4. Герт и Руфь

 К О Г Д А   Р Е К И   Т Е К Л И   В   Г О Р У




ВОСПОМИНАНИЯ О ТОМ, ЧЕГО МНОГИЕ НЕ ЗАМЕТИЛИ

Роман-эссе



                М.А. Булгаков говорил,
                что он ненавидит редакторов,
                и будет ненавидеть их всю жизнь.
                Не все редакторы одинаковы.
                Анатолию Яковлевичу  Загороднему,
                моему первому учителю в редакторской работе,
                посвящаю.
                Автор





                ГЕРТ И РУФЬ

Герт.

Герт, о Герте, с Гертом, Герта...

Такие вот склонения непонятные. Гораздо чаще произносилась его фамилия, чем имя-отчество. Это понятно: наш язык склонен к экономии речевых средств. Ю-ри-й Ми-ха-й-ло-вич – это гораздо длиннее, чем просто Герт, а еще короче – по обращению – Юра. Его так многие и называли:  Юра Герт – друзья. А для меня он был никакой не Юра, только Юрий Михайлович или только Герт.

              Кстати:

Недавно позвонила я в Питер русской писательнице Надежде Георгиевне Поведёнок, знакомой мне ещё по Алма-Ате.
– Надежда Георгиевна, я тут о Герте кое-что написала, хочу вам отослать на рецензию.
– Гм, а почему о нём?
– Как почему? Мы с ним книги выпускали, я его «Колокольчик…» делала...
– Гм, а вы с ним флиртовали?
– Да что вы! Как вы это себе представляете? Флиртовать с Гертом! Ха!...
Поговорив еще немного о планах, договорившись о рецензии, кладу трубку.  Это хорошо, что Надежда Георгиевна так прямо спросила. Наверное, какое-то подозрение было у кого-то. Я так носилась с этим автором, что не удивлюсь, если и он сам думал, а не хочу ли я с ним флиртовать. Так надо все откровенно поведать: что, как и когда мы с ним делали. Ни приукрашивать, ни привирать – нет надобности. Все, что со мной происходило в Алма-Ате, само по себе необыкновенно интересно. Без домыслов: что было, то было; и оно на бумаге...


Я пришла в издательство в начале восьмидесятых; фамилию этого писателя услышала из воздуха: кто-то что-то говорил. Потом оказалось, что редактор Галя Дмитриева выпускает его книгу «Ночь предопределений». У меня своей работы было много, до того ли, чтобы у других редакторов выпытывать об их делах.  Ну, работает, и работает. Созванивается, что-то доказывает... И всё: Герт, Герт, Герт.  Потом Галя уехала жить в Москву, а Герт остался. И его новая книга стояла в тематическом плане издательства. И пока её никому не распределили. А у меня было затишье. Мне и пришлось взяться за его «Колокольчик в синей вышине».  Начала работать и тоже, как и Галя: Герт, Герт, Герт.  Вот записи, солгать не дадут:

«5.12.83.  Обещал зайти Ю. Герт, но после обеда я не смогла пойти на работу.
6.12.83.  Ю.М. принес мне книгу Вересаева «Пушкин в жизни», т. I.
8.12.83. Ю.М. принес в подарок к прошедшему дню рождения книгу Т. Цявловской «Рисунки Пушкина». Обещал подыскать рассказ для перевода, пригласил в гости на чай поговорить о судебном процессе».

В то время я была очень увлечена изысканиями по Пушкину. И Юрий Михайлович удружил мне ценнейшее издание Вересаева 1936 года. Я надолго засела за эту книгу, сделала множество выписок, отметила для себя особенно интересные факты.  Книг тогда в стране издавали не достаточно, чтобы удовлетворять запросы. Среди залежей материалов партийных съездов, речей деятелей партии, среди прочей подобной макулатуры редко встречалось то, что следовало бы читать.

«13.12.83. Решился вопрос с Ю.М. о сдаче рукописи в пр[оизводст]во... Возле лифта встретилась с Ю.М., он спешил, был чем-то расстроен. А после все решилось в его пользу.
14.12.83. Рукопись Герта сдана в пр[оизводст]во.
28.12.83. Общалась с Ю.М.
19.01.84. Звонил Ю.М. Договорились о встрече, обнадежил с пер[еводом]».

