Гл. 15. Дрова. Огонь. Молитва

ЧЕГО БОЯЛАСЬ ПРЕПОДОБНАЯ МАРИЯ.
ОДИНОЧЕСТВО В ТАЮЩЕМ МИРЕ.
ДАР СВЯТОГО ВЛАДИМИРА.
КАМУШЕК НА ПОРОГЕ.
ОПУХОЛЬ ИСЧЕЗЛА.

Еще одна зима минула, за ней и лето прошло… Все поспешнее сменяли друг друга снега и дожди, морозы и оттепели, а в жизни Анны мало что менялось. Разве что в глубинах души, но кто мог туда заглянуть, чтобы сказать вслед за священномучеником Петром (Зверевым) епископом Воронежским: «О, если бы мог я открыть вам свое сердце и показать, как очищают его скорби!».
 
Прошло почти десять лет пребывания Анны при монастыре под руководством Духовника и теперь ей было уже на что оборачиваться, откуда вести отсчет своего послушничества или, лучше скажем, ученичества, и с чем сравнивать. Но вот загвоздка: Анне вовсе не хотелось оборачиваться во времена своего новоначалия, потому что путь христианский, это тот единственный путь, который будучи пройден даже до половины, не заведет странника, как Данте, в сумрачный лес – напротив, лес сумрачный останется позади, а в нем – все те дикие звери, которые когда-то скалили зубы, а то и бросались на нашего путника. И пусть теперь на его пути будут появляться новые и гораздо более опасные искушения, но в тот прежний мрак и зловоние страстей (а именно так и ощущает идущий христианин свое прежнее!) он обращать взор вовсе не захочет.

«Авва Зосимо, не принуждай меня с подробностью исследовать их мои суровые испытания, – просила преподобная Мария Египетская, – ибо страшусь, дабы они не возвратились». Ох, не простые это были слова, не пустые страхи, – но след великого и страшного опыта многократных умираний.

Отцы собрали в свою бесценную сокровищницу примеры самых разных искушений, преследующих подвижников, которые идут по жизни, имея вид, путешествующих в Иерусалим ( Лк. 9: 51-53). Они ведали природу искушений, которыми «заражались» через общение и участие в искушениях других (Анна испытала это на себе и не один раз, пытаясь утешать, помогать и даже поправлять), которыми заражались даже от телесного соприкосновения с одеждой грешника , потому что та, сообщаясь с грешной плотью, сама становилась скверной (Феофилакт Болгарский); они знали и могли подробно описывать искушения, которые передавались обвиняющему – от обвиняемого, клеветнику – от оклеветанного, молящемуся – от того, за кого он молился…
 
Вот почему Анна не любила зреть вспять, разве только во времена своего далекого детства. А то ведь и накликать можно… И было стыдно ей, больно: в прошлом оставалось, худо-бедно, но все-таки в значительной степени преодоленные недуги души. Но и сам стыд, который вспыхивал, он тоже должен был преображаться смирением, но это было самым трудным. Действительно, больно, а, главное, противно вновь и вновь переживать и проживать себя прежнего, и потому таковой «путешествующий» избегает погружаться туда, откуда вырвался не так давно изодранный, израненный, с заплаканной грудью…

Желания зреть вспять, тосковать о прошлой якобы счастливой и мирной жизни сразу пропадают, как только человек начинает резко отрываться от себя прежнего, от приманок мирских счастий, которые тускнеют и линяют цветом как искусственная позолота на простых железках. Теперь наш путник зрит только вперед, хотя при этом, по Евангелию, учится жить одним днем, ибо второй не в его власти.
Силы Анны – физические – после десяти первых трудных лет истаивали на глазах: борьба со страстями всегда сказывается на состоянии тела – оно не просто состраждет, он  принимает на себя чуть ли не главный удар в этой брани. А еще ему достается и с другой стороны, по сказанному: «Страдающий плотью перестает грешить» , – то есть появляются страдания  уже немного другого плана: предупреждающие, смиряющие, охраняющие…

Последние несколько лет Анна жила в деревне, и, как мы рассказывали, она там не прохлаждалась: кроме трудов на земле, она ухаживала  за гостившими, приезжали дети и внуки, - в общем, только успевай поворачиваться.
Однажды осенью, посчастливилось ей задержаться в своей деревеньке аж до конца октября. Близкие уехали: у дочери начиналась учеба, ну, а готовить участок к зиме пришлось Анне. Работ было много: обрезать, очистить, перекопать, посадить…

***
Ей повезло с днями: все были солнечные и на удивление тихие. Сентябрь парил над этим обезлюдевшем местом, которое давно уже покинули суетливые дачники, столетиями бывшими здесь самыми что ни на есть коренными жителями, а теперь превратившимися в довольно надутых от своего раздавшегося благополучия новых русских.
 
Не осталось и ближних к Анне соседей, только в самом конце деревни чуть живыми стояли два еще обитаемых дома. Один – старый, осевший набок, когда-то изысканно украшенный кружевной резьбой и живой оградой яблонь старинных сортов, которые теперь, отяжелев сочными, багровыми мельбами и сафьяновыми анисовками льнули ветвями долу. Никого-то не радовало и не привлекало это дивное приношение природы – яблоки ждали, ждали, да и ложились на землю своей карминной россыпью. Красота…
Сначала умерла мать, остались отец с сыном Ивановы, – когда-то очень по-русски статные мастеровитые мужики и оба с золотыми, но уже покалеченными руками. У каждого не хватало отрубленных по пьянке пальцев. Они пили даже и в эти дивные сентябрьские дни, догрызая жалкие остатки посевного чеснока. Жить им оставалось только два года до того страшного рассвета, когда оба смертельно угорят, а после и сгорят в пожарище в своем покосившемся отцовском доме, в своей пустой и голодной, пропитой до последней тряпки, избе.

Теперь в этом доме с выгоревшими черными окнами и заваливающейся крышей жили только птицы…
Была еще и сердитая Марина с коровой. И ей уже оставалось недолго исподлобья оглядывать мир: невесело она избывала свой век, чувствовалось, что на душе ее лежала какая-то неподъемная тяжесть.
 
Имелось еще несколько человек по дальним краям деревни, но в церковь за 13 верст уже десятилетиями никто не ходил и не ездил даже и на автобусе. Последний верующий – дядя Коля, Николай Васильевич, странный одинокий старик, трогательно скучавший по давно отошедшей к Господу любимой жене Екатерине, пополам согнутый, как искалеченный бандитами преподобный батюшка Серафим Саровский, еще медленно тянул на праздники в большое село Спас с палочкой и с вечной своей спутницей – маленькой, очень доброй и умной собачкой Чернушкой.
 
Пока он стоял на службе, все такой же согбенный, замшелый, неухоженный, привалившись двумя руками и грудью на палку, она тихо ждала его за церковной оградой, пока выйдет он со своими освященными березками с Троицкой Божественной службы с ее лежанием на листу и страшными коленопреклонными молениями.
Николай Васильевич нередко заходил к Анне посидеть вместе на завалинке. Анна их подкармливала, носила им продукты, потому что если и был кто на деревне, то дяде Коле все равно не помогали, а злобно ругали его, не прощая странностей, что вот он-де такой старый и немощный, а зачем-то еще держит этих овец в дому; злились, что зажился. А держал он овец по старинке, по привычке. Всю жизнь раб Божий Николай Васильевич промышлял овечьей шерстью, жена вязала красивые чулки, и они этим худо-бедно кормились. Теперь-то кому нужна была эта шерсть… Никто возиться не то, что с шерстью не хотел, а и картошку давно уже никто не сажал. Но овцы всю жизнь кормили старика, и он сжился с ними и не мог вот так вот в раз все оборвать.

Пока что каждый день мимо Анниного окна бежали к речке на водопой черные, не стриженые овцы, рядом семенила Чернушка, а уж позади хромал и согбенный дядя Коля. Трогательное это было семейство, и у Анны, на них глядя, начинало жечь глаза. Пронзительно жаль ей было и эту одинокую старость, и последние остатки уходящей деревенской жизни…

Однажды совсем уж под конец, в последнее свое лето дядя Коля принес Анне какой-то альбом, а в нем были репродукции собрания картин, судя по всему принадлежавшего когда-то князьям Шаховским, имевшим неподалеку от этой деревни охотничью усадьбу. Усадьба, как водится, во время оно была разгромлена и растащена, а этот альбом, возможно, стал драгоценной добычей дяди Колиной молодости. Теперь, как свою главную драгоценность, он решил подарить его Анне.

Родня только и ждала его смерти. Тут же участок с его развалюхой запродали кому-то из дальних деревенских родственников, давно уже ставших в ряд успешных горожан, и теперь там, на пустыре несколько чеченцев вели стройку большого шале на европейский манер.

Только с дядей Колей Анна и могла поговорить о Церкви и о Боге. А все остальные относились к этим разговорам враждебно, если даже не злобно. Однако пакетик с самыми простыми освященными крестиками, который Анна привезла вначале лета, к осени у нее весь разобрали. И немногие жители деревни, и новые дачники – все почти теперь красовались с крестиками на груди.
 
Заходили к Анне и деревенские пьяницы, следы которых вскорости тоже сдул ветер опустошения – через год-два. Бедные, несчастные души, которых никто не любил… Получил свой крестик Саша. Любовно принял он его у Анны. А еще говорил ей – посмотри, что у меня есть, – и показывал висящую на груди на шнурке маленькую и уже совсем стертую иконочку Владимирской Богоматери. В три дня он сгорел от цирроза печени.

Ушел и другой сосед Анны – Володя, да и вся его семья словно вмиг исчезла с лица земли. Остался плохо заколоченный дом, в окошках которого еще можно было разглядеть старинного «Зингера» с недошитой занавеской, роспись будущего огорода – что где сажать за какой-то давно улетевший год, брошенные, словно в бегстве, случайные предметы, старые семейные фотографии на стенах, – словно этим жителям была объявлена воздушная тревога, да так и не вернулся никто после нее. И только буйно цвел у стен заброшенного дома какой-то редкостной красоты и яркости шиповник, наверное, тоже выкопанный в свое время из бывших княжеских угодий…

***
Анна сидела почти совсем одна на краю деревни на своей завалинке у южной стены дома, подставляя лицо ласковому сентябрьскому солнцу и неспеша резала на компот яблоки. Тут же неподалеку стоял несгибаемый и не размываемый дождями старый толстоногий стол, который сколачивал еще прежний хозяин этой усадьбы – тоже спившийся и тоже известный деревенский рукодельник и фантазер «с запросами» – Алексей, который и поставил давным-давно принадлежащую теперь Анне избу: по своему собственному проекту и с балконом, большую, неказистую, с претензиями на что-то высшее – не козловского класса. Козловым гордо величалась Аннина деревня.
Вот на этот исторический стол и раскладывала она красивые яблочные лунки… А вдали за старым поникшим забором поблескивала речка, время от времени легко чиркали в небо аисты, подвешивая за собой серебряные струи, и Анна, тихо орудуя ножом, слушала блаженную тишину.

…Только в глубокой и сокровенной тишине разговаривает с человеческим сердцем Бог. И если долго, осторожно, совсем стихнув, вслушиваться, сердце, возможно, и приоткроет нам чуть-чуть свои глубины, о существовании которых мы раньше вовсе и не догадывались…
 
В этом удивительном сентябрьском покое опустелой деревни, в благословенном одиночестве, вдали от коварных тенет неусыпно вожделеющего что-то мира, Анна, вслушивающаяся в тишину, не могла и себе самой утвердительно сказать, молится ли она сейчас или нет, и что же тогда делает ее сердце, чем и как оно живет в такие минуты, и почему ему так бесконечно хорошо, отрадно, свободно, почему и от чего оно отдыхает, напоминая то незабвенное, что испытала Анна однажды летом в Москве в день памяти святого равноапостольного Владимира Крестителя…

Еще в первый год своего пребывания в послушании у Батюшки – это было начало девяностых, – Анна получила от него благословение написать статью в защиту этого великого русского святого, на которого в те сумасшедшие разнузданные годы восстала нелегкая в разных центральных изданиях, которым почему-то кровь из носу нужно было охаять Крестителя Руси, а заодно и сам факт ее Святого Крещения. Не лишнее заметить, что то время многие как раз и называли «вторым крещением Руси», поскольку народ, словно пробудившись от летаргического сна, потянулся в Церковь; хотя были и такие, кто «второе крещение» отрицал: и правда ведь – дала Россия в XX веке сонм святых новомучеников и великих, могучих духом старцев, вокруг которых укромно лепился народ, сохраняя и веру, и Предание, и дух старинного русского благочестия.

Анна статью написала. Батюшке понравилось. Он благословил печатать. Но в центральных изданиях статью эту никто не взял. Слишком уж широко и жестко она пыталась охватить весь спектр безбожных глумлений над Православием и Церковью в то время. Статья так и осталась лежать у нее в столе. А вскоре и Батюшка наложил вето на все виды творчества, разве только из хлеба придется Анне что-то написать. Вот тогда-то, в самый первый год жизни при старце и совершилось Аннино первое, еще внешнее отрешение от всех, кроме семейных уз мира. Надобно было идти к смирению, умаляться было надо, чтобы обрести самочувствие ничего не значащего человека, отказаться от всех житейских подпорок, благодаря которым надувается человеческое самомнение и гордыня и даже тайное надмение над другими.

Прошло пять лет… Однажды в день памяти святого Владимира Крестителя, причастившись Святых Таин, Анна решила остаться в храме на молебне, хотя день был будний и дела торопили ее… Как только начался молебен, Анна почему-то вспомнила о той своей статье, хотя все свои писания она давно забросила и думать о них и не думала. А тут вновь ожил перед ней чудный, благостный лик святого князя, каким он открылся ей тогда в удивительных живых подробностях его жития. И не успела только промелькнуть череда этих образов,  как на Анну спустился никогда в жизни – ни до, ни после не испытанный ею мир…

«О, Боже мой! – Только и воскликнулась, сказалась сама собой в сердце Анны догадка: «Святой Владимир ведь крестил Русь миром Христовым!».
Ощущение этого мира она никогда бы не смогла описать. Неземной покой или тишина, не святое даже расположение души, которое бывает в Церкви после Причастия, но состояние неземного блаженства, полноты благости, любви – «мира Божия, который превыше всякого ума», «исполняющего все существо наше непостижимою силою и небесною сладостию» (свт. Игнатий (Брянчанинов).

***
…После молебна Анна вышла из храма на грохочущее Садовое кольцо. Стояла июльская жара, полдень, люди спешили, машины теснили друг друга, а тем временем Анна еще погруженная в мир Христов, в его «небесную сладость», несла его в себе через Садовое кольцо, мимо людей и машин, думая в изумлении о том, что вот же, оказывается, что есть такое мир Христов, который принес на Русь святой князь Владимир, принявший в Корсуни крещение, во время которого чудесным образом исцелился от слепоты телесной и от слепоты духовной. Теперь Анна знала несомненно: во время крещения сам князь воспринял такую безмерную Благодать Святого Духа, настолько вместил в себе этот мир Христов, настолько был им исполнен и объят, что этим-то миром, пребывая в нем, он совершал Крещение Руси. Им он думал и действовал, его излучал вокруг себя, им сиял и светил, привлекая к себе сердца людей, просвещая их души…

Почти тысячу лет спустя именно об этом мире скажет и преподобный Серафим: «стяжи дух мирен и вкруг тебя спасутся тысячи»…
Конечно, Анна не могла бы объяснить причин, по которым ей было даровано это неописуемое счастье, – в то время ей очень трудно жилось: боль о сыне, полное выпадение из предшествовавшей жизни, беспомощность, первые мучительные искушения в монастыре… Ничего она тогда сама еще не могла стяжать. Это была милость Божия, дар втуне, не по заслугам.  Но, видимо, так было Господу угодно: дать ей в самом начале пути познание той степени благодати, к которой человеку и к концу жизни трудно дойти, но стремиться надо.
Анна шла по Садово-Самотечной, к Цветному бульвару, но  т о т  мир все еще был с ней, и она еще пребыла в нем.
 
