Война воров. Гл. 10

В этой главе я расскажу о конфликте между ворами старой и новой формации, очевидцем и непосредственным участником которого мне пришлось оказаться в период с 1980 по 1982 год в тобольской спецтюрьме.

Как уже ранее упоминал, по приходу в «крытую» тюрьму мне пришлось в первое время достаточно часто сидеть в карцерах. Основная часть карцеров находилась на спецкорпусе, где было принято делать «прогоны» между камерами обо всех передвижениях на корпусе. Это относилось и к карцерам. В связи с этим мое имя быстро оказалось у всