***

.  .  .долго размышлял Син Ле-ке  над своей жизнью и над жизнью других людей:
Над теми связями, которые существуют между жизнью самого Син Ле-ке и жизнями других людей и в этих размышлениях Син Ле-ке и вспомнил.  .  .

    .  .  .с далекого запада, с берега моря, в Урук приехали люди, которых все халдейские семьи иначе как «бандиты и разбойники» не называли. Сами  себя  эти  люди  называли  «ханаанеями» и говорили, что они приехали из прекрасной страны «Ханаан» по приглашению царя Гудеа, правителя Лагаша,  что,  мол,  царь их пригласил по совету египетского фараона,  которому они, «ханаанеяне», строили корабли для путешествия  из Египта в город Урук, а из города Урука в город Вавилон по реке Евфрат и из Вавилона обратно в Урук и, потом, в Египет. Правда это было, или неправда, Син Ле-ке точно не знал, но «бандиты-ханаанеяне» быстро соорудили прямо на протоках из дерева целые поселки домов для жилья и мастерские для работы, которые они, «ханаанеяне», называли «верфи», ибо царь Гудеа совместно с царем Энменкаром Старшим, отцом нынешнего царя Энменкара, собрались строить корабли для плавания и перевозки грузов по рекам Евфрату и Тигру с последующим выходом в большие моря, чтобы можно было переправлять людей и грузы в дальние острова и земли. Многие люди говорили по этому поводу многое, но что в этих разговорах было ложью, а что правдой, Син Ле-ке никогда не знал точно. Помнил только, что отец сказал ему, тогда еще пятнадцатилетнему мальчишке:
 - хватит бездельничать! Пойдешь со мной, потому что я иду наниматься к «разбойникам- ханаанеям» работать на них! И ты будешь работать со мной! За одним и научишься управляться с инструментами и делать вещи из дерева, потому как они-то хоть и «бандиты, но с работой по дереву управляются зна-атно! То есть лучше этих «разбойников», умельцев работы по дереву  нет!
   Целый год Син Ле-ке вместе с отцом пилил, строгал и забивал  железки, называемые «гвозди», что, кстати, у него получалось лучше, чем у отца, многих других людей и даже лучше, чем у самих «ханаанеян».
«ханаанеяне» устроили из его, Сина Ле-ке, умения, игру для своего развлечения:
Они толпой собирались вокруг Сина Ле-ке, давали ему в руки тот инструмент, которым и вбивали эти «гвозди» в дерево, сделанный из очень хорошего металла, пару «гвоздиков», необычной величины и спорили меж собой на золотые монеты, - вобьет  ли Син Ле-ке такой «гвоздок» с одного у дара, с двух ударов, с трех или с четырех ударов толстую доску из, как они называли «железного» дерева, то есть из дерева очень вязкого и в то же время крепкого необычайно.

    Вся толпа визжала от восторга, когда Син Ле-ке   вгонял огромный «гвоздь», который из-за его непрочности никто из «ханаанеян» забить в две доски, положенные одна на другую, вообще не смог ни со скольких ударов, одним ударом! Правду сказать, иногда Сину Ле-ке требовался второй удар, но тогда  «шляпка»  «гвоздя» уходила («утонула» говорили «ханаанеяне») глубоко в доску, ибо  так ловко умел ударить в «гвоздь» Син Ле-ке.  .  .

    .  .  .после долгих и тяжелых раздумий Син Ле-ке пошел в мастерскую-кузницу и долго объяснял монахам, которые делали доспехи, щиты, оружие и многое другое, что ему понадобилось.
Поначалу монахи никак не могли понять, того что им говорил Син Ле-ке.
Тогда Син Ле-ке позвал одного монаха за собой и повел его в плотницкую мастерскую, где сам уже заранее побывал и все уже внимательно осмотрел.

    Чтобы скрепить между собою два деревянных бруcа, иначе – две доски, монах брал оба бруса, или обе доски и делал в каждом брусе (в каждой доске), или же – в брусе и доске, по маленькой, не широкой, дырочке, после чего прикладывал брус к брусу, или доску к доске(брус к доске) так, чтобы дырочки совпали и загонял в дырочки маленький клинышек, после чего закапывал в эти дырочки по паре капель клейкой смолы и несколько дней ждал, пока смола высохнет.

    Син Ле-ке взял деревянный клинышек, заострил его с одной стороны, показал его монаху, которого привел из кузнецкой мастерской, и сказал:
 - надо сделать такой из металла!
 - зачем? – спросил монах.
 - надо! – сказал Син Ле-ке и пошел опять в кузницу.
Объяснить как сделать «молоток», оказалось даже легче, потому что для мастерской, в которой шлифовали и обрабатывали камни, подобных «молотков», делали уже немало, только называли их «кирка», но это было уже не так важно, так как была только одна особенность :
При пользовании «киркой» «бойная»  часть была в том месте, где эта «кирка» чуть сплющивалась и, по сравнению с «молотком» оказывалась «задней», то есть тыльной стороной и это место «укреплялось» кузнецами более твердым, «закаленным» сплавом, чем и воспользовался Син Ле-ке, попросив монахов для своего «молотка»  «укрепить» более твердым, «закаленным» сплавом «тыльную сторону  по отношению к «кирке» и сделать эту сторону «тупой» как и  надо было ему для удобства работы, которую он собирался проделать.
 Осталось главное -  «черенок»!
В свое время «ханаанеяне» научили Сина Ле-ке и дерево подбирать для черенка и делать черенки.
И на практике изготавливать черенок ему приходилось не один раз и сейчас Син Ле-ке довольно быстро нашел в мастерской небольшую доску из дерева привезенного с далекого севера и называвшегося «дубу».

  Он распилил доску пополам и получил  два необходимых бруска.
Затем он взял у оружейников хороший кинжал, самостоятельно его наточил и, как его учил один «ханаанеянин»,  «навел» лезвие , выбрав в мастерской каменотесов то что можно было использовать как «оселок»
Тот «ханаанеянин», который учил Сина Ле-ке искусству «наводить» лезвия ножей, мечей и кинжалов, после «наводки» брился этими лезвиями.

    Что до Сина Ле-ке, то он просто после «наводки» попробовал побрить волосики у себя на руке и, когда получилось чистое сбритие, успокоено вздохнул:
 - можно работать!
Он обработал кинжалом оба приготовленных брусочка и сделал два прекрасных удобных и крепких черенка, после чего  взял у монахов-кузнецов две болванки-молотка и насадил их на черенки. . .
.  .  .снова попытался объяснить кузнецам-монахам ,  как выглядят гвозди, и снова  получил в лоб вопрос  «зачем?!»


Син Ле-ке уже устал от этого непонимания и он побрел опять в плотницкую мастерскую, где набрал целую охапку щепок, из которых своим острым кинжалом наделал клинышков, к тому же, исхитрившись сделать у «клинышков»  «шляпки», принес их монахам в кузницу и спросил, возможно ли сделать такие же точно из металла, на что получил порядком надоевший ответ 
 «зачем?!»
    Син Ле-ке вышел из мастерской-кузницы, прошел в тень деревьев недалеко от мастерской, сел на траву и стал думать.
Какое-то время он просто сидел и  молча  думал.
Но вышел из мастерской тот монах, которого Син Ле-ке водил в плотницкую.
Он подошел,  сел рядом с Сином Ле-ке и сказал:
 - я понял, зачем тебе металлические клинья, но ты, уважаемый господин, не знаешь, что наши мастера уже пробовали скреплять доски не деревянными, но металлическими   клиньями, но у них ничего не получилось, так как смола не держит металл вообще, потому клинышки всегда выскакивают и все рассыпается!  .  .
  Син Ле-ке понял, что нет никакой необходимости сердиться на монахов за непонимание и он проговорил:
 - уважаемый господин, не желаешь ли ты увидеть, как мои клинышки будут скреплять доски и безо всякой смолы?!
Монах улыбнулся:
 -  увидеть-то я, конечно, желаю, только не знаю, уважаемый господин, получится ли у тебя?!  .  .
 - еще как получится! – воскликнул Син Ле-ке, - непременно получится!!  .  .

Монах недоверчиво посмотрел на Син Ле-ке, встал и пошел в мастерскую.

Через недолгое время он вышел и подошел к Сину Ле-ке.

Син Ле-ке вопросительно взглянул на него.

Тот  вытянул вперед  раскрытую ладонь, на которой лежали штук десять – двенадцать «гвоздей» средней величины, похожих на те клинышки, которые Син Ле-ке выстругал из щепок. И, о чудо! Син Ле-ке хорошо разглядел, что бока у этих «гвоздей» получились с зазубринами.


  - то, что надо! – уверенно сказал Син Ле-ке, - зови сюда всех монахов, которые работают в кузнице!  .  .

 - зачем?! – спросил монах.

 - зови! – сказал Син Ле-ке и, рассмеявшись, добавил, - покажу, зачем!  .  .

Монахи из  мастерской-кузницы вышли с видимым удовольствием, потому что в мастерской было жарко и любая перемена места для монахов было облегчением.

Вслед за Сином  Ле-ке все вошли в мастерскую-плотницкую.


   - смотрите внимательно! – сказал Син Ле-ке, показывая рукой на плотника, который взял в руки две доски, буравом сделал дырочку в одной доске.

