Галилея Любы Лурье и Марка Азова

Cлово о журнале Галилея Любы Лурье
 
 
О ЛЮБЕ ЛУРЬЕ
"Впечатление читателя?" Ничего себе заявочки – "чи-та-те -ль!"
Автор этой рецензии на журнал "Галилея" , где главным редактором суровый с виду, Марк Азов, Люба Лурье печатается в каждом номере , и делясь со мною, как с членом редколлегии этого толстого журнала, говорил:
- Вашу Любушку, вашу дельфиночку, беречь надо…
В Литературном объединении «РЫЖИЙ ДЕЛЬФИН», что в Хайфе, и которым я руковожу, называю её сокращённо АОЦКа, что означает - АБСОЛЮТНО ОЧЕНЬ ЦЕННЫЙ КАДР !
И это так: Любаня может всё, даже читателем прикинуться! Но для себя она давно выбрала стратегическое направление – познакомить нас, знающих язык не то, что недостаточно, а совсем его не зная , с теми талантами писательскими, которых и до нашего приезда в Израиль, было болеее чем достаточно. Наша Любочка - талантливый переводчик с иврита, прикинувшаяся читателем. Если она и читатель, то прямо скажем – талантливый - .имена тех, кого она упоминает в этой рецензии, вы можете отыскать в интернете!
Читайте в этом разделе рецензию на «ГАЛИЛЕЮ» и рассказ в переводе с иврита Любы Лурье ШУЛА МОРАН «ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ - МОЛИТВА»

Михаил Лезинский , председатель Литературного объединения «Рыжий дельфин» . Ныне – виртуального .


«ГАЛИЛЕЯ» - О ЖУРНАЛЕ И ОБ ИЗРАИЛЕ
впечатления читателя
Зима. Февраль. Невисокосный год. Ко мне подходит женщина, напряжённо всматривается.
- Я хотела у вас спросить...
- Да, пожалуйста.
- Скажите, а в Израиле в феврале тоже 28 дней?
- Конечно.
- Слава Богу!
Ожидать можно чего угодно. "Здесь всё не так, здесь всё наоборот". Мало пространства, много шума. На улице война, на лицах улыбки. Евреи, одним словом. Страна парадоксов, будь на чеку:того и гляди, какой-нибудь новый объявится. И в самом деле, гляжу, за последнее время появился новый, для меня - желанный. В маленькой стране - большие литературно-художественные журналы, толстые, как "Новый мир" или "Иностранная литература" и написанные, следуя принципу парадоксальности, не справа налево на иврите, а, прямо-таки, на русском слева направо. Я имею в виду два журнала, последовательно попавшие мне в руки: "Иерусалимский журнал" и "Галилея". (Правда, есть и другие молодые литературные журналы: "Роза ветров" или "Кедр", например, но они похудее и покороче - возможно, я соскучилась по масштабности).
Два слова о "Иерусалимском журнале", поскольку он был моим первым. На мой вкус, издан эстетически безукоризненно. Строгая аристократическая обложка. Содержание построено в соответствии с заранее заданными рубриками, определяющими их литературный жанр. Мне случилось прочесть седьмой номер, так как именно его презентация состоялась в Хайфе. Журнал насыщен хорошей литературой. Свои весьма отрадные впечатления я высказала Бине Смеховой, представлявшей журнал. Неуместно писать о них здесь, однако я намеренно упоминаю о "Иерусалимском журнале", чтобы привлечь внимание читателей, поскольку считаю его достойным литературным явлением.
И вот передо мной "Галилея". Сразу видно, что у этого создания иной образ, другой характер и стиль. Обложка яркая, глянцевая, нарядная. Мало того, она ещё и соответствует сезону - на ней фото заснеженных Голан, выполненное Ф. Гринбергом (так я догадываюсь, поскольку художник назван, а место съёмок не обозначено). "Радуйтесь прямо здесь и сейчас вместе со мной, если хотите, приглашаю" - прочитываю я обложку. Какое-то театральное ощущение. Может быть, это занавес? Открываю оглавление. Забавно, в самом деле, в журнале есть пьеса. Дойдём и до неё, но не сразу, она где-то в середине выпуска. А что ещё? Так всего много, что я растерялась. Много стихов, рассказы, переводы. И никаких тебе рубрик, мотайся туда-сюда на свой страх и риск. Зато полная свобода, волюшка- воля. Открываю наугад, как китайскую книгу судеб (ловлю себя на том, что читать с самого начала, по-порядку, мне и в голову не приходило).
Итак, первый попавшийся рассказ. Короткий. Ромен Гари: "Шоненбаум и Глюкман" в прекрасном переводе с французского Эдуарда Шехтмана. Лаконично изложенная история жизни нескольких евреев из Польши, прошедших концлагерь. К сожалению, банальная в некототором роде. Однако, портной из Лодзи Шоненбаум - человек незаурядный, если даже ад, который он впитывал в себя два года, не лишил его страсти осуществить мечту, о которой он грезил: попасть в Ла-Пас, столицу Боливии, увидеть тропические долины, вечные снега, парящих орлов и гигантских бабочек (подобно набоковскому герою из рассказа "Пильгрим". И ему это удаётся. Он даже открывает в Ла-Пасе мастерскую "Шоненбаум, парижский портной". Это было нелегко, потому что в Андах не так уж много водится "парижских портных". Но польскому закройщику везёт: в одном из индейцев - погонщиков лам, спускающихся с верхнего города, он узнаёт лодзинского портного Глюкмана, бывшего с ним в концлагере, и нанимает его к себе подмастерьем. Глюкман оказался человеком себе на уме и не столь наивным глупцом, как его хозяин. В Андах он обрёл убежище, понимая, что "Израиль - это уловка, чтобы собрать вместе тех, кто спрятался, а потом всех - в газовню... Немцы на это мастера". Позже выясняется, что ещё один человек из того же концлагеря укрывается в горах. Им оказывается гауптман Шульц, командир СС, садист, "тщательно отобранный начальством среди других садистов". Психологическая развязка, занимающая всего несколько строк, завершающих рассказ, - ошеломляюща. Очень хотелось бы поговорить о ней, но я боюсь спугнуть, появившееся, быть может, любопытство читателя. Текст изложен в форме детективной истории.
Дальше идут стихи, они повсюду перемежают прозу. Оставлю их напоследок. Читаю дальше. Рассказы Анны Маршик. "Чем сердце успокоится". Израильская действительность. И живёт в ней Стэлка, существо, вроде бы неприглядное во всех отношениях: и костлявая, и нескладная, и некрасивая, и не особенно ловкая, да ещё с больным сердцем. Врачи приговорили её к постельному режиму. Но, чихать она хотела на врачей и "жила так полнокровно, что ей могли позавидовать многие здоровые". Она никак не соответствовала образу человека, обделённого чем бы то ни было, и сердце её переполняла радость жизни и благодарность ко всем, кого судьба подкидывала ей случай полюбить. Дважды, ещё до отъезда в Израиль, Стэлка примеряла белое платье и фату и дважды вешала их на гвоздик. Срывалось. Но Стэлка не унывала.
А в Израиле было кого любить: и Коля, из бухарских, и Борик, обожавший худых женщин, и Нэлу, румынский еврей. То есть - любовников хватало, а главное, хватало на них Стэлкиного сердца. И мама всё понимала: "Она хочет мужчин? Мэйле! Это единственное, что она может". Колю, к примеру, она по-настоящему полюбила, но он не женился. Понятное дело, она и не ожидала. Потом в её жизни появился Марик, чудной такой, преподавал русским студентам математику в университете и кроме этой своей математики не любил ничего. Но странным было ещё и то, что в ответ на Стэлкину преданность он и саму Стэлку полюбил почти также сильно, как математику. И зажили они со Стэлкой настоящей семьёй. А потом кончились гранты, денег стало не хватать, работать Марик не собирался, а всё лежал на диване и мечтал (наверно, о математике). А за двоих Стэлка работать не могла. Терпела год и сама купила ему билет в Новосибирск к матери. Да разве после жизни с такой Стэлкой вытерпишь в одиночку? (Даже пятилетний ребёнок понимает, что это невозможно. Мой сын, к примеру, когда был в этом возрасте, распевал собственного сочинения песню, в которой были такие слова: "Надоело жить по одиночке, до зарезу хочется жениться". Детям даётся суть вещей). Вот он и вернулся, да вскоре умер. И Стэлка сделала для него последнее, что могла - похоронили русского Марика на святой земле по еврейскому обычаю... Какое-то время спустя, она вышла замуж за Толика. И новому супругу тоже было с ней тепло. И всё-таки, больше всех любила она Колю. И случалось, что они любили друг друга вместе. Потому что, чем сердцу успокоиться, если не любовью. Почитайте и вы ощутите любовь автора к этому сердцу.
