Гробовщица. Александр Беляков

                Из «Записок на пыльном капоте такси»


     Тук-тук, цок-цок по асфальту шпильки-каблучки тоненькие, как прозрачные, невесомое продолжение божественных девичьих ножек, загорелых чистым солнцем раннего лета – подарок нежданный, подарок для глаз моих, и дыхание моё замирает-сбивается, и мысли, мысли окаянные…

     Запищали-запиликали заискивающе соседние такси жарким днём на длинной рыночной стоянке, но она склонилась к моему:

- Свободны? – замерла, даже ресничкой витой пушистой не дрогнёт, ожидая ответа.

- Для тебя? – не сразу и найдёшься, смотреть-не пересмотреть этот волшебный цветочек. - Свободней - не бывает! Прошу!

- Не ед с ним, ед со мной! Он молодой, бестолковый, а, дэвушка? – кричит, подняв на лоб солнечные очки, из своей машины армянин, толстый Шотик.

- Помогите с пакетами… - она сказала.  И вот уже нет никого вокруг, кроме нас.
Тёмно-кофейного цвета мягкой, переливающейся ткани платье невесомое, словно туника принцессы Спарты какой-нибудь, а волосы персиковые по плечам хрупким, а глаза синие-синие…

- На кладбище! – и жест рукою повелевающий.

- Вот бы не подумал… Пикник? Еды, вижу, на неделю...

- Живу там.

- ???

- С родителями. Они кладбищенские смотрители. Дом у нас – от мэрии – видели там? Бывали ведь…

     Для нового кладбища городские власти отвели место просторное и подальше, за холмами, только на такси и доехать.

- «А на кладбище всё спокойненько…» И не скучно там жить одним?

- Там-то? Не-а! Как это – скучно? Там так и есть - тихо и покойно. Зелень кругом. И люди всегда приезжают. На кладбище хорошо. Воздух хороший. Птицы. У нас лучше, чем в городе.

- А по ночам?

- И по ночам люди… Всегда кто-нибудь есть. Вспоминают, поминают, мучаются… Или любят. А вы хотели бы там жить?

     Вопрос застал врасплох. Вот уже и рынок где-то сзади потерялся за шумными воскресными переулками.

- Ну, так… вообще-то, думаю, на кладбище мне ещё рановато…. Погоди-ка! Это, что – предложение такое или как?

     Она не ответила, а только поправила складочки своего платьица, чуть подняла их тонкими пальчиками и уронила, и сбежали они ещё дальше от гладких коленок, обнажая ещё больше, словно вопросом на мой вопрос отвечая – сравнить с другими позволено это всё, ну и как?

     Под голубыми небесами, за зелёными холмами, где ни леса, ни реки, а лишь могильные рядки, да кресты, кресты, кресты… Словом, покатили мы, поехали за город, туда, где жила она, жила с родителями уже долгие свои девятнадцать лет. Годы эти виделись ей застывшей счастливой жизнью, а городская суета отпугивала шумом и неведомыми опасностями. При случае, как я понял, выезжая по воскресеньям в город на рынок и в магазины, она ощущала себя там, словно Ихтиандр на суше.

- А работаешь где?

- Там же, - ответила спокойно, смерив меня улыбкой и любопытным взглядом. – Катать девушек, наверное, интересно? И ночью приходиться? До самого утра?

- Хорошо бы, если только девчонок… Такие придурки попадаются, выкидывать замучаешься! Развезет алкаша, того гляди, весь салон уделает… Ничего, справляюсь. Почти год, как с армии пришёл, так на этой старушке и рулю. А чё? Деньги бывают, и неплохие. Думаю, как иномарку взять – тогда легче будет. Но ты-то, кем на кладбище? Такая вся из себя! Правда - я как тебя увидел, ну думаю, мимо, обязательно мимо пройдёт и не посмотрит даже…

- Да я тебя не первый раз вижу, - прищурила, свела в туманные щелки глаза свои. – И родителей моих привозил…

- Ага! Но разве догадаешься, что это ты у них такая? Думал ещё, чего это они, особенно мамаша, расспрашивают о том, о сём. И дом показали. И женат ли? Только какие-то они…

- Строгие. Знаешь, уж очень бывают строгие. Обо мне всё пекутся. Шаг влево, шаг вправо – и всё!

- Да разве это жизнь? Только не поверю, чтобы у такой… у тебя - и парней не бывало. Как? Только честно!

- Честно? Могу сказать, как есть. А тебе - что?