Пришла домой, и не знала, что делать, как жить дальше… Но постепенно чудо стало таять, истончаться – увы, недолго может человек хранить себя в таком благодатном состоянии, если вообще ему самому под силу управлять такими состояниями. «Неужели из-за моей, к тому же и не опубликованной даже статьи святой князь Владимир так щедро одарил меня, ничего не значащую, в день своей памяти? Наверное, у них т а м  свои понятия о том, что «опубликовано», а что «нет»» – такая вот мысль мелькнула у пораженной Анны, привыкшей, как и многие, оценивать земные дела по их результатам, по признакам хоть какого-то земного успеха. «А там – не так…» – уже после думала она. – «Там даже не дошедшее до типографии, не высказанное вслух слово слышат, если его произнесло человеческое сердце. Ведь Сам Господь предупредил, что «за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься» .

Анна понимала, насколько далека она еще от подлинной чистоты сердечной, – еще недолог был ее духовный путь, а заветная гавань смирения представлялась тогда ей как нечто недосягаемое, как удаляющийся от взора мираж…

Прибежала к Анне ее подружка – рыжая бездомная собачка, которая любила понежиться около нее, сдобренная к тому же всегда и какой-нибудь кормежкой. Они хорошо сидели вместе. Собачка была бедная, одинокая и потому умная, людьми не испорченная, как испорчены бывают почти все домашние привилегированные псы, зараженные человеческой греховностью (вот и здесь просматривалась, да и еще как! – духовный закон греховного заражения). Эта рыжая животина Анне никогда не мешала, напротив: в ней было столько благодарности, умиления и даже деликатности, что и Анне передавалась от нее нечто благостное, совсем утраченное в мире человеческих отношений.
 
 «Господи, помоги мне не утерять тишину благодати, которую Ты мне показал в этот осенний день в моем благословенном одиночестве в деревне, когда я кормила собачку», –  молилась Анна, нарезая уже самые последние мелкие яблочки от когда-то замечательной старинной яблони, которая тоже никогда не отвечала Анне равнодушием: вся растрескавшаяся, разделившаяся стволом чуть ли не до земли, еле живая, она несла и несла людям свою яблочную любовь каждый год.

***
Поздним вечером, а это был последний день перед отъездом из деревни, как обычно гудела и дымила старая растрескавшаяся печка. К приоткрытому оконцу подползал тревожный густой мрак осенней ночи. Анна дочитывала молитвенное правило, стараясь держаться бодро, однако, понимала, что покоя ей сейчас не будет. Какие-то глухие стуки и скрежет на чердаке, словно кто-то резко перевертывал и кидал табуретки, уханье ветра в пустых карманах мансарды, хлопки ставень и разъехавшейся кровли на огромном оставшемся от старинной крестьянской жизни бывших хозяев дворе, - все это погружало Анну в страхи. Показалось, что в черноте кустов за окном что-то поблескивает, – шел дождь, и вряд ли, - подумала она, - это могли мигать светляки. А ей предстояло идти в огромный и плохо закрытый, и почти темный сарай за очередной порцией дров. И вообще ее дом стоял самым последним, на краю деревни и осенью по ночам там было несколько неуютно одинокому жителю.

Анна запалила от церковных свечек, что горели под иконами, большую парафиновую свечу, и, собрав всю свою решимость, двинулась на хоздвор… Но в последнюю минуту остановилась, вспомнив читанные ею у святых отцов слова об Иисусовой молитве о том, что сердце молящегося, которое от действия этой могущественнейшей в мире молитвы становится – при правильной молитве, - само как огонь. Человек этого огня в себе, может, и не видеть, зато вся бесовская сила не только чует прекрасно его полыхание, но и страшно опаляется им и бежит от такого сердца врассыпную.
 
