Душа

   Мерный звук колес тук-тук, в путь - в путь. Неторопливая, ритмичная качка вагона пассажирского поезда. За окном купе нескончаемой чередой меняются картины родных русских просторов. Вот промелькнуло поле, на котором, словно волны, из стороны в сторону ходит рожь, подмигивая, пестреющими, васильками. Время от времени появлялся печальный, но, увы, уже привычный вид полуразрушенной деревни с ободранными стенами обезглавленных церквей. Вот за вагонным окном вновь возник унылый вид когда-то живой церкви. И мой попутчик, уже не молодой человек в бороде, до той поры молча, неотрывно смотревший в даль, тяжело вздохнув, тихо начал свой рассказ:
   - Значит, из этих я мест. Мальцом, помнится, все бегал по округе. Много их уже тогда, храмов то, порушенных, было. Кто рушил? Так вестимо кто – отцы наши и деды. Как в песне поется - «Весь мир до основания мы разрушим, а затем…». Вот деды в революционном порыве и рушили все. Потом уж и не знаю, какими порывами влекомые, но, в годах так шестидесятых, все, что деды не порушили, их дети, отцы наши, доломали. А где церковь устояла, крест с купола долой, вот тебе и склад или клуб. Танцуй, веселись. Все бы хорошо, да вот душу и протанцевали. А ее ведь вытравить легче, чем возродить. Да и можно ли ее, убитую душу, воскресить? Вот в чем вопрос.
   Восемь классов окончил я и в город за «красивой» жизнью подался. Там, вроде, все хорошо. На заводе токарем работаю, вот уже двадцать лет. Почет, значит, уважение. Квартира, конечно, есть, и в ней все, как полагается. Машина имеется. В санаторий вот с женой часто ездим. Дети подрастают. Все, вроде б то, как у всех. Нормально, в общем, живу. Культуру повышаю, телевизор, значит, смотрю. Газеты иногда читаю. Книги не люблю. В музей там или на выставку тоже ходить некогда, работы, потому как, много. Деньги ведь постоянно нужны. Даже к родителям в деревню все никак не мог найти возможности съездить. Подишь ты, двадцать лет прошло, и ни разу, с тех пор, в селе не был.
   И вот, значит, приехал. А оно, в общем-то, села и нет. Нет того села, что я помню, большого, в триста дворов. Дома, дома все светлые, просторные, какие были, на века их хозяева ставили. Да…. А сейчас в селе домов пятьдесят жилых, может, и того не наберется, остальные порушены. Бузина только на бывших подворьях. Умирает село. Почитай одни старики в деревне остались. Молодежь, как и я, в чужие края за лучшей долей подались. 
   Ясное дело, родители обрадовались появлению своего сына. Как водится, соседи все собрались, посидели малость. Потом они песни затянули, а я решил по селу пройтись. Оно уж любоваться нечем, однако хоть места памятные с детства увидеть хочется.
   Иду, а память услужливо подсказывает:
   «Вот, видишь, бугор и кусты бузины? Красавица в этом дворе жила. Помнишь, сколько ночей провел под окнами бывшего здесь дома, целуясь с любимой? Ведь обещал ей, что устроишься в городе, приедешь, заберешь в жены.
   Обещал, обещал. Только вот сейчас и вспомнил те далекие клятвы. Однако же кому от этого легче, что вспомнил? Давно та любовь покрылась забвеньем. И дома уже нет, одна бузина.
   А здесь, помнишь, играли в лапту? Детворы тогда было много. Выросли, где они сейчас?
   Там же где и ты. И так же «часто» сюда наезжают».
   Иду, вспоминаю и сам себя укоряю. Такое самобичевание. А вот, чтобы сердцем прочувствовать, нет такого. Как-то так, все вижу, все понимаю, себя мысленно укоряю, а вот что б сердце что тронуло или по душе скребнуло, нет того. Тихо, понимаешь ли, там. Словно умерла душа, закаменела. Так и дошел до центра бывшей своей деревни. А там уже тоже ничего от центра не осталось: ни сельского совета, ни школы, только памятник погибшим селянам. Да вот, вишь, - и он показал рукой в окно вагона, - вишь, остов церкви. Точно такая же церковь передо мной возвышалась. Верней то, что от нее осталось. Большая такая, с просевшим куполом. А из кирпичного свода, наверху, значит, вместо креста порушенного, береза растет. Вокруг церкви репейник ощетинился, стекло битое в лучах заходящего солнца играет. Глянул я на место святое, оскверненное, как пелена с глаз упала. Грех за собой почувствовал, грех великий. За то, что допустил осквернение это, стыдно стало. Домой заторопился.
   Иду, а навстречу одноклассница моя бывшая. Изменилась, конечно, сильно, от всего прежнего облика глаза только у нее, как и прежде, остались чистые, добрые, лучистые. Я ей в сердцах и говорю:
   - Пошто церковь порушили? Вот ведь в какие лихие годы устояла, а тут…
   Она на меня так, с жалостью, посмотрела и молвила:
   - Вины нашей в том нет. Церковь сначала закрыли, объяснив, что народу де в селе мало, прибыли приход не будет приносить. А через годик после этого пригнали технику и стали ее, церковь, рушить. Селяне всем миром пришли и стали под стены церкви. Прогнали вандалов. Отстояли только вот это. А все сохранить не успели малость.
   А потом, как мне показалось, может, даже с вызовом, подняв высоко голову, говорит:
   - Храма в селе нет, но мы искренне веруем. Вера в душе нашей. Ее порушить никто не может. А молимся, дома молимся.
   Выслушал я ее и вот только сейчас, здесь, в поезде, понял, что она хотела сказать. Думаю, она хотела этими словами объяснить мне, показать, что я живу неправильно. Не может заменить жажда материального накопления другие потребности – духовные. Ты понимаешь, выходит, что она сказала, что у нее, кроме обычного круга материальных интересов, есть еще и другое, самое важное, духовное? А я лишен этого. Пусто у меня в душе. Лишен родного села, предал любовь, погряз в корысти. А про душу то забыл. Вот и думаю, как грех этот мне искупить, грех великий…   



   P./S. Рисунок моей сестры Елизаветы Сыроватской.