Звери с человеческими душами

    Сколько себя помню, я всегда жил в окружении животных. Не было ни единого дня моей сознательной жизни, чтобы рядом не копошилось что-либо неразумное, но такое милое, трогательное и тёплое. Или не очень приятное и не очень понятное, но всё-таки живое. Звери подстерегали меня везде, где бы я ни находился, будь то съёмная квартира или родные пенаты. Вот и теперь, закончив месячную борьбу с крысой, терроризировавшую мою театральную резиденцию и отмывая пол от пятен крови, я в который раз задумался об истинности статусов, которыми мы наделяем животных. Несомненно, подавляющее большинство из них действительно ведёт себя наподобие дышащих механизмов, алгоритм которым задают простейшие рефлексы, но иногда с удивлением замечаешь в них нечто большее…
     Что я для себя понял, так это то, что наличие проблесков разума напрямую зависит от вида животных. Наибольшей «вменяемостью»  обладают собаки, кошки и некоторые виды грызунов, хотя задатки характера все они проявляют по-разному. Кролики, свиньи или пчёлы, к примеру, абсолютно гармонично вплетены в неразумную плоть живой природы. Они не испытывают, в отличие от вышеперечисленных видов, никаких душевных метаний по поводу особенностей своего образа жизни, который вынуждены вести благодаря происхождению. Ну, или не могут внятно это чувство донести. Но иногда бывают и исключения: у соседей жила любвеобильная курица, обожавшая обниматься с детьми. Чтобы случайно не отправить её в суп, на гребешок курицы нанесли маркером слово «КУР».
     Возле театра, в котором я когда-то работал, жил рыжий кот с рассечённой переносицей. Он сидит обычно перед одним из подъездов или неумело прячется от проходящих людей за машинами. Невероятным одиночеством дышит эта грязная, хотя и упитанная фигура. Мутные глаза полны тоски, и по всем признакам выходило, что он давно утратил веру в человечество, потерял смысл жизни, и считает себя никем иным как полным ничтожеством, уродом и бомжом, недостойным сожаления. Он сильно отличается от подобных ему котов, ведущих бродяжнический образ жизни, плохо выглядящих, но действующих по одной и той же схеме выживания. Те никогда не задумываются о своём положении – они просто существуют, а затем дохнут, так и не поняв, что были. Этот кот каким-то невероятным образом смог отрефлексировать свою жизнь. И пришёл в ужас и вечную подавленность от открывшегося ему.
     У собак тоже полно человеческих чёрточек, на то они и собаки. Когда я в молодости работал курьером, возле офисных мусорных контейнеров постоянно ошивался здоровенный пёс неопределённой породы. Видом своим он напоминал деревенского увальня, которому так и не привили ни чувство собственного достоинства, ни понимание выгоды от своей физической комплекции. Он безропотно отдавал выуженные из контейнера объедки налетавшим со всех сторон шавкам, а затем мучительно раздумывал, замерев на месте, что же он сделал не так.
     Ещё одна из встреченных на улице Краснодара псин поразила до глубины души: у массивного чёрного кобеля, идущего навстречу, было совершенно быдлячье выражение морды. Я до последнего ждал, что, поравнявшись со мной, он сплюнет на землю или достанет откуда-нибудь мобильник с негасимым «Владимирским централом» из динамика. Отойдя подальше, я не удержался от того, чтобы обернуться. Пёс стоял на месте, глядя на меня через плечо с выражением, на котором ясно читалось: «Слышь, Вась! Тебе чёт не нравится?»
     Грызуны тоже не отстают от остальных в вопросах осознанности.  Как-то я нашёл возле «Табриса» маленького хомяка розового цвета. Найдёныш был окрещён Меченым и посажен в баллон с опилками. Но Меченого подобный поворот событий не устраивал: все несколько месяцев, что он провёл у меня, хомяк пытался выкарабкаться из своей прозрачной тюрьмы. Тяга к свободе была так велика, что пару раз ему это удавалось. Однажды я обнаружил Меченого в другом трёхлитровом баллоне под кроватью. Как он туда попал без посторонней помощи – до сих пор остаётся загадкой. В другой раз он, втихаря выбравшись, упал с холодильника, на котором стояло его жилище, и, ударившись об пол, на некоторое время потерял сознание. Под Новый год хомяк окончательно и бесповоротно меня покинул, телепортировавшись куда-то в неизвестность.
     Не могу забыть я также и кота, которого встретил, будучи студентом, на съёмной квартире. Чёрного окраса, пушистый, он носил имя Боря, совсем ему не подходящее. Кот был невероятно контактным, ласковым и позитивным. Каждый вечер он царапался ко мне в дверь, чтобы потом всю ночь мурчать и валяться у меня на кровати. Однажды, играясь с зажигалкой, я чуть не сжёг его, но всё кончилось благополучно: вспыхнувший было бок удалось превентивно потушить. Очень жаль было с ним расставаться.
     Вообще коты и кошки – большие умницы. На этот счёт у меня собран богатый материал, который, к тому же, жил рядом. Ещё в Мурманске, когда мне было лет пять, родители завели в квартире кошку сибирской породы. Назвали Дусей. Дуся эта обладала сибирским к тому же здоровьем, прожила лет четырнадцать и единственная из всех кошачьих, дислоцирующихся на родительском подворье (а кошек в разное время проживало тут не меньше полусотни), умерла своей смертью. Эта исполненная внутреннего достоинства старушка, пропутешествовав вместе с нашей семьёй с севера страны на юг, дала жизнь тому бесчисленному выводку котов, чьи пра-пра-пра-пра-пра-правнуки живут на Кубани и по сей день.
     Любимица матери Дуся была уникальным по хитрости существом: стырить у соседей кусок мяса из кипящей кастрюли и задвинуть за собой крышку для неё было чем-то вроде разминки перед набитием морды соседскому псу, охраняющему соседских же цыплят от кошачьего вторжения. Её много раз пытались поймать или отравить, но отважная животина всё равно выходила на дело. И не только из спортивного интереса, но и для прокорма бесчисленных детей, которых она стабильно рожала раз в год.
     Своих мохнатых детей Дуся любила. Щедрость по отношению к маленьким родственникам гармонично переплеталась в ней с холодной деловитостью. Отдать последний кусок котёнку? Пожалуйста! Выкормить оставленных дочерью внуков? Не вопрос! Навалять наглому соседскому коту, попутавшему берега и пришедшему на запах похищенного мяса? Да как два пальца! «Кошка, которая гуляет сама по себе» – это про неё.
     Формально Дуся проживала на территории нашего двора, соблюдая по мере необходимости его законы, но учуяв какую-то свою кошачью выгоду, требующую эти законы обойти, она не гнушалась самыми изощрёнными методами, хотя прекрасно знала, что наказание за проступок будет неотвратимым. В этой связи она предпочитала пару дней отсидеться где-нибудь в ожидании, что хозяйский гнев немного поутихнет.
     Я никогда не видел её лежащей или праздно шатающейся – у неё всегда были где-то дела: ловля крыс, воровство еды у соседей, воспитание детей, своих и чужих (у нас иногда жили пришлые или подброшенные коты). Каждое утро она сосредотачивалась на какой-нибудь трудновыполнимой задаче, словно высокопрофессиональный киллер, а затем неизменно выполняла её. Но если уж была застигнута на месте преступления с поличным, никогда не убегала, а с честью выносила наказание, тихонько рыча, но не давая сдачи, что говорило о понимании вины и принятии ответственности за свои поступки.
     Конец этой гордой кошки тоже был достойным: будучи очень старой, она навеки заснула во время кормёжки очередных брошенных котят бог знает какого помёта.
     Надо сказать, что Дуся делила двор с ещё одним персонажем. Из Мурманска она приехала со своим заклятым врагом – немецкой овчаркой Рэмбо. Наш переезд состоялся в лучших традициях американских комедий: с севера страны на юг неторопливо двигалось старенькое жигули, в которых тряслись мама, папа, сестра и я, переживая всяческие ситуации. А на полочке за задним сиденьем сражались за комфортное размещение кошка и пёс.
     Когда животные прибыли на Кубань, короткий период шаткого дорожного мира прекратился. Дуся, как и в Мурманске, всё так же била собаку по носу и отнимала лучшие куски. Рэмка выл от негодования, но причинить физический вред кошке не решался, из-за чего выходил из этих схваток вечно проигравшим. Но однажды им был открыт элегантный способ поквитаться с соперницей, который он с регулярностью использовал. Стоило только кошке в очередной раз проявить хамское поведение, как Рэмбо просто поворачивался к Дусе боком, поднимал заднюю лапу и пускал тугую горячую струю мочи прямо в голову скандалистке. А после гордо удалялся, не оглядываясь. Надо сказать, после серии подобных унизительных «головомоек» гонор Дуси изрядно поутих. Теперь она старалась Рэмку лишний раз не трогать.
     К сожалению, смерть этого славного пса была ужасной. Спустя пару лет после переезда Рэмбо начал подволакивать задние ноги. Это была легендарная собачья чумка, фатально провороненная. Упустив время, нам оставалось лишь смотреть, как пёс медленно умирает. Не в силах вынести вида угасающей собаки, родители совершили ошибку, доверившись какому-то мутному коновалу, выдававшему себя за ветеринара. Тот, обследовав лежащего в гараже пса, молча достал шприц и ввёл какой-то препарат овчарке в лёгкие. Дико закричав, Рэмбо выгнулся дугой и сразу же околел, навсегда замерев в позе невыносимой муки. Оказывается, садист принял решение умертвить собаку с помощью нашатырного спирта, о чём, припёртый к стенке, сам и признался…
     С той поры много всякого домашнего зверья жило у нас. Некоторые существовали очень недолго и, порой, даже не имели имён, а иные обладали столь яркими характерами, что не заметить их было невозможно. Взять, к примеру, Френки: белую с серыми и рыжими пятнами кошечку, настолько хорошенькую, что даже некое подобие сексуального вожделения просыпалось при взгляде на неё.
     Женственность сквозила в каждом её движении, и, как всякая настоящая красавица, она очень боялась ответственности, могущей разрушить её прекрасный образ, поэтому от рождённых котят она бежала что было сил, растерянно глядя на безопасном расстоянии как моя мама, чертыхаясь, кормит их из пипетки молоком. От этой кошки осталось только воспоминание о невинном кротком взгляде, который она робко бросала, когда была голодна.
     Под конец своей короткой жизни Френки часто сидела возле трассы, видимо, дожидаясь принца на белом коне. В один миг он к ней приехал. А так же переехал и поехал дальше, оставив дёргаться на дороге с раздавленной головой. Несколько дней лежало её тельце на проезжей части, поздно нами замеченное, потихоньку превращаясь в бесформенный липкий комок с торчащими со всех сторон белоснежными пушинками шерсти...
     Белоснежность – это, конечно, хорошо, вот только мне всегда нравились чёрные коты. Но, так как у соседей они не жили, то оплодотворять наших серых кошек ходили такие же серые или рыжие зверюги. Но как-то в окрестностях появился один чёрный кот, и какое-то время на два-три серых котёнка рождался один чёрный с рыжеватым отливом. Из них лишь двое успели прожить более-менее длинную жизнь. Второго по счёту я, хоть убей, не помню: ни как звали, ни чем был знаменит, ни от чего умер. А первого запомнил хорошо…
     Гектор был крепким котярой с горбатым носом, делавшим его похожим на араба. Он являлся моим персональным котом и давался только мне в руки. Примечательной чертой его характера была обижаемость. Стоило за что-то отругать этот чёрный силуэт, как он тут же понуро плёлся в какой-нибудь пыльный закуток и там молча страдал, демонстративно отвернувшись к стенке, не реагируя на последующие ласки и всячески выказывая обиду.
     Если ему хотелось, чтоб его погладили, то Гектор, словно бы нехотя, взбирался на колени и, насупив брови, хмуро подставлял холку для почёса. Действительно, не к лицу здоровенному коту проситься на руки, надо хотя бы создать видимость, что делаешь одолжение к выполнению этой «неприятной» процедуры.
     Да, животные тоже могут притворяться страдающими и обиженными, совсем как люди. И они также способны мужественно переносить все удары судьбы, какими бы страшными те не оказывались… Вспоминать чёрного пушистого, с белой грудкой, кота по имени Люсьен без слёз невозможно. За какие-то кармические грехи ему пришлось пережить очень много плохих ситуаций, которые в итоге и отправили его на тот свет. До определённого времени мы думали, что он – кошка, и поэтому дали ему женское имя Люся, но впоследствии выяснилось, что он самый настоящий кот, и нам ничего не оставалось как поменять кличку. Так он превратился в Люсьена или попросту Люсика.
     С этого момента начались его злоключения: сперва он подхватил лишай, сделавший его и Френки на время плешивыми; потом нечаянно попал под струю кипятка, после чего некоторое время ходил с гладким розовым боком. А как-то вечером исчез на несколько дней… С котами такое часто случается: периодически они уходят по делам, а если не возвращаются в течение недели, то это значит, что они, скорее всего, погибли. Или же отправились умирать от неизлечимой кошачьей болезни куда-то в укромное место, не желая расстраивать своих хозяев.
     Однажды в куче металлолома я нашёл прекрасно сохранившийся скелет умненькой кошки Дианы (имевшей, однако, нездоровую тягу к нашему деревенскому туалету, из которого её пару раз вытаскивали и после которого она, отмытая из шланга, невероятно воняла несколько дней), полгода тому назад исчезнувшей, а перед этим сильно кашлявшей. Диана лежала под ржавым металлическим баком аккуратно, облачённая в остатки серо-белой шерсти, и представляла собой пособие по кошачьей анатомии – так хорошо сохранились её кости…
     Но вернёмся к Люсику. Сперва мы решили, что с ним случилась та же беда. А потом отец пошёл за инструментом в сарай и обнаружил там несчастного кота, запутавшегося в рыболовной сетке на стене и висящего вниз головой. Как оказалось, он угодил туда несколько дней назад и всё это время висел, не подавая голоса, без воды и еды. Что самое страшное, запутался он задней лапой и, пытаясь освободиться, перетёр её напрочь по линии сустава. Прижигая йодом культю, я с удивлением заметил, что бедное животное не издаёт ни звука, лишь дрожит от боли.
     Так и бродил он по двору на трёх лапах – красивый покалеченный кот – пока не умер от какой-то болезни, вызывающей отёк горла. У всех кошачьих распухшее горло обычно всегда прорывало, выпуская скопившуюся жидкость, после чего питомец постепенно выздоравливал. Мы понадеялись на подобный исход и просчитались, фатально потеряв время, за которое его можно было спасти. У Люсика опухоль не прорвало, и он мучительно задыхался до самого конца своей несправедливой жизни…
     У дедушки в квартире примерно в те же годы жил поджарый длиннолапый серый кот по прозвищу Филя. Любимым развлечением Фили была ловля насекомых с последующим их поеданием. Мне этот зверь запомнился беззаветной преданностью деду и презрительным отношением ко всем остальным. Почему-то создавалось ощущение, что это были не отношения «хозяин и его кот», а совершенно равные, партнёрские, доверительные отношения двух существ, объединённых общими интересами. Они передвигались по квартире вместе, вместе смотрели телевизор, а когда дедушке хотелось почитать, Филя взбирался на стол, компактно ложился возле открытой книги и делал вид, будто тоже читает.
     Филя меня недолюбливал, считая малолетним хамом которого не мешало бы выпороть, да всё лапы не доходят. Детское присутствие он выносил со снисходительно-презрительным выражением на морде. Однажды мне пришло в голову потрепать Филю, в то время, как он отдыхал после обеда. Наказание незамедлительно последовало в виде сильного удара лапой по щеке с выпусканием когтей под кожу. Малейшие попытки отпрянуть заканчивались сжиманием кошачьей лапы и причинением довольно-таки ощутимой боли. Для того, чтобы высвободиться, мне пришлось ждать, пока Филя в таком положении уснёт и ослабит хватку.
     Как-то родители приняли решение перевезти Филю из дедушкиной квартиры за несколько километров к нам домой. Проведя пару дней в незнакомом месте, кот заскучал и неожиданно исчез. Появился он спустя месяц на дедовом подоконнике, грязный, исхудалый, но такой же флегматичный, как и всегда. Дедушка очень переживал, когда Филя, наглотавшись протравленных дихлофосом тараканов, отправился в мир иной. Даже всплакнул, помнится.
     А есть среди котов и настоящие нытики – это про родительского Персея. Его судьба с какой-то стороны завидна, а с какой-то представляла настоящий кошмар. С самого детства он жил как король – этот белый с сероватым отливом персидский метис с огромными, как у лани, влажными глазами. Родители любили его той беззаветной любовью, которая, превысив меру, неизбежно становилась душным капканом для бессловесного существа. Персик имел трёхразовое питание с самым лучшим кормом и регулярную родительскую ласку в виде выбирания блох, переходящего в нежное почёсывание. При малейшем подозрении на болезнь его тотчас же везли к ветеринару. Казалось бы, расти и радуйся, жирей и процветай, да только не весело ему жилось в четырёх стенах…
     За ним легко было наблюдать – животное всегда находилось на виду. Обычно Персик или лежал на подоконнике, или уныло слонялся по комнатам. Не существовало такого места в доме, где он бы не спал хоть раз – так велико было желание освоить максимум помещения, в котором ему предстояло состариться и умереть. Эти блуждания по самым укромным уголкам создавали для него хоть какую-то иллюзию свободного пространства – тесная вселенная обретала некоторый объём.
     Меня Персей не любил и боялся. Когда он был котёнком, ко мне приехали друзья, и я лёг спать на полу, а ему под утро приспичило поиграть с моими ногами. Это кончилось для него лёгкой поркой. С тех пор я навсегда утратил его доверие: сколько бы ни гладил, сколько бы ни подкармливал, всё равно кроме страха и отчётливо читавшейся на хорошенькой плаксивой мордочке неприязни, я ничего больше не удостаивался. Усугубило его отношение ко мне и то, что за день до кастрации котик пометил территорию прямиком в мой компьютер, залив мочой материнскую плату. За это он тоже получил, ведь ремонт обошёлся дорого. Этот случай окончательно закрепил наш разрыв, и положил конец любому намёку на воссоединение.
     До кастрации была попытка бунта: однажды родительский любимец, с тоской наблюдавший события на улице сквозь оконное стекло, всё-таки выбежал через плохо прикрытую дверь. Пропал на неделю. А затем обнаружился на другой стороне дороги – грязный и близкий к состоянию помешательства. Всё-таки реальная жизнь с настоящими опасностями и настоящей свободой оказалась ему не по зубам. С той поры в окно с такой жадностью он больше не смотрел.
     Был ещё один всплеск активности – по весне, в период полового созревания. Тогда Персик вихрем носился по дому, метил углы и вёл себя как полноценный здоровый кот. После кастрации он раз и навсегда изменился. Как только действие наркоза прекратилось, стало ясно, что Персика превратили непонятно во что – какие-то зачатки интеллекта позволяли и самому ему заметить перемены…
     С той поры к ранимости и впечатлительности добавилась подавленность и угнетённость. Целыми днями кот уныло бродил из угла в угол, вздрагивая от каждого звука, или лежал с открытыми глазами, в которых ясно читалась тоска и апатия. Если я пытался погладить его, он отстранялся, выражая всем своим видом крайнюю степень неприязни. Летом часами просиживал на подоконнике, наблюдая за играми дворовых котов, но всё указывало на то, что ни сил, ни желания играть с ними у него уже не было, даже если бы ему это позволили.
     Иногда Персик исторгал из себя проглоченный комок шерсти, и в те моменты настроение у него падало ниже некуда: совершенно отчётливо было видно, что ему и стыдно за сделанное, и неприятно, что кто-то это увидел. С каждым годом всё яснее становилось, что ему не нравится быть котом в принципе. Красивым котом с поломанной психикой и нереализованными инстинктами. И не вызывало сомнения, что будь у него возможность, он бы с радостью покончил жизнь самоубийством… Хотя нет, духу бы не хватило. 
     Персик, как и все остальные, кроме Дуси, не дожил до старости. Он тихо скончался на десятом году жизни от сердечного приступа на подоконнике, с которого в последние годы уже не слезал. Его трупик с вываленным бледным язычком обнаружил отец. Не в силах выносить вид мёртвого любимца, папа опрометчиво переместил его на крыльцо, в самое пекло августовской жары, где его мгновенно облепили зелёные мухи. Там я его и нашёл.
     Даже после смерти Персик умудрился потерпеть ещё одно поражение, теперь уже окончательное. Этот нежный пугливый котик, до дрожи боявшийся любого несанкционированного взаимодействия с окружающей средой, лежал теперь на грязном крыльце своей белоснежной шубкой, выпуская из открытой пасти мириады мерзких насекомых, беспрепятственно ползающих по прекрасным глазам закорючками лап. Содрогнувшись от этого зрелища, я снова занёс его в дом, бережно отряхнув задубевшее тельце.
     …Маленький штрих, вызывающий горькую улыбку. В последние месяцы жизни Персей начал сам проявлять ко мне расположение, забираясь на колени, когда я смотрел телевизор. К несчастью, наша дружба так и не успела окрепнуть – эти робкие попытки сблизиться носили нерегулярный характер. Нам обоим просто не хватило времени окончательно помириться…
     Действительно, жизнь маленького двора не лишена трагедий, но давайте всё-таки немного взбодримся юмором! Стоило бы пару слов сказать о кошачьей организованной преступности в лице серой кошки Маши и её троих отпрысков: Мелкой, Педике и Колхознике. Столь странный выбор прозвищ объясняется тем, что ни у кого не возникло желания давать имена очередному выводку быстро дохнущих  котят. Но выводок поднатужился и выжил в полном составе.
     Всё потомство, как один, было похоже на свою мать: серые, короткошёрстые, с чёрными подушечками лап. Кошка была чуть поменьше остальных, поэтому её прозвали Мелкой. Один из котов за вечно прищуренные глаза, с намёком на томность, был назван Педиком. Педик частенько завывал тоненьким голосом, выклянчивая еду, но в руки, как и весь выводок с Машей во главе, не давался.
     Колхозник – крупноносый квадратномордый кот – в процессе жизни снискал аж три клички. Первая, вышеупомянутая, была дана за грубость черт и общую пролетарскую конституцию. Вторую ему дала мама, проникшись индивидуальностью кота – так Колхозник стал Федей. Третью уже дал я: Будда. Окрещён он так был за удивительно умный, проникновенный и всепрощающий взгляд, которым кот одаривал всех вокруг, выпрашивая поесть или сотворив какую-нибудь кражу. Он, как и Дуся, никогда не скрывался с места преступления, если уж был пойман с поличным. Обычно он смиренно ждал своей участи, глядя прямо в глаза взглядом Иисуса, всемудрого и всеблагого.
     Будда первый из потомства почувствовал прелесть человечьей ласки, в один прекрасный день начав даваться в руки. Погубило его чувство сопричастности братству: однажды попавшись с Педиком за ловлей подрастающих крольчат, он был сослан с ним за город, откуда вскоре вернулся домой, а затем – в другой населённый пункт, и с тех пор следы его затерялись.
     А Мелкая продолжала жить с Машей у нас во дворе. Время сделало её неотличимой внешне от матери. Они обе рожали дохнущих через пару месяцев котят, и особо не безобразничали, лишённые своей ударной силы в виде двух завезённых котов.
     Смерть этой кошки стала, пожалуй, самой загадочной: как-то раз я, приехав к родителям на выходной, зашёл в летнюю кухню перекусить. За окном, возле миски с кормом, сидела Мелкая и умывалась. Закончив есть, я снова глянул в окно – кошка была на том же самом месте, но лежала в странной позе. Подойдя поближе, я увидел следующее: остывающее тело, открытые стекленеющие глаза, оскаленный рот. Живот слегка подрагивал: это неродившиеся котята задыхались в её утробе. До сих пор не понимаю, что могло послужить причиной гибели, ведь обычно кошки, почуяв конец, стремятся уйти в места, где их никто не найдёт. Создавалось впечатление, что Мелкая погибла в один момент, не успев издать ни звука.