Решив повременить с дровами, Анна сняла с руки четки и, присев у печки, начала читать с особым вниманием молитву, сказав себе, что никогда больше не позволит себе бояться темноты со всем ее невидимым содержимым, но всегда будет с верой держать молитву и идти вперед без страха… И – с молитвой пошла.
 
И страх действительно оставил ее совершенно. Анна ликовала. Вот и еще от одного бремени она освободилась. Впервые в жизни она въяве прочувствовала подлинную природу животного человеческого страха и близких ему уныния, отчаяния, депрессий, всегда сигнализирующих даже не просто о нашей духовной опустошенности, а о том, что к сердцу приблизился или уже захватил его в полон враг.
 
«Запомни, Анна, - говорил ей Духовник, - Бог живет в двух местах: в Храме и в сердце человека. Если Бог уходит из сердца, там поселяется сатана. Но чтобы принять в сердце Бога, чтобы полюбить ближнего и действительно стать ему полезным, чтобы не мы, а Бог через нас начинал действовать с другими людьми, – мы должны совершенно смириться».
«Ныне начах», - со вздохом в который уже раз сама себе наказала Анна. Дрова полыхали, лицо Анны горело, то ли от решимости, то ли от непонятного ей самой предвкушения радости. Она осязала, что вот сейчас, осенней ночью, в старом доме с незакрывающимися дверями на краю деревни она не одна…

***
Но близился переезд в город, а там должна была вернуться и прежняя складка жизни: монастырь, духовник, послушания, общение и встречи со старыми и новыми знакомыми, – то есть, все то, что ожидает тот остроугольный камушек, что бросили у порога, чтобы на него все наступали, который бы все терли и топтали, стирали бы его своими подошвами, пока он постепенно из остроугольного не станет гладким и округлым, людям приятным…

«Складка» эта несомненно была разумна и прекрасна сама по себе, в теории, но для лежащего на пороге такое бытие простым не казалось. Вольно или невольно человек, оказавшийся в роли такого камушка даже бессознательно искал способа  облегчить свое «лежание». Вот и сейчас все напряженнее становились мысли Анны, уже начинающей паковать свои вещички и книги для города.

...Лида, Настя, рассерженный и пока еще не остывший отец Варсонофий, и, как всегда, – почти постоянная и даже возрастающая сухость и строгость Духовника, нелегкое общение с родственниками, которые ополчились на Анну еще с самых ее первых монастырских дней; все более томительная своим бездействием, своей межеумочностью жизнь, в которой стоило только Анне усилить свои труды в «мирской части», как тут же страдала «монастырская» половина жизни, или наоборот, – а в результате, все получалось плохо, и она всегда жила с чувством вины и в сознании своей дефектности.
 
«Смиренный всегда готов все потерпеть, и внутреннее, и внешнее, считая себя достойным не только посылаемых скорбей, но и еще больших. Смиренномудрого расстроить, смутить нельзя – он всегда готов ко всему, так и сказал Моисей Мурин, когда его выгнали из трапезы: Уготовихся и не смутихся (Пс. 118:60)», – привычно воспитывала самое себя Анна наставлениями последнего Оптинского старца – преподобного Никона (Беляева).

Она молилась, просила Господа о помощи, стоя перед своим деревенским моленным углом, который любила даже больше городского, потому что на старых, побуревших бревнах с торчащими кусками пакли иконы чувствовали себя много лучше. Живое дерево в отблесках полыхавших свечек и сияния лампадки золотилось, лиловели в бликах света луговые цветы, льнувшие к большому образу Господа Вседержителя… Густой мрак за окном, хотя до полуночи было далеко, усиливал это ощущение уюта, тепла, даже счастья… Дождь перестал, и светлячки действительно резвились, вспыхивая за окном, будто глаза хищников, и лунный прожектор то и дело выхватывал что-то непонятное, прячущееся в кустах. Но  теперь Анна чувствовала себя в полной защищенности.

