе и по сей день. Любимица матери Дуся была уникальным по хитрости существом: стырить у соседей кусок мяса из кипящей кастрюли и задвинуть за собой крышку для неё было чем-то вроде разминки перед набитием морды соседскому псу, охраняющему соседских же цыплят от нашей кошки. Её много раз пытались поймать или отравить, но отважная кошка всё равно выходила на дело. И не только из спортивного интереса, но и для прокорма бесчисленных детей, которых она рожала раз в год. Никогда после я не видел такой щедрости и бескорыстности у кошачьих: отдать последний кусок котёнку? Пожалуйста! Выкормить оставленных дочерью внуков? Не вопрос! Навалять наглому соседскому коту, попутавшему берега и пришедшему на запах похищенного цыплёнка? Да как два пальца! «Кошка, которая гуляет сама по себе» - это про неё. Формально Дуся проживала на территории нашего двора, соблюдая по мере необходимости его законы, но учуяв какую-то свою кошачью выгоду, требующую эти законы обойти, она не гнушалась самыми изощрёнными способами, хотя прекрасно знала, что наказание за проступок будет неотвратимым. В этой связи она предпочитала пару дней отсидеться где-нибудь в ожидании того, что хозяйский гнев немного поутихнет. Я никогда не видел её лежащей или праздно шатающейся – у неё всегда были где-то дела: ловля крыс, воровство еды у соседей, воспитание детей, своих и чужих (да, у нас иногда жили и пришлые или подброшенные коты). Каждое утро она сосредотачивалась на какой-нибудь трудновыполнимой задаче, словно высокопрофессиональный киллер, а затем неизменно выполняла её. Но если уж была застигнута на месте преступления с поличным, никогда не убегала, а с честью выносила наказание, тихонько рыча, но не давая сдачи, что говорило о понимании своей вины и принятии ответственности за свои поступки. Конец этой гордой кошки тоже был достойным: она навеки заснула, во время кормёжки очередных брошенных котят, бог знает какого помёта.   
     С той поры много всяких кошачьих жило у нас. Некоторые существовали очень недолго и, порой, даже не имели имён, а некоторые обладали столь яркими характерами, что не заметить их было невозможно. Взять, к примеру, Френки: белую с серыми и рыжими пятнами кошечку, настолько хорошенькую, что даже некое подобие сексуального вожделения просыпалось при взгляде на неё. Женственность сквозила в каждом её движении, и, как и всякая настоящая до мозга костей красавица, она очень боялась ответственности, могущей разрушить её прекрасный образ, поэтому от рождённых котят она бежала что было сил, растерянно глядя на безопасном расстоянии как моя мама, чертыхаясь, кормит их из пипетки молоком. От этой кошки осталось только воспоминание о невинном кротком взгляде, который она робко бросала, когда была голодна. Под конец жизни она часто сидела возле трассы, видимо дожидаясь принца на белом коне. В один миг он к ней приехал. А так же переехал и уехал, оставив лежать на дороге с раздавленной головой. Несколько дней лежало её тельце на проезжей части, потихоньку превращаясь в бесформенный липкий комок с торчащими со всех сторон белоснежными пушинками шерсти...
     Белоснежность – это, конечно, хорошо, вот только мне всегда нравились чёрные коты. Но, так как у соседей они не жили, то оплодотворять наших серых кошек ходили такие же серые или рыжие зверюги. Но как-то в окрестностях появился один чёрный кот, и какое-то время на два-три серых котёнка рождался один чёрный с рыжеватым отливом. Из них лишь двое успели прожить более-менее длинную жизнь. Второго по счёту я, хоть убей, не помню: ни как звали, ни чем был знаменит, ни от чего умер. А первого запомнил хорошо… Гектор был крепким котярой с горбатым носом, делавшим его похожим на араба. Он являлся моим персональным котом и давался только мне в руки. Одной примечательной чертой его характера была обижаемость. Стоило его за что-то отругать, как он тут же понуро плёлся в какой-нибудь пыльный закуток и там молча страдал, демонстративно отвернувшись к стенке, не реагируя на последующие ласки и всячески выказывая обиду. Если ему хотелось, чтоб его погладили, то он, словно бы нехотя взбирался на колени и, насупив брови, хмуро подставлял холку для почёса. Действительно, не к лицу здоровенному коту проситься на руки, надо хотя бы создать видимость, что делаешь одолжение к выполнению этой «неприятной» процедуры.