Затем, тем же буравом сделал дырочку в другой доске.

И, затем, взяв в руки обе доски, он долго примерялся, пока не установил дырочки одна в одну, после чего вогнал в дырочки клинышек из дерева, капнул на плотно сидящий в дырочках клинышек каплю смолы и поставил   скрепляемые доски к стене.

 -  и как долго они будут стоять, пока окончательно скрепятся меж собой?! – спросил Син Ле-ке.

 - в лучшем случае до утра завтрешнего дня, но!  .  .

.  .  .бывает и через неделю не совсем высыхает! – отвечал монах-плотник.


    Син Ле-ке взял две доски, выбрав очень похожие на те, что только что пытался скрепить монах-плотник и поставил к стене сохнуть;
Положил одну доску на некое подобие плотницкого стола с более  менее ровной поверхностью; и подровнял к ней другую, прижав как можно сильнее обе доски в поверхности «стола», поставил один из «гвоздей», бывших у него в руке,  на верхнюю доску;  правой рукой взял молоток, левой рукой чуток поправил «гвоздь», успев большим пальцем давануть на «гвоздь», чтобы тот «сел» в дерево,  и ударил «молотком».

Ударил один раз.

И хотя прошло очень много лет с той поры, когда Син Ле-ке работал с «ханаанеянами», на верфи, все получилось, ибо каждая клеточка его тела помнила, как и что необходимо делать.

Просто «на глаз» Син  Ле-ке сразу понял, что «шляпка» сидит на толщину «полпальца» в доске и вечно оттуда не выскочит.

Монахи-кузнецы, один за другим, стали пробовать разъединить доски, которые скрепил Син Ле-ке, но каждый быстро убеждался в тщетности таких попыток.

Кто-то из монахов-кузнецов привел настоятеля и здесь, в плотницкой мастерской, настоятелю долго растолковывали все сегодняшние похождения Сина Ле-ке и , видимо, доходчиво разъяснили заключительную часть происшедшего, потому что настоятель в конце всех объяснений засмеялся и так, с улыбкой, остался стоять.

Монах-кузнец, который сделал «гвозди», подошел к Сину Ле-ке и сказал:

Уважаемый западный брат, ты, все-таки, растолкуй мне, глупому и недостойному рабу Бога  Предвечного, как это держится?!
Ведь смолу ты туда не положил совсем ни капли, я ведь смотрел хорошо и видел!
 В чем же тут дело?!

Но вмешался настоятель:

 - оставьте нашего западного брата в покое, а не то он излишне возгордится!
Что не будет на пользу ни ему лично, ни нашему братству в общем!

Син Ле-ке удивился этим словам и подумал:

 - «да чем же это я могу гордиться?!»,  -  ведь «ханаанеяне» ездят по всему миру на своих кораблях и гвозди теперь умеют забивать люди по всей земле, и то, что здесь не было пока металлических гвоздей, ничего особенного не означает, ведь завтра уже их может сюда принести кто-либо другой: надо бы еще тут осмотреться, так, быть может, они и шьют здесь деревянными иглами, хотя, как говорила моя бабушка, металлические иглы к нам в Халдейские города завезли те же самые «бандиты- ханаанеяне», причем это было, в общем-то, не так и давно, а до прихода к нам   «ханаанеян» и халдеи шили костяными иглами».

И еще Сину Ле-ке понравилось, когда монах-кузнец назвал себя «рабом Бога Предвечного» и Син Ле-ке сразу же подумал:

« вернее всего будет и мне называть себя  «рабом Бога Предвечного», потому что Бог вряд ли будет против того чтобы иметь еще одного  раба!»

 - «а, может быть нельзя себя так называть?!»

 - «надо бы спросить у настоятеля!» -  «вот он-то может знать, что можно и чего нельзя!»

Понятно, естественно, что с этого дня Син Ле-ке перестал слоняться без дела по территории монастыря и начал усиленно трудиться в плотницкой мастерской, чем немало помогал монахам.


Время побежало быстрее и быстрее  и все бы было хорошо, так как кормился Син Ле-ке хорошо. Все монахи носили рубахи и штаны из льняного холста и Син Ле-ке потому носил то же самое. Башмаки у Сина Ле-ке были свои – подарок халдейского князя у которого Син Ле-ке по настоянию отца служил штатным заклинателем. Так башмаки были истинно княжескими – из лучшей кожи сплетенные. Мягкие, красивые и красиво перетянутые кожаными ремешками.
Так вот. Все бы было  действительно хорошо, но иногда случалось, что на монастырь нападали разбойники-бандиты по разумению Сина Ле-ке.

При нападении на монастырь, эти люди избивали монахов и избивали настоятеля, но ни монахи, ни настоятель никогда не оказывали никакого сопротивления бандитам-разбойникам, а когда очередное нападение заканчивалось и бандиты уходили, ни один монах не говорил ни одного слова о тех людях, которые нападали на монастырь. И ни настоятель, ни монахи никогда не говорили «бандиты» или «разбойники», но если вдруг случалось  что-то говорить о чем-то связанном с нападавшими, говорили «эти люди» или же «те люди», но, вообще-то, о нападениях и нападавших предпочитали не говорить.


   Син Ле-ке после каждого нападения пытался выспросить то у настоятеля, то  у кого-либо из монахов, в чем тут заключалась проблема и что вообще происходит, и что означает поведение монахов и настоятеля в связи с этими нападениями и нападавшими.
 Но, от каждого, к кому он обращался за разъяснениями, он слышал один и тот же ответ:
 - «не спеши!» и все.


   Шло время. В маленьком домике при монастыре и в самом монастыре все продолжалось по прежнему: Син Ле-ке усердно трудился в плотницкой мастерской. Также усердно трудились все монахи, обитавшие в этом монастыре.


    Обыкновенно все монахи носили очень короткие волосы, то есть обязательно состригали и сбривали бороды, а многие и головы аккуратно и тщательно брили при даже не очень заметном волосяном наросте.

Потому-то и Син Ле-ке довольно скоро приучил себя освобождлаться от волосяного покрова посредством стрижки и  бритья. И приучив себя брить подбородок, щеки и голову, Син Ле-ке быстро понял как эти процедуры облегчают человеческое существование, потому как от выраставших волос на голове, щеках и подбородке бывало жарко и тяжело, но обрив голову и бороду, Син Ле-ке легкость и прохладу чувствовал необычайную.

Жизнь, однако, продолжалась не всегда просто и легко, потому что иногда налетали бандиты-разбойники, избивали и обижали всяко монахов; отбирали у монахов понравившиеся вещи, но монахи все это продолжали молча терпеть, не оказывая никакого сопротивления.


    Прошло много времени.

Син Ле-ке здесь не сказал Эрешки и Лухсару точное число лет или месяцев, или недель, но сказал, что «прошло долгое время».  .  .

   И однажды Син Ле-ке обратил внимание на то, что в поведении многих монахов появились изменения: все вроде бы шло как обычно, но каждый их монахов весь день делал множество различных резких движений, -  словно разминал-тренировал мышцы рук и ног.


    И однажды во второй половине дня, ближе к вечеру, Син Ле-ке ощутил какую-то тревогу внутри себя.
    Он вышел во двор монастыря и вдруг увидел, что монахи рядами стоят вдоль стен, окружавших монастырь.

Монахи стояли с внутренней стороны, а снаружи, как успел узреть Син Ле-ке, к стенам с разных сторон приближались люди с горящими факелами  и с оружием в руках.


    Вот, факельщики приблизились вплотную к стенам и, по всей вероятности, тут же стали взбираться на стены.

С монахами же, которые стояли у стен с внутренней стороны, начало происходить нечто, не совсем для Сина Ле-ке понятное:

 Они стали так  быстро-стремительно двигаться, -  бегать, прыгать, соблюдая в своих движениях только им известную целеустремленность и порядок действий, -  что создавалось впечатление, что они все летают, так как Син Ле-ке тут же сообразил, что недавно видинное им передвижение обезьян в джунглях по деревьям и то было медленнее и более неуклюже, чем ныне это делали монахи.

Нападавшие люди отлетали в разные стороны.  Падали: можно было различить, что некоторые падают раненными, с  поврежденными частями тела, а некоторые (таких было много) падали мертвыми, хотя в руках монахов за время этой самой «схватки», «битвы», «боя», - Син Ле-ке затруднялся даже себе определить каким-либо термином то явление, которое происходило у него на глазах, -  не появилось ничего, подобного оружию, или того, что можно было бы принять за оружие.

Да и время, которое длилось это «явление» - то ли «схватка», то ли « бой», было очень и очень невелико.


    Все началось, когда небо было еще светлым на западе, а когда появились звезды и взошла луна, вся «эпопея» уже закончилась.


    Все монахи во время «схватки» действовали абсолютно  молча.  Крики и ругательства слышались только исключительно от нападавших на монастырь людей. Кто-то из монахов иногда (крайне редко) выкрикивал слово «небо!», которое можно было принять и за слово «небеса!». И все.

Постепенно «схватка» - «бой» стало убывать и Син Ле-ке понял, что монахи   умело целенаправленно  сгоняют нападавших в середину  монастырских  угодий, где находилась небольшая площадка с одним из недостроенных еще помещений.


    Понемногу отступая-отступая, все нападавшие каким-то непонятным образом оказались у этого недостроенного помещения.  .  .

Наконец нападавшие ворвались в это помещение, забрались во внутрь. И даже закрылись изнутри на импровизированный засов, соорудив из пары скоб, подобранных ими возле строящегося помещения, нечто вроде «пазов» для входа «засова» - толстого  бруса из дерева «дубу», подобранного же  тут же.
Благо, дверь оказалась абсолютно целой , да изготовленной из того же дерева «дубу», которое здесь считалось наилучшим материалом для крепких дверей или ворот, хотя эта порода дерева применение имело самое разнообразное.


К строению подошел настоятель монастыря и, проговорив  «про себя» несколько фраз, - вернее всего, совершив молитву Предвечному Создателю вселенной, - громко, четко и ясно сказал:

 - слушай меня, Цзын,  -  сейчас я для вас открою дверь, вы все выйдете, сложите все оружие, какое у вас есть, у моих ног, спокойно и мирно удалитесь туда, откуда вы все пришли, пообещаете мне, что никто из вас никогда с оружием в руках к этому монастырю  не подойдет на тысячу шагов! Ну, что?! Договорились?!

   Из-за двери глуховатый голос прокричал:
  -  в общем, предложение мирно уйти мне подходит! Я-то ведь не думал, что ты легко меня отпустишь! Я думал, что ты попросишь мою голову! Или головы моих сородичей!
Мы-то уйти согласны! Но!

Как ты дверь откроешь?!

Засов-то сильно прочный!

 Я уже не говорю о досках двери!
Это же камень!!

Тут Син Ле-ке увидел что настоятель весь преобразился: как-то весь в себя собрался. . .
 и маленькими-маленькими шажочками подошел к двери.  .  .

Тут остановился, стал на одну ногу.  .  .

.  .  .вдруг как закричит резко и громко:

 - «небеса-а-а-а-а!!!» и одной ладонью ударил в центральную доску двери.

Доска тут же, мгновенно переломилась пополам и обе половинки упали вовнутрь помещения.


    Настоятель  подошел к двери, в образовавшуюся дыру сунул руку, отодвинул изнутри засов, открыл дверь и спокойно сказал:

 - Цзын, и кто с тобой, - выходите и складывайте оружие.  .  .




Эрешки эту историю слышала уже много раз и помнила все, что рассказывал дед, почти дословно, но ей всегда нравилось, что в конце своих рассказов Син Ле-ке обязательно добавлял не очень большую притчу, потому и сейчас  Эрешки попросила деда, чтобы он рассказал какую-либо притчу в дополнение к своему рассказу о нападении бандитов на монастырь.
Син Ле-ке для пущей важности покряхтел по-стариковски и продолжил говорить:

 - после той ночи, когда совершилось нападение на монастырь и монахи так славно защитили себя и свою обитель, Син Ле-ке решил основательно и серьезно расспросить настоятеля о жизни людей на земле и в пределах  того обитаемого пространства,  которое знакомо Сину Ле-ке и монахам этого монастыря, и, к тому же о жизни людей, населяющих те края и области земли, которые находятся вдали от пространства хорошо знакомого Сину Ле-ке и монахам этого монастыря. Вот, примерно так оформил свои вопросы к настоятелю монастыря в то время Син Леке.

И ныне подробно пересказал о том взрослеющей уже девчонке Эрешкигаль и ее другу-приятелю  мальчишке Лухсару.


У настоятеля в территории монастыря была своя небольшая комнатушка, которую все называли словом «келья» и в которой настоятель обитал постоянно, покидая эту «келью» лишь в крайних необходимых случаях.


Син Ле-ке подошел к двери и осторожненько-негромко постучал. Он уже давно заприметил, что все монахи и сами стараются не производить резких и громких звуков, и очень неприязненно  воспринимают, когда кто-либо другой в их присутствии это делает.

Дверь открылась. Настоятель  стоял на входе и с доброжелательной улыбкой произносил:


 - заходи, брат мой западный, - я ведь уже усмотрел в твоих вопросительных взглядах, что у тебя есть желание услышать, - но, возможно, и узнать, -  для чего и почему мы, обитатели этого монастыря, живем так именно, как мы живем, а не так как ты считаешь правильным жить, -  и потому, брат мой западный, постарайся понятно для меня, и , самое основное,  понятно  для себя самого, объяснить, что конкретно ты ожидаешь узнать от меня?! Каких именно слов?! Каких действий?!


Син Ле-ке помялся-помялся, да и сказал:


 -  я, уважаемый господин, желал бы  до самой сути понять и все твое поведение, и смысл твоих поступков в той жизни, которой мы с тобой живем!

 И, естественно, я желал бы до самой сути понять  действия и смысл существования всех тех людей, которые нашли приют в этом монастыре, но!  .  .


Он пару мгновений помолчал и тут же продолжал:


 - я желал бы понять не только суть важих поступков и вашей жизни.
 
но я желал бы стать таким человеком, какие есть человеки вы все!

То есть, я желаю быть таким человеком, каков ты, мой господин, внутри себя!


 - я прекрасно понял все, чего ты желаешь, брат мой, - мягко, тихо, но очень четко-разборчиво произнес настоятель, - с сегодняшнего дня ты будешь считаться моим учеником и потому отныне называй меня  «господин учитель» или «господин наставник», а я, в свою очередь, буду обращаться к тебе, называя тебя «ученик». Ты все понял?!

 - да,  господин учитель!


 - теперь иди в свою комнату, отдохни, а завтра на рассвете встаешь до восхода солнца и приходишь сюда – начнем твое обучение!


 - понятно, господин наставник, - сказал четко-разборчиво Син Ле-ке, - до свидания, господин учитель!


 - до завтра!










(Глава третья)









  --  а  я  буду  слово  в  слово  повторять  рассказ  Шаня  и  получится,  как  будто  это  он  говорит,  --  я  ведь  так  умею!  И  Син  Ле-ке  еще  раз  поправил  и  встряхнул  кисти  рук,  словно  ему  предстояло  не  языком  рассказывать,  а  руками.



              П Р О Ш Л О     Н Е К О Т О Р О Е     В Р Е М Я. . .



  --  прошло  некоторое  всемя,  пока  я  обвыкся  с  положением  главаря  разбойничьей  банды,  а  Шань  привык  быть  именно  моим  помощником,  а  не  Арианина,  но  однако,  меня  Шань  называл  по  привычке  либо  философом,  либо  лекарем.
Но  время  шло  и  все  привыкали  к  тому  состоянию,  в  котором  пребывали.


Мы  с  Шанем  частенько  отбывали  от  шайки  бандитов  как  бы  по  важным  делам  и  однажды,  осматривая  окрестности,  вернулись  после  обеденного  часа,  когда  большинство  воинов  и  служителей  отдыхали.  Син  Ле-ке  спешился  и  машинально  бросил  поводья  своего  скакуна,  не  заметив,  что  подбежавший  служитель  взял  коня  и  аккуратно  повел  в  стойло.  Шань  же,  сойдя  с  лошади,  стоял  в  растерянности  около  коня  и,  по  всей  видимости,  просто  не  знал,  что  ему  следует  предпринять  в  этой  ситуации.
Син  Ле-ке  всплеснул  руками,  и  как  бы  про  себя,  машинально  воскликнул:
  --  Что  же,  и  некому  помочь  нашему  Шаню  управиться  с  конем!?
Тотчас  два-три  воина,  и  два-три  служителя  подлетели  к  Шаню  и  выхватили  у  него  из  рук  узду,  причем  кто-то  из  них  громко  произнес:
  --  сей  миг  все  сделаем,  господин!

Вечером,  стоя  у  раскрытого  окна  своей  комнаты,  Син  Ле-ке,  как  обычно,  засмотрелся  на  звездное  небо,  а  Шань,  сидевший  в  позе  отдыхающего,  здесь  же,  заговорил:
  --  вот  уж  никак  не  думал,  господин  философ,  что  ты  будешь  предводителем  шайки  разбойников  и  моим  хозяином.

  --  Н-н-н-ну,  начнем  с  того,  что  я  тебе  не  хозяин,  и  не  собираюсь  им  быть!  Что  же  до  шайки  разбойников,  то,  правду  говоря,  ты  должен  и  сам  отлично  понимать,  что  по-настоящему,  я  им  не  предводитель,  а  лишь  играю  роль,  навязанную  мне  судьбой,  причем,  против  моей  воли,  но  вот  чего  мне  до  сей  поры  не  очень-то  понятно,  так  это  то  обстоятельство,  что  ты,  Шань,  оказался  настоящим  бандитом,  вот  это  не  понятно,  а  ты,  может  быть  мне  как  то  объяснишь  эту  ситуацию?  И  Син  Ле-ке  довольно  многозначительно  замолчал!





  --  Хорошо,  --  сказал  Шань,  --  расскажу  тебе  свою  историю,  но,  боюсь,  она  тебе  не  слишком  придется  по  нраву,  потому  что  я  себя  сам  постоянно  корю  и  мучаю  за  то,  что  сотворил  в  своей  жизни,  но  что  поделаешь?
  --  горько  говорил  Шань,


 --  что  случилось,  то  уже  случилось  и  исправить  этого  уже  не  может  никто!






