6. Без приключений

  Ту часть ночи, что я не была с ним, шел дождь, я слышала его сквозь сон, а проснулась — ночнушка влажная, неужели я заболела? Так некстати, так подло.
И пирог на тарелке — вчера про него забыли, что мне с ним делать сегодня? Выбрасывать нехорошо, есть неохота — я не люблю капусту, но не возвращать же хозяину.
Впрочем, к вечеру я повеселела, обнаружила, что пирог хорош, и на пару с котом скутямкала его почти весь, только два кусочка не осилила. Я весь день просидела дома — холодно. Но — полдесятого, почему не выйти на полчаса на качели?
Не успела раскачаться и затормозить — с улицы идет Олег. Почему я не улыбнулась, когда он подошел? Он присел на край сломанных качелей:
— С мужиками пили пиво, замерз.
Я коснулась руки — и впрямь холоднее, чем обычно.
— Чем весь день занималась?
— В себя приходила. После вчерашнего.
— Я тоже, — признался он. — У тебя два рубля есть?
— Именно два? Не рубль и не три? — Я заинтригована.
Олег подсчитал в уме и подтвердил — два.
У меня всего-то три семьдесят, но на трюмо лежит извещение, завтра получу перевод. Я сбегала за кошельком, заодно вынесла пирог. Олег уже встал с качелей.
— Мы сейчас прогуляемся кое-куда.
— А это по дороге.
Он смеется и прячет свою долю пирога в карман: “Пошли”.
Ледяные сумерки бесконечны; мы идем до края поселка, где дверями в лес — круглосуточный магазин. Олег высыпал из кармана на прилавок мелочь, добавил мою, продавщица отсчитала сама, сколько надо, вернула сдачу и отмерила полстакана водки.
— Будешь?
— Нет.
— Ты что, совсем не пьешь? Ну — тогда за твое здоровье и во вред своему. Мне хочется разбить что-нибудь.
Он берет стакан. Пауза.
— Не смотри, как я пью. Отвернись.
Я покорно делаю кругом и смотрю в стену. Пустое стекло звякнуло о столешницу, я обернулась. Он заедает пирогом.
— Все? Пошли отсюда.
 
  На каблуках я почти вровень с ним, но то ли холодно, то ли зло, и я иду, подсаживаясь на бедра, — не смотрите на меня так, я иду с алкашом — ну и что, если он мне в кайф!
— Мне так неудобно перед тобой. Подумаешь еще...
— Брось, — смеюсь я на эту фальшь. — Мне это экзотика. Я в жизни по забегаловкам...
У него полпоселка знакомых, я со счету сбилась, с кем он поздоровался, остановился поговорить, а потом еще и меня просвещает, кто есть ху.
— Это руководитель нашего ансамбля. Ты мимо “Березки” вечером проходила, слышала — живая музыка?
— Да, девушка поет.
— Это дочь моей бывшей, я ее туда устроил, она об этом не подозревает, конечно. А я как в “Березку” пойду — или драку затею, или еще что, она уж просит — не ходи туда, не позорь.
Бывшая — это вторая жена, я уже усекла, но что-то здесь не стыкуется. Возраст. Ему 30, у нее взрослая дочь. Ладно, потом разберемся, а сейчас — скорее б домой, какой дубняк, а Олег выбрал не самый короткий путь через дворы, а по улицам, где народу — ой-лэлэ. Его опять задержали: какая-то пьяная пара, пока он базарил с мужиком, баба отходит ко мне, жалуется: вот, идем, все перематерились, он (такой, сякой, этакий) делать ни хэ не хочет, только знает пьет, а со мной не делится, а ты что, Олежкина подружка, ну да пошли мы, счастливо!
Двинулась и я, Олег догнал, пошел рядом. Он поискал мою руку, а я не была внимательна, и тогда он чуть тронул за талию:
— Тормози.
Он чуть тронул, не задержав ладони, а я сразу сбила шаг — послушная и другая. Как так можно?
Поднимаясь по ступеням его подъезда:
— Ко мне корефан утром приходил, Морис. Я ему твой корешок заварил, гусей нагнал — наркотик, мол. Он выпил, посидел: “Ага, что-то есть, в голову кинуло”. Самовнушение что значит.
— Ты от меня еще не устал? А то я без тормозов, буду бегать к тебе, пока не выгонишь.
— Иди отсюда, ты мне надоела — так и сказать, что ли?
— Вот-вот, только так, по-другому я не пойму.
Дома он усадил меня на свою кровать, обложил подушками, сам подвинул кресло и сел у ног. Мы смотрели какой-то фильм, потом я долго объясняла, почему все хотят сыграть Гамлета и про две концепции перевода; а Олег допрашивал, кто я по гороскопу. Я отнекивалась — не вижу в этом смысла, и проболталась, что некрещеная.
— Ты, может, еще и мусульманка? — он дотрагивается до меня с неодобрительным любопытством.
Я, наверное, каждое его прикосновение помню.