     Спустя какое-то время, Машка произвела на свет четырёх абсолютно похожих друг на друга котов. Они с самого детства начали даваться в руки и были жадны до ласк. Ни еда, ни преступления их не интересовали, наверное, поэтому они держали свою диковатую мать на дистанции, а всё свободное время проводили в забавах друг с другом и взаимном вылизывании.
     Стоило только выйти во двор, как со всех сторон набегали гладкие серые коты, начинавшие томно тереться об ноги. Иногда они толпой атаковали нашего пса Дика и требовали от него нежности, которую он, чуть смущаясь, предоставлял. К сожалению, один из них ещё в довольно молодом возрасте смертельно заболел, найдя свой последний приют под айвой.
     Шли месяцы, и однажды мы лишились ещё двоих котов из этой четвёрки, причём, в течение двух недель. Один из них, с возрастом сделавшийся похожим на волка с вечно влажной, будто набриолиненной головой, наглотавшись отравленных медведок, ослеп и умер.
     Второй, любивший свободное время проводить возле дороги, попал под машину. До сих пор с тоской вспоминаю, как он лежит на подстилочке у нас в бане и деловито ест из миски, приподнявшись на передних лапах. Зверь ещё не подозревает, что в его теле уже поселилась смерть: задние конечности были парализованы, позвоночник – перебит, а в ранах, нанесённых колёсами, копошилась россыпь маленьких белых червей…
     Последний из четвёрки, названный Кузей, вобрав в себя нерастраченную нежность своих погибших братьев, с утроенной силой принялся ластиться к Дику, тереться о ноги, и всячески потягиваться, скатываясь при этом с различных поверхностей на землю. Несмотря на то, что по жизни этот кот ничем особым не отметился, его исчезновение со двора стало важной исторической вехой. После смерти своей матери он остался единственным и последним представителем рода Дуси, оставшимся в нашем распоряжении. Повзрослев, этот серый бродяга перестал даваться в руки, с головой окунувшись в придомовые кошачьи разборки, постепенно дичал и навещал нас только лишь для того, чтобы наскоро перекусить из миски. А однажды исчез окончательно…
     Этой бархатной бандой кошачьих гомосексуалистов одно время заправлял прибившийся серо-белый котёнок по кличке Кравчук. На самом деле, это была кошечка, но брутальность методов заставляла говорить о ней исключительно в мужском роде. При первом взгляде на Кравчука было понятно, что долго он не протянет: худой, облезший, с закисшими глазами и сопливым носом, вечно чихающий, он должен был погибнуть чуть ли не в первый день своего пребывания здесь, но несгибаемая воля продлевала жизнь в тщедушном тельце.
     Всё то время, что он не тратил на сон, котёнок ел, не прибавляя, впрочем, в весе. Жрал Кравчук самозабвенно, окунаясь в чужую собачью кастрюлю с задними лапами, подстерегая кухонную дверь на момент открытия и отбирая еду у своих добродушных приятелей. Когда наступал час кормёжки, он бежал во главе серой оравы маленьким пузатым комочком и с ходу влетал в тарелку с кормом. Именно в эти секунды его жизнь обретала смысл.
     Ещё одной особенностью Кравчука было бесстрашие. Ни веника, ни топающих ног он не понимал. Он лишь задирал кверху засаленную головёнку, и внимательно смотрел на шикающего человека, напрасно пытающегося нагнать на него страху. В поисках тепла Кравчук шёл к огромной овчарке Дику и забравшись на его бок, спал там. Когда отец во время холодов смастерил кошачью будку, Кравчука редко можно было встретить во дворе: всё свободное время он проводил в ней, лёжа в самом низу, укрывшись сверху котами. Умер он тоже в будке, куда успел доползти, после того как случайно попал под колесо выезжавшей со двора машины…    
     С собаками всё намного прозрачнее: они не стараются вести двойную игру, а сразу вываливают всё, что у них есть. Лопоухая овчарка Дик – самый показательный пример сферического оптимиста в вакууме. Существо, проведшее всю жизнь на цепи, питающееся не пойми чем, и ждущее это не пойми что как высшее благо, спящее зимой на холодных плитах и летом изнывающее от жары в своём природном полушубке, каким-то невероятным образом находит душевные силы яростно вилять хвостом, прыгать на два метра в высоту при приближении хозяев, выть во всю глотку от счастья и целыми днями ковыряться от нечего делать носом в земле. И иметь при этом вид бодрый, свежий и поджарый. Куда до него изнеженным котам, разыгрывающим трагедию из-за каждого поломанного когтя! Но одной злосчастной весной смерть доползла и до Дика.
     Всё началось с внезапной рвоты. Несколько раз съеденная пища почти сразу отправлялась из собачьего желудка на землю. Вроде бы мелочь, но тревожный звоночек уже прозвучал… Это потом мы выяснили, что Дик был укушен заражённым клещом, одним из тех, которые в тёплую погоду копошились на тротуарной плитке нашего внутреннего двора. Обычно они появлялись ближе к маю, но кто-то из них пробудился гораздо раньше.
     Инфекция развивалась стремительно. Живчик Дик становился всё более вялым и апатичным, через пару недель вообще прекратил есть и последние несколько дней провёл на огороде под грушей, почти не вставая. Как назло, городские ветеринары в ту пору были заняты и ближайший обещал подъехать послезавтра. Но чем ближе подходила эта дата, тем очевиднее становилось, что столько наша собака не протянет…
     Всё это время его навещал дичающий Кузя. Он беззаботно ласкался к Дику, не понимая, что пёс доживает свои последние сутки, а Дик, собирая остатки сил, облизывал кота и вместе они дремали под грушей.
     Как-то, глядя в окно, я застал душераздирающую сцену: через участок серой молнией бежит последний дусин потомок, а наша несчастная собака, увидев его, делает попытку привстать со своего земляного ложа. Это с трудом, но удаётся. Пёс, пошатываясь, делает несколько шагов и тут же падает, обессиленный. Кузя пса не видит, а Дик никак не может привлечь его внимание – вместо лая из лёгких вырывается сиплый стон. В конце концов, проползя пару метров, он останавливается посреди огорода и с тоской смотрит вслед убегающему коту, будто догадываясь, что эта их последняя встреча так и не состоится.
     Потом было хмурое морозное мартовское утро. Дик пришёл умирать во двор, в котором прошла его однообразная жизнь, и редкие крупицы снега, падающие с серого полотна над нашими головами, таяли в его свалявшейся шерсти. Пёс лежал прямо на холодной плитке тяжело дыша и периодически испуская из себя кровавую рвоту. К вечеру должен был прийти бесполезный уже ветеринар…
     Я смотрел на умирающую собаку и чувствовал, как в груди у меня рождается невыносимая пустота, доселе невиданная. Мне не было так погано даже после смерти дедушки. Я и подумать не мог, что настолько любил этого пса. Я глядел на его массивное тело, по-стариковски беззащитно сжавшееся на холодном бетоне. Смотрел на покрывшуюся редкой шерстью рану на задней лапе – наконец-то, спустя столько недель и компрессов этот загадочно появившийся нарыв начал заживать, пока весь остальной организм умирал…   
     Чтобы хоть чем-то помочь, мы переместили Дика на старый тулуп, но он, полежав немного, вдруг задёргался, изрыгнув из себя тягучую кровь напополам с жёлчью, и одним невероятным рывком, на который ушли все силы, стянул себя с тулупа опять на ледяную плитку. Скорее всего, инфекция вызвала сильный жар, и лежать на тёплой ткани агонизирующему псу было невыносимо.
     Дик, я ведь знаю, что ты не просто животное, запрограммированное природой на беззаветную преданность человеку и тупое жизнелюбие. Я был свидетелем того, как ты испытывал такую сложную эмоцию, как смущение. Как-то раз я тайком застал тебя за такой вот забавой: ты, обмотав шею цепью, корчил из себя несчастного раба, задыхающегося в металлической удавке. Закатывая глаза, ты картинно дёргался в воображаемых муках и тихонько подвывал, провоцируя в самом себе жалость. Заслышав мой смех, ты резко вскочил, прекратив свои игры, и, взвизгнув от досады, заполз в будку, до вечера спрятавшись там от стыда...
     Я сидел на корточках, держа холодную лапу Дика, и смотрел как жизнь уходит с каждым собачьим вдохом. Давно скрылся в доме отец, уставший стоять на холоде, а я всё сидел, обливаясь горячими слезами, ловил ртом редкие снежинки и понимал, что наша собака покидает нас навсегда.
     Всё закончилось в один момент. Резкая судорога заставила диково тело дёргаться так сильно, что лапа сама собой выскочила из моих рук, из пасти извергнулась последняя порция жёлчи, вывалив язык, а зрачки тут же подёрнулись мутью. Постояв немного, я понуро побрёл в дом.
     Дик пробыл на морозе чуть меньше суток. Всё это время неспешный снег тихо падал на слипшуюся от болезни шерсть и уже не таял. Остаток вечера, выходя на кухню или в туалет, я украдкой поглядывал на застывший снежный холмик, примостившийся возле тропинки, ожидая что вот-вот он пошевелится, примет очертания собаки и бросится мне на грудь... А утром следующего дня мы отодрали с плитки задубевший труп животного, закутали в моё любимое старое одеяло и повезли хоронить в лес. Где-то там, среди деревьев, и лежит он, неглубоко прикопанный в мёрзлой земле...
     … Однажды, гуляя по чаще в поисках грибов, я неожиданно вышел к добротно сделанному надгробному памятнику из чёрного мрамора: «Спи спокойно, друг дорогой в тишине лесной». И подпись: «Борода». Сзади был прибит металлический овальный диск с фотографией овчарки, на котором написана её кличка, какой-то текст, который я не запомнил, и годы жизни: 2007-2017 вместе с точным днём и месяцем рождения/смерти. С этой же стороны лежала небольшая тряпичная игрушка коровы, изрядно пожёванная, и кусок хлеба, с насыпанным сверху собачьим кормом. Воистину тоска, потеря и страдание делают нас людьми...
     Но были отношения с собаками и не столь однозначные. Такую же сильную занозу в душе, хоть и иного плана, оставил долго живший с нами пёс – помесь ротвейлера и азиатской овчарки. Этот зверь по кличке Атос унаследовал от папы-азиата невероятные размеры, а от мамы – суровый нрав. Само его появление у нас связано с трагедией: Атос был отдан соседями за то, что на выгуле один из его родителей напал на семью дворняжек, жившую у нас во дворе и периодически выбегавшую на улицу. Белую с рыжими пятнами Белку ротвейлер разорвал сразу, а её сыну – кривоногому кобельку Бульке – прокусил бок. Забегая вперёд скажу, что Бульку мы выходить не смогли – у него оказался перекушен хребет, в ране завелись черви и через пару недель он, тоскливо обведя мир добрыми глазами, отдал концы. Щенок Атос послужил компенсацией за принесённых в жертву собак.
     Я хорошо помню Атоса маленьким: неуклюжий, похожий на медвежонка, уфкающий колобок с бархатными ушками. Мне нравилось играть с ним, но по мере взросления я начал его побаиваться: характер ротвейлера давал о себе знать. Кризис достиг своего пика в тот момент, когда мне вздумалось его погладить, когда он хлебал что-то из своей кастрюли. Приподняв гладкую чёрную морду с жёлтыми точками бровей, он сначала негромко зарычал, а потом впился своими чудовищными зубами прямо мне в запястье, прокусив его до кости. Заорав, я попытался спастись бегством, но войдя в раж от выброшенного мною адреналина, Атос потянулся следом, мотая пастью из стороны в сторону.
     Всё кончилось бы плачевно, не подоспей вовремя родители: похватав различные тяжёлые, но габаритные предметы, в изобилии валявшиеся во дворе, они накинулись на моего обидчика, и пинками загнали его в будку, а меня отправили обрабатывать рану.
     В ту ночь я не мог заснуть от боли. В перевязанной руке гулко стучала кровь, причиняя невообразимые мучения своей пульсацией. Задремал я лишь под утро, с поднятой вверх кистью. А Атоса с той поры возненавидел, тем более, что он ещё раз укусил меня, правда не больно и за дело: я наступил на него в темноте. 