                Ш    А    Н    Ь





Селение  наше  расположено  в  районе,  близком  к  северным  границам  нашего  царства  и,  как  и  на   многие  селения  приграничных  районов,  на  наше  селение  часто  нападали  банды  разбойников  из  племен  ариан  и  родственных  им   племен  сюнну.  А  племена  сюнну  --  это  дикие  народности  еще  злобнее  ариан.  Племена  же  ариан,  уже,  по  рассказам  наших  старейшин,  более  сотни  лет  постоянно  налетают  на  наши  селения  и  города,  а  также  на  города  и  селения,  расположенного  в  княжествах  соседнего  с  нами  народа  Йиндуш.
Племена  ариан  сильнее  других  народностей  тем,  что  у  них  используется  много  изделий  из  металла:  они  применяют  металлические  наконечники  для  стрел,  копий  и  пик;  металлические  мечи  разных  размеров  --  от  малых,  которые  они  называют  кинжалами  и  ножами,  до  огромных,  кои  собственно  и  зовутся  мечами;  они  используют  такое  металлическое  оружие  как  булавы  --  это  дубинки,  сделанные  из  металла,  являющиеся  страшнейшими  орудиями  в  бою  и  убивающие  огромное  количество  людей.  Кроме  того,  ариане  в  бою  используют  колесницы,  чего  наши  даже  старые  воины  до  нападений  ариан  никогда  ни  у  кого  из  других  воинов  не  видели.
Ариане,  ограбив  многие  города  и  селения  в  княжествах  народа  Йиндуш,  а  также  в  наших  районах,  задержались  где-то  на  западных  плоскогорьях  и  равнинах.
Наши  старики  говорили,  что  какие-то  племена  ариан  расселились  в  районе  Йирканского  моря (то,  что  ныне  зовется  Каспийское  -Игн. О.)  и  на  восточных  склонах  гор Арарты (другое  название  --Урарту –Игн. О.)

Но  в  нашем  же  районе  стало  происходить  следующее:


Собралась  банда  разбойников,  которая  одна  грабила  и  опустошала  селения  не  меньше  арианских  и  сюннских  набегов,  а  предводитель  этой  банды  имел  прозвище  Арианин.
Предводителя  ловили  царские  стражники,  убивали,  заковывали  в  кандалы,  угоняли  в  рабство  и  на  каторжные  работы,  но  через  малое  время  бвнда  снова  прнималась  за  грабительские  набеги,  а  предводителя  снова  называли  «Арианин». Я  вместе  с  родителями  жил  тогда  в  доме  моего  деда. То  есть  отцова отца. . .
Ты  вот,ты  философ,  насколько  мне  известно,  стал  совсем  монахом  и  жил,  в  основном,  в  монастыре!  Но,  ты  не  обижайся,  пожалуйста,  а  в  наших  селениях  все  старики  не  любили  и  не  уважали  всяких  монахов  и  всегда  говорили,  что  все  монахи  лентяи  и  дармоеды!
Ты,  лекарь,  не  обижайся,  --  к  тебе  это  совсем  не  относится,  --  ведь  я  тебя  знаю  хорошо  и  также  хорошо  знаю,  что  ты  уже  никак  не  дармоед  и  вовсе  не  лентяй;  вот,  я  и  хочу  тебе  рассказать  о  том,  как  наши  старики  немного  поумнели.

Как-то  однажды  пришел   в  наши  края  один  человек  и  назвал  себя  монахом.
Ну,  местные  люди  все  стали  ему  о  том  толковать,  что  все  монахи  лентяи,  каковые  просто  не  желают  трудиться,  но  хотят  лишь  кушать,  ибо  питаться  всякому  необходимо:  будь  он  монах,  или  будь  он  обычный  мирской  труженник.
Этот  монах  дождался  вечера,  когда  все  старики  и  многие  уважаемые  селяне  собрались  в  одном  месте,  где  они  постоянно  пили  чай  и  обсуждали  различные  важные  для  них  дела  и  проблемы.


Когда  собралось  достаточно  людей,  этот  человек  подошел  и  заговорил:

  --  Уважаемые  господа  мои,  расскажу  я  вам  только  одну  недолгую  сказку,  вы  только  подумайте  внимательно  и  основательно над  тем  рассказом,  который  услышите,  поэтому  постарайтесь  слушать  очень  внимательно  и  не  пропустите  ни  одного  слова  из  того,  что  я  вам  расскажу!


« Так  слышал  я.  Однажды  пребывал  Господь  в  Магадхе, в  Дакшинагири,  в  селении  брахманов  --  Эканала.  Это  было  время  сева,  и  у  брахмана  Кршибхарадваджи  было  в  упряжи  500  плугов.   Господь  утром  надел  свое  платье,  взял  свою  чашу  подаяний  и  пошел  к  месту,  где  происходила  работа  брахмана  Кршибхарадваджи.  Когда  пришло  время  раздачи  пищи,  Господь  направился  туда  и  стал  поодаль.  У  видел  его  брахман Кршибхарадваджи   стоящим  в  ожидании  милостыни,  и  сказал:  «Я,  аскет,  пашу  и  сею,  и  только  попахав  и  посеяв,  я  ем.  Ты  тоже,  аскет,  должен  пахать  и  сеять,  и  есть  только  после  того,  как  ты  попашешь  и  посеешь».  На  что  господь  ответил:  «Я  так  же,  брахман,  пашу  и  сею,  и  ем  после  того,  как  попахал  и  посеял».
  --  «Но  мы  не  видим  у  тебя,  Гаутама,  ни  ярма,  ни  плуга,  ни  сошника,  ни  бича,  ни  волов».
Тогда  сказал  Господь:  «Вера  есть  мое  семя(которое  я  сею),  Самоукрощение  --  дождь(который  оплодотворяет),  знание  --  мое  ярмо  и  мой  плуг,  скромность  --  рукоятка  моего  плуга,  разум  --  мое  дышло,  размышление  --  мой  сошник  и  мой  бич. Я  чист  телом  и  духом,  умерен  в  питании;  я  говорю  истину,  чтобы  искоренить  плевелы(лжи);  сострадание  --  моя  запряжка,  напряжение  --  мой  рабочий  скот,  везущий  меня  в  Нирвану;  он  идет,  не  оглядываясь,  к  месту,  где  нет  более  страдания.  Такова  моя  пахота,  и  плод  ее  --  безсмертие;

Кто  так  пашет,  тот  освобождается  от  всякого  страдания».


Тогда  насыпал  брахман  Кршибхарадваджи   отваренного  в  молоке  риса  в  золотую  чашу,  подал  ее  Господу  и  сказал: «Ешь,  Гаутама.Да,  ты  пахарь;  ты  совершаешь  пахоту,  плод  которой  --  безсмертие».


Рассказывал  тот  человек    дброжелательным  тоном,  и  поэтому  старики  слушали  его  действительно  внимательно,  не  пропуская  ни  одного  слова.
  А  потом  он  потихоньку  удалился  к  селянину  в  дом,  в  котором  остановился  и  ночевал.

А    люди  и  в  этот  вечер  и  в  последующие  дни  много  и  долго  обсуждали  этот  рассказ  пришлого  монаха.

И  в  результате  этих  долгих  обсуждений  в  наших  краях  сначала  появился  один  монах  из  местных  уроженцев.
Затем  появилось  сразу  несколько  монахов  из  местных  жителей,  ранее  бывших  ремеслинниками.


А  вскоре  монахи  в  наших  краях  стали  строить  храмы  и  в  связи  со  строительством   храмов    у   нас   появилось   сразу   несколько  поселений-монастырей,  в  которых  обитали  только  монахи  и  куда  женщин  вообще  не  допускали!


Во  всяком  случае  с  тех  пор  я  уже  ни  от  кого  в  нашем  селении  не  слышал, чтобы  монахов  называли  лентяями  или  дармоедами.


Но,  я  отвлекся:  я  ведь  рассказывал  о  банде,  предводителеи  которой  был  человек,  коего  все называли  Арианин.


  Так  вот,  однажды,  во  время  очередного  нападения  этой  банды  у  меня  на  глазах  и  на  глазах  всей  моей  семьи  Арианин,  предводитель  банды,  зарезал  мечом  бабушку  и  из  самострела  стрелой  пробил  насквозь  грудь  кинувшегося  на  него  деда.


А  меня,  моих  сестер  и  братьев  разбойники  связали  и  угнали  в  одно  из  княжеств  страны  Йиндуш,  где  всех  гуртом  продали  в  рабство  князю,  которого  все  здесь  называли  Раджа,  что  на  языке  народа  Йиндуш  и  означает  "великий  князь  и  царь;.

Здесь  только  замечу,  что  племена  сюнну,  особенно   часто  нападавшие  на  наше  селение,  очень  умелые  коневоды,  то  есть,  основным  их  занятием  является  разведение  и  содержание    большого  количества  коней.  Некоторое  время  несколько  семей  сюнну  жили  в  нашем  селении  и  тогда  я  с  моим  старшим  братом  по  повелению  деда  выучились  у  сюннцев  уходу  за  конями,  научились  делать  седла  из  не  очень  твердых  пород  дерева  и  научились  обтягивать  эти  седла  выделанными  конскими  шкурами;  а  также  научились  самостоятельно  выделывать  конские  шкуры  и  шкуры  других  животных,  получая  материал,  из  которого  шили  разные  изделия  от  обуви и  ремней  до  курток,  штанов  и  рубашек; материал  тот  сюнну  называли  «ко;жи»

И  я  рассказываю  об  этом  не  к  тому,  чтобы  себя  лишний  раз  похвалить,  но  чтобы  стало  понятно,  почему  в  дальнейшем  раджа  нас  с  братом  выделил  из  остальных  пленников  и  поставил  начальниками  над  людьми  и  животными.