  Одиннадцать, переговорный пункт, родной акцент махачкалинской телефонистки. Мать: “Кто покупает? Что ты им сказала? Нет, так скоро я приехать не смогу, только где-то через неделю”. Я зверею: лишние три дня в Сарапуле. Я в экстазе: еще три дня с Олегом. Мать приедет, и все кончится.
— Ты там не скучаешь? — спрашивает мать.
— Нет, ничего. — Язык чешется съязвить: “Меня развлекают”, но благоразумие сильней.
— А мы через день на пляж ездим.
Я взвыла: “Здесь холод, дождь, а они по пляжам катаются!”
Матушка злорадно смеется.

  Скажите, почему я плачу оттого, что он не заходит за мной?
Самой идти к нему, как позавчера, навязываться... Я уже не могу. Объясни себе, милая, что взрослый человек имеет право на свою личную жизнь, он не обязан помнить утром, кому улыбался вечером, и бежать к тебе, едва продрав глаза. У него и без тебя головной боли хватит.
Темнеет, я сижу, не зажигая свет, на окне и пытаюсь убедить себя, что не стоит ни злиться, ни плакать. На кого эта злость и о чем эти слезы, не знаю, но что со мной будет, если я не увижу его сегодня?
Из его подъезда вышел какой-то алкаш и остановился. Такая публика может быть только от него. Я вовремя соскочила с подоконника в темь кухни — следом появился Олег, и они пошли куда-то. Я не хотела, чтоб он меня видел, — еще подумает, что я слежу. И все-таки полуобернулся.
Что ж, на сегодня это развлечение отпадает. Остается дневник. Я не жалуюсь на вчерашний вечер — какие у меня претензии к этому? Наслаждаться одиночеством тоже надо уметь. А я сижу и выжидаю, когда освободятся качели, — всего девятый час, а я уже вымыта и причесана. Что я буду делать завтра?
Впервые в жизни мне захотелось выбросить дневник. Зачем на бумаге помнить то, что забывается сердцем. Не хочу.
Я поднялась на третий этаж, постучалась. Никто не отзывается. Но окно-то открыто. Вернулась во двор:
— Олег!
— ?
— Спускайся.
— Я занят.
— Тогда я пошла на Элеконд, — поворачиваюсь я уходить. Но он:
— Я скоро освобожусь.
— Когда?
— Через полчаса.
— Тогда я дома буду.
Полчаса я провертелась дома, вышла — и он идет, трезвый и неласковый. Скамейки заняты.
— Давай прогуляемся... Не так быстро. Куда ты летишь?
Я не знаю, куда деваться, — зачем я его отвлекла, что я гоняюсь за ним? Он идет — и опять здоровается со всеми.
— Легче подсчитать, с кем ты не приветкаешься.
— Пожалуйста, считай.
Молча мы делаем круг по поселку, поднимаемся к лесопарку. Я вспоминаю вчерашние переговоры: “Поздравь, мне лишнюю неделю в Сарапуле киснуть”.
— Почему бы тебе не записаться в библиотеку?
— У меня паспорт импортный, меня не запишут.
— Хочешь, я тебе дам почитать книжку.
— Спасибо, я не люблю читать.
— Тогда в центр съезди, погуляй.
— Я там уже была сегодня.
— Ты вроде на Элеконд сходить хотела.
— Да, там покупателю надо сказать, когда мать приедет. Пошли вместе.
— Ноги жалко. И скамейки все забиты, в лесу вроде была еще — пойдем?
Я согласна. Но скамья на опушке давно разбомблена. Я устала на каблуках, да и жарко в туфлях сегодня — я разуваюсь.
— Ну, тогда давай по лесу погуляем, ты ножки заодно разомнешь. Только стекло, смотри, осторожно. Здесь, на опушке, вечно... А на Новый год вообще — елку наряжают, горку делают.
— Знаю, Новый год я здесь встречала. С Настей — я про нее рассказывала? Она меня на самый верх затащила, сама скатилась, а я побоялась — я ж никогда с горки не съезжала. Родители в Туркмению уехали — мне три года было, а там снега нет.
— Ну, а здесь весело. Я раз прокатился — без шапки остался. Такая куча мала... Потом девчонки еще раз съехали — мне другую добыли.
— И какая была лучше?
— Та, чужая, была получше. Но маловата.