Но женщины бывают разные. В другом рассказе Маршик "Творческое начало" дан очень характерный образ современной молодой женщины из большого города. Ею руководят не непосредственные чувства, а желание соответствовать неким неписанным, но хорошо известным правилам для тех, кто знает как жить. Вета, героиня рассказа, человек искусства, второй раз замужем. "Солидный и благополучный Берлин. Престижный муж, поздний заласканный ребёнок, хорошее окружение. Вета нежно любила свою жизнь... и ничего не хотела в ней менять". И вот в эту красивую размеренную жизнь вторгается звонок из Израиля, и её первый муж сообщает, что их сын Денис погиб в Ливане. Стало быть, придётся лететь. Это решает даже не она, а её теперешний муж, и она подчиняется - очевидно, так уж принято. Вета пошарила в душе и не обнаружила в ней ничего. Она надеялась, что когда увидит Эдика, отца Дениса, то попытается понять, что чувствует он, чтобы, хотя бы знать - на что ориентироваться, "ей почему-то казалось, что он должен быть расстроен". Вот, "если бы мама была жива, она бы знала, как себя вести. Вета просто смотрела бы на неё и делала всё точно так же". А теперь, когда в Израиле в доме первого мужа собрались люди, "переполненные уважением к её горю", а она понятия не имела, что надо делать. Сильный мускулистый военный раскрыл ей свои объятия, и она упала в них, прижавшись к нему. Вета ощутила, как он сочувствует ей и жалеет её. Ей сразу тоже стало себя жалко, и слёзы заструились по лицу. Она уловила своё отражение в стекле люстры. "Щелчок в мозгу, поворот выключателя в сознании. Хрупкая нежная женщина в чёрном рыдает на плече сильного человека". Сразу стало понятно, как должна вести себя вести мать, потерявшая сына - в глазах страдание, несколько слов для телевидения, поцелуй подружке Дениса. Творческое начало не подвело. Снимок обошёл все газеты. У её первого мужа тоже получилось не хуже: на кладбище он обнял пошатывающуюся от горя Вету точным жестом мужественного мужчины из фильмов про красивую жизнь. Очевидно, творческое начало было свойственно и ему.
Такие рассказы. Написанные явно мастером, психологически точно.
Уже две удачи. Может, я что-то упустила в начале? Возвращаюсь. Рассказ Анны Реак-Гофштейн "Джамаль". Да, верно, это слово означает верблюд. То-ли притча, то-ли всамделишная история о том, как верблюдица вскормила мальчика. И снова о любви. О любви верблюдов, правда, но пишет-то женщина... Сюжет о верблюдице, красавице Джамилле, которую самки из верблюжьего гарема прокляли за то, что она снискала любовь вожака и предпочтение её всем остальным, воспринимается нами доверительно. Тема знакомая и классическая не только среди верблюдов. Проклятие перешло и на потомство - дочь Джамиллы теряет своего маленького неспособного к жизни новорождённого верблюжонка. В это же время в деревне, неподалёку от каравана, другая роженица умирает от родов. Нет иного выхода - человеческого детёныша подкидывают к несчастной от горя верблюдице. Потому его и назвали Джамаль. Верблюдица кормила его до трёх лет. Потом он стал погонщиком. Всю жизнь с верблюдами. Так положено бедуину. И, хотя он и признаёт удобства цивилизации, но знает, что это - всего лишь удобства, а решение судеб даётся свыше. "... если оттуда не отпустят тебе порцию удачи, то никакая цивилизация не спасёт. А будет мазаль, то и в пустыне, среди камней можно быть самым счастливым". Кажется, что и автор знает, что это правда.
Теперь полистаю журнал справа налево. Ох, какие стихи - переводы с иврита Савелия Гринберга! Это - на сладкое. Откладываю. Дальше - перевод ивритской прозы Этгара Керета. Тоже потом. Сначала узнаю, что пишут мои соплеменники из "варяг в греки" - из России в Израиль.
А вот, - Михаил Лезинский: "Операции "Вызов" и "Форель". Что-то военное? Не моя тема. В подзаголовке - о жизни Уинстона Черчилля. Терпеть не могу читать о политиках. Правда, Черчилль - личность необыкновенно яркая. Может, просмотреть? И сразу стало весело и легко. Сразу чувствуется, что текст написан человеком, по-мужски раскрывающим объятия жизни и готовым подставить плечо. "Товарищ мужчина, как всё же заманчива должность твоя". Поэтому и вспомнилась строчка из Окуджавы. У меня при слове политика, обычно, сводит рот от скуки. Не тут-то было. Рот мой как раз открылся, потому что автор так смачно описывает аппетит Черчилля, что я страшно захотела есть. Честно говоря, все даже самые тайные военные операции меня совершенно не волнуют.Не потому что это не важно, но души не трогает. И всё же, я не могла не читать дальше, потому что Лезинский так точно и исподволь втягивает тебя в психологический рисунок характеров, что становится интересно. Возникает подозрение, что Черчилль, Сталин, Рузвельт - не только картонные политические фигуры, занимавшие свои собственные места в историческом театре и блестяще отыгравшие все предназначавшиеся им роли (и драматургов, и актёров, и зрителей), но и живые уникальные и неповторимые личности. Вот это меня интересует. Ну, а любителям детективных исторических сюжетов, подлинность которых не вызывает сомнений, и вовсе раздолье - читать о сильных мира сего и о том, как ими (и не ими, а простыми "стрелочниками", теми, которые всегда в нашей судьбе виноваты) вершилось будущее государств. И ещё. Когда читаешь, можно только догадываться, сколько труда было вложено автором, чтобы осветить историческую поступь этих демонов, во многом определившую и наши тропы. А то, что "материал" изложен прекрасным русским языком, воспринимается как само собой разумеющееся.
Кто ещё живёт в журнале, здравствуйте. Михаил Беркович: "Время умирать". Прочла. "Цвет воровского мира". Вполне убедительно и страшно.
Валерий Коган: "Зеркало" о том, как всё зыбко, и быть может, только в зазеркалье - самая заветная и страстная на всю катушку жизнь. А кто взаправду отважится шагнуть туда?
Виктор Нарыжный: "Рождение волчонка". Когда перестаёшь понимать, что есть вымысел, а что реальность, догадываешься, по крайней мере, что это признак удавшейся литературы. Я вспоминаю , как когда-то загорелась моя кожа при описании Булгаковым маргаритиного крема, которым мазалась Наташа. Разумеется, мне не приходит в голову сравнивать авторов, однако эффект недоумения: а как знать, может, так и было? - налицо. У меня, во всяком случае.
Марк Азов: "Весенний царь черноголовых". Пьеса, обозначенная автором как повесть в лицах.Только в связи с этой припиской я решаюсь высказать своё мнение. Судить о написанной пьесе как-то неловко, будто подсматриваешь за кулисы. Ведь задумано зрелище, а зрелище надо смотреть, а не читать.