Вначале,  узнав,  что  мой  брат  и  я  хорошо  разбираемся  в  породах  лошадей  и  увидев,  как  мы  с  братом  умело  обращаемся  с  лошадьми,  раджа  назначил  моего  старшего  брата  начальником  над  всеми  животными  и  уходом  за  ними:
Коровы,  волы,  ослы,  лошади,  козы,  собаки,  овцы  и  вся  домашняя  птица  --  все  это  находилось  под  началом  моего  брата.  И  все  слуги,  которые  обслуживали  овчарни,  свинарники, коровники,  загоны  для  коз, волов,  конюшни,  собачьи  помещения  и  все  клети  для  гусей,  уток,  кур,  и т. д. --  все  подчинялось  моему  брату.
 Мне  раджа  велел  надзирать  за  помещениями  для  слуг  и  рабов,  за  гаремом  для  жен  и  наложниц,  и  за  всеми  слугами,  рабами,  женами  и  наложницами.  Ну,  что  тут  сделаешь?!  --  я  был  слишком  молодым,как  я  нынче  понимаю,  для  такой  должности  и  такой  ответственности.  И  я  возгордился  сверх  всякой  меры.  То  есть  привык  унижать  подчиненных  мне  людей,  обзывать  их  всякими  обидными  и  ругательными  словами.  Часто  я  даже  избивал  людей  по  мелким  ничтожным  поводам.  Изредка  меня  одергивал  брат  или  увещевали  сестры,  но  я  уже  решил  сам  в  себе,  что  я  избран  небесами  для  правящей  должности  и  люди  другие  обязаны  мне  подчиняться  по  любой  моей  прихоти  и  по  любому  моему  требованию.


И  вот,  однажды,  я,  проходя  по  огромному  подворью  княжеских  угодий,  увидел  двух  рабов,  присматривавших  за  коровами  и  услышал  как  они,глядя  в  мою  сторону,  смеются  с  каким-то  непонятным  мне  злобно-насмешливым  тоном.  Мне  это  не  понравилось  и  я,  резко  остановившись,  направился  прямо  к  этим  двоим.
Остановившись,  и  глядя  прямо  в  глаза  одному  из  них,  я  сказал:
  --  Ты!
Быдлятина!  Быстро  отвечай!  Над  кем  это  ты  смеешся?!  Ну!  Говори!

Раб  явно  очень  сильно  испугался.  Лицо  его  сделалось  бледным  и  губы  задрожали:  и  он  сказать  не  смог  ничего,  но  второй,  хотя  и  со  страхом  в  голосе,  произнес:
  --  Уважаемый  господин!  --  при  слове  «господин»  оба  опять  хихикнули,  но  тут  же  закрыли  себе  рты,  словно  боясь  рассмеяться  в  открытую.  Я  потерял  контроль  над  своими  эмоциями.  Не  знаю  почему,  но  я  до  сей  поры  не  помню  своего  тогдашнего  сознания. Я  схватил  одного  из  них  обеими  руками  и  стал  его  бить  головой  о  деревянную  ограду,  возле  которой  они  сидели.  Подбежал  мой  брат  и  спросил:
  --  Что  тут  случилось?!

  --  Не  знаю,  брат,  но  эти  два  негодяя  так  злобно  надо  мной  смеялись,  что  я  не  сдержался,   а  чему  они  смеялись,  я  до  сей  поры  не  понял!
Брат  мой  был  всегда  очень  спокойным  и  рассудительным,  потому-то  он  без  крика  и  брани  спросил,  обращаясь  сразу  к  обоим  рабам:
  --  В  чем  дело?  Вы  можете  толком  объяснить,  над  чем,  или  же  над  кем  вы  смеялись?
Один  из  рабов,  не  тот,  которого  я  ударил,  а  другой,  сказал  дрожащим  испуганным  голосом:
  --  этот  господин,  --  он  указал  на  меня  рукой,  --  всегда  так  важно  вышагивает,  ну,  чисто  гусь! . .
  --  ну  и  что  с  того!?  --  перебил  его  брат
  --  а  то!  --  продолжил  раб,  --  что  недолго  ему  вышагивать  господином!
  --  это  почему  же!  -- во  мне  нарастала  злоба  и  я  сказал  эту  фразу  уже  угрожающим  тоном.
  --  а  потому!  --  резко,    смело  и  со  злобой    произнес  раб,  и  добавил,  --  скоро  походочку  сменишь!  будешь  шагать  госпожой!
  --  объясни-ка  мне  толком,  в  чем  тут  дело?  --  вновь  вступил  в  разговор  мой  брат,  заметив,  что  я  уже  закипаю,  как  вода  на  огне.
Раб  повернулся  лицом  к  брату  и  пояснил:
  --  Уважаемый  господин!  Всех,  кто  надзирает  за  женщинами,  --  хоть  за  наложницами,  хоть  за  женами,  --    всегда  обязательно  оскопляют!

Я  и  так  плохо  соображал,  но  после  этих  слов  у  меня  потемнело  в  глазах  и  в  мозгах  и  мне  показалось,  что  я  начал  валиться  набок.
Брат  взял  меня  за  руку:
  --  поди,  умойся  холодной  водой!
Недалеко от  места,  где  все  это  происходило,  по  хозяйскому  огороду-цветнику  протекал  ручей  с  ключевой  водой.
Я  побежал  к  этому  ручью  и  сунул  в  него  голову,  после  чего  стал  немного  приходить  в  себя.
Моего  брата,  поскольку  он  старший  сын,  зовут  Ван,  а  меня  как  самого  младшего,  зовут  Цзы.
В  нашем  селенье  так  было  во  всех  семьях,  потому  что  во  всех  семьях  было  много  детей  и  потому  немало  сыновей:  старшего  сына  обычно  все  называли  Ван  Шань,  а  младшего  все  называли   Шань  Цзы.  И  младший  был  обязан  всегда  и  во  всем  подчиняться  старшему,  как  правителю  семьи.  Тут  я  подошел  к  брату,  поклонился  ему  и  сказал:
  --  господин  и  брат  мой  Ван  Шань,  позвольте  мне  прямо  пойти  к  Радже  и  спросить  его,  правда  ли  то,    что  говорят  эти  негодяи?!
  --  Нет!  --  отвечал  мой  брат,  --  ты,  господин  Шань  Цзы,  ныне  не  в  таком  состоянии,  чтобы  здраво  вести  подобный  разговор  и  потому  я  сам  пойду  к  радже  и  все  точно  и  обстоятельно  разузнаю!

У  меня  в  палатах  раджи  была  своя  комната  и  уже  на  следующее  утро  ко  мне  в  комнату  пришел  мой  брат.
Я  был  уже  и  умыт  и  одет  после  сна  и  брат  сказал:
  --  Давай-ка,  господин  Шань  Цзы,  присядем  и  спокойно  и  вдумчиво  обсудим  наше  с  тобой  положение.  На  полу  моей  комнаты,  как  и  во  всех  палатах  двррца  раджи,  были  настелены  мягкие  ковры  с  вытканными  на  них  красивыми  рисунками  и  узорами.  Кое-где  на  коврах  разложены  подушки,  чтобы  удобно  было  сидеть,  опираясь  на  подушки.  Ван  присел  и  принял  удобную  для  себя  позу.  Я  последовал  его  примеру,  после  чего  брат  начал  говорить:
  --  Итак,  уважаемый  господин  Шань  Цзы,  все,  что  говорили  вчера  эти  два  раба,  оказалось  истиной  и  я  прошу  тебя,  брат  мой,  господин  Шань  Цзы,  не  давай  воли  своим  чувствам,  но  продумай  все  случившееся  спокойно  и  спокойно  прими  решение,  что    ты  будешь  делать  в  сложившейся  ситуации.

  --  Я  уже  подумал!  Да  я    всю  ночь  только  об  этом  и  думал!  --  я  говорил  быстро,  запальчиво,  почти  перебив  последние  слова  брата,  --  Да  и  что  тут  думать!?
  --  Думать  необходимо  в  любом  случае!


  --  Но  здесь  и  без  думы  все  ясно!  Если  до  меня  дотронется  хоть  один  стражник  или  слуга  раджи,  то  я  пойду  и  убью  самого  раджу!  И  нечего  тут  думать!  --  я  говорил  не  только  запальчиво,  но  и  мой  голос  с  каждым  сказанным  словом  повышался  и  в  конце  концов  по-видимому,  так  резко  зазвучал,  что  в  проемы  дверей  стали  заглядывать  прислужники.
Ван,  также,  что-то,  вероятно,  заметил  и  воскликнул:
  --  Тише!  Пожалуйста,  тише,  господин  Шань  Цзы,  умерь  свой  пыл!