     Да, животные тоже могут притворяться страдающими и обиженными, совсем как люди. И как они же способны мужественно переносить все удары судьбы, какими бы страшными те не оказывались… Вспоминать пушистого чёрного, с белой грудкой, кота по имени Люсьен без слёз невозможно. За какие-то кармические грехи ему пришлось пережить очень много плохих ситуаций, которые в итоге и отправили его на тот свет. До определённого времени мы думали, что он – кошка, и поэтому дали ему женское имя Люся, но впоследствии выяснилось, что он самый настоящий кот, и нам ничего не оставалось как поменять кличку на Люсьена или попросту Люсика. С этого момента начались его злоключения: сперва он подхватил лишай, сделавший его на время плешивым, потом нечаянно попал под струю кипятка, после чего некоторое время ходил с гладким розовым боком. А как-то вечером он исчез на несколько дней… С котами такое часто случается: периодически они уходят по своим кошачьим делам, а если не возвращаются в течение недели, то это значит, что они так или иначе погибли. Или же отправились умирать от неизлечимой кошачьей болезни куда-то в укромное место. Однажды в куче металлолома я нашёл прекрасно сохранившийся скелет умненькой кошки Дианы (имевшую, однако, нездоровую тягу к нашему деревенскому туалету, из которого её пару раз вытаскивали и после которого она, отмытая из шланга, невероятно воняла несколько дней), полгода тому назад исчезнувшей, а в последние дни сильно кашлявшей. Сперва мы решили, что с Люсиком случилась та же беда. А потом отец пошёл по каким-то делам в сарай и обнаружил там несчастного кота, запутавшегося в рыболовной сетке на стене и висящего вниз головой. Как оказалось, он угодил туда несколько дней назад и всё это время висел, не подавая голоса, без воды и еды. Что самое страшное, запутался он задней лапой и, пытаясь освободиться, перетёр её напрочь по линии сустава. Прижигая йодом культю, я с удивлением заметил, что несчастное животное не издаёт ни звука, лишь дрожит от боли. Так и бродил он по двору на трёх лапах, красивый покалеченный кот, пока не умер от какой-то болезни, вызывающей отёк горла. У всех кошачьих, живших у нас до и после, распухшее горло всегда прорывало, и питомец постепенно выздоравливал. У Люсика не прорвало, и он мучительно задыхался до самого конца.
     У дедушки в квартире примерно в то же время жил поджарый длиннолапый серый кот по прозвищу Филя. Любимым развлечением Фили была ловля насекомых с последующим их поеданием. Мне этот зверь запомнился беззаветной преданностью деду и презрительным отношением ко всем остальным. Почему-то создавалось ощущение, что это были не отношения «хозяин и его кот», а совершенно равные, партнёрские, доверительные отношения двух существ, объединённых общими интересами. Они передвигались по квартире вместе, вместе смотрели телевизор, а когда дедушке приспичивало читать, Филя взбирался на стол, собранно ложился возле открытой книги и делал вид, будто тоже читает. Меня Филя недолюбливал, считая малолетним хамом, которого не мешало бы наказать, да всё лапы не доходят. Моё присутствие он выносил со снисходительно-презрительным выражением на морде. Однажды мне пришло в голову потрепать Филю, в то время, как он отдыхал после обеда. Наказание незамедлительно последовало в виде сильного удара лапой по щеке с выпусканием туда когтей. Малейшие попытки освободиться заканчивались сжиманием когтей и причинением довольно-таки ощутимой боли. Для того, чтобы высвободиться, мне пришлось ждать, пока Филя в таком положении уснёт (коты всегда засыпают очень быстро), ну, а потом уже ретироваться, что я и проделал. Как-то родители приняли решение перевезти Филю из дедушкиной квартиры за несколько километров к нам домой. Проведя пару дней в незнакомом месте, кот заскучал и неожиданно исчез. Появился он спустя месяц на дедовом подоконнике, грязный, исхудалый, но такой же флегматичный, как и всегда. Дедушка очень переживал, когда Филя, наглотавшись протравленных дихлофосом тараканов, отправился в мир иной. Даже всплакнул, помниться.