О чём пьеса? Боже мой, опять о том же. О паранойяльной по своей навязчивости еврейской теме: справедливости, добре, правде. Но ведь, никуда не денешься, эта тема, в самом деле, навязана нам ещё с Танаха, быть может, свыше (судите в соответствии с собственными предпочтениями понимания). Десять заповедей - билль о справедливости. Сначала я расстроилась - в памяти ещё стоит острое ощущение полнейшего отчаяния и безнадёжности после прочтения набросков к роману Елены Макаровой (так это называлось в "Иерусалимском журнале", о котором я упоминала). Во время второй мировой войны, находясь в апогее зла, в центре еврейского гетто Европы, евреи-культурологи по заданию немцев проводят экскурсии по архитектурно-историческим местам (осознавая одновременно и историческую значимость самого гетто, которую непременно надо сохранить для потомков). Абсурдность и ужас состоит в том, что они делают это с упоением, захваченные эстетикой культуры и искусства и наслаждаясь изысками собственного интеллекта. Они почти не озабочены угрозой уничтожения, потому что искренне веруют в непременную победу добра и справедливости. Она обязательно произойдёт. Ну, не сегодня, так завтра, не так уж это важно, главное - сама идея абсолютна и неоспорима. Увы, эта абсолютная идея оказывается беззащитной перед силой первобытного зла.
Неужели и эта пьеса - очередной оттиск в слове всё того же наивного еврейского менталитета. Правда Марк Азов, как сказано о нём, писатель-сатирик, поставлял текст скетчей для Аркадия Райкина. Стало быть, смотрит на мир ироничным взором. Вспомнила, что сама однажды слышала здесь его шутки. Смеялась очень - правда, не от радости, а от удовлетворения интеллектуальным остроумием, шутки были грустные. Но пьеса оказалась нешуточной.
Действие происходит в Шумерском царстве около 39 веков тому назад, согласно автору и приводимым им археологическим справкам. Для понимания ситуации даются исторические сведения, сообщающие, что государству принадлежала вся земля и все его подданные. Цари имели неограниченную власть и управляли страной с помощью чиновников. Как свидетельствуют архивы, записанные клинописью на специальных таблицах, отражающих учёт и контроль производства, а также продуктов его распределения, в государстве господствовал триумф бюрократии. Содержание пьесы предлагает зрителю задуматься (а, если случится чудо, разобраться) в дефиниции "закон и справедливость". Я ни в коем случае не ставлю перед собой задачу пересказывать пьесу или оценивать её драматургию. Хочу лишь сказать о её философии, разумеется, как я лично её воспринимаю.
Случается так, что некий садовник по имени Эллильбани назначается временным помазанником на царство. Ему отводится роль "подменного царя" - такого, которого должны казнить на пятый день после коронования. Таков уж обычай: весной приносить царя в жертву богине плодородия, чтоб год был урожайный. Но не казнить же, в самом деле, настоящего государя! Выбирают (на демократический лад) подходящую жертву, и все волки и овцы довольны. Ну, убьют какого-то садовника, - нормально, ничего особенного. А вот, дальше игра идёт не по правилам, как-то не по-людски: престольный царь неожиданно умирает в эти самые пять дней, а на его месте остаётся править государством садовник. Причём, коварный автор с документальными доказательствами утверждает, что так оно и было в действительности. Хотите - верьте. Садовник-царь. Это уже ни на что не похоже: не сказки Брехта, а историческая драма. Да ещё такой садовник, которому в детстве мама не разрешала быть царём, говорила, что надо трудиться и труду своему и детям радоваться - вот и вся жизненная наука. Но согласитесь: жить как царь, всё же лучше, чем умереть. Делать нечего, придётся править, народ требует. Разве что - во имя народа. Казалось бы, взялся за гуж, так правь как простой король - по закону, так нет, по закону, показалось ему - мало. Захотел Эллильбани (такой чудак) - ещё и по справедливости. Правда, "обряд дарения справедливости" был и до него. Зажигали на башне огромный факел, и каждый, кто его видел, зажигал свой. Это означало, что новый царь отменяет несправедливость, которую допускал прежний царь и в сей час дарует народу справедливость новую, подлинную. Две большие разницы: совершить обряд или создать действительно справедливые по-совести законы, да ещё и обеспечить их исполнение. Ведь именно так вознамерился сделать новоиспечённый властелин. Действие пьесы развёртывается неспешно, и не очень понятно, куда клонит автор. Неужто победит справедливость - та самая банальная идея победы добра над злом, столь неотъемлемая от еврейского сознания? Но кто ж этому поверит? А жизненный опыт...