     Выходя во двор я с опаской глядел на здоровенного, похожего на медведя пса с рассечёнными ушами (он повредил их, когда засунул сдуру голову в отверстие в сетке-рабице) и с седеющей с каждым годом шерстью на ляжках. Спускаясь вечером с крыльца, я каждый раз грубо сгонял Атоса, пихая его тело дверцей калитки, потому что не находил в себе душевных сил пройти мимо здоровенной морды.
     В последний год его жизни, будучи псом преклонных лет, он заболел чумкой, стал вялым и совсем неагрессивным и, каждый раз слыша моё угрожающее: «Пошёл вон!», долго набирался сил, чтобы спуститься с лестницы и отойти на необходимое для меня расстояние. С каждым днём он всё громче вздыхал, вставая, всё больше погружался в предсмертную апатию, слабел прямо на глазах, но по-прежнему продолжал каким-то необъяснимым образом вызывать во мне страх и неприязнь.
     И однажды (дело было на Пасху), возвращаясь на выходные с учёбы домой, я подумал, что стоило бы поменять отношение к умирающей собаке, хотя бы пару месяцев вести себя с ним терпимо, и, может быть, даже погладить его напоследок. А приехав, я узнал, что буквально час назад он скончался, и родители уже успели похоронить его в лесу. До этого я не видел Атоса неделю, а гладил его в последний раз лет восемь назад, во время той злосчастной кормёжки.
     …Иногда мне снится один и тот же сон: будто Атос подбегает ко мне, становится на задние лапы (благо рост позволяет), кладёт передние мне на плечи, обнимая таким образом, и горячо шепчет, захлёбываясь слезами: «Почему ты меня никогда не гладил? Почему не гладил меня?! Мне так этого не хватало!..». Подушка после таких снов всегда мокрая наутро…
     Атос проник и в мамины сновидения. Много лет спустя она рассказала одну красивую грёзу… Был ослепительно яркий день. Мама стоит с отцом во дворе и смотрит в бездонно-синее небо, в которое возносится пустая собачья упряжка с Атосом во главе. Зверь держит путь прямо к солнцу.
     После смерти Атоса и Дика – двух самых значимых псов нашего двора – наступила эпоха собачьего безвременья. Упомянутые питомцы прожили у нас достаточно долго, почти по десятку лет каждый, но два следующих кобеля надолго не задержались.
     Сперва появился Руфус – чёрный пёс средних размеров, типичная гладкошёрстая дворняга. Мама привела его с рынка в довольно зрелом возрасте. Руфус пару дней прожил у нас, охотно поедая корм с миски, а потом начал ломиться на улицу с таким неистовством, будто попал в плен из которого нужно любой ценой освободиться.
     Выпущенный на улицу, пёс вернулся под утро и с тех пор в течение нескольких недель перемещался между двором и рынком, где ему давали свежие кости. Скорее всего, он принадлежал торгующим там цыганам. Они практиковали свободный выгул животных, частично экономя на корме. Иногда у Руфуса хватало наглости приводить к калитке своих собачьих друзей, но тут уж мама была непреклонна: кормить прожорливую ораву всклокоченных, плохо выглядящих псов в её планы не входило. Спустя короткое время Руфус безвозвратно пропал, не обретясь ни во дворе, ни на рынке.
     Зато появился Хвост. Он тоже был найден среди прилавков, правда, в более молодом возрасте. Ожидания родителей что он вырастит в солидного пса не оправдались. Во взрослом состоянии Хвостик по габаритам смахивал на своего цыганского предшественника, только рыже-русого окраса. Кличку свою он получил из-за того, что как привязанный ходил следом за мамой.
     Когда пса впервые посадили на цепь, он дня три боялся двинуться, дрожа от страха и потрясения, но потом пообвык и никаких неудобств уже не испытывал. От всех остальных собак Хвост отличался редкой худобой и нежеланием есть предлагаемую пищу. С самых первых дней он испытывал какое-то непреодолимое отвращение к еде, поглощая её лишь для того, чтобы не околеть. Даже кусок свежего хлеба жевался им с неохотой.
     Иногда доходило до того, что мы кормили его через раз, так как регулярно выдаваемая еда пропадала. Хвостика устраивало такое положение дел: пищу выпрашивать было не в его правилах. Он лишь хитро щурился как престарелый крестьянин, умудрённый житейским опытом, плямкал губами и языком, да изредка стучал лапой по своей пустой кастрюле, когда голод по-настоящему одолевал его.
     Развлекался Хвост тем, что имитировал человеческую речь, если вдруг слышал её во дворе. Подвывая и ворча на разные лады, пёс мешал вести разговор, а любая попытка перекричать его потешные стоны сопровождалась ещё более громкими собачьими воплями.
     Конец этого животного был стремителен и бесславен. Прожив у нас года четыре и превратившись в обтянутый кожей скелет из-за постоянных голодовок, Хвост вдруг начал рваться на улицу. Мы старались выпускать неприученного к городу пса только ранним утром, но однажды он в разгар дня самовольно вылез через неприметную дыру в заборе и ожидаемо попал под машину…
     Возвращаясь как-то с работы, я увидел возле нашего дома мусоровоз, работники которого забрасывали на гору воняющих объедков рыже-русое собачье тело с размозжённой головой. Проводив уезжающую машину взглядом, я отпер калитку и только тогда понял, с кем только что, не осознавая того, попрощался. На нагретой ярким полуденным солнцем земле сиротливо лежала металлическая цепочка, принадлежавшая сперва Атосу, потом Дику, после – Руфусу, а следом – Хвосту. Она снова сжимала пустой ошейник… 
     Спустя какое-то время данный ошейник был надет на Бубу – глупого непослушного пса, беспородностью и телосложением напоминающего Руфуса и Хвостика одновременно. Буба имеет чёрный окрас, только по обе стороны от носа пролегает белая область, которая становится ярко-розовой на холоде, как и упругие подушечки лап, аномально толстые для простого животного.
     За несколько прожитых лет собака так и не научилась командам и элементарной дисциплине – пёс лезет своей мордой даже в осиные гнёзда, от чего она комично раздувается. Ещё он периодически ломает всякие отцовские укрепления, возводимые им во дворе в попытках облагородить территорию. Эти вспышки вандализма привели в итоге к тому, что Бубу начали выпускать ранним утром на улицу, где он стал якшаться с бродячими собаками с переменным для себя успехом. Иной раз он приводил к забору на кормёжку целый выводок псов, который мама разгоняла веником. А иногда приползал с прокушенной мордой, и тогда его раны приходилось обеззараживать йодом, а потом лепить нелепые пластыри. К счастью, этот зверь до сих пор жив и «радует» родителей своими раздражающими выходками.
     Но давайте ещё раз вернёмся к котам, отмотав время в ту скорбную эру, когда погиб Дик и скончался Персик, а Кузя с Машей растворились в небытии огородных наделов. В это унылое время у меня появился ещё один личный кот, который окончательно разбил мне сердце.
     Привёз я его от друга – у него как раз родила кошка. Узнав, что наш двор остался без питомцев, мама друга широким жестом позволила забрать любого из котят, чёрными шариками носившимися между бетонных труб. Почесав голову, я так и не определился, какой из них нравится больше, так как котята были совершенно одинаковые на вид. Тогда мама друга сгребла с дорожки двух первых попавшихся и протянула мне: выбирай, мол!
     Я попытался взять одного, но он, истошно заверещав, тут же обмочился – пришлось его вернуть. Второй же мирно лёг в ладонь и, задрав кверху крошечную голову, принялся любопытно осматривать меня своими глазёнками. До сих пор не могу отделаться от ощущения, что первый, предчувствуя, что именно ему придётся пережить в моём доме, изо всех сил постарался избегнуть грядущей судьбы, тогда как его брат принял свой жребий с покорностью…
     Итак, посадив котёнка в коробку, я привёз его домой. Отец, глянув на маленького чёрного зверька, поджав губы, процедил: «Мне такой не нравится!». Его можно понять – ещё свежа была душевная рана после смерти Персика. Котёнок же полюбил меня всей душой. Днём он жил на улице и прятался от окружающих в гараже. На ночь я брал его к себе в постель, чтобы он не замёрз. Сидя у меня на груди, он старательно вылизывал мой лоб, уперевшись лапками в щёки, а потом засыпал прямо на шее, будто бы стараясь вылечить больную щитовидку.
     Ластик (так я назвал его за исключительную ласковость и покладистость) рос умным и интеллигентным. Складывалось ощущение, что он понимал человеческие желания: подходил, когда ты в нём нуждался, и не лез, если тебе было не до него. Взбираясь на колени, он всегда принимал удобную для тебя позу и никогда не обижался, если нужно было его согнать.
     Иногда он часами сидел, наблюдая за какой-нибудь бабочкой и задумчиво мёл плитку двора рыжеватым, будто пришитым от другого кота, хвостом, не делая попыток поймать хрупкое насекомое. В эти моменты на сосредоточенной мордочке отражался настоящий исследовательский восторг, делавший его похожим на маленького мохнатого философа.
     Ластик предпринял несколько попыток подружиться с Хвостом, но разница в развитии и весовых категориях давала о себе знать – эти игры заканчивались тем, что изрядно помятый котик с визгом уносил лапы, оставив в пасти своего бестолкового приятеля изрядный клок шерсти. Но всё это были мелочи – первая настоящая беда, едва не кончившаяся трагедией, пришла, когда он подрос.
     Однажды летом мы заметили, что Ластик ничего не ест и ходит по двору вялый. Сперва мы приняли эти симптомы за отравление ящерицей (наши коты часто их ловили и, отведав юрких рептилий, впадали в недолгое болезненное состояние). Но когда Ластика вдруг вырвало какой-то косточкой, похожей на куриный шейный позвонок, стало понятно, что дело плохо и нужна помощь ветеринарного врача.
     К пожилым супругам-ветеринарам всегда стояла очередь – это были чуть ли не единственные специалисты, лечившие животных в нашем маленьком городке. Кое-как мы договорились о срочном приёме и приехали в назначенный час. Строгая сухая женщина, пощупав кошачий живот, сказала, что там колом стоит горсть округлых косточек, которые намертво закупорили кишечник. Можно попробовать поставить коту мощную клизму, но гарантий на счастливый исход мало. Посовещавшись, мы дали согласие, после чего медики принялись за дело.
     Супруг женщины – массивный пузатый лысый мужик, больше похожий на санитара психиатрической клиники, – сграбастал нашего Ластика своими мощным ладонями, смазал вазелином пластиковую трубку, ввёл её коту в задницу и начал накачивать бедное животное водой.
     Ластик терпел из последних сил, но когда дискомфорт стал невыносимым, он с силой впился мне в руку, которая удерживала его во время экзекуции. Из раны побежала кровь, но я своей хватки не ослабил. Я вдруг почувствовал, что могу сколь угодно долго держать кота, даже если он сожрёт мою руку целиком, лишь бы это пошло ему на пользу. Однако, цапнув меня, Ластик будто бы почувствовал вину за свою несдержанность: укус не был продолжительным, как если бы он хотел посредством него освободиться, а скорее носил характер сиюминутной слабости в попытке отвлечься от мучения. Это был первый и единственный раз, когда Ластик кому-то причинил боль.
     Но вот процедура закончилась, мы погрузились в машину и отправились домой. До дома Ластик не дотерпел. Всю дорогу он сидел рядом со мной, раздувшийся как рыба фугу, и то жалобно мяукал, то облизывал мои руки, пока я гладил его. В какой-то момент, устав держаться, он начал судорожно извергать на сиденье и пол всё, что пряталось в его животе. Ничего хорошего там не пряталось: те самые злосчастные кости вперемешку с жидкостями внутренней секреции и влитой водой. Поднялось жуткое зловоние. Родители и я начали судорожно распахивать все окна, а машина, как назло, застряла на самом долгом в городе светофоре…
     В тот раз обошлось. Трагедия прошла стороной и кот выжил. А я, задумчиво глядя, как Ластик жадно пожирает кашу после трёхдневного вынужденного голодания, размышлял о том, что любовь действительно может выдержать всё: и боль, и отвращение (раньше я и подумать не мог, что сохраню хладнокровие, когда рядом со мной кого-то тошнит), пусть даже это любовь человека к животному.