     А есть среди котов и настоящие нытики – это про родительского Персея. Его судьба с какой-то стороны завидна, а с какой-то – совсем нет: с самого детства он жил как король – этот белый персидский котяра с огромными, как у лани, влажными глазами. Он всегда находился в тепле (потому что не выпускался из дома), имел трёхразовое питание и регулярную родительскую ласку в виде любовного выбирания блох. При малейшем подозрении на болезнь, его тотчас же везли к ветеринару. Казалось бы, живи и радуйся, жирей и процветай, да только не радостно ему было в четырёх стенах… За ним было легко наблюдать – животное всегда на виду: он или лежал на подоконнике или уныло слонялся по дому. Не было места, где он бы ни спал хоть раз – так велико было желание выжать максимум из помещения, в котором ему предстояло жить до конца дней своих. Эти брожения по самым укромным уголкам создавали для него хоть какую-то иллюзию свободного пространства. Меня Персей не любил и боялся – в его детстве, когда он был маленьким котёнком, ко мне приехали друзья, и я лёг спать на полу, а ему под утро приспичило поиграть с моими ногами. Это кончилось для него поркой. С тех самых пор я навсегда утратил доверие к себе: сколько бы я его ни гладил, сколько бы ни подкармливал, всё равно кроме страха и отчётливо читавшейся на хорошенькой плаксивой мордочке неприязни, я ничего большего от Персика не удостаивался. Усугубило его ко мне отношение и то, что за день до кастрации он пометил территорию прямиком в мой компьютер, залив мочой материнскую плату. За это он тоже получил. С той поры мы окончательно не дружим… До кастрации была одна попытка бунта: однажды Персей, с тоской наблюдавший события на улице сквозь оконное стекло, всё-таки выбежал через плохо прикрытую дверь. Пропал на неделю. А затем обнаружился на другой стороне дороги – грязный, и близкий к состоянию обморока. С той поры в окно он больше не смотрел. Был ещё один всплеск активности – по весне, в период полового созревания. Тогда он носился по дому, метил углы и вёл себя как полноценный здоровый кот. После кастрации, он раз и навсегда изменился. Как только действие наркоза прекратилось, я сразу понял, что Персика превратили непонятно во что – какие-то зачатки интеллекта позволяли и самому ему заметить перемены. С той поры к ранимости и впечатлительности котика добавилась подавленность и угнетённость. Целыми днями он уныло слонялся по дому, вздрагивая от каждого звука, или лежал с открытыми глазами, в которых ясно читалась тоска и апатия. Если я пытался погладить его, он отстранялся, выражая всем своим видом крайнюю степень неприязни. Летом часами просиживал на подоконнике, наблюдая за играми дворовых котов, но всё указывало на то, что ни сил, ни желания играть с ними у него не было, даже если бы ему это позволили. Иногда он исторгал из себя проглоченный комок шерсти, и в те моменты настроение у него падало ниже некуда: совершенно отчётливо было видно, что ему и стыдно за сделанное, и неприятно, что кто-то это увидел. С каждым годом всё яснее становилось, что ему не нравится быть котом, котом, полным сил, красивым котом с поломанной психикой и нереализованными инстинктами. И не вызывало сомнения, что будь у него возможность, он бы с радостью покончил жизнь самоубийством… Хотя нет, духу бы не хватило. 
     Стоило бы пару слов сказать о кошачьей организованной преступности в лице серой кошки Маши и её троих отпрысков: Мелкой, Педике и Колхознике. Столь странный выбор прозвищ объясняется тем, что ни у кого не возникло желания давать имена очередному выводку быстро дохнущих  котят. Но выводок поднатужился и выжил в полном составе. Всё потомство, как один, было похоже на свою мать: серые, короткошёрстые, с чёрными подушечками лап. Кошка была чуть поменьше остальных, поэтому её прозвали Мелкой. Один из котов за вечно прищуренные глаза, с намёком на томность, был назван Педиком. Педик частенько завывал тоненьким голосом, выклянчивая еду, но в руки, как и весь выводок с Машей во главе, не давался. Колхозник – крупноносый квадратномордый кот – в процессе жизни снискал аж три клички. Первая, вышеупомянутая, была дана за грубость черт и общую пролетарскую конституцию. Вторую ему дала мама, проникшись индивидуальностью кота – так Колхозник стал Федей. Третью уже дал я: Будда. Окрещён он так был за удивительно умный, проникновенный и всепрощающий взгляд, которым кот одаривал всех вокруг, выпрашивая поесть или сотворив какую-нибудь кражу. Он, как и Дуся, никогда не скрывался с места преступления, если уж был пойман с поличным. Обычно он смиренно ждал своей участи, глядя прямо в глаза взглядом Иисуса, всемудрого и всеблагого. Будда первый из потомства почувствовал прелесть человечьей ласки, в один прекрасный день начав даваться в руки. Погубило его чувство сопричастности братству: однажды попавшись с Педиком за ловлей подрастающих крольчат, он был сослан с ним за город, откуда вскоре вернулся домой, а затем – в другой населённый пункт, и с тех пор следы его затерялись. А Мелкая до недавних пор жила с Машей у нас во дворе, и время сделало её неотличимой внешне от матери. Они обе рожали дохнущих через пару месяцев котят, и особо не безобразничали, лишённые своей ударной силы в виде двух завезённых котов. Смерть этой кошки стала, пожалуй, самой загадочной: как-то раз я приехав к родителям на выходной, зашёл в летнюю кухню перекусить. За окном, возле миски с кормом, сидела Мелкая и умывалась. Закончив есть, я снова глянул в окно – кошка была на том же самом месте, но лежала в странной позе. Подойдя поближе, я увидел следующее: остывающее тело, открытые стекленеющие глаза, оскаленный рот. Живот слегка подрагивал: это неродившиеся котята задыхались в её утробе. До сих пор не понимаю, что могло послужить причиной смерти, ведь обычно кошки, почуяв конец, стремятся уйти в места, где их никто не найдёт. Создавалось впечатление, что Мелкая погибла в один момент, не успев издать ни звука.
     Спустя какое-то время, Машка произвела на свет четырёх абсолютно похожих друг на друга котов. Они с самого детства начали даваться в руки и были жадны до ласк. Ни еда, ни преступления их не интересовали, наверное, поэтому они держали свою диковатую мать на дистанции, а всё свободное время проводили в забавах друг с другом и взаимном вылизывании. Стоило только выйти во двор, как со всех сторон набегали гладкие серые коты, начинавшие томно тереться об ноги. Иногда они толпой атаковали нашего пса Дика и требовали от него нежности, которую он, чуть смущаясь, предоставлял. К сожалению, один из них ещё в довольно молодом возрасте смертельно заболел, найдя свой последний приют под айвой. Шли месяцы, и однажды мы лишились ещё двоих котов из этой четвёрки, причём, в течение двух недель. Один из них, с возрастом сделавшийся похожим на волка с  вечно влажной, будто набриолиненной головой, наглотавшись отравленных медведок, ослеп и умер. Почки отказали. Второй, любивший свободное время проводить возле дороги, попал под машину. Последний из четвёрки, вобрав в себя нерастраченную нежность своих погибших братьев, с утроенной силой принялся ластиться к Дику, тереться о ноги, и всячески потягиваться, скатываясь при этом с различных поверхностей на землю.
