Революция

Москва. На дворе 1992 год. Советский союз развалился, вот-вот развалится Россия. Коммунистические журналисты, кто не перекрасился, без работы. Кто продает газеты около метро, кто подался на рынок, а кто-то упорно ищет работу, но не находит. Владимир, мой друг по журфаку, среди тех, кто почти год был в поиске. Взаймы взято у кого только можно, из дома продано все, что представляет хоть какую-нибудь ценность. А есть все равно хочется. Наконец Владимиру улыбнулось счастье, и его взяли «читчиком» писем  в Госкомимущество. И теперь он может снова брать взаймы, ведь появилась возможность отдавать.
  - Серег, выручишь? - Звонит он по телефону.
  - Конечно. Приезжай.
        Мы сидим в редакции «Московской правды» и не скрывая рассматриваем друг друга. Шутка ли, не виделись почти десять лет.
  - Вступил в партию в 1990 году, получил должность редактора городской газеты, и тут революция, - рассказывает Владимир о себе, как будто о ком-то другом. - Газету переименовали, а меня даже журналистом не взяли. Что делать? Люда (это его жена) больна. Шизофрения. Старший во втором классе, а младшим по пять лет.
        Я помню, что младшие дочки у Владимира близняшки. Помню, потому что лет пять назад позвонил общий друг и сказал, что собирают деньги на коляску.
   - Сейчас мне платят, и я могу накормить семью. А было время, дети три дня ничего не ели.
   - Как не ели?
   - Вот так не ели, - грустно передразнивает он меня.
     Владимир в юности был очень уверенным в себе человеком, однажды он сказал про одного товарища, что тот двум свиньям щей не  разольет, однажды на перилах балкона на руках висел, грозился выброситься с шестнадцатого этажа. Нет, все не так я говорю. Не знаю, как это сказать. В общем, раньше он был сильным человеком, а сейчас передо мной сидел слабый. Внешность почти та же, а человек другой. Каким-то чутьем я ощущаю его слабость и чувствую жалость к нему. Жалость и почему-то злость.
   - Ты мог сам не есть, но как ты допустил, чтобы дети  три дня не ели? - Я почти ору. Мы были друзьями. Я его уважал и по-прежнему люблю. Уважаю или нет, точно сказать не могу. - Почему ты мне не позвонил? Почему у меня не спросил?
   Я злюсь, потому что не раз давал деньги без отдачи на выпивку и еще на что-попало. А в это время дети моего товарища сидели голодом.
   - Ну вот обратился же сейчас. Чего ты кипятишься? Не один ведь я так живу. Недавно на работе письмо читал. Дед пишет «Вчера доел любимого кота. Что буду есть  завтра, не знаю.»
     Я вдруг замечаю во Владимире новую черту, вижу что он абсолютно спокоен, спокоен как семислойная фанера. Это действует на меня немного отрезвляюще. Но  через минуту я снова в атаке.
     - Я бы пошел на дорогу и стал просить милостыню, но не оставил бы своих детей без еды. Как ты мог?
     Владимир смиренно улыбается, и я неожиданно осознаю, что в дни голода он постиг что-такое, чего мне не понять. Я вспомнил, как читал где-то о женщине, которая убивалась от горя, потому что потеряла сына.
     Молодой священник, пытаясь успокоить ее, говорит: «Я сочувствую вам. Я понимаю вас.» В ответ слышит: «Вы не можете понять меня, потому что вы не мать и вы не теряли сына.»
     Не сразу до меня доходит, что Владимир обрел в том голоде какую-то мудрость, которая мне неизвестна, потому что я «не мать и не терял своего сына». Я умолкаю. Почему-то на ум мне приходит история, которую рассказал кто-то из знакомых о нем.
     Когда страна получила ваучеры, и их начали скупать всевозможные фонды, Владимир тоже получил пять ваучеров на свою семью и тут же  разузнал, кому их продать, чтобы выручить немного денег. Но когда пришел домой, узнал, что жена их сожгла. «Боялась, что кто-нибудь придет и убьет детей за эти ваучеры».
     Выручает сотрудница, заглянувшая в кабинет.
     - Мы на обед сходим, Сергей Иваныч?
     - Да-да, конечно. Пошли тоже пообедаем, - обращаюсь я к Владимиру.
     - Не-е, я не обедаю.
     - Я оплачу, ты не беспокойся.
     - Да нет, Серега. Я не потому не хочу идти, что денег мало, а потому что не хочу режим нарушать.
       Я вопросительно смотрю на друга.
     - Я дома ем. Утром, а потом вечером. А на обед не хожу. Приучил себя есть два раза в день. Стоит один раз сходить, потом будет еще хотеться.
      Он заметил, что фраза получилась какая-то неправильная. Смутился, замолчал. Я тоже молчу, не знаю, что говорить и что делать. Мне больно, что друг в тяжелом положении, стыдно за него, за себя, за страну. Почему так случилось? Кто нибудь, может, и знает. Я — нет.
 2010-2011 г.