Я тогда искала любые способы заработка, мне надо было детей поднимать. Знала, что переводы с казахского по подстрочникам – довольно хорошая кормушка. Вот поэтому мне так и не досталось ничего. Хотя мой автор и работал в журнале «Простор», где было проще раздобыть какую-нибудь повестушку, но обещания своего не сдержал.

«20.01.84. Была в гостях у Ю.М. Герта, ездила за книгой В. Вересаева [второй том].  Анна Петровна – милая женщина. Говорили много… Больше всего меня задели детские строки, написанные самим Ю.М. отцу на фронт. На почтовой открытке, почти как мой Санька сейчас пишет письма деду».

Посещение писателя меня впечатлило. Я смотрела фотографии, листала какие-то бумаги, – всё это было неотделимо от той книги, над которой мы работали, выпуская её в свет. Я имела возможность увидеть портреты прототипов тех персонажей, которые успела полюбить. Как будто в маленький музей попала.  Анна Петровна, жена Юрия Михайловича, радушно предложила мне отобедать, угостила своим коронным пирогом с лимоном. Изысканное блюдо! Герт называл жену не иначе, как Анка.  Ощутимо было, что они живут заботами друг о друге. Это всегда так славно и приятно наблюдать.

«22.02.84. Написала стих[отворении]е для Герта.
23.02.84. Обед в С[оюзе]П[исателей]. Беседа в баре. Были: Ю.М. Герт, В. Берденников, Ю. Рожицын, В.  Михайлов, В. Антонов, Вера Галакт[ионова], Толя Загор[одний], А. Егоров, Ольга [Поповиченко] и я.  Герт получил свое стих[отворении]е. Особого восторга у него не произошло.  Но он сказал, что я очень добрый человек. И пошел с нами в бар».

Жаль, что не догадались мы сфотографироваться, славное бы получилось фото!  Но тогда это было сложно, специально с аппаратом никто не ходил. Это сейчас можно решить проблему моментально, а в то советское время во всём был дефицит, да и техника не была развита так, как сейчас.

Сначала мы долго толковали наверху, в холле.  День был праздничный, но рабочий.  Мы всей редакцией отправились в Союз Писателей, где была и редакция журнала «Простор». Собственно, наша редакция и редакция журнала дружески встретились. Скорее всего, это было большое заседание в Союзе Писателей Казахстана по итогам предыдущего года русской литературы.

Я смутила Юрия Михайловича тем, что при всей этой компании поздравила его с праздником 23 февраля и в качестве подарка прочла ему своё стихотворение.  Написала я его накануне, после работы с корректурой его книги «Колокольчик в синей вышине». По сути, я переложила на стихи сюжет его новеллы «Дуэль». И ещё не откатанное, сыроватое, но с пылу-жару я его и прочла. Читала я не важно, волновалась, ведь меня слушают писатели, поэты и мои коллеги.

В тени заиндевелых простыней,
В углу двора за стареньким забором
Мальчишки, в кучку сбившись поплотней,
Дуэль вершили, хрипло споря.
Дебатам не предвиделось конца:
Кто на сегодня будет Пушкин.
И споря о похожести лица
На всякий случай мерили макушки.
Везучести своей предвидя миг,
Мальчишка по прозванию Цыган
Вдруг забывал, что сам он озорник,
Простой «отпетый хулиган».
Верша свой суд в углу двора,
Укрытая заснеженным забором,
Отчаянно галдела детвора,
За Пушкина в дуэли споря.
И даже главный уличный повеса,
И тот поэтом стать мечтал,
Он ради справедливости в Дантеса
Без промаха и жалости стрелял.

После все вспомнили о празднике, решили спуститься в полуподвал, где был бар. И тут мы, как истинно «восточные женщины», отделились от мужчин. С редакторами Ольгой Поповиченко и Верой Галактионовой мы пошли перекусить в столовую писательского бара «Каламгер», а мужчины заспешили чего-нибудь выпить.
«13.06.84 Разговор с Гертом».

Очевидно, речь у нас шла о его уже подписанной в свет книге. Ждали только сигнальных экземпляров. Я уезжала с дочкой на море в посёлок Леселидзе в Абхазию и должна была его известить, чтобы он терпеливо ждал выхода в свет своей книги. 

              Из коллекции:

Когда, наконец, книгу мы получили, Юрий Михайлович сделал мне подарок с подписью: «Дорогая Катя, спасибо Вам за эту книгу! – Ваш Юрий Герт, 30/VIII-84 г.»


Думаю, что для Юрия Михайловича эти слова были не дежурными. В процессе выхода книги в свет не обошлось без эксцессов со стороны госкомиздатовского «бдительного» чиновника, «просматривавшего» рукопись и «присматривавшего» за евреем, что писатель воспринимал слишком болезненно. Явной придиркой было такое требование:  «Эротическую фразу: «Или ты никогда не видел, как петух топчет курицу…» –  убрать!». Более нелепого замечания, поступившего от начальства, я не помню.  Петух и эротика! Смех.  Юрий Михайлович начал переживать, ведь это было не единственное замечание, следовал еще ряд незначительных указаний, которые надлежало исполнять. Ему не хотелось делать глупые исправления. Я его успокаивала, что все будет, как он хочет.  Отправила рукопись без изменений в производство, а в Комитет написала ответ, что «все замечания учтены». Но «учтены», это не значит, что исправлены. Я была уверена, что во второй раз чиновник не станет перечитывать книгу Герта. К тому же считала и до сих пор считаю, что на редакторе книги также лежит ответственность за её содержание, как и за всё остальное. Так что, если бы моя хитрость обнаружилась, то отвечать пришлось бы мне.

Хотя книга вышла, на этом наши дружеские отношения не прекратились. Юрий Михайлович часто бывал в издательстве, мы беседовали подолгу. Я вспоминала, что давно не делала записей в блокнот, пыталась наверстать упущенное.

«16.01.86.  Звонила Герту. Он повеселел. Обещал «Неву».

Мне надо было прочитать повесть Е. Катасоновой «Бабий век», ходить в читальный зал некогда было. А толстые журналы, каким был и «Нева», могли выписывать только по разнарядке партии или Союза Писателей, или другой какой «блатной» конторы. Это теперь у слова «блат» остался только один смысл из лексики уголовной. А раньше без этого слова ни одни двери не открывались, никакие блага не давались. Во всем был дефицит – удобный и  почти всегда безотказный рычаг управления.

«24.01.86.  Приходил Герт на работу. Говорили об общении, о дефиците общения. Идея с самоваром в «Просторе». Идея создания клуба в изд[ательст]ве».

О, этот пресловутый дефицит общения! Я его впервые почувствовала именно в Алма-Ате, когда попав на край света, разом как-то потеряла связь с теми людьми, с которыми привыкла общаться в студенчестве на журфаке Московского университета.

Кстати:

Листаю записные книжки. Телефон у Герта домашний 26-78-01. Набор цифр едва ли не совпадает с моим воронежским телефоном в квартире, где я безвыездно прожила с июля 1988 года по июль 2004 – шестнадцать лет:  72-18-05.  Если бы у него начинался номер с 25..., или у меня заканчивался бы на 06, то набор цифр в телефонах полностью бы совпал:  0,1,2 5(6),7,8. Это поразительно, что я сейчас, 3.07.2005, спустя более двадцати лет, заметила эту магию совпадений!  Заодно просмотрела другие телефоны. Таких совпадений больше ни у кого нет!..

Я думаю, что моя к нему любовь, как к писателю, им самим не ценилась, и он не то что не верил, а скорее, и мысли не допускал о том, что может быть для меня таким авторитетом в современной литературе Казахстана. А я его на самом деле ставила выше всех «моих» авторов.  Хотя ничего такого я ему никогда не говорила.  Наверное, иногда допускал он мысль, что я в него пошло влюблена!  Смешно.  Когда я его первый раз увидела в редакции, я начала писать рассказ «Крошка Цахес», который так и остался только в нескольких строчках начала.  Суть в том, что его добрый голос по телефону, очень не совпадал с его внешним видом:  маленький, высохший, с огромным носом.  Когда мне Виктор Федорович Мироглов, главный редактор издательства по русской литературе, рассказывал как в свое время «бабы сохли по Юре», я не понимала, отчего же они сохли: разве может быть симпатичен такой тщедушного вида человек с большим, как у пеликана, носом. 