Я  не  думаю,  что  о  нашем  разговоре  радже  рассказал  мой  брат.  Скорее  всего  это  сделал  кто-то  из  прислуги,  слышавших  мои  слова,  так  как  через  день  меня  призвал  к  себе  раджа  и  проговорил:


  --  Я  слышал,  что  ты,  раб (рабом  он  здесь  назвал  меня,  чтобы  унизить)  собираешься  убить  меня  за  то,  что  я  тебе  предоставил  слишком  высокую  должность  в  моем  дворце!  Так  ли  это?!  Отвечай!  Подлец  неблагодарный!



Я  не  знал  что  говорить  и  что  делать,  но,  как  я  теперь  понимаю,  я  был  еще  слишком  молод  и  потому  малодушен,  то  есть  духа  моего  не  хватало,  чтобы  убить  его.

А  в  том  положении,  в  коем  я  оказался,  надо  было  убить  раджу  и  потом  поступать  по  обстоятельствам.  Но  так  как  убить  его  я  не  посмел,  я  молчал  и  стоял  перед  ним  молча.


  --  Так  вот!  --  продолжил  говорить  раджа,  --  чтобы  каждый  из  подлых  рабов  себе  уяснил,  что  мое  слово  здесь  --  закон!  Я  сделаю  следующее:



  --  Ты,  раб,  займешь  место  своего  брата  и  будешь  надзирать  за  живностью  и  службами,  которые  обслуживают  животных  и  птиц!  Так  будет!  Я  сказал!  А  твой  брат  будет  надзирать  за  всеми  слугами  и  женщинами! Так!  Я  сказал!



Кстати!  Его  и  оскопим!  Так  будет!  Я  сказал!  И  не  подумай  перечить!  Голову  отрублю!  Собственноручно!  И  палача  не  стану  утруждать!


 Все!  Иди!



Все  эти  события  так  были  ярки,  что  четко  и  ясно  врезались  мне  в  память;
 потому-то  я  так  подробно  и  точно  все  рассказываю,  --  говорил  Шань,  а  Син  Ле-ке  только  слушал  и  кивал  головой.


Ну,  Шань  и  продолжил:



  --  Когда  я  увидел  Вана,  после  того,  что  с  ним  сделали,  я  с  трудом  признал  в  нем  своего  брата,  которого  я  хорошо  знал  с  малых  лет,  --  он  весь  как-то  съежился,  скукожился,  не  говоря  уже  о  том,  что  голос  его  стал  неприятно  тихим  и  тонким.

Когда  я  рассмотрел  брата,  мне  стало  так  стыдно  и  больно,  будто  это  мне  сделали  операцию  и  потому  я  после  этих  событий  стал  пребывать  в  одиночестве.

  То  есть  никого  не  видел  и  старался  ни  с  кем  не  общаться  а  когда  через  какой-то  период  я  все  же  стал  появляться  во  дворце  и  заниматься  доверенными  мне  службами,  то  стало  очень  заметно,  что  и  я  изменился  и  отношение  ко  мне  других  людей  изменилось.


И,  хотя  я  перестал  ругать,  обзывать  и  бить  рабов  и  слуг,  слуги  и  рабы  повиновались  моим  распоряжениям  безпрекословно,  не  хуже,  чем  радже.


И  раджа,  хотя  и  называл  меня  подлым  рабом,  однако  не  дал  мне  ни  одного  приказа  или  распоряжения,  которые  бы  чем-либо  унижали,  илии  обижали  меня  и  мое  человеческое  достоинство.







                Р   А   Д   Х   А




Среди  наложниц  и  жен  раджи  была  одна  очень  молодая  рабыня,  которая,  когда  я  еще  надзирал  за  женщинами,  всегда  отличала  меня  среди  других,  выделяла  и  оказывала  мне  знаки  внимания.  Она  была  исключительно  молода  и  красива.  Кроме  того,  у  нее  были  удивительно  ласковые  глаза,  которые  напоминали  мне  глаза  моей  матери,  когда  мать  смотрела  на  меня,  если  я  ушибся  или  поранился,  играя  с  другими  детьми.


 Эта  рабыня  смотрела  именно  на  меня  доброжелательно,  хотя,  конечно  же  мне  казалось,  что  она  на  всех  людей  так  смотрит,  но,  когда  она  смотрела  на  меня,  я  чувствовал  ка  в  мое  нутро  входит  какая-то  блаженная,  вернее,  благостная  непонятная  мне  и    нематериальная сущность.


В  общем  для  меня  эта  девушка  была  кем-то  из  иного,  не  человеческого  мира,  но,  скорее,  из  мира  богов  и  богинь


Теперь  можно  выразиться,  что  я  влюбился  в  эту  девушку,  но  этим  определением  всей  полноты  чувств,  которые  у  меня  к  ней  вырастали,  все  равно  нельзя  высказать.



И  вот,  когда  я,  после  своего  затворничества,  стал  вновь  бывать  среди  людей,  эта  девушка,  ее  имя  Радха,  стала  со  мной  встречаться  не  только  днем  при  всех  слугах,  но  и  поздними  вечерами  уводила  меня  в  небольшую  хижину,  которая  находилась  в  глубине  леса,  недалеко  от  дворца  раджи.  В  этой  хижине  было  настелено  множество  мягких  ковров  и  там  мы  с  ней  любили  друг  друга  до  умопомрачения.



Я  был  счастлив,  несмотря  на  несчастье,  постигшее  моего  брата,  но  никому  не  дано  знать  будущее  и  я  даже  предполагать  не  мог,  какой  невероятно  жестокий  и  злобный  удел  приготовила  мне  судьба.



Конечно  же  о  моей  связи  с  Радхой  донесли  радже  и  в  одно  прекрасное  утро  раджа  прислал  слугу,  который  сказал:


  --  Господин  наш  и  владыка  повелел  тебе,  уважаемый  господин  Шань  явиться  пред  очи  нашего  владыки!


Ну,  я  такие  слова  слышал  неоднократно  и  потому  прекрасно  понимал,  что  они  означают  буквально  следующее:

  --  Тебя,  Шань,  срочно  требует  к  себе  сам  раджа!  И  скорее  всего  не  для  того,  чтобы  наградить!




Оправдались,  конечно  же,  самые  неблагоприятные  мои  предчуствия.


Едва  я  успел  войти,  раджа,  не  скрываясь,  дал  знак  воинам,которые  немедленно  стали  рядом  со  мной:  один  справа,  второй  слева,  а  раджа  произнес  металлическим  ледянным  тоном:



  --  Слушай  меня  очень  внимательно,  подлый  и  неблагодарный  раб!


  Выслушай  мой  приказ  и  исполни  в  точности!  Если  ты  посмеешь  не  исполнить  моего  приказа,  или  же  исполнишь  не  так,  как  я  приказываю,  но  чем-либо  исказишь  мое  желание,  то  я  велю  тут  же  отрубить  тебе  голову!

 А  ты  знаешь,  что  этот  приказ  мои  слуги  исполнят  точно!

  И  ни  в  чем  его  не  исказят!


  И  ты  знаешь,  что  исполнят  они   мой  приказ  очень  быстро!



Теперь  слушай  мой  приказ  тебе!



Ты,  раб!  Возьмешь  твой  меч!  Тот  самый  меч,  которым  ты  намеревался  убить  меня!

  Ты,  раб!  Пойдешь  к  той  женщине!  С  которой  ты,  раб!  Милуешся  в  моей  лесной  хижине!  Каждую  ночь! Ты,  раб!  Отрубишь  голову!  Этой  женщине!


 И  принесешь  ее  голову!  Сюда!  В  эту  палату! И  положишь  голову  к  моим  ногам!  --  раджа  указал  рукой  к  своему  подножию.


  --  Все,  раб!  Иди!  Исполняй  мой  приказ! И  помни!  Что  при  малейшей  неточности  исполнения  приказа  тебе  отрубят  голову!Все!Пошел!


Последние  фразы  раджа  уже  не  говорил  а  кричал. Причем  голос  его  постепенно  взвивался  до  визга.



Я  вышел  из  дверей  дворца  и  поглядел  по  сторонам.


Небольшие  группы  слуг  и  рабов  стояли  вдоль  тропы,  идущей  от  дверей  дворца  до  дверей  лесной  хижины  и  мне  стало ясно,  что  о  приказе  раджи  все  дворцовые  слуги  и  рабы  знали  задолго  до  того,  как  раджа  продемонстрировал  этот  спектакль  мне.




И  вот  теперь,  в  ненормально-больном  раздумье,  с  опущенной  головой,
да  с  горечью  в  душе  и  с  тяжелым  камнем  на  сердце,  я  побрел,  кое-как  передвигая  ноги,    от  дворца  в  сторону  лесной  хижины,  потому  что  никак  не  мог  нормально  осмыслить  всего  того,    что  вбил  своими  словами  мне  в  сознание  раджа,    и  от  этого  сознание  мое,  как  мне  теперь  видится,  было  в  тот  момент  замутненным  каким-то

Так  ничего  толком  не  понимая,  я  физическим  полубезсознательным  зрением  увидел  Радху.