     Ластик не вышел за пределы 2016-го. В начале года он появился на свет, в конце него этот свет и покинул. Его уход был молниеносным. Однажды, приехав с работы на выходные, я заметил, что мой кот простудился. Мяукая, он смешно гундел в нос, тяжело дышал, покашливал и чихал, разбрызгивая слюну, и вообще находился явно не в тонусе. Аппетит у него тоже пропал. Отругав родителей за то, что кот заболел, а они ничего не предприняли, я настоял на том, чтобы Ластика отвезли к уже знакомым ветеринарам для обследования.
     Знакомые ветеринары поставили незнакомый нам доселе диагноз – ринотрахеит. Это вирусное заболевание Ластик подхватил от дичающего Кузи, с которым он иногда спал на чердаке, спасаясь от морозов. Было решено держать кота в доме до полного выздоровления.
     После цикла уколов Ластик будто бы пошёл на поправку. Днями он носился по комнатам вместе с новым котёнком Марсиком, не оставляя его без присмотра ни на минуту, за что и удостоился от родителей прозвища «Нянька». Но в какой-то момент температура вернулась, и мы, чтобы кот не мучился от этих игр, изолировали Ластика на кухне, которая располагалась отдельно от дома.
     В последних числах года, уволившись с работы, я вернулся домой и обнаружил совсем обессиленного Ластика, лежащего на кухонном топчане. Родители сказали, что остаток декабря он постоянно просился на улицу, будто бы стремясь там сгинуть втайне ото всех, но его этой привилегии лишили, желая, чтобы я всё-таки с ним встретился напоследок.
     Потом он прекратил эти попытки – сил на побег уже не оставалось. Позже выяснилось, что кот был изначально обречён, угодив в проклятую ловушку: та форма ринотрахеита, в которой я застал Ластика, уже являлась запущенной, и вела к неизбежной смерти. Ветеринары, предугадывая дальнейшее развитие событий, ничего нам не сказали, решив не расстраивать, но всё-таки попытались вытащить кота с того света. Был маленький шанс, что сильные антибиотики справятся, и они действительно справились, попутно разрушив Ластику печень – это и была возможная плата за риск. В редких случаях печень бы смогла восстановиться, но в той истории новогоднего чуда не произошло, и за короткой поправкой последовало медленное умирание.
     …Я вдруг вспомнил, как делал ему уколы в холку, гладя и успокаивая, а он, обманутый моей лаской, вздрагивал, когда игла с едким лекарством коварно входила ему под шкуру, и со слезами растерянно глядел на меня, будто не веря, что именно я подвергаю его странным экзекуциям… Последний ненужный уже укол он встретил равнодушно.
     Проведя на кухне несколько часов и покидая её, я в последний раз встретился взглядом с Ластиком, лежащим в темноте и тоскливо глядящим на меня… Как же я жалею, что не взял его с собой в постель в ту последнюю ночь, не попытавшись хоть чуть-чуть избавить от страха неизбежной смерти! Никогда себе этого не прощу!    
     На следующий день, проснувшись, я тотчас же отправился на кухню. Ластик лежал на полу, окунув голову в миску с водой – единственное, что ещё принимал организм. Это были первые признаки агонии. Бережно подняв его с пола, я уложил маленькое чёрное тельце себе на колени, как делал это раньше и, обливаясь слезами, принялся гладить. Ластик вяло шевелился, непрестанно вздыхал и изредка слабо мурлыкал, будто напоследок пытаясь сделать мне приятное. В какой-то момент он издал протяжный хриплый стон, вытянулся во весь рост и перестал дышать…
     Потом были похороны и что-то вроде эксгумации, когда ветеринарам нужно было убедиться в причине смерти кота (именно тогда стало ясно, что печень не выдержала действия антибиотиков). После обследования Ластика зашили и вернули нам для повторного захоронения. Но во всех этих процедурах я уже не участвовал, было слишком тяжело. Его смерть не стала напрасной – с той поры всех живущих у нас животных мы старались привить. Избежал этой участи лишь Кузя, который к тому времени в руки не давался. Но он и выздоровел самостоятельно, а вот Марсик чуть было не погиб от той же самой заразы.
     Этого котёнка я откровенно не любил. Наверное, то был единственный наш питомец, к которому я испытывал вполне ощутимую неприязнь. Мама нашла его незадолго до того, как заболел Ластик. Маленький пушистый котёнок с красивыми зелёными глазами и расцветкой напоминающий бордер-колли выкатился ей под ноги и принялся яростно их кусать. Мамино сердце, конечно, не устояло от таких ласк.
     Почти сразу же выяснилось, что с психикой котёнка что-то не так. Он почти не спал, при любой попытке погладить обхватывал руку (впрочем, никогда не выпуская когти) и начинал её кусать, драл мебель, обои, постоянно забирался в горшки с цветами, стремясь их перевернуть, скидывал на пол хрупкие вещи, трепал жалюзи и готов был даже на потолок залезть, если бы только смог.
     За свой боевой нрав он был назван Марсиком. Желание разрушить этот мир ненадолго отступило в момент заражения ринотрахеитом. На несколько недель он предсказуемо стал вялым, глаза и вся мордочка покрылись чем-то вроде гноя, изуродовав его до неузнаваемости. Однако есть котёнок не перестал, но делал это странно: забравшись в пластмассовую миску, всегда стоявшую в коридоре, он послушно открывал рот, куда мама понемногу отправляла детское питание.
     Когда кризис миновал, и Марсик выздоровел, всё вернулось на круги своя. Вещи портились, обои дрались, ноги кусались. К своему стыду за выздоровлением котика я наблюдал с некоторой скрытой завистью: этот чертёнок выкарабкивается, тогда как Ластик не смог… С той поры отношения между нами испортились безвозвратно. В какие-то моменты я не мог видеть без раздражения это чёрно-белое тельце, гремящее в соседней комнате вещами.
     Однажды, услышав, как он снова катается на жалюзи (и это после нескольких предупреждений!), я не выдержал и распустил руки. Марсик, будто почувствовав, что сейчас получит взбучку, выбежал мне на встречу, громко мяукая, как он всегда это делал, когда хотел есть. В этой неумелой попытке крылось желание отвлечь меня от гнева, но она не сработала. Схватив Марсика за шкирку, я со всей силы треснул ладонью по его розовому, всегда сухому носу, оборвав его деловитое мяуканье, затем с силой ткнул его в многострадальные жалюзи, а после вышвырнул на улицу с крыльца. Глядя, как он драпает куда-то за дом, я от всей души желал, чтобы он попал под машину, потерялся или просто исчез из нашей жизни…
     Вечером Марсик вернулся. Он не стал меня избегать – слишком необузданным был его характер, презирающий всякие авторитеты. Лишь, в очередной раз нашкодив, он исподлобья глядел на меня, ожидая ответной реакции. Один раз я, будучи слегка раздражён его выходками, принялся трепать его голову, хватая пальцами за затылок. Марсик чуть ли не с ума сходил, стараясь сбросить с этой зоны своего тела мою руку. Однако же убегать он и не думал. Раз за разом, тяжело сопя от усталости, котёнок набрасывался на мою ладонь и, терпя очередное поражение в этой схватке, бился как в последний раз. Короткий, так и не выросший из-за многочисленных переломов хвост, неистово хлестал по паласу… Ветеринары, кстати, сказали, что родовая травма хвоста могла послужить причиной его несносного характера.
     Марсик тоже не прожил у нас долго. Летом, превратившись в молодого красивого кота, он внезапно остыл ко всякой активной деятельности. Сердечко в его груди колотилось всё так же аномально быстро, но ни в какие шалости это уже не выливалось. Днём он часами напролёт валялся в тени, просыпаясь лишь для того, чтобы перекусить да потоптать любимый халат, зажав его край в пасти, будто это была холка кошки. Подобные сеансы спонтанного псевдо-секса случались всё чаще и чаще, а при попытке отнять заветную тряпку, кот протестовал своим хрипло-тонким голосом.
     Ночью он убегал за пределы двора по каким-то неведомым делам – как-то раз я увидел его бегущим по соседней стройке, располагавшейся через дорогу. Однажды он тоже исчез и не вернулся… Отец обнаружил его высохшее тело, покрытое характерным шерстяным рисунком, во дворе у соседки, когда косил по её просьбе траву. От чего он умер – так и осталось загадкой, как и его появление на свет.
     Я не тосковал по нему, но и не радовался его пропаже – к тому времени неистовый марсиковый нрав окончательно вошёл в мирное русло. Скорее всего, он имел какие-то проблемы с выработкой гормонов, с которыми никак не мог совладать. Его сердце колотилось как безумное, он не находил себе покоя и был вынужден сбрасывать излишки энергии самыми дикими способами.
     Мы не стали друзьями, но мне не даёт покоя один эпизод, который я бережно храню в памяти и который оправдывает всё совершённое им. Как-то раз, под Новый год, я пребывал в крайне дурном расположении духа, вызванным проблемами личного характера. И вот, за несколько часов до боя курантов, когда лежал я на диване, тоскливо пялясь в телевизор, ко мне вдруг пришёл Марсик, залез на грудь и, неумело мурлыкая, принялся тщательно вылизывать моё лицо. Действовал он так, будто старался утешить, словно чувствуя плохое состояние. Случайностью подобное объяснить было нельзя, поэтому я говорю: спасибо тебе, Марсик! Спасибо – и прости за всё!..
     И вот мы снова остались без котов. Но однажды холодным осенним утром к нам зашла дочь соседки с маленьким бело-серым комочком. Всхлипывая, она сказала, что всех других котят раздали, а этот не нужен… Могли бы мы его взять? Конечно, могли! И взяли.
     Шуня была на редкость обычной кошкой. Гладкошёрстая, с нелепым чепчиком на голове и ассиметричными серыми пятнами по телу и серым же хвостом. Совершенно дворовый вариант, ничем не запоминающийся, если не считать поразительно круглой мордочки и маленьких раскосых глаз. Крошечный ярко-розовый носик навевал аналогии со свинкой, а некоторая дородность, скруглённость всех частей тела и неуклюжая походка вразвалочку делала её похожей на ту самую девушку, из которой невозможно выгнать деревню. Наверное, поэтому мама, вечно таскавшая домой всяких выброшенных и потерявшихся экзотов, её и не любила.
     Шуня через всю свою жизнь пронесла недолюбленность. По сути, её сбагрили нам как последнего некрасивого и ненужного котёнка – с таким чувством она и существовала дальше. Сколько я помню, она постоянно тянулась ко всем новым котам, появляющимся на нашем дворе. И как-то так всегда получалось, что они от неё отмахивались, оставляя в одиночестве.
     Одно недолгое время у нас жили Барсик – пепельно-серый подросток, ничем особо не отметившийся, кроме того, что любил спать на крыльце дома, где каждый выходящий ударял его дверью или, чертыхаясь, наступал в темноте, и Рыжая – подобранная мамой персидская кошечка оранжевого окраса, мистически умершая за домом в момент победы сборной РФ по футболу над сборной Испании. Есть куча фотографий, где Шуня лежит с ними в обнимку, но как бы сбоку, насильственно притулившись, в то время как Барсик с Рыжей страстно обнимают друг друга в разных позициях.
     Когда у нас завёлся Мурзик – двуцветный котик с чёрными «усами» на белой мордочке – Шуня не спускала с него влюблённых глаз. Она ходила за ним по пятам и постоянно облизывала его голову, а он равнодушно терпел эти ласки, потом и вовсе переключился на другую кошечку, таинственным образом появившуюся на нашем дворе.
     Никогда не забуду, как сидят они трое на кухне, Шуня ластится к Мурзику, а тот от неё отворачивается и играет с молоденькой пришелицей. Столько неподдельной боли появилось в янтарных раскосых глазах… Шуня отодвинулась от них и понуро опустила голову. Мурзик, будто почувствовав свою неправоту, попытался было приблизиться к ней, но она отстранилась…
     С той поры Шуня от всех животных держалась обособленно, ластясь только к людям. Причём, ласку требовала всегда агрессивно, как что-то жизненно необходимое. Если ты садишься есть, то она вставала на задние лапки, упираясь передними, и отчаянно голосила до тех пор, пока не посадишь себе на колени. На людских телах она могла пребывать вечно, сидя там тихо и как бы невесомо, лишь бы не согнали. Надо сказать, спать с нею было комфортно, так как шунина шубка была тёплой, густой, а сама она всегда охотно шла в постель, яростно подпихиваясь спиной под бок перед тем как лечь. Единственное, что в ней не нравилось – некоторая нечистоплотность. Шуня никогда не боялась мусорных куч, грязи и земли, поэтому от неё пованивало пылью. Шерсть, и особенно голова, на ощупь были слегка сальными, и после взаимодействия с животным всегда хотелось помыть руки.
     Несмотря на внешнюю обычность, Шуня была крайне запоминающейся кошкой с боевым характером. Если ей не нравилось обращение с собой, она могла и укусить, причём, довольно больно. В драках с чужими котами она тоже участвовала охотно, но ближе к зрелому возрасту стала хитрить, картинно пугаясь даже мнимых опасностей – и всё для того, чтобы её взяли на руки и пожалели.
     Её воля и настойчивость порой не имела пределов. Однажды она случайно выловила из короба для полива, стоящего посреди огорода, одну из пущенных туда отцом рыб. Лёгкая победа так вдохновила кошку, что в течение полугода, каждый божий день с ранней весны до поздней осени она пару часов караулила этих несчастных рыб, в надежде достать ещё одну. К слову, это ей никак не удавалось, но она всё не оставляла попыток. Пару раз приходилось вылавливать саму Шуню из короба, куда она падала, увлёкшись рыбалкой, что никак не отбивало её желания достать чешуйчатых трофеев.
     Стоит заметить, что вода её не пугала, а наоборот, завораживала. Помню, как глубокой осенью я выкапывал саженцы винограда для пересадки. Для того, чтобы извлечь из земли длинный и мощный корень, приходилось углубляться в землю сантиметров на тридцать и обильно заливать получившуюся яму водой. Лишь после этого из вязкой жижи удавалось освободить растение, не повредив корневую систему.
     Шуня неизменно сопровождала меня во всех огородных делах, хоть сколько-нибудь связанных с поливом. Залитые водой грязевые ямы стали её звёздным часом. Сперва она изумлённо смотрела, как они заполняются жидкостью. Потом запускала в мутное месиво свою белоснежную лапку и со всей силы плюхала ею, пытаясь что-то извлечь (наверное, несуществующую рыбу). Грязные капли попадали на шубку, обильно покрывали голову, грудь… Шуню всё это развлекало. В конце концов, вдоволь наплескавшись, она уходила с огорода довольная, с перемазанной грязью мордочкой на которой ярко серел пятачок носа.
     Ежедневное наполнение «утиного» тазика водой становилось для Шуни неукоснительным ритуалом. Обычно я вставлял конец шланга в отверстие сетки, пускал воду и сразу же отходил в сторону, потому что кошка, просунув лапу, принималась со всей дури бить по струе, пока не становилась мокрой с ног до головы. Утки были рады такому перформансу и каждый раз с нетерпением ждали прихода пушистой наяды.
     Шуня покинула нас внезапно, в день отъезда мамы в Петербург. Отец позвонил и сказал, что нашёл её, бездыханную во дворе. Эта новость ножом резанула по сердцу – нелюбимая всеми беспородная кошка была мне дорога.
     А вот упомянутый выше Мурзик ушёл от нас при трагических обстоятельствах. Надо сказать, что к своему переходу он начал готовиться заранее. Где-то месяца за три до гибели усатый ловелас, поочерёдно разбивший сердца всех кошек, которые у нас жили тогда, из жизнерадостного контактного животного превратился в задумчивого и отстранённого кота. В руки он давался, но будто бы держал внутреннюю дистанцию, подолгу глядя в одну точку и никак не реагируя на внешние раздражители.
     Других животных он тоже начал избегать. Пришлая серая кошечка Феня, над которой Мурзик взял шефство и с которой не расставался ни на минуту, в недоумении ходила вокруг своего покровителя, а тот вежливо, но твёрдо держал дистанцию. Создавалось ощущение, что он чему-то безмерно удивляется глубоко в душе и смотрит теперь на мир через открывшуюся ему истину, к сожалению, не слишком приятную. Истина эта предназначалась только для него одного и нужно было всеми силами уберечь от её гибельного дыхания всех остальных, что Мурзик и делал.
     Кто знает, что он видел там, в будущем, с помощью своей кошачьей интуиции, но однажды этот переход состоялся… Рано утром плачущий отец показал мне чёрно-белое тельце с изуродованной головой, от которой осталась одна нижняя челюсть. Кот попал под машину, но и тут будто бы скрылся. Нельзя было сказать точно: его ли это тушка скорбно лежала на плитке, или же Мурзик подбросил вместо себя труп двойника, а сам ушёл через какой-то портал.
     К слову, Феня восприняла гибель своего покровителя довольно равнодушно: понюхав мёртвого Мурзика, она тут же отошла и больше к нему не подходила, в то время как Шуня металась вокруг изуродованного тела, трогая его лапами и встревоженно мяукая, как будто бы ЧЁТКО понимала, что произошло, но не имела возможности исправить ситуацию.
     Так закончилась история одного молодого кота, которая началась пару лет назад, когда под ноги маме, идущей на работу, выкатился чёрно-белый комочек. Мама, почти дойдя до офиса, развернулась обратно, держа на вытянутой ладони котёнка, вальяжно распластавшегося на животе и принявшегося сосать один из пальцев под хохот прохожих. Эту привычку он, рано отлучённый от материнского молока, сохранил до конца жизни.
     Лёгкий мистический флёр, витавший над Мурзиком, видимо и сблизил его с Феней, которая была любовно им взрощена, а потом внезапно отвергнута. Она появилась на нашем дворе глубокой летней ночью. Выйдя из дома в туалет я обнаружил всех наших (и парочку соседских) котов, торжественно стоявших на ступенях крыльца. Выглядело это так, будто они собрались для справления чёрной мессы. Внутри круга, ими образованного, расслабленно сидела серо-полосатая гладкошёрстая кошечка с удивительно квадратным носом морковного цвета. Стоит заметить, что таким мощным составом животные никогда больше не собирались…
     Наутро Феня никуда не ушла. Притянув к себе Мурзика и заставив его возиться с собой, она потихоньку взрослела, но в руки не давалась. После мурзиковой смерти в ней появилась странная черта, с которой мы не сталкивались раньше. Днём кошка крутилась во дворе, но погладить её было невозможно. Нет, она не убегала, но рука, занесённая для поглаживания, неизменно схватывала пустоту. Феня обладала каким-то уникальным навыком ловко прогибать разные части тела, не давая прикоснуться к себе.
     Но всё менялось, когда наступала ночь! С заходом солнца Феня приходила на крыльцо и терпеливо ждала, пока её запустят в дом. Оказавшись внутри, она начинала ластиться так, как не ластился, наверное, ни один наш питомец. Обхватив лапками человеческую голову или руку, она могла бесконечно вылизывать её, тыкаясь мокрым ледяным носиком. В постели она так страстно обнимала тебя за шею, так истово мурчала, словно желала превратиться в настоящую женщину. Но вместо этого с первыми лучами солнца снова превращалась в недотрогу.
     И в то же время, в кошке проскальзывало нечто демоническое. Случайно проснувшись, я каждый раз обнаруживал её сидевшей на подоконнике и пристально смотревшей на меня. Этот немигающий потусторонний взгляд буквально сводил Шуню с ума. Они обе имели право ночевать в доме, часто их приходы пересекались, и в эти моменты животных приходилось разносить по разным комнатам. Потому что Феня неизменно садилась напротив Шуни и начинала буравить её ледяным, ничего не выражающим взглядом, от чего последняя нервничала, шипела и норовила удрать.
     У меня осталась странная запись на телефоне, когда я решил поснимать внезапно проснувшуюся Феню, которая начала встревоженно пялиться в один из углов моей комнаты (Шуня тоже туда смотрела постоянно). Надо сказать, ничего удивительного в том углу на камеру не попало, но попало нечто другое: тускло-белая «искорка», возникающая прямо из воздуха, и через секунду в нём растворяющаяся.
     Феня исчезла так же стремительно, как и эта таинственная «искра». Однажды ночью мама проснулась от лязга жалюзи, которые кошка нещадно трепала, будто в остром желании выбраться наружу. Метания из комнаты в комнату и попытки сбежать через окна сопровождались тихим воем. Встревоженная мама открыла Фене двери, выпуская её в предрассветную хмарь, та пулей выскочила прочь, и больше мы никогда её не видели…
     Раз уж зашёл разговор про «искорку», которую помогла обнаружить фенина тревога, то расскажу ещё и про неё (хотя непонятно, стоит ли относить данное явление к домашним питомцам).
     Помню, просматривая раз за разом те видеоролики, я задавался вопросом, как такое вообще могло остаться незамеченным? В комнате творятся необъяснимые вещи, но они десятилетиями не попадали в поле моего внимания. Разгадка напрашивалась простая: мы просто не умеем рассматривать должным образом то, что не укладывается в повседневный опыт. Как только фильтры восприятия удалось настроить более тонко, неведомое проявилось отчётливее, перейдя из разряда «показалось» в категорию «всё-таки существует».
     Вот что мне удалось узнать, проанализировав эти видео и пристально понаблюдав за обстановкой в доме. Есть нечто, двигающееся с большой скоростью по произвольным траекториям. Оно присутствует лишь в моей комнате, в других частях нашего жилища его нет. Появляется это создание раз в 15-20 минут, не чаще, но и не реже. Если занавесить единственное окно, выходящее на глухой неподсвеченный огород, и посидеть в полной темноте, то обязательно увидишь или тусклый огненный блик на обоях (когда оно промелькнёт ниже уровня кровати и не будет видимо непосредственно), или тускловатый электрический росчерк длиною в долю секунды. Иной раз можно понять, что это пронеслось перед твоим лицом, когда сквозь сомкнутые веки увидишь вспышку света. Или блёклый солнечный зайчик ненароком пробежит по постели, взбодрив тебя, полусонного. Солнечный зайчик в кромешной тьме…
     Если покинуть комнату надолго, легко поверить, что эта загадочная «искорка» (всегда только одна!), по какой-то причине теряющая невидимость, тебе нафантазировалась. Но каждая ночёвка в доме у родителей разрушала этот материалистический миф до основания. Однажды, лёжа в полной темноте, я чётко увидел серебристый всполох, настолько яркий и неожиданный, что всю комнату на мгновение залило свинцовым заревом. Это случилось в последнюю ночь перед переездом в Санкт-Петербург.
     А чуть ранее свидетелем существования моего потустороннего питомца стал приятель, навестивший меня из Краснодара. Было хмурое осеннее утро, он сидел на кровати, пил кофе, а я записывал ему диск за компьютером. Вдруг боковое зрение зафиксировало справа под потолком какой-то зеленоватый блеск. Без особой надежды я попросил его обозначить, видел ли он то же, что и я, а если видел, то где. Антон точно описал место появления «искорки», флегматично заметив, что если бы не мои рассказы, он не придал бы значения всей этой паранормальщине. Этим самым он подтвердил мой исходный тезис: мы слишком невнимательны к происходящему.
     Поверить в существование неизведанных летающих «искорок» мне было легче, чем Антону. Лет восемь назад я сталкивался с похожим явлением в Краснодаре, когда мы снимали с девушкой старый дом в центре. Никто из нас не любил бывать там один, потому что жилище каждую ночь заполнялось всякими скрипами, шуршанием и ощущением присутствия чего-то ещё, которое кратно усиливалось, если ты оставался в одиночестве. Мы оба периодически видели боковым зрением какой-то маленький тёмный «шарик», который возникал из ниоткуда в воздухе, и тут же исчезал, совсем как моя «искорка». Один раз мне всё-таки довелось рассмотреть данное существо во всех подробностях…
     …Ночь. Я лежу в единственной комнате, рядом со мной посапывает девушка. На голове надеты наушники – я только что дослушал альбом и готовлюсь ко сну. Дом утонул во тьме, лишь горит красным кнопка электрического удлинителя. Он валяется в двадцати сантиметрах от стены и это пространство достаточно неплохо освещено. Я снимаю наушники, кладу их на стул у кровати и собираюсь спать, как вдруг…
     Волосы на моей голове натурально встают дыбом. Да, эта расхожая фраза имеет под собой основание: просто по скальпу пробегают мурашки, поэтому кажется, будто сами волосы начинают шевелиться. Только вдумайтесь!