Я обуваюсь снова.
— А почему ты все по траве идешь?
— Тропинка узкая.
— Так иди впереди меня, — приказывает он. Я схожу с травы, но идти, чувствовать его тяжелый взгляд, поджимать хвостик... Я соскочила в сторону, оправдываясь: “Я боюсь, ты мне на пятки наступишь”.
— Я ж старый водила — “соблюдай дистанцию”, — едко. И печально.
Мы снова вышли на поселок, в какой-то ужасный двор. Выбираем лавку — но они одинаково в фанерных заплатах.
— Странно, я здесь не была.
— Это малосемейка. Тут одна синева да алкаши.
— Синева?
— Ну, это у кого руки в наколках... Я тоже однажды жил в общаге. Два месяца. Больше не смог, — улыбается он впервые за день и гаснет. — Комната девять метров, как наша кухня; втроем. Стасу как раз три года было. Я прихожу с ночной смены — он начинает. Меня всего прямо... коробило. Это в Кировской области, Ново-Вятск. В 92-м. Думал заработать, самостоятельной жизни хотелось — уехали.
Тогда ты был моим сверстником. Да, конечно.
— Этот двор на тебя тягостные мысли наводит — пошли домой.

В нашем дворе на скамейке дети чинят велосипед. Обойдутся, нам сидеть негде. В отместку они запуздырили мячом в спинку — как раз между нами. Олег покосился на них из-за напряженного плеча, но промолчал.

Девять ровно, нет сил сидеть и ждать, когда обо мне вспомнят. Выхожу на качели. Только устроилась — идет пьяный Вова. Я психанула окончательно и, пока он не заметил меня, галопом сорвалась из двора. Иду — ни одной трезвой рожи, все вдребезги, и все на меня пялятся. Че, блин, 300 лет русской балалайке?
Купила коробочку сока. Можно вертаться.
А что ты бесишься? Нет, ну скажи себе, что влюбилась. Господи, я боюсь, это ужасно. Но я вывернула из-за гаражей и увидела голубую куртку — какое счастье! Рядом с ним сидит Вова. Я высморкала последние капли, смяла упаковку. Олег обернулся, когда я была в двух шагах.
— Я заходил к тебе — не было, решил здесь подождать.
Я благодарна и счастлива. На закате его волосы — светло-русые, палевого оттенка — совсем сиреневые. Как сказать ему это? Вова что-то мычит.
— Что, Вова? — заботливо спрашивает Олег и восхищается: — А он уже неделю квасит, ей-богу. Я до такого состояния не умею. Он же до дома не дойдет. А я — всегда, даже из центра. Я помню, эту квартиру обмывал — полгода назад, как переехали. Ночь, темно, вхожу во двор — вроде этот подъезд. Как на этаже оказался — не помню. Но дошел! Вова, ты что? Еще хочешь?
Вова дергает головой.
— А то давай деньги, я схожу, ты сиди. Деньги-то есть?
— Как-кие?
— Как какие? Нам на бутылочку, — подмигивает он мне.
— Рита, — осмыслил Вова мое присутствие. — И ей тоже. Выпить.
— Я уже выпила.
Олег смотрит на меня любопытно и недоверчиво.
— Сока.
— Ну, тогда ей еще на шоколад, — требует Олег. — А, Вова? Вова!
— Нет, мне еще на сок.
— Рита, — это Вова.
— Да? — отозвалась я.
— Рита. Я люблю тебя.
Ну вот, еще один. И никто всерьез. Мне мерзко, но я улыбаюсь Олегу.
— Ты еще по-английски скажи, — предлагает он.
— Ай лав ю.
— Ага, окончательно и бесповоротно, — зло веселюсь я.
— Нельзя над любовью смеяться, — Олег.
— А я смеюсь! Вова, ты по-белорусски вспомни, как будет, а?
Но Вова лыка не вяжет, укладывается спать на скамейку.
— Э, куда ему еще пить, — поняв, что раскошеливать Вову бесполезно, Олег уводит его до подъезда. Возвращается: — Пьяные что дети малые, ей-богу. Как ребенка. Я ему — ножку, ножку на ступеньку поставь, а он — пошел ты. Я говорю: я-то пойду, а вот ты без меня до квартиры не доберешься. Уф... Я же с Морисом хотел поговорить. Схожу к нему.
— Мне подождать?
— Замерзнешь, так иди домой, я постучу.

Я подумала и ушла. Десять вечера, еще час с ним. Ждала я — при свете, вздремывая — до полдвенадцатого. Звонок в дверь. Открыла — Валера.
— Олежки нет?
— Кого? — не разобрала я.
— Олега.
— Нету, — и закрыла дверь.
Оптимист. Обидно не то, что его у меня ищут, а то, что его здесь нет. Сама, конечно, эпатировала дворовую публику, но не так же все буквально. Выключила свет и легла спать.