            Из черновиков:

            Крошка Цахес

Художник был мал, невзрачен на вид. Единственной замечательной деталью был его огромный горбатый нос. Капитолина Максимовна определила его всю сущность – крошка Цахес. Впрочем, он не вызывал в ней особой неприязни. Она считала, что внешность человека не должна сказываться на её отношении к нему. Игорь Иванович был человеком душевным, и это она сразу поняла. Не видя его лица, она представляла себе настоящего мужчину: статного, симпатичного и обаятельного. Голос у него был богат интонациями: преобладали доброта и ласковость. Капитолине Максимовне какое-то время казалось, что Игорь Иванович глубоко одинок, ведь только в одиночестве человек добр необыкновенно, –  считала она.

После того, когда мы с ним пообщались в процессе работы над его книгой «Колокольчик в синей вышине», я перестала замечать и его маленький рост, и крупный «пеликаний» нос. И сейчас я вспоминаю только обаятельного, умного и талантливого человека, но всегда беспомощного перед жестким рукопожатием его собственной судьбы.

Эту мысль я могу подкрепить моими записями в разных блокнотах:

«12.12.83. С утра позвонил Ю.М. Герт больным голосом…»
«2 янв. 1986. Звонила Герту. Он нездоров. Голос потерянный. Ему не до чего...»

Или вот из письма Н.Г. Поведёнок, с которой мы переписывались еще тогда, когда она жила в Алма-Ате:

«Герт болеет и злится на всех.  13.4.90.»

Юрий Михайлович страдал тяжелым желудочно-кишечным заболеванием, и я помню его часто в подавленном и абсолютно беспомощном состоянии перед этим жизненным испытанием. Я, помнится, когда была у них с Анной Петровной в гостях, пыталась давать ему советы, чем лечиться. Он обреченно махал рукой...

Даже, когда я уже лет около пяти жила в Воронеже, я звонила ему, – та же обреченность в голосе. Тогда мне самой было так плохо, так кошки на душе скребли, что захотелось хоть на миг вернуться в Алма-Ату. Я не нашла другого способа это сделать, как позвонить Герту. Телефон раздвинул пространство, четыре тысячи километров куда-то исчезли, Юрий Михайлович как будто был в соседнем доме, и мы с ним созванивались, чтобы поинтересоваться, как дела.  Но эта иллюзия исчезла, как только он стал со мной говорить. Ему, очевидно, было еще хуже. Он даже не удивился моему звонку из такой дали: и временной, – все же почти пять лет мы с ним никак не общались, даже не переписывались, – и пространственной. Я почувствовала себя очень неловко, оттого, что вторглась в его мир так бестактно. Растерянно спросила, как его жизнь, как у них дела, и побыстрее распрощалась. А потом мне Надежда Георгиевна написала:

«А Герта я видела. Он виновато сказал, что вот как-то получилось нескладно, разговор с Катей оборвался... ждали еще, повторного, хотя надо было уходить, прождали полчаса еще... Ну, а от себя я уж говорю, что он болен, у него, наверно, опять по осени обострение. Да и дочь ведь уехала в США, а они с Аней не собираются, и хотя ребятам там неплохо, но мысли, что, может быть, больше не увидятся, покоя не дают.  29.10.91».

Я, когда приехала в Воронеж, искала связи и с семейством Гертов.  Тогда многим своим знакомым я писала и спрашивала, нет ли у кого-нибудь каких-нибудь знакомств в этом городе: без того самого блата, мне не открывались двери.  У меня не получалось на новом месте ни с работой, ни с творчеством, и как следствие – была тяжелая затяжная депрессия.  В ответ я получила открыточку к Новому году:

«Дорогая Катенька! Поздравляем Вас с Новым годом! Желаем здоровья Вам и Вашим близким. А еще успехов и удачи во всем. Очень надеемся, что в Новом году Вам обязательно повезет. К сожалению, в Воронеже знакомых у нас нет. Ваши Герты».

Открытку прислала его жена, Анна Петровна. Мне было очень обидно, что Юрий Михайлович не ответил мне. Только теперь я вспомнила возможную причину устранения им меня из круга интересующих его людей. Это его книга «Приговор», которую мы планировали издавать вместе. То есть редактором должна была быть я. Я даже, помнится, стала курировать прохождение этой рукописи. В моей рабочей тетради, названной мною «О движении рукописей, и их приключениях», я сделала такую пометку:

«Ю. Герт сдал рукопись в изд-во 24 н. 1986 г. Лежит у Егорова уже неделю».[Егоров – это Александр Иванович, который был тогда заведующим редакцией русской литературы].