     Этой бархатной бандой кошачьих гомосексуалистов одно время заправлял прибившийся серо-белый котёнок по кличке Кравчук. На самом деле, это была кошечка, но брутальность методов заставляла говорить о ней исключительно в мужском роде. При первом взгляде на Кравчука было понятно, что долго он не протянет: худой, облезший, с закисшими глазами и сопливым носом, вечно чихающий, он должен был погибнуть чуть ли не в первый день своего пребывания здесь, но несгибаемая воля продлевала жизнь в тщедушном тельце. Всё то время, что он не тратил на сон, он ел, не прибавляя, впрочем, в теле. Ел Кравчук самозабвенно, окунаясь в чужую собачью кастрюлю с задними лапами, подстерегая кухонную дверь на момент открытия и отбирая еду у своих добродушных приятелей. Когда наступал час кормёжки, он бежал во главе серой оравы маленьким пузатым комочком и с ходу влетал в тарелку с кормом. Именно в эти секунды его жизнь обретала смысл. Ещё одной особенностью Кравчука было бесстрашие. Ни веника, ни топающих ног он не понимал. Он лишь задирал кверху засаленную головёнку, и внимательно смотрел на шикающего человека, напрасно пытающегося нагнать на него страху. В поисках тепла Кравчук шёл к огромной овчарке Дику и забравшись на его бок, спал там. Когда отец во время холодов смастерил кошачью будку, Кравчука редко можно было встретить во дворе: всё свободное время он проводил в ней, лёжа в самом низу, укрывшись сверху котами. Умер он тоже в будке, куда успел доползти, после того как попал под колесо выезжавшей со двора машины.    
     С собаками всё намного прозрачнее: они не стараются вести двойную игру, а сразу вываливают всё, что у них есть. Лопоухая овчарка Дик – самый показательный пример сферического оптимиста в вакууме. Существо, проведшее всю жизнь на цепи, питающееся не пойми чем, и ждущее это не пойми что как высшее благо, спящее зимой на холодных плитах и летом изнывающее от жары в своём природном недополушубке, каким-то невероятным образом находит душевные силы яростно вилять хвостом, прыгать на два метра в высоту при приближении хозяев, выть во всю глотку от счастья и целыми днями ковыряться от нечего делать носом в земле. И иметь при этом вид бодрый, свежий и поджарый. Куда до него изнеженным котам, разыгрывающим трагедию из-за каждого поломанного когтя!
     Но были отношения с собаками и не столь однозначные. Занозу в душе оставил живший у нас пёс - помесь ротвейлера и азиатской овчарки. Этот зверь по кличке Атос унаследовал от мамы-азиата невероятные размеры, а от папы – суровый нрав. Само его появление у нас связано с трагедией: Атос был отдан нам соседями за то, что на выгуле один из его родителей напал на семью дворняжек, жившую у нас во дворе и периодически выбегавшую на улицу. Белую с рыжими пятнами Белку ротвейлер разорвал сразу, а её сыну – кривоногому кобельку Бульке – прокусил бок. Забегая вперёд скажу, что Бульку мы выходить не смогли – у него оказался перекушен хребет, в ране завелись черви и через пару недель он, тоскливо обведя мир добрыми глазами, отдал концы. Щенок Атос послужил компенсацией за принесённых в жертву собак. Я хорошо помню его маленьким: неуклюжий, похожий на медвежонка, уфкающий колобок с бархатными ушками. Мне нравилось играть с ним, но по мере взросления я начал его побаиваться: характер ротвейлера давал о себе знать. Кризис достиг своего пика в тот момент, когда мне вздумалось его погладить, когда он хлебал что-то из своей кастрюли. Приподняв гладкую чёрную морду с жёлтыми точками бровей, он сначала негромко зарычал, а потом впился своими чудовищными зубами прямо мне в запястье, прокусив его до кости. Заорав, я попытался спастись бегством, но войдя в раж от выброшенного мною адреналина, Атос потянулся за мной, мотая пастью из стороны в сторону. Всё кончилось бы плачевно, не подоспей вовремя родители: похватав различные тяжёлые, но габаритные предметы, в изобилии валявшиеся во дворе, они накинулись на моего обидчика, и пинками загнали его в будку, а меня отправили обрабатывать рану. В ту ночь я не мог заснуть от боли. В перевязанной руке гулко стучала кровь, причиняя невообразимые мучения своей пульсацией. Заснул я лишь под утро, с поднятой вверх рукой. А Атоса с той поры я возненавидел, тем более, что он ещё раз укусил меня, правда не больно и за дело: я наступил на него в темноте.  Выходя во двор я с ненавистью глядел на здоровенного, похожего на медведя пса с рассечёнными ушами (он повредил их, когда засунул сдуру голову в отверстие в сетке-рабице), с седеющей с каждым годом шерстью на ляжках. Спускаясь вечером с крыльца, я каждый раз грубо сгонял Атоса, пихая дверцей калитки, не находя в себе сил пройти мимо здоровенной морды. В последний год его жизни, будучи псом преклонных лет, он заболел чумкой, стал вялым и совсем неагрессивным и, каждый раз слыша моё угрожающее: «Пошёл вон!», долго набирался сил, чтобы спуститься с лестницы и отойти на необходимое для меня расстояние, и с каждым днём он всё громче вздыхал, вставая, всё больше погружался в себя, слабел прямо на глазах, но по-прежнему продолжал каким-то необъяснимым образом вызывать во мне страх и неприязнь. И однажды (дело было на Пасху), возвращаясь на выходные с учёбы домой, я подумал, что стоило бы поменять отношение к умирающей собаке, хотя бы пару месяцев вести себя с ним терпимо, и, может быть, даже погладить его напоследок. А приехав, я узнал, что буквально час назад он скончался, и родители уже успели похоронить его в лесу. До этого я не видел Атоса неделю, а гладил его в последний раз лет восемь назад, во время той злосчастной кормёжки. Иногда мне снится один и тот же сон: будто он подбегает ко мне, становится на задние лапы (благо рост позволяет), кладёт передние лапы мне на плечи, обнимая таким образом, и шепчет, захлёбываясь слезами: «Почему ты меня никогда не гладил? Мне так этого не хватало!..». Подушка после таких снов всегда мокрая наутро.
     Хотелось бы пару слов сказать об импровизированном кладбище за забором: вся мелкая и средних размеров живность обычно хоронится у нас там, становясь удобрением и давая рост шелковице, обрываемой  жаркими летними вечерами ненасытными пешеходами. 
     И ещё один момент, о котором стоило бы упомянуть. Спустя какое-то время я заметил, что мир будто специально плодит копии одних и тех же животных, с одинаковыми повадками и характером, похожих даже внешне, словно желает, чтобы двойники завершили какую-то миссию, начатую их предшественниками. Так, у дедушки жило в разное время два до ужаса похожих кота по прозвищу Филя. Жил у нас белый мускулистый кот Никита, чью кровь выпили блохи. Никита-2 кончил абсолютно так же. Плоскомордый рыжий перс Мартын был найден мамой на рынке, а через пару лет исчез, так как имел право выходить на улицу. Мартын-2 был помоложе своего предшественника,  но тоже был найден на улице, и погиб при невыясненных обстоятельствах во дворе. Он был той же породы, что и Мартын, тоже любил сидеть на заднице, и был таким же неуклюжим, постоянно сваливающимся со всех поверхностей, на которые пытался запрыгнуть. Недолгое время жили у нас сиамские кошечки, подброшенные кем-то прямо во двор. Обе они так же бесследно исчезли, как и появились. До оптимиста Дика, ещё в Мурманске, где я жил до поступления в школу, у нас обитала овчарка Дик, отличавшаяся от первого пса только лишь наличием шести пальцев на лапах. Жили во дворе и ежи, которые заканчивали одинаково плохо: в бою с крысами они всегда погибали. Стоит заметить, что последующие копии (кроме, разве что, Дика) были намного бледнее «оригиналов» и ничем интересным себя не проявили, а жили не в пример меньше.
     Окидывая взглядом всю эту неисчислимую биомассу, я с удивлением отмечаю, что никаких стандартных рыбок-черепашек у меня никогда не было. Была ворона с подбитым крылом, жил адский петух, пытавшийся заклевать меня лишь только я появлялся во дворе, жил древесный жук-усач Геббельс, которого я пас в траве, и который жил в банке из-под майонеза, была медуза-древесный гриб Фреда, приносящая деньги после того, как её высушишь, была добродушная овчарка Рэмбо, постоянно сражавшаяся с Дусей за сферы влияния, жил чёрный кобелёк Гоша, погибший от тоски, когда его будку отдали Дику, а его самого переселили куда-то на задворки, где его не было никому видно, да ещё и посадили на короткий поводок, жила терьер Альфа, всё время старая, сколько я себя помню, жил безымянный котёнок с нарушением психики, любивший спать под колёсами машины, что его и сгубило, жила хорошенькая кошечка с натуральным горбом на шее, жил серый кролик с вывернутой на 120 градусов головой… И ещё куча других животных, которых за давностью лет я вспомнить не в состоянии.