     На стене, в багровом круге, отбрасываемом светом кнопки, я вижу чёткую мохнатую тень какого-то «шарика», размером с кулак, которая неторопливо ползёт справа налево. И я так же чётко вижу кусок пустого паласа между удлинителем и стеной – весь этот район зала подсвечен красным… Но на полу нет ничего, что могло бы отбросить эту тень!
     Я перевожу взгляд с теневой проекции ползущего «шарика», на тельце которого видны какие-то шерстяные вихры и завитки, смотрю на грубые нити пустого паласа и опять пялюсь на стену, не понимая ничего. Мне почему-то смешно и одновременно страшно. Вот так и выглядит столкновение со сверхъестественным: совершенно непередаваемое чувство ужаса, помноженное на ощущение комичной нелепости происходящего. 
     Но вернёмся опять к котам, хотя после таких историй тяжело возвращаться к чему бы то ни было.
     Итак, Феня исчезла, Барсик пропал, Рыжая таинственно погибла и осталась Шуня одна. Мелькнул в нашей жизни маленький серый котёнок, серьёзный на вид, остроносый и очень добрый, рисковавший превратиться в красивого умного кота, но резко переставший есть и зачахший за один день. Возник принесённый мамой из центра изуродованный старый британец, с гноящейся дырой вместо правого глаза и поломанными рёбрами. Возник, чтобы спустя сутки мучительно умереть от причинённых какими-то нелюдями травм под раскидистым инжиром вязким душным днём… От двух этих животных остались фото, поэтому они не сгинули в безвестности. Они всё ещё живут, в том числе и в моём тексте.
     Шуня успела застать всех наших последних питомцев: Кузю, Серёгу, Лёву и Тишу, а также целый выводок пришлых котов, которые усиленно расплодились и оккупировали двор, взяв нас измором и выбив на всю братию полный пансион. Пробежимся по этому списку в порядке, так сказать, «появления на экране».
     Кузя был квинтэссенцией Ластика и Мурзика: добрый, контактный, неглупый, забавный. Главной его фишкой была нелепая внешность. Мама забрала его у знакомой, выбрав из нескольких котят. Главным аргументом послужило то, что Кузю поднесли вниз головой. Мамино сердце такой трагедии, конечно же, не выдержало.
     Имя своё кот обрёл из-за того, что выглядел как маленькая чупакабра (с аллюзией на мультипликационного домового). По длинному, горностаевому телу клочками рос седой редкий пух, а абсолютно чёрная крошечная голова, напоминающая змеиную, увенчанная малюсенькими вислыми ушками, казалась взятой из другого набора. 
     К наступлению холодов внешний вид Кузи кардинально поменялся. Приехав из Петербурга, я не узнал его. Красивейший кот, словно бы в песцовой шубке черно-бурого цвета с шикарнейшим, редкой пушистости, хвостом. Только голова так и осталась чуть меньше ожидаемой нормы.
     К несчастью, он тоже исчез, выйдя рано утром на улицу и не вернувшись. Возможно, кто-то приютил его, так как кот тянулся к людям и часто покидал пределы двора, ошиваясь возле тротуара. Я подозреваю, что некоторая часть наших котов была также взята мамой по незнанию и унесена от настоящих хозяев, а потом просто не смогла вернуться. Поэтому не торопитесь забирать красивых бездомных животных с улицы сразу, понаблюдайте за ними пару дней. Есть вероятность, что их просто выпустили погулять, а не вышвырнули вон.
     Двигаемся дальше. Упомянутый после Кузи Серёга, не был в полной мере нашим. Несколько лет подряд мы видели издалека его грузную пыльную фигуру, сторожащую доступ к кошачьей миске. Месяц за месяцем мы гоняли его, но однажды этот почтенный вислоухий британец, разожравшийся почти до состояния колобка, набрался смелости и мужественно задержался у насыпанной не для него еды, покорно снося удары веником по заднице… С того памятного дня он заслужил право питаться у нас на законных основаниях, так как почуявшего хозяйскую слабину кота от чужой миски оторвать уже не представлялось возможным.
     Кот был довольно старый и приходил из другого двора, непонятно только из какого. Оказалось, из ближайшего – это стало ясным однажды по возгласу соседских детей: «Серёжа пришёл!», хотя мы уже дали ему кличку Рассел, потому как разрезом глаз он неуловимо напоминал австралийского актёра Рассела Кроу.
     Серёжа-Рассел начал задерживаться на нашей территории всё чаще и чаще. Днём он кемарил возле миски в ожидании довольствия, ночью прохлаждался под грушей. Иногда куда-то пропадал. Как оказалось, исчезновения были частью кулинарной стратегии, которую кот сам себе тщательно подготовил: в часы отсутствия он совершал обход окрестностей, заглядывая в чужие кухни. Две соседки засвидетельствовали, что «бедный голодный котик» в полном объёме харчуется ещё и у них.
     Что касается серёжиного характера, то был он мягок, покладист и апатичен. Лучшие годы его прошли в боях с другими котами, о чём свидетельствовали порванные уши и сломанные клыки. Он уже всем всё доказал и тратить время на что-то, кроме еды, считал нецелесообразным. Да и здоровье с возрастом стало отнюдь не богатырское: один глаз блестел зарождающимся бельмом, а из приоткрытого рта вечно подтекала слюна, которую не могли удержать отсутствующие зубы. Самое страшное начиналось, когда Серёжа надумывал чихнуть. Тогда влага разлеталась по всей кухне, и тут нужно было успеть выпроводить его на улицу до момента чиха.
     Несмотря на солидность, этот голубой британец не чурался ласки, правда гладить его шубку по ощущениям было всё равно, что трогать пыльный старый половик неопределённо серого цвета, под который засунули куски мягкого сала. К другим кошачьим Серёжа был равнодушен. Шуню он не замечал в упор. Молоденькая Феня пыталась бороться с этим заплывшим жиром гигантом, но тот лишь терпеливо отмахивался от неё, не причиняя вреда.
     Умер Серёжа под своей любимой грушей, скорее всего, от старости. Задолго до смерти он совсем перестал приходить к соседям, его вырастившим, и каждый раз убегал к нам, если его забирали насильно. Наверное, кошачья каша у нас оказалась вкуснее.
     Вообще, следующие годы прошли под знаком вислоухих. Как уже сказано, Серёжа был вислоух, а после исчезновения вислоухого Кузи мама завела ещё и вислоухих Тишу с Лёвой. Животные пришли к нам из одного помёта, но какими же разными они оказались!
     Лёва являл собой здорового рыжего кота с оранжевыми глазами. Маленькие низкие ушки смотрелись комично на огромной круглой голове с утопленным внутрь лбом. Шерсть у него была плотная, лапы – массивные, а мяукал он исключительно басом, насколько это возможно для кота. Особенностью Лёвы было то, как он валялся. Для возлежаний кот выбирал исключительно дверные проёмы, в которых его крепко сбитая тушка пласталась, перекрутившись, в особо смешных позах.
     Тиша же был абсолютно чёрным, с жёлтыми пуговками глаз и огромными неубираемыми когтями на лапах. В кошачьем паспорте ему, в отличие от брата, поставили отметку о породистости. Вместе с почётным званием метиса Тише достался и сопутствующий пакет слабостей. После кастрации у него вдруг выросло брюхо и осталось висеть пустым мешком. Сам он как-то заматерел и разжирел, сравнявшись по массе с братом. Если резко менялась погода, Тиша начинал ощутимо прихрамывать на обе задние лапы, а ночью тоненько выл от боли.
     С самого детства братья держались вместе, не желая есть отдельно или гулять в одиночестве. Спустя год коты обрели некоторую автономность, предпочитая проводить время по-своему. Тогда же окончательно вырисовались их характеры. Лёва был прост как две копейки. В детских играх он всегда шёл напролом, но неизменно оказывался завален и поборот более умным братом, использовавшим в борьбе последние достижения тактики и стратегии. Тиша всегда мыслил глобально, просчитывал ходы наперёд и планомерно шёл к выбранной цели. Именно за это он и получил свою кличку: Тиша, то есть тихушник.
     Мне вспоминается один эпизод, который хорошо проиллюстрировал разность мышления котов. В предновогоднюю ночь мы накрывали стол в доме. Родители передавали салаты, я расставлял их на скатерти, а братья пускали слюни рядом. Устав впустую вдыхать колбасные ароматы, Лёва решился на серию лобовых атак. Раз за разом он пытался запрыгнуть на стол, но я неизменно перехватывал его на подлёте и выпроваживал в другую комнату. Тиша всё это время держался поодаль и делал вид, будто происходящее его никак не волнует. Однако, когда я чуть замешкался с очередной партией еды, он, не колеблясь, с разбегу заскочил на стол в точно выбранное место и успел запихать в рот пару колбасных кружков…
     Но было у них и кое-что общее: оба любили млеть в сладких позах часами напролёт, ели как не в себя, и научились самостоятельно развлекаться, беря зубами пластиковую палочку и кружась с нею вокруг оси, одновременно стараясь лапами подцепить кончик, шуршащий по паласу. Никто из них не боялся пылесоса и швабр, отказываясь менять место дислокации во время уборки дома. Оба напоминали маленьких экзотических обезьян из-за своих вислоухостей и плоскомордостей, и оба, позволяя себя гладить, терпеть не могли длительного человеческого контакта и уж тем более возлежания на коленях. С другими животными ни один, ни другой взаимодействовать не желали. Встретив на пути какого-нибудь котёнка, Лёва обычно клал ему на голову тяжёлую львиную лапу, не подпуская к себе, а Тиша, брезгливо обнюхав, с непередаваемым отвращением отскакивал в сторону.
     Осталось теперь рассказать про когорту пришлых котов, которые незаметно стали родными для всех, кроме вислоухих братьев. Началось всё с того, что одна из соседок – старая бабушка – почила в бозе. Её кошка, невыразительное серо-белое животное со странной формы черепом и ободранным носом, как-то незаметно перебралась к нам. В руки она не давалась, огород практически не покидала, поэтому родители обустроили ей возле кострища гнездо: маленькую будочку с миской и поилкой.
     Кошка жила там в одиночестве какое-то время, а потом вдруг разродилась кучей разномастных котов. Коты эти практически не росли и за три года напоминали хилых трёхмесячных подростков, да ещё и с физическими отклонениями. Один спустя год исчез (его я совершенно не помню, так как он рос в период моего отъезда), осталось трое. Все они напоминали неудавшиеся версии наших лучших питомцев с тенью их интересов и особенностей.
     Задумчивый одинокий чёрный кот, с десятком белых волосинок на груди, унаследовавший от матери грушеобразную форму черепа, постоянно ходил с закисшими глазами и тоскливо голосил к месту и не к месту, просто завидев человека. Его мы назвали Псевдо-Ластик.
     Псевдо-Мурзик, как и настоящий Мурзик, был чёрно-белым, но «усы» его росли чуть правее, вызывая навязчивое желание каким-то способом сдвинуть их по центру. Выглядел он как старый алкоголик: сгорбленный, с огромным пухлым носом и каким-то опустившимся выражением на морде. Но не смотря на это Псевдо-Мурзик был достаточно добрым и проводил время за воспитанием своих племянников или ластился к Бубе. Но в руки также не давался.
     Племянниками Псевдо-Мурзика с запасом обеспечила его сестра Псевдо-Феня – боевая худющая серая кошка с глазами, скошенными к переносице. Как и оригинал, она любила сидеть ночами на крыльце, сбегая всякий раз, когда открывалась дверь. Котят она прятала в гараже и когда мы всё-таки получили к ним доступ непоправимое уже случилось: у всех троих серых малышей оказались инфицированы глаза. Мальчику повезло больше остальных – глазные капли полностью вылечили его. Одной из девочек удалось спасти левый глаз, а у второй, несмотря на все наши усилия, зрительные органы затянулись бельмами. К счастью, она, вероятно, умела различать силуэты, так как никаких видимых неудобств слепота ей не доставляла.