Она  стояла  в  дверях  хижины  и  ее  большие  черные  глаза  светились  ласковым  и  нежным  светом.  Она  смотрела  на  меня  и  также  ласковым  и  нежным  голосом  говорила:



  --  О,  Шань  Цзы,  любимый  мой!  Что  с  тобой  случилось?!   Ты  весь  какой-то  ненормально  бледный!   Даже  ты  не  бледный,  а  желтый!    А  надо  тебе  сказать,  господин  философ,  что  от  природы  кожа  у  меня  всегда  была  смуглая,  цвета  гористых  скал  Йимаванты  с  золотистым  отливом,  и  мне  самому  это  нравилось,  и  я  многие  дни  раздетым  проводил  на  открытом  солнце,  чтобы  моя  кожа  имела  золотистый  оттенок. Но  тут  я  обратил  внимание  на  мои  руки,  которые  тоже  потеряли  золотистый  оттенок  и  стали  желтеть  каким-то  неприятно-бледным  отливом.  Позже  некоторые  из  лекарей  мне  объяснили,  что  у  большинства  людей  от  гнева  и  иного  возбуждения  кровь  приливает  к  краям  кожи  и  быстрее  движется  по  жилам,  но  у  некоторых  людей,  и  в  том  числе  у  меня,  в  случае  любого  возбуждения  в  организме  и  в  гневе,  кровь  наоборот  движется  медленнее  и  медленнее  вплоть  до  того,  что  может  совсем  остановиться  и  сердце  перестанет  работать  а  человек  умрет.  Поэтому,  в  том  состоянии,  когда  другие  люди  краснеют,  тогда,  такие  люди  как  я,  наоборот  бледнеют.


 Между  тем  Радха  продолжала  говорить:



  --  О,  господин  мой  Шань,  расскажи  мне,  что  с  тобой  за  беда  приключилась  и  отчего  ты  так  страшно  выглядишь!Когда  ты  мне  расскажешь,  то,  может  быть  мне  удасться  тебя  утешить,  успокоить,  порадовать и  ты  лучше  себя  почувствуешь! Ну,  что?!О,  милый  мой  Шань!  Не  молчи!  Поговори  со  мной  и  я  облегчу  твои  страданья!

Так  говорила  маленькая  Радха,  но  я  от  этих  слов  чувствовал  себя  еще  тяжелее  и  бледнел  все  больше.

 Наконец  я  упал  без  чувств.Какое-то  время  я  лежал  без  сознания,  весь бледно-желтого  цвета,безмолвно,  на  земле,  перед  дверью  хижины.

 Радха  сходила  к  ручью,  принесла  в  какой-то  небольшой  посудинке  немножко  воды  и  плеснула  мне  на  лицо.

Я  открыл  глаза,  но  видел  все  окружающее  меня  будто  в  сизом  тумане  а  в  ушах  стоял  какой-то  постоянный  шип:
  --Ш-ш-ш-ш-ш-ш.


Радха  что-то  лепетала,  но  я  разобрать  тех  звуков,  которые  она  произносила  не  имел  никакой  возможности.

В  конце  концов  до  меня  кое-как  дошло:


  -- Скажи!  Ну,  скажи  мне  Шань,  что  с  тобой  случилось?!


Мой  слабый  дух  уже  не  имел  возможности  сопротивления  и  я  сказал:


  --  Раджа  приказал  мне  убить  тебя,  моя  любимая  Радха!  Он  приказал  мне,  чтобы  я  отрубил  твою  голову!  --  тут  у  меня  ы  горле булькнул  какой-то  звук,  --  я  понял,  что  меня  душат  слезы,  -  и  приказал  твою  отрубленную  голову,  -  в  моем  горле  снова  булькнуло,  -  принести  ему  и  положить  к  его  ногам!
А  если  я  не  принесу  твою  голову  к  его  ногам,  то  голову  отрубят  мне!
Тут  я  замолк  и  разрыдался  как  ребенок


  --  не  плач,  любимый  мой  Шань!  Не  плач,  вот  смотри  стоит  пенек  возле  нашего  с  тобой  убежища!  Вот,  я  кладу  мою  голову  на  пенек!

Радха  положила  голову  на  пень,  вытянула  шею  и  сказала:



  --  руби!мой  любимый!  Руби!  Мой  Шань!  Неси  радже  мою  голову!


  тогда  у  тебя,  мой  любимый!  Будет  все  хорошо!  Руби!  Не  сомневайся!

 
 Ведь  я  с  радостью  отдам  свою  жизнь  для  того,  чтобы  ты  жил  спокойно  и  счастливо!  Ничего  не  бойся  мой  любимый!  Руби!



Вдруг  Радха  замолчала  и  стало  тихо-тихо,  так  даже  не  бывает  никогда.


  Дальше  я  опять,  как  мне  показалось,  потерял  сознание,  а  потом,  как  я  помню,  я  поднял  с  земли  широкое  покрывало,  которое  Радха  всегда  накидывала  себе  на  голову  и  на  плечи  для  защиты  от  ветра,  и  в  это  покрывало  я  заворачивал  голову,  из  которой  брызгами  и  ручьями  хлестала  горячая  черная  кровь.

Потом  я  сто  лет  шел  от  хижины  до  дверей  палаты  раджи.


Потом  я  зашел  в  палату  раджи.


Раджа  стоял  у  своего  трона  в  окружении  большой  толпы  слуг  и  стражников.



Я  подошел  близко  к  радже,  развернул  покрывало  и  швырнул  к  его  ногам  окровавленную  голову  Радхи!



Раджа  не  просто  покраснел.  Все  его  лицо  и  шея  сделались  багрового  цвета,  чуть  ли  не  цвета  крови,  какая  текла  из  ран  на  шее  Радхи.  И  раджа  не  просто  закричал,  но  заревел,  будто  дикий  слон:


  --  О,  подлый  подлый,  подлый  и  неблагодарный  раб!


Что  же  ты,  подлый,  наделал!?


Ведь  это  же  наша  любимейшая  из  жен!  О,  Радха!


За  что  же  этот  подлый  убил  тебя?!



  И  тут  я  ясно-ясно  все  услышал.  Ведь  раджа  не  впервые  кричал  на  меня.Но,  если  тогда  он  кричал  совершенно  естественно-гневно  и  откровенно-злобно,  то  сейчас  совершенно  ясная  фальшь  и  ложь  лезли  из  каждого  звука,  которые  во  множестве  лились  из  раджи.  И  я  явно  увидел  не   всесильного  раджу  во  дворце,  а  дешевого,  фальшивого  комедианта  в  жалком  и  грязном  балагане.

Мне  стало  так  противно  на  душе  от  этого  фальшивого  представления,  что  даже  раджа  это  почувствовал:


  --  Взять  его!  Заковать  его!


Но  уже  и  сам  раджа  и  все  присутствующие  зрители  все  понимали.

  настолько  здесь  прояснилась  ситуация,  что  стражники  даже  не  стали  ко  мне  подходить.


Все  просто  стояли  и  молча  глядели на  раджу.

  --  Ладно!  Этого  подлого  убийцу  мы  завтра  же  отправим  на  каторжные  работы  в  горы  Фу!  И  там  он  получит  все,  что  заслужил!  А  нынче  будем  все  оплакивать  нашу  любимую  жену  Радху!  Уведите  пока  убийцу  в  подземелье!  Не  могу  я  его  присутствия  переносить!






Тут  хочу  рассказать  тебе,  философ-лекарь,  что  в  нашем  прекрасном  царстве  мудрейший  из  государей  придумал  способ,  которым  можно  и  избавиться  от  воров,  грабителей,  убийц,  мошенников,  других  преступников  и  этим  же  действием  извлечь  немалую  пользу  и  для  своих  подданных  и  для  себя!


И  потому  в  северных  районах  царства,  где  расположены  горы  Фу,  в  которых  произрастают  многие  породы  ценного  и  твердого  дерева  и,  вероятно,  потому  камни  в  этих  горах  легко  поддаются  обработке:  их  обтесывают,  шлифуют  и  пускают  на  строительство  дворцов,  храмов  и,  самое  главное,  из  этого  камня  строят  дамбы,  которых  требуется  очень  большое  количество  для  нужд  нашего  императора  и  его  подданных.


Так  вот,  император  построил  в  северных  районах  несколько  селений.



 Поселил  в  этих  селениях  стражников-надсмотрщиков  и  сделал  там  же  несколько  жилищ  для  работников,  которых  назвали  Тун-пу,  что,  в  общем-то  и  значит  «рабы»,  и  еще  каждого  из  этих  людей  назвали  «Сяо-жень»,  то  есть  «ничтожество».  Надсмотрщики-стражники  обязаны  следить  за  порядком  и  строгим  исполнением  императорских  указов  и  повелений,  а  также  заставлять  работать  рабов  и  сяо-жень  которые  там  содержатся.  Работы  эти  за  свою  тяжесть  люди  прозвали  каторжными,  а  в  рабы  туда  посылали  людей  из  многих  провинций  страны  Поднебесной.  Но  и  из  многих  княжеств  страны  Йиндуш  князья  посылают  неугодных  им  людей  в  горы  Фу  на  каторжные  работы.  Действительно,  надо  признать,  что  на  каторжные  работы  попадают  немало  настоящих  преступников:  воров,  грабителей,  разбойников,  убийц  и  мошенников,  но,  в  эту  же  категорию  попадают  много  и  тех,  кто,  пытался  отстоять  правоту  бедняков,  или  просто  собственное  человеческое  достоинство,  или  же  чем-либо  не  угодил  какому-то  князю,  или  кому-то  из  княжеских  родичей,  а  иногда  просто  задел  ненароком  кого-то  из  знакомых  или  друзей  князя.  И  таких  людей  немало  попадало  на  каторжные  работы  в  горы  Фу.  Но,  если  человека  назвали  Сяо-жень,  то  человеком  ему  стать  просто  никто  никогда  не  позволит!