- Ни хочешь, не говори…

     Шуршат шины на поворотах, но мы прислушиваемся не к ним, ожидаем, кто же первый продолжит разговор, и пауза тянется бесконечно для обоих, и ветер горячий встречный сдул бы её побыстрее, что ли…. Ах, это желание узнать побольше о ней, и, быть может, узнать её и поближе… С чего бы это? А всё с того!

- Забавно… - это я не выдерживаю, приедем же скоро и не договоримся, как надо.

- Что? – она руку на ветер из окна и не взглянет в мою сторону, ну ничуть!

- Твои волосы такие… А руки белые… Не урабатываетесь у себя? Делов-то, поди!

- Там учёт надо вести, на кладбище, и за порядком смотреть, а мой отец ещё гробы делает на заказ. Приработок, понимаешь? У нас дешевле, доски бесплатно, на обустройство от мэрии… Меня научил. И оббить и обложить. Интересно. Если не спеша, аккуратные выходят. Гробовщица я. Ну, как? Не нравится?

- Ну, не знаю… Как-то…

- А знал бы, не подошёл?

- К тебе? Да при чём тут это? И не верится что-то… Гробовщица! Ха! Скажи кому! Уж больно красивая ты, гробовщица... «Обворожительные глазки…» Вот бы не подумал! А поехали вечером покатаемся?

- Зачем?

     Вот так всегда. И зачем только они спрашивают «зачем»? Спросят, надуются, словно, что-то очень важное в ответ сейчас услышат, словно вся их жизнь может вдруг перемениться, а жизнь эта, какой была тыщу   иль мильон лет назад, такой и остаётся. И для них и для нас.  Да и ответ они наперёд знают, что им не скажи. Может это ритуал такой? Как похоронный – каков ни был человек, как ни жил он на этом свете, а порядок для всех, в конце концов, один. И не отвертеться. И не знаешь, отвечать или промолчать лучше. Спросила бы о другом...

- Придумаем, зачем! Приятно с тобой. Нравишься... Хочешь, сходим куда?

Она покачала головой, она посмотрела в далёкий волнистый горизонт, она чуть задумалась и сказала, а я это не расслышал.

- Что? Повтори! Я не понял…

- И не надо! – её рука, лёгкая, тонкая легла мне на плечо. – Под вечер приезжай ко мне. Приедешь? Когда закат. У нас всё ярко. Все луга вокруг переливаются в солнце. И на могилках цветы, как живые. Приедешь? А я не могу просто уехать – родители строгие. Ты же их видел.

- А с другими-то как встречалась? Ну, приятели же были, знакомые…

- Были. И ни так и ни сяк… - она сжала левую руку в кулачок и правой выпрямила из него не спеша четыре тонких пальчика с бардовым маникюром на ноготках, при этом что-то неслышно пришептывая алыми губками, а губки эти, я вам скажу…

- Четыре! Четверо всего-то и… всё. Первый, когда ещё в школу в город ездила, из параллельного класса. Да, целовались, и что? Один – студент. Весёлый. Таксист приставать пробовал, приезжал всё… Наглый. И ещё – так… Все моим не понравились. Но ты же – другой?

- Не понравились? Так надо им нравиться? Я думал - тебе. С ними-то что спешить? Дело наше молодое… Ещё успеют вмешаться. Давай пока без них сблизимся?

- И не заметишь, как успеют. Они строгие.

- Может, они так из-за кладбища вашего? Честно сказать, мне похороны всегда неприятны были. Ещё и учёт ведут – могилы считают, что ли? Что там считать? Пропадают могилки или лишние вдруг?

- А вот и не вдруг! Учёт здесь строгий. Но всё равно их больше, чем по записям. Нам ли не знать! Скажи – приедешь?
    
     Мы уже проезжали распахнутые кладбищенские ворота, и виднелся уже их дом, и стояли в тени дома две фигуры, а мы так толком ещё и не договорились меж собой.

- В прошлое воскресенье я их отвозил сюда, - заметил я негромко.

- Я видела.

     Мы притормозили, машина замерла, как раз напротив пожилой парочки. Она – крупная женщина в переднике, он – небольшого роста, закатанные рукава рубахи и узловатые крепкие руки – смотрели на нас неподвижным внимательным взглядом, как манекены, строгие неподвижные манекены.

     Я помог выгрузить пакеты из багажника, и теперь, стоя за головокружительной девчонкой, вдыхая запах её духов, касаясь губами её вьющихся, этих восхитительных, этих персиковых волос, невольно прошептал:
 
- На сколько больше могилок-то?

И она шёпотом:

- На четыре. Приедешь?