     Все трое, кроме проблем со зрением, имели ещё одну особенность: никто никогда не слышал от них ни единого звука. Когда им протирали глаза, кошки яростно сопротивлялись, но ни разу не мяукнули. Тут одно из двух: либо весь помёт родился немым, либо все они хорошо воспитаны.
     С этими-то племянниками и играл Псевдо-Мурзик, оберегая и воспитывая их, как это делал когда-то настоящий Мурзик с настоящей Феней. Однажды даже кот принёс огромный кусок жареного мяса, стащенный у кого-то из соседей, и щедро поделился со всеми своими родственниками, большую часть оставив племянникам. 
     Надо сказать, что появления внуков пришлая кошка со странной формой черепа не дождалась. Ещё до их рождения она исчезла почти на год, а когда вернулась (отъевшаяся, но всё так же с пораненным носом), то никого близко уже к себе не подпускала, шипя и на детей, и на маленьких. Может, приняла близко к сердцу и не простила исчезновение своего первого внука – бойкого серого котёнка, прятавшегося при виде нас с ураганной скоростью. Псевдо-Феня родила его будучи ещё совсем подростком. Куда он потом делся – загадка.
     Эпизодически к нам забегала ещё и изящная зеленоглазая красавица тёмно-шоколадной расцветки, но конкуренции с Шуней и кошкой с ободранным носом она не выдержала, а драться за кормушку не позволяло воспитание.
     Хотелось бы пару слов сказать об импровизированном кладбище за забором: вся мелкая и средних размеров живность обычно хоронится у нас там, становясь удобрением и давая рост шелковице, обрываемой жаркими летними вечерами ненасытными пешеходами. Особо дорогих нам животных, таких как Ластик, Персик и Мурзик, мы хоронили прямо на огородной территории, только крупных собак закапывали в лесу.
     Возвращаясь к Псевдо-любимцам, отмечу, что это не первый случай, когда природа штампует двойников. Я давно заметил, что мир будто специально плодит копии одних и тех же животных, с одинаковыми повадками и характером, похожих даже внешне, словно желает, чтобы мохнатые доппельгангеры завершили какую-то миссию, начатую их предшественниками.
     Так, у дедушки жили в разное время два до ужаса похожих кота по прозвищу Филя. Ещё раньше по двору бродил белый мускулистый кот Никита, чью кровь выпили блохи. Никита-2 кончил абсолютно так же. Плоскомордый рыжий перс Мартын был найден мамой на рынке, а через пару лет исчез, так как имел право выходить на улицу. Мартын-2 был помоложе своего предшественника и погиб при невыясненных обстоятельствах во дворе. Он был той же породы, так же любил сидеть на заднице, и был таким же неуклюжим, постоянно сваливающимся со всех поверхностей, на которые пытался запрыгнуть. И это не считая рыжего Мартына, которого я видел в детстве ещё на чёрно-белых фотографиях, но не застал, родившись.
     Недолгое время жили у нас сиамские кошечки, подброшенные кем-то прямо под забор. Обе они бесследно исчезли, как и появились. До оптимиста Дика, ещё в Мурманске, у нас обитала овчарка Дик, отличавшаяся от первого пса только лишь наличием шести пальцев на лапах – он тоже умер от тяжёлой болезни, вогнав сестру в бесконечные слёзы. Шастали по огороду и ежи, которые заканчивали одинаково плохо: в бою с крысами они всегда погибали. Стоит заметить, что последующие копии (кроме, разве что, Дика) были намного бледнее «оригиналов» и ничем интересным себя не проявили, а существовали не в пример меньше.
     Окидывая взглядом всю эту неисчислимую биомассу, я с удивлением отмечаю, что никаких стандартных рыбок-черепашек у меня никогда не было. Была ворона с подбитым крылом; был адский петух, пытавшийся заклевать любого, кто появлялся во дворе; со школьных военных сборов перекочевал из леса древесный жук-усач Геббельс, которого я пас в траве, и который ночевал в банке из-под майонеза; в баллоне бултыхалась «медуза» – чайный гриб Фреда, приносящая деньги после того, как её высушишь; жил чёрный кобелёк Гоша, погибший от тоски, когда его будку отдали Дику, а его самого переселили куда-то на задворки, где его не было никому видно, да ещё и посадили на короткий поводок; жила терьер Альфа, всё время старая, сколько я себя помню; жил безымянный котёнок с нарушением психики, любивший спать под колёсами машины, что его и сгубило; жила хорошенькая кошечка с натуральным горбом на шее; жил серый кролик с вывернутой на 120 градусов головой… И ещё куча других животных, которых за давностью лет я вспомнить не в состоянии.
     Даже с семейством летучих мышей свела меня судьба! Крылатые обустроились на восьмом этаже общежития, в котором я проживал, будучи студентом. Гнездо они свили в косяке окна моей комнаты и были совершенно незаметны большую часть времени. Изредка мыши напоминали о себе противным писком, похожим на шипение аэрозольного баллончика. А иной раз в темноте что-то выпархивало (вместе с сердцем из груди) и стремительно уносилось в ночь.
     Один раз мыши в количестве трёх штук устроили натуральный переполох. Влетев в комнату, они принялись гоняться друг за другом, избегая наших рук словно фантомы. Сцена напоминала фрагмент фильма ужасов ровно до той поры, пока мы, утомившись, просто не выключили свет и не легли спать. Мыши пометались немного в темноте, а потом им, видимо, стало неинтересно, и они по очереди убрались восвояси.
     Но некоторых так просто не выгонишь! Опять же, вспоминая пресловутую общагу, нельзя не почтить память здоровенного изумрудного клопа, обосновавшегося в углу под потолком. Каждый день мы давили его, и каждый раз он неизменно оказывался на своём законном месте, за что и удостоился клички Клоп Маклауд. Устав испытывать его бессмертие на прочность, однажды мы просто вышвырнули вонючку в окно. С той поры клоп больше не возвращался, покинув нас в расцвете сил.
     А если серьёзно, мне стыдно, что в некоторых семьях животные встречали старость, а у нас – сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой. В этом не было злого умысла – всему виной влияние 90-х, когда никак не получалось принимать всерьёз проблемы зверей. Тут самим бы выжить. Сюда же в копилку идёт безграмотность в ветеринарных делах и стремление помочь всем и сразу, ценой игнорирования состояния тех животных, которым было получше, чем их собратьям. Ну, и наличие оживлённой трассы рядом с домом добавляло риска внезапной потери любимца. С годами мы, конечно, научились по-настоящему беречь и выхаживать каждого, но всегда оставалось место для трагических случайностей.
     А ещё я не могу отделаться от чувства, будто многие беды обошли нашу семью стороной именно ценой жертвенных смертей особо любимых питомцев. Подобное нельзя доказать, но иной раз обстоятельства складывались крайне плохо, а заканчивалось всё лишь гибелью зверя.
     Ну, а в завершение позвольте рассказать о виновнике этого длинного очерка – о том существе, которое сподвигло вообще начать его писать и дополнять сквозь годы. Об обыкновенной крысе. Или, всё-таки, необыкновенной?..
     …Как-то давно мне пришлось столкнуться с дьявольски хитрым противником из мира фауны. В машинистском цехе, где я иногда ночевал, когда работал в театре, завелась крыса. Видимо, она случайно забежала в комнату, а обратно выбраться не смогла, хотя я старался держать дверь открытой, чтобы она так же случайно оттуда убралась. Но у неё были другие планы…
     Сперва я расстался со всей едой, которая лежала на открытых поверхностях. Потом пришла очередь носков. За ними последовали колонки моего сотрудника. Напоследок она умудрилась затянуть под диван пепельницу с окурками и бутылку из-под водки, оставленную в комнате после какого-то повода. Вероятно, крыса тоже человек, и ей надо иногда расслабляться таким вот нехитрым способом.
     Ночью стало страшно спать. На тот момент, как назло, репетиции затягивались допоздна, и уехать домой не было никакой возможности. Днём крыса никак себя не проявляла, но с наступлением вечера начинала шуршать, скрежетать, пыхтеть со всех углов сразу. Саспенсу добавлял рассказ приятеля, вернувшегося из армии: двое срочников, стыривших где-то сало и отужинавшие им, заснули в бойлерной. А ночью пришли грызуны на запах засаленных физиономий и, между делом, сожрали у солдат губы и носы. И так как в слюне этих зверьков есть особый фермент, мешающий жертве проснуться вовремя, то бойцы заметили пропажу важных элементов внешности лишь наутро, взглянув друг на друга.
     Не знаю, правда это или нет, но проверять очень не хотелось. Поэтому, заслышав шорохи сквозь сон, я, с колотящимся сердцем, мгновенно включал лампу, висящую у изголовья, и напряжённо вглядывался во тьму. С появлением света любые посторонние шумы тут же прекращались, и остаток ночи я не мог спать уже из-за горящего светильника…
     В один из дней я принял твёрдое решение истребить животное. Задача усложнялась тем, что моим противником был неуловимый, словно ниндзя, здоровенный крысец, а не безобидный Джерри, который в случае отравления почти месяц вонял бы как стадо дохлых слонов. А дышать трупными запахами на тот момент не входило в мои планы. Поэтому я приобрёл у бабушки на рынке здоровенную мышеловку с молниеносным спусковым механизмом.
     Аппарат выглядел столь внушительно, будто был предназначен для охоты на карликов. «Бей её, суку!» - сказала бабуля, пряча деньги за крысобой, но это оказалось не так просто. Зверь наотрез отказывался лишаться головы из-за нанизанного куска хлеба, хотя на тот момент вся еда лежала только в холодильнике, и есть ему было особо нечего. Колбасу же он умело обгладывал со штырька, не приводя ловушку в действие. Но всё-таки он попался, но не потому что был глуп, а потому что пошёл на риск и прекратил осторожничать…
     Я нашёл его на полу с залитой кровью головой – это несомненно был он, самец – красивый бурый аккуратный зверь довольно внушительных размеров, нашедший силы в последние мгновения жизни вынуть голову из победившей его мышеловки и почить в благородной позе, так и не сдавшись на милость победителя. Представшая перед глазами картина была словно из фантастического аниме: прекрасный поверженный нечеловек лежит на линолеуме, а вокруг него носятся, гонимые сквозняком, чешуйки запёкшейся крови. В тот момент мне стало его очень жалко: ведь он не был виноват в том, что родился животным, что должен был подчиняться инстинктам и всё, что было в его власти – крошечные зачатки человеческой индивидуальности – дальше этой комнаты не распространились.
     И никто бы никогда о нём ничего не узнал: ни о его хитрости, ни об уникальности, как никто бы не узнал о тех замечательных животных, с которыми мне пришлось столкнуться, если бы не трагическая история крысиной гибели и неудавшаяся попытка отдать дань уважения достойному противнику.
     Дань уважения брала начало из одной пьяной идеи и заключалась в следующем. Отметив с коллегами удачную премьеру, я вдруг вспомнил, что тушка моего супостата лежит сейчас на морозе во внутреннем дворе в ожидании прихода мусорщиков. Немного поразмыслив, я принял гениальное решение сбегать в магазин за несколькими бутылками водки, чтобы заспиртовать зверя «для истории» в трёхлитровом баллоне, из которого мы закусывали помидорами.
     Вернувшись с алкоголем, я пошёл отдирать задубевшего вредителя от асфальта, чтобы упокоить его за стеклом. Сделав пару попыток протолкнуть раскоряченное тело сквозь горлышко баллона, я понял, что просчитался. Хвост застыл во всю длину и никак не хотел залезать, торча, словно антенна. Да и всё остальное не то что бы комфортно разместилось внутри. Окончательно похоронила этот идиотский замысел водка. Оказывается, полтора литра жидкости – это до обидного мало для трёхлитровой банки. Кто бы мог подумать?
     Разочарование моё не видело предела, но я ж как-никак литератор. Если я не имею возможности поставить крыса на полку, я запечатлею его в своём тексте!
     Именно в тот момент я и решил написать данный очерк – о зверях с человеческими душами.