Об этом произведении, еще, когда оно только намечено было в умной голове Юрия Михайловича, мы как-то славно и мило беседовали, идя от Дома издательств с проспекта Абая, по проспекту Ауэзова вниз до улицы Гоголя и дальше. Почти что до моего дома дошли, который стоял на углу улиц Гоголя и Муратбаева. Это довольно большое расстояние мы прошли не спеша, и всю дорогу Юрий Михайлович излагал мне какую-то длинную и запутанную историю, которую он хотел взять за основу своего будущего романа.

Получилась эта беседа совершенно случайной. Так совпало, что мы вместе вышли из Дома издательств. Юрий Михайлович предложил проводить меня немного, до остановки. Он задал мне вопрос, собираюсь ли я что-нибудь писать? Я ему высказала свои планы, которые осуществить пришлось много лет спустя, в Воронеже. Мне хотелось написать повесть «Девочка из провинции»  – о моей учебе в Московском университете имени Ломоносова. Для меня это время всегда было и осталось едва ли не самой счастливой порой моей жизни. Еще я ему рассказывала об аспирантуре, что мне хочется все бросить и уехать в Москву, продолжать учебу. А потом как-то так зашла речь и о его планах. Мы уже прошли и одну остановку, и другую. А беседу прерывать совсем не хотелось. Мудрый Юрий Михайлович, наверное, рассудил правильно, коль, что складывается интересное, то не стоит его прерывать из-за того, что остановки транспорта как-то очень скоро появляются на пути. И когда мы оказались почти у моего дома, он очнулся и заспешил на противоположную сторону улицы на свой автобус.

Я уже загорелась этой его новой работой, ждала роман с нетерпением. Сказать, что Герт – великий писатель современности, нельзя. Сказать, что я ничего не читала более интересного и умного, нежели его произведения, – не могу. Были и в самом деле великие писатели, были более интересные, написанные не Гертом, вещи. Но его обаяние, его задушевный, полный безмерного тепла голос, каким-то необъяснимым для меня образом укладывался на белые листы бумаги. Мне нравилась наша с ним работа над его книгой «Колокольчик в синей вышине», куда вошли и одноименная повесть в новеллах и еще повесть «Грустная история со счастливым концом».  Я, когда работала над будущей книгой, говорила своему руководителю Виктору Федоровичу Мироглову, что мне эта рукопись нравится. А он мне вновь приводил пример, как «Юра раз десять переписал всю «Войну и мир», чтобы выработать и у себя такой замечательный стиль». Я жалею, что ни разу сама не спросила у Юрия Михайловича, так ли это.

И когда я прочитала его «Приговор» в рукописи, я поняла, что повесть (не роман?)  получилась не так, о чем мы говорили. Очевидно, эта работа трудно давалась писателю: на мой взгляд, вещь была не совсем готова к публикации. Зная себя, что у меня не достанет терпения выпустить сырой материал без пристрастных каких-либо предложений автору, я посчитала более уместным не участвовать в выпуске этой книги, дабы не убить моего трепетного отношения к писателю, а также, чтобы не прерывать с ним дружеских общений. К тому же, я так сильно болела и практически не вылезала из больницы, где у меня даже была договоренность, что вне больницы, в любой день во время приступа, следует ехать в «своё» отделение к своему доктору.  Такие исключения иногда делаются для тяжелых больных.

Так что Юрий Михайлович не мог, конечно, ждать моего выздоровления, которого я в Алма-Ате так и не получила. Начал выпускать книгу один редактор, заканчивал другой. Как они работали совместно, я не ведаю. Книга была издана через два года после того, как рукопись автор сдал в редакцию. 

           Из коллекции:

Потом Юрий Михайлович подарил мне ее с такой надписью: «Кате Мосиной - хотя и преданный своим редактором, но по-прежнему любящий – Автор 16/V-88». Так вот, без точек и написал. Для меня это отсутствие точек  – словно приглашение к продолжению отношений. А для него, наверное, знак обиды, о которой он думал, что она пройдет.