     А как-то давно мне пришлось столкнуться с дьявольски хитрым противником из мира фауны. В машинистском цехе, где я иногда ночевал, когда работал в театре, завелась крыса. Видимо, она случайно забежала в комнату, а обратно выбраться не смогла, хотя я старался держать дверь открытой, чтобы она так же случайно оттуда убралась. Но у неё были другие планы… Сперва я расстался со всей едой, которая лежала на открытых поверхностях. Потом пришла очередь моих носков. За ними последовали колонки моего сотрудника. Напоследок она умудрилась затянуть под диван пепельницу с окурками и бутылку из-под водки, оставленную в комнате после какого-то повода. Вероятно, что крыса тоже человек, и ей надо иногда расслабляться таким вот нехитрым способом. Ночью стало страшно спать. На тот момент, как назло, репетиции затягивались допоздна, и уехать домой не было никакой возможности. Днём крыса никак себя не проявляла, но с наступлением вечера она начинала шуршать, скрежетать, пыхтеть со всех углов сразу. Саспенсу добавлял рассказ приятеля, вернувшегося из армии: двое срочников, стыривших где-то сало и отужинавшие им, заснули в бойлерной. А ночью пришли крысы на запах засаленных физиономий и, между делом, сожрали у солдат губы и носы. И так как в слюне этих зверьков есть особый фермент, мешающий жертве проснуться вовремя, то бойцы заметили пропажу важных элементов внешности лишь наутро, взглянув друг на друга. Не знаю, правда это или нет, но проверять очень не хотелось. Поэтому, заслышав шорохи сквозь сон, я, с колотящимся сердцем, мгновенно включал лампу, висящую у изголовья, и напряжённо вглядывался во тьму. С появлением света любые посторонние шумы тут же прекращались, и остаток ночи я не мог спать уже из-за горящей лампочки… В один из дней я принял решение истребить животное. Задача усложнялась тем, что моим противником был неуловимый, словно ниндзя, здоровенный крысец, а не безобидный Джерри, который в случае отравления почти месяц вонял бы как стадо дохлых слонов. А дышать трупными испарениями на тот момент не входило в мои планы. Поэтому я приобрёл у бабушки на рынке здоровенную мышеловку с молниеносным спусковым механизмом. Аппарат выглядел столь внушительно, будто был предназначен для охоты на карликов. «Бей её, суку!» - сказала бабуля, пряча деньги за крысобой, но это оказалось не так просто. Зверь наотрез отказывался рисковать головой за нанизанный кусок хлеба, хотя на тот момент вся еда лежала только в холодильнике, и есть ему было особо нечего. Колбасу же он умело обгладывал со штырька, не приводя ловушку в действие. И наконец он попался, но не потому что был глуп, а потому что есть в комнате было совершенно нечего, и в какой-то момент ему надоело осторожничать. Я нашёл его на полу с залитой кровью головой – это несомненно был он, самец – красивый бурый аккуратный зверь довольно внушительных размеров, нашедший силы в последние мгновения жизни вынуть голову из победившей его мышеловки и почить в благородной позе, так и не сдавшись на милость победителя. Представшая перед глазами картина была словно из фантастического аниме – прекрасный поверженный нечеловек лежит на линолеуме, а вокруг него носятся, гонимые сквозняком, чешуйки запёкшейся крови. В тот момент мне стало его очень жалко: ведь он не был виноват в том, что родился тем, кем родился, что должен был подчиняться инстинктам и всё, что было в его власти – крошечные зачатки человеческой индивидуальности – дальше этой комнаты не распространились. И никто бы никогда о нём ничего не узнал: ни о его хитрости, ни о благородстве, как никто бы не узнал о тех замечательных животных, с которыми мне пришлось столкнуться.
     В тот момент я и решил написать этот очерк – о зверях с человеческими душами.