По приказу нового царя каменотёс высекает в камне - огромной стелле - новые законы. Вроде бы справедливые. И представьте, по-началу, они даже выполняются, да только несчастных не становится меньше. "Ведь пряников сладких всегда не хватает на всех". Пустяки, царские проблемы, а народ, как водится, пойдёт в обход законов. И опять, дело житейское: всё меньше законопослушных, и вскоре в царстве-государстве не остаётся у людей защиты ни законом, ни от закона, а главное, от самих себя. Тогда вспомнил царский законодатель Уршага, отчего погиб Ур халдейский, из которого он пришёл. (Вы правильно подумали, тот самый Ур-Касдим. Шумеры существовали приблизительно в одно время с семитскими племенами). Он сказал царю Эллильбани: "Всё это уже было там, где я родился: и справедливость и законы. Но погиб великий Ур". А боги бездействовали. Но услышал в сердце своём Аврам, сын Тераха (хозяина Уршаги) голос Всевышнего, разбил глиняных богов и отправился по Его повелению в землю Кнаанскую. И поселился он в Харане. Выслушал Эллильбани эту историю и понял, что глиняные боги не были настоящими. Но, если не боги, тогда кто разрушил целую страну черноголовых жителей Ура? И отвечает Уршага - "люди". Потому что "...никто не может разрушить дом наш, кроме нас самих..."
(Моё изложение может создать ложное впечатление, будто пьеса схематична. Это не так. Такой эффект возможен от того, что я опускаю собственно действо и события, которые там происходят. Проверьте, почитайте, посмотрите - в самом деле, интересно).
Так или иначе, царь-садовник начинает понимать, что закон можно повернуть и так и этак. Одного он может лишить семейных уз, другого оставить голодным, а сам ты и не заметишь, как окажешься палачом своего единственного друга. Один пример из пьесы. Приходит новая весна, готовится новая жертва - выбирается новый подменный царь. И выбор падает на Уршагу, самого близкого для Эллильбани человека. Согласно закону, в качестве жертвы назначается только одинокий мужчина, а от Уршаги ушла жена (в соответствии с новым царским предписанием о том, что по желанию "женщина имеет право возвратиться в дом отца". Велик соблазн обольститься жаждой справедливости и уверовать, что ты способен её творить. И вот теперь Уршага, лучший друг, став одиноким, обречён на плаху - "ведь законы пишутся для всех..." Эллильбани повелевает отменить назначение Уршаги на роль "весеннего царя". И этим преступив закон, он сам занимает место жертвы, сознательно расплачиваясь собственной жизнью за попрание Закона. Нет иного выхода. Он пытался "подбирать крупицы справедливости", но понял: законов милосердных не бывает и абсолютной справедливости нет места. А ещё понял бывший садовник, отчего погиб великий Ур. Случился в нём хаос, оттого, что порядок опирался слабые человеческие плечи и души. "Душа слукавит, струсит и предаст". Верно, что Бог дал человеку способность различать между добром и злом. Но так утомительно разбираться в этом ежечасно и не всегда сподручно. Да и сил и разума не у всех хватает. А Змей-искуситель всегда начеку. Знает как подползти и соблазнить. Вечен как смерть. Понял новый царь весенний, что для того, чтобы выжить, нет иного средства, чем чтить законы, высеченные на стелле, подпирающей небо. Камень неуязвим. И проклят будет каждый властелин, хотя бы слово их исказивший. Потому что "грош цена законам, если царь сам обходит их на глазах народа!" Если же стерпит и смолчит народ, то превратится вся страна "в наносный холм потопа". Ниц перед стеллой! "Перед законом все мы не бессмертны".