Я не стала сразу читать книгу, ведь я читала её в рукописи. К тому же заботы с обменом квартиры в Алма-Ате на жилье в Воронеже, а потом и последующий переезд, меня  вконец выбили из колеи. До серьезного чтения ли мне было? Но по приезде в Воронеж я вновь прочла повесть, не нашла в ней никаких изменений против тех, что отметила для себя еще в рукописи и 25 сентября 1988 года сделала такую запись в блокноте:

«Собиралась Герту написать, прочтя его «Приговор».  Но писать нечего. Читается неинтересно. Сплошные умозрения и сентенции. Когда мы с ним шли осенним днем по дороге к дому и беседовали о его предстоящей работе, мы гораздо больше ценного сказали, а сюжет был захватывающий... А получилось что-то серое, посредственное. И писать ему об этом не хочу. Кому нужна моя прямота? А кривить душой тоже не могу. Письмо придется отложить».

Тогда я думала, что уже не будет с ним никаких контактов, но время ведь развивается по спирали. И когда наступал очередной виток, я обязательно получала о нём какое-либо известие, например, от Лены Шкловской из Америки. Лена была, на мой взгляд, самым грамотным русскоязычным корректором в нашем издательстве «Жазушы», она вместе со своим семейством уехала в Чикаго. Вот, что она мне писала в феврале 1995 года:

«Юрий Герт в Америке, Руфь [Тамарина – поэтесса] давала мне его адрес, когда я была в критическ[ом] сост[оянии] – по телеф[ону].  Короче, у меня его нет, да я и не смогла бы поддержив[ать] с ним отношений, нет почвы, чтобы не сказать, нет интереса.  Знаю, что когда я еще была в А-Ате, он написал жалостливое письмо Калдарбеку Найманбаеву, тогда директору «Жазушы» (Самый респектабельный, стройный, изящный из казахов) с просьбой о переиздании – ну это фантастика. Сама Руфь собирается к сыну, в районе Томска».

От Надежды Гергиевны Поведёнок из Санкт-Петербурга приходили вести о моем любимом авторе одна печальней другой.

«Сегодня прилетела из Америки моя знакомая и привезла привет от Гертов. Юрий Мих. все в том же трагическом состоянии. Звонила Руфь – очень плоха».

Это примерно в начале 2003 года, потому, что уже в другом письме, судя по штемпелю, от 8 марта 2003 года, Надежда Георгиевна пишет: 

«У Юрия Мих. трагедия в том, что не возвращается после инсульта речь».

В следующем письме от 14 мая того же года:

«Жду от Руфи книгу. Получила ее подруга Вера Козлова от дочери из Бостона письмо, в котором пишет, что Юрий Мих. Герт совсем плох. Мне кажется, он настолько угнетен, что после инсульта не восстановилась речь, что это морально его подавило, отсюда и физическое состояние. Когда Вера была сама в Америке, я передавала ему привет. Говорит, что Аня, жена Ю.М., была очень рада это услышать, а Юра написал в записке, которую прочитала Аня, что он тоже очень рад. И это не была простая вежливость, это значит, что они очень скучают по тем людям, с которыми дружили».

И вот ещё (наверное, я хотела ему письмо послать и просила адрес):

«Адрес Герта ты получишь нескоро, потому что надо его ждать, из Америки».

Судя по штемпелю, письмо было отправлено из Питера 27.08. 2003 года. Но это напрасные слова, напрасные потуги, бесплодные искания, потому что уже 27 октября, два месяца спустя, Надежда Георгиевна пишет:

«Грустные новости. Умер Ю.М. Герт, в июле. Причем, я узнала это вскоре, как отправила тебе письмо…»

Мы тут об адресе речь вели, а человека уже на свете белом не было...

...Для меня работа и всё, что там происходило, очень много значили, особенно, если учесть, что дома не всё было гладко. ...27 декабря 1984 года поздно вечером, после очередных разборок «ху из ху», муж сделал свой выбор. То, что назревало в течение последних пяти лет, наконец, созрело и прорвалось.  Закрыв за ним дверь, вздохнув, может быть с некоторым облегчением, я легла спать...
 
А на следующий день Юрий Михайлович зашел в редакцию по своим делам, я его вышла провожать.