                Р    И    Т    А




   От  берегов  реки  Йиндуш  до  подножия  гор  Фу  путь  неблизкий,  а  меня  повели  босого,  почти  не  одетого  и  пешего,  закованного  в  цепи.  Но  я  пошел,постоянно  вспоминая  невинноубиенного  мною  дитя  -- Радху  и  надеясь, что  моими физическими мучениями  я  отдаю  хотя  бы  какое-то  малое  искупление  небесам  за  мое  преступление.  Воспоминания  о  Радхе  жили  во  мне  очень  ярко  и  живо  и  измучивали  душу  мне  до  состояния,  приближающегося  к  безумию.  Время  было  зимнее,  холодное:  постоянно  сыпал  снег  и  задували  вьюги,  но  я  шел  и  шел,  терпеливо  и  молча  шагая  по  промерзлой  засыпанной  снегом  и  покрытой  ледяной  коркой  земле  вслед  за  стражниками,  назначенными  мне  в  охрану  и  сидевшими  на  конях,  и  одетыми  в  меховые  куртки  и  шапки  и  меховые  же  башмаки.  Через  определенные  промежутки  времени  охранники  останавливались,  и  объявляли,  что  я  могу  передохнуть.  Чаще  всего  они  останавливались  перед  началом  ночи,  чтобы  и  самим  поспать  и  лошадям  дать  отдых.  Так,  с  остановками,  мы  шли  две  полных  луны.

Когда  прошла  вторая  луна,  и  стражники  как-то  остановились  на  очередной  отдых,  по  своему  обыкновению  бросив  в  каком-то  непонятном  строении  на  пол  несколько  старых  обрывков  одежды,  указали  мне  это  место  для  моего  отдыха.  Я  как  раз  в  этот  вечер  очень  сильно  промерз  и  весь  трясся  от  озноба,  охватившего  все  мое  тело  от  кончика  носа  до  кончиков  пальцев  на  ногах.

  Я  обессиленно  свалился  на  обрывки  старой  рухляди  и  постарался  заснуть,  ибо  знал,  что  если  быстро  не  уснуть,  то  мне  вновь  вспомнится  Радха,  после  чего  я  уже  точно  не  засну  вовсе.
 Только-только  я  начал  согреваться,  как  вдруг  сквозь  дрему  ясно  услышал  голос  Радхи:
  --  А  ну-ка,  вставай  злодей-убивец!  Пришла  пора  отвечать  за  свое  злодейство!
Голос  был  так  явно  ясен,  что  я  вмиг  вышел  из  состояния  дремы  и  вскочил  на  ноги.

Прямо  рядом  со  мной,  на  таком  же  как  подо  мной  обрывке  старой  одежонки  сидела  Радха.

Со  мной  случилось  нечто  вроде  удара  по  голове  и  от  этого  удара  я  воскликнул:

  --  Радха!?

  --  во!  Герой! Умнее  сказать  что-то  ты  ничего  не  придумал,  -  как  только  она  заговорила  злым,  с  какой-то  поддевкой-издевкой  тоном,  я  тут  же  понял  --  это  не  Радха,  хотя  похожа  очень.


  --  Я  не  Радха!  Подлый  убивец!  Я  сестра  ее!  -  Рита!

И  я  поклялась  сама  себе  и  радже,  что  найду  убийцу  моей  сестры,  отрублю  ему  голову,  принесу  радже  и  брошу  голову  ему  под  ноги!


Я  понемногу  пришел  в  себя  от  удара,  вызванного  появлением  Радхи, -- я  ведь  был  уверен,  что  это  Радха  явилась  предо  мной,  каким-то  образом  придя  из  мира  мертвых  в  наш  обычный  мир.

Постепенно  отходя  от  удара  и  обретая  нормальное  сознание,  я  припомнил,  что  Радха  рассказывала  мне  о  младшей  сестренке  Рите,  которая  была  очень  на  нее,  Радху,  похожа.

Также  постепенно    я  обретал  нормальные  зрение  и  слух,  и  рассмотрел,  что  девушка,  сидевшая  передо  мной,  все  же  немного  отличается  от  моей  Радхи  и  голос  ее  не  голос  Радхи.


Она,  между  тем,  продолжала  говорить:


  --  Хотя  ты  и  был  любим  моей  сестрой,  --    от  меня  тебе  прощения  ждать  невозможно,  так  как  я,  когда  узнала  о  том,  что  мою  любимую  сестру  убили,  я  пожаловалась  богине  Деве,  супруге  бога  Шивы,  и  богиня  Дева  направила  меня  в  храм  Калихата!

 А  богиня  Калихата  приказала  мне  убить  убийцу  моей  сестры  тем  же  способом,  каким  убийца  убил  мою  сестру  и  теперь  видно,  что  боги  помогают  мне,  потому  что  раджа  дал  и  денег  и  лошадей  и  провожатых  и  подсказал,  как  тебя  найти!

 Так  что,  молись  твоим  богам  и  готовся  принять  смерть!


 Слова  ее  меня  тронули  только  лишь  тем,  что  во  мне  до  невероятно  огромных  размеров  выросло  к  тому  моменту  горькое  чувство  вины  перед  всеми  богами  мира  и  людьми,  но  не  менее  выросло  чувство  утраты  любимой  женщины.


 О  себе,  своей  жизни  и  своем  существовании  я  как-то  не  имел  возможности,  да  и  желания,  задумываться.

 Тем  более  я  не  мог  думать  о  том,  что  могу  умереть,  заболеть,  или  как-то  еще  пострадать. 
Постоянное  страдание  по  смерти  любимой  Радхи  заглушило  внутри  меня  любые  другие  чувства.


Рита  вынула  откуда-то  блестящий  боевой  топор.

 Видно  было,  что  он  хорошо  наточен  и  очень  тяжел,  потому  как  ненормально  шатко  вихлялся  в  ее  маленькой  слабой  руке.

  --  Сейчас  ты  будешь  умирать!  --  резко  и  звонко  проговорила  Рита,  --  Становись  на  колени!  Я  буду  рубить  тебе  голову!  --  и  она  прихватила  древко  второй  рукой,  чтобы  хоть  как-то  удержать  топор  в  устойчивом  положении.  Топор  перестал  вихляться  из  стороны  в  сторону.


  --  Ну!  Ты  помолился?!  Готов  прнять  смерть?!  --  ее  голос  звенел  неестественным  звуком и  пару  раз  дрогнул. Видимо,  она  была  излишне  напряжена.


Я  внимательно  присмотрелся  к  Рите  и,  вдруг,  неожиданно  для  себя,  ясно  и явно  вспомнил  всю  картину,  происшедшую  со  мной  и  Радхой:


  --  Не  надо  плакать,  любимый  мой  Шань!  Не  плач  и  не  рыдай!  Вот  стоит  пенек  возле  нашего  с  тобой  убежища. Вот,  я  кладу  на  него  свою  голову!  -руби!  Мой  любимый!  Руби, мой  Шань!  И  неси  радже  мою  голову!  И  тогда  у  тебя,  мой  любимый,  будет  все  очень  хорошо!  Не  сомневайся,  дорогой  мой  и  драгоценный  мой!  Ведь  я  с  радостью  отдам  свою  жизнь  для  того,  чтобы  ты  жил  спокойно  и  счастливо! . .


 Припомнив  те  жуткие  мгновения  из  моей  жизни,  я  почувствовал,  что  меня  трясет  изнутри  какая-то  трясучка,  но  тут  же  понял,  что  это  не  от  волнения  или  страха,  но  от  озноба,  так  как  за  тот  день  я  продрог  насквозь  под  холодным  ветром  с  сырым  и  грязным  снегом,  который  сыпал  непонятно  откуда  весь  долгий  день  с  раннего  утра  и  до  позднего  вечера.



И  тут  я  все  понял:



  --  Руби!  --  сказал  я  резко  и  положил  свою  голову  на  скамью,  стоявшую  здесь  у  стены  и  ничем  не  покрытую,  то  есть  получилось,  что  моя  голова  легла  на  голую  доску:



  --  Руби!  --  закричал  я,  видя,  что  Рита  медлит  и  как  бы  не  решается  ударить.  И  увидел  я,  что  ее  трясет  не  менее,  чем  меня.



  И  тут  она  положила  свою  голову  рядом  с  моей  и,  продолжая  трястись  всем  телом,  начала  рыдать  навзрыд:


 --  Н-не-не-не  м-м-могу  я!  Ой-ой-о –ой-й-о-ой-и-ио-ой,  н-не  могу  я!


Вдруг  она  схватила  мою  голову,  прижала  к  своей  груди  и  стала  целовать  мне  лицо  и,  продолжая  дрожать  и  рыдать  приговаривала:

  --  Ой-й-  иой-н-не-е  могу-у  я!  Ой-й-иой-йиой!



Некоторое  время  я  ее  успокаивал,  целуя  и  гладя  ладонями  голову  ей  и  лицо,  и  плечи,  и  руки. . .



 В  конце  концов  она  затихла  и  крепко  обняла  меня  руками  и  ногами . . .


Заснули  мы  с  ней  вместе.