Как?.. Всего-то, исполнять закон? Что же тут нового, для чего писалась, вынашивалась автором пьеса? А для того, чтобы осознать, что, хотя закон далеко не всегда справедлив и "нет правды на земле", но само принятие Закона содержит в себе стремление, направленность к этому абсолюту. Как это ни парадоксально звучит, идея справедливости, еврейский миф, двигает историей народа. Известно, что когда миф поддерживается национальным сознанием, он актуализируется. С этой точки зрения, история и есть сфера реального осуществления мифов. Судя по тому, что люди ещё не полностью истребили друг друга, он пока действует. Чтобы мир стоял - "достаточно 36 праведников", а, для существования государства нужна хотя бы кучка людей, чтущих Закон и законы. Если в нашей благословенной стране их сочтут за фраеров, то от себя лично я добавлю к названию пьесы пояснение в скобках (Виват, фраеры!). И подумаю: Крепче держите в своих руках нашу надежду, господа фраеры. Всем она нужна, без неё - никак., да кто кроме вас готов платить за неё...
Я прочла почти весь выпуск от корки до корки. Но невозможно же написать обо всём, пора и совесть знать. Может быть, кому-то ещё захочется поделиться своими впечатлениями, вот он и скажет о другом. Но ещё я намеревалась напоследок посмотреть стихи. Восприятие поэзии - вещь крайне субъективная. И не пересказывать же стихосложение.
Для себя я отметила стихи Земфиры. Лирично, нежно и без фальши. И передаётся её самоощущение: "Меня по жизни кружит снегопад, то снежный снегопад, а то - бумажный".
Услышала лирику Рины Левинзон. Очень нежное пеленанье любви - Александру Воловику. "...эти жимолость и жалость, Божья милость". Наверно, так дышит, раз так пишет.
Я поверила предостережению Фредди Зорина, "чтоб не свели мы подлинного взлёта до уровня простого ремесла".
Симаптичен напряжённый ритм Нины Векслер. Интересны драматическая поэзия Инны Захаровой.
Совсем неожиданно - стихи Марка Шагала в переводе с идиш Давида Симановича. Читала впервые. Разве художник может забыть воздух, из которого черпал он свои краски.
"Теперь меня не ищите нигде вы,.
сам от себя убежал я, немилый.
Состарились молодости моей деревья.
И плачу я над своею могилой".
И, наконец, переводы Савелия Гринберга ивритской поэзии. Блестяще. Во- первых, о переводчике. После прочтения этих переводов из пяти таких разных авторов - главное ощущение, что поэтов, на самом деле, шесть. И Савелий Гринберг - большой поэт. Переводчик - как Сирано, просто говорит чужими устами свой текст.
Все стихи так хороши, что грех строку вытаскивать по нитке. Лишь намёк о каждом, чтобы догадаться о вкусе поэзии. Вот, Иегуда Амихай:
"И тот, у кого недоставало силы поднять облака над морем,
тот поднимал кудри со лба,
последний лист с земли".
Ури-Цви Гринберг:
"Разве так должно быть, чтобы поэт Израиля воспевал великолепие
солнечных закатов, -
и не вырвет, не высечет он из тела своего слово правды о всех - о соборе Израильском?
Что, поэт иудейский будет петь ямбами Рима?!..."
И Давид Авидан - об отвтственности поэтов:
"Мы ответственны за всё, что происходит в языке каждую отдельную минуту, потому что люди, подобные мне и подобные тебе - они политики языка...
Мы определяем политику языка и самый язык.
Мы определяем язык как политику и политику как язык".
А ещё есть в журнале замечательный перевод Марьяна Беленького ивритской прозы Этгара Керета. Короткие, динамично написанные, очень своеобразные, не похожие ни на какие другие, рассказы. Читая их, легко поверить переводчику, что выпущенные в Израиле три книги этого автора стали бестселлерами.
Кажется, это всё, что я предполагала сказать. Быть может, я что-то упустила... Читайте сами.


© Михаил Лезинский, 2008
Дата публикации: 2008-11-16 01:47:39
 
© Copyright: Михаил Лезинский, 2010
Свидетельство о публикации №21002120791