– Катя, как ваши дела? – задал он вопрос вежливости.

– Да с мужем разошлась, – сказала я как можно безразличнее. Он посмотрел на меня и сказал, как умел говорить только он, мягко и убедительно:

– Запомните, Катя:  непоправима только смерть, всё остальное исправить можно. 

Теперь, спустя более двадцати лет, я также убеждена, что непоправима только смерть, а с остальным можно как-то смириться...


Я намеренно цитирую письма почти так, как они написаны, и нельзя не заметить частое упоминание имени Руфь: Руфь плоха, Руфь собирается в Томск... Речь идет о поэте Руфи Мееровне Тамариной.

Я её знаю только по немногим приходам в нашу редакцию.

У неё должна была выйти книга, которой занимался редактор по поэзии. Так что творчески наши пути никак не соприкасались, я никоим образом не мешала ей и не вмешивалась в то, что она писала. Да и смешно говорить, чтобы скромный редактор издательства был помехой автору в его творчестве. Я совсем не знала ее, как поэта: к нам в издательство столько людей хаживало, все были творческими людьми, что знакомиться с тем, что они пишут, практически было невозможно. К тому же еще остается такой огромный непрочитанный список из классики, что тратить время на прочтение эпизодических авторов просто жаль.

Руфь Тамарина всегда восхищала меня своей манерой одеваться: ярко, броско, без многоцветья – если зелень, то даже босоножки зеленые, если благородный беж, то обязательно какая-либо «громкая» деталь будет в ее туалете. При этом много-много бижутерии, обязательно в тон, и самое великолепное украшение – ее живость. Ведь, если прикинуть, что ей недавно исполнилось 80 лет (а я уже давно из Алма-Аты уехала), то, я знала её в её 60-65-летнем возрасте. Морщины её только облагораживали, плюс обязательнейший и всенепременнейший макияж. Вот такая она осталась в моей памяти: громкая, шумная, всесокрушающая...

Перелистывая свои записи, наткнулась на эту:

«15.12.83 г.: Вчерашний разговор с поэтессой Тамариной очень огорчил, какая-то немного бестактная женщина, сразу взяла тон нравоучений.  Но сегодня Ю[рий].М[ихайлович]. сказал, что я ошиблась, что обратилась я как раз по адресу, но м[ожет].б[ыть]. не вовремя. Обещал помочь моей подопечной Л.Н.С.»

Вспомнила, что, желая помочь Ларисе Николаевне Симоновой, женщине-инвалиду из Кокчетава, приславшей свои стихи в издательство, я думала, как это сделать. В тот момент Руфь Мееровна была в редакции. Я ей предложила как-то поучаствовать в судьбе этой женщины, хотя бы в нескольких словах изложить свое мнение. Тут Руфь громогласно (возможно, она сама плохо слышала, а я этого не знала) заявила:

– Ну что вы, Катя, разве можно давать ей надежду? Это преступление обнадеживать таких людей!

И что-то еще она говорила, отчего мне хотелось уйти из кабинета от ее такой безаппеляционности. Казалось, что ее яростные – по другому и не скажу – слова она лично и в мой адрес произносила: дескать, ты тоже такая со своими стишатами, и тебе тоже не на что надеяться.  Я тогда думала о вздорности и прихотливости ее характера. Но забыла об этом со временем, как стараюсь забывать неприятности, и вторично попала под ее «обстрел». 

Это уже было как-то летом. Мы с моими друзьями Соколовыми решили сводить детей в театр, да и сами посмотреть в театре драмы «Даму-невидимку» Кальдерона. Это было в 1984 году. Перед театром я встретила Руфь Мееровну, мы приветственно кивнули друг другу. Чтобы как-то поддержать разговор, а не проходить молча мимо, я решила спросить ее, не возьмется ли она рецензировать мои стихи, которые я хотела выпустить в издательстве «Жалын». Я спросила тихо, робея и испытывая некоторую неловкость, ведь для меня стихи всегда были, как и моленье Богу, делом глубоко интимным. И опять громогласно, так, что на нас стали оглядываться (конечно же, она «недослухала»!) она сказала, что не может, у нее много дел. Мои друзья стали задавать мне вопросы, чего хотела от меня эта старуха (ведь нам тогда было около тридцати, а ей вдвое больше), я постаралась перевести тему на театр. Во-первых, не она, а я хотела, во-вторых, нашла момент, где спросить, а в-третьих, как же я могла забыть, что она такая сокрушающая всегда...  Настроение было припорчено, спектакль показался плохим, игра актеров – дурной.