И вот тут во время молитвы опять случилось с ней нечто особенное: «Неужто Господь так быстро пришел мне на помощь?!» - позже изумлялась Анна. А произошло вот что…
Пока Анна дочитывала молитвы на сон грядущим, машинально правой рукой она почему-то все время дотрагивалась до шеи: что-то ее там беспокоило… И, наконец, она оторвалась от молитвенника и пощупала это место внимательнее: рука ясно определила довольно крупную, твердую и болезненную шишку. «Опухоль!» – ожгло Анну. Она представив, что ее ждет, так испугалась, что начала терять сознание…

Будучи злосчастным аллергиком, лекарств Анна почти никаких не переносила, и даже была однажды при смерти от аллергического шока; наркоз ей тоже было, скорее всего, не перенести, и вообще она знала, что давно уже существует одной только милостью Божией, потому что как только пришла она в монастырь, Духовник не благословил ей обращаться к врачам.
 
Это не была жестокость, это было испытание и воспитание веры, доверия Господу, сказавшему: «Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего; у вас же и волосы на голове все сочтены; не бойтесь же: вы лучше многих малых птиц» . Анна всегда исполняла это послушание, разве только однажды нарушила, когда родные в бессознательном состоянии отправили ее в больницу.

Златоуст говорил на это место Евангелия, что Господь не хочет избавить нас от бед, но хочет заставить нас презирать беды, потому что в этом-то и состоит настоящее избавление от бед. Святитель упрекал малодушных христиан в том, что они того, кто может погубить душу, наказать нас, не боятся, а убивающих тело трепещат. Все это сверкнуло молнией в сознании Анны. И вдруг, поражаясь сама себе, она все страхи мгновенно отринула от себя: «Пусть будет воля Божия! пусть будет этот кошмар! пусть со мной будет то, что хочет Христос!» – позже не раз вспоминая это мгновение, Анна все-таки поняла, что не она сама так мощно отразила страх, – ей и это было  д а н о, чтобы, словно, в награду, даровать и последующее: ослепительное явление Света и Любви, в которой она уже в третий раз за жизнь увидела себя в своем человеческом ничтожестве, в своей мелочности, в своей неизбывной вине перед этой Божественной Любовью; она  увидела и других, увидела даже Настю и от видения этого в свете Любви – у нее сжалось сердце пронзительной болью за Настю… Открылось что-то еще, что-то вновь о любви, о собственном стыдении того, что люди часто именуют смирением. Смирение истинное – это любовь. Вот что огненными буквами возжглось в сердце Анны…

А еще поняла она, вернее прочувствовала, что означали слова, которые она когда-то прочла у одного афонского старца, что исполнить Заповедь – это еще не есть любовь, что многие добродетельные христиане, делом и словом угождающие Богу, искренне помогающие ближнему, считают себя достигшими любви, имея такое малое сострадание и милость к собратьям. «Но это не так, дорогие!» – восклицал старец. – «Эти христиане поступали по заповеди «Да любите друг друга» (Ин.13:34) и они были достойны похвалы, но это не было еще действием Божественной любви. Путь к источнику, но не сам источник. Царские одежды, но не Сам Царь».
 
Этот старец учил, что надо человеку прежде самому вкусить плода Божественной любви, а затем давать и другим вкушать от этих плодов… Иное дело – заповедь любви, ее могут исполнить все, если захотят. А второе дело – действие Божественной любви – никоим образом не все способны достигнуть, а только те, кому Господь даст. А еще он говорил, что только такой человек становится предстателем за народ, обретает рассуждение и побеждает демонов. А потом получает, как Моисей, скрижали, - начертания Святаго Духа - и не десять только заповедей, но столько, сколько способен вместить разум и естество этого человека…

***
Наконец и вещи были уложены… Ночь вошла в свое глухое русло. Все вокруг улеглось и затихло перед близким рассветом. Заснула и Анна. Уже через четыре часа ее должны были захватить в город соседи на машине.
А еще через несколько дней совершенно случайно Анна обнаружила, что и следа от опухоли не осталось.




Продолжение следует…
Фотография Екатерины Кожуховой