– Где уж нашей Алма-Ате с вашим изысканным московским вкусом тягаться,  – подруга попыталась поднять мне настроение, намекнув на моё в студенчестве увлечение московскими театрами.

Больше я не пыталась общаться с поэтессой Руфью Тамариной. Терпеливо слушала новости о ней то от Веры Галактионовой, то от поэтессы Любы Шашковой, типа: «Вы знаете, вчера Тамарина...» Книжек мне она своих не дарила, да я и не просила, боялась. Мило приветствовала при встрече, но не более того.

Моя добрая Надежда Георгиевна Поведёнок много мне о ней писала, ведь они дружили и переписывались. Она писала мне о трагическом жить-бытье поэтессы, о том, что та ослепла, что не ходит ногами. Прислала мне её едва ли не последнюю книгу «Зеленая тетрадь», изданную в 2003 году в Томске.

Из коллекции:

Автором мне книга эта не подписана, зато Надежда Георгиевна написала: «У меня оказалось две. Думаю, понравится».

Конечно же, понравилось! Конечно же, Тамарина – Поэт, хороший, с Божьим даром. Я узнала о ней то, чего не знала в Алма-Ате: восемь с половиной лет гулаговских дорог. Более всего меня «прошибло» и потрясло ее стихотворение «Автопортрет». Когда-то она написала:

Живу на свете много лет,
но не умею быть старухой.

И это было правдой. Я сама это видела тогда, в Алма-Ате.  А тут открываю её книгу и читаю:

Старуха продвигалась осторожно,
больную приволакивая ногу,
ощупывая деревянной тростью
возможные препоны на пути.
Родня слепым шахтерским лошаденкам,
она свою кружила «кругосветку» –
от лежбища до кухни и обратно,
попутно забредая в туалет.

Сердце щемит при чтении таких стихов. И если Руфь не могучая поэтесса, то тогда какие же они, могучие?

Еще всего лишь год тому назад
она была достойной старой дамой
с седой прической, взбитой кудельками,
и в праздник – с макияжем на лице.
Еще всего лишь год тому назад
она свое встречала отраженье
в тускневших раз от раза зеркалах...
Но год назад, нарядным майским утром
беззвучно опустилась занавеска
меж разноцветьем солнечного мира
и в миг осиротевшими глазами,
утратившими целый белый Свет.
И вскоре из достойной старой дамы
возникла колченогая старуха,
ощупкой пробиравшаяся в кухню,
попутно забредая в туалет.

Эти стихи читаю своим знакомым. И пытаюсь, чтобы они почувствовали то, что чувствует поэтесса. Ах, как надо виртуозно владеть языком, чтобы из такого горя могли выходить такие бередящие душу стихи!
И как же больно было читать строки из очередного письма от Надежды Георгиевны Поведёнок из Санкт-Петербурга:

«11 июня, незадолго перед днем рождения, умерла Руфь... Умирают дорогие мои евреи»,  – пишет Надежда Георгиевна о Руфи Тамариной и Юрии Герте.  Так вот и получилось, что, вспоминая о своем любимом алма-атинском писателе Юрии Михайловиче Герте, пришлось рассказать и о любимой алма-атинской поэтессе Руфи Мееровне Тамариной. Вечная им память и царствие небесное.
.......................................................
         Из коллекции:

Когда-то давно Юрий Михайлович подарил мне книгу – свой роман «Ночь предопределений» с памятной надписью: «Екатерине Ивановне Мосиной. – Желаю Вам талантливых авторов, честных книг и по возможности спокойной редакторской судьбы. С уважением Юр. Герт. 25/X-83 г.»

Он и был одним таким талантливым автором, его книги и есть те самые, честные книги. А уж со спокойной редакторской судьбой – это как на нее взглянуть. Читайте дальше.

Продолжение следует. "О ПОЛЬЗЕ ВЕДЕНИЯ ЗАПИСЕЙ" http://www.proza.ru/2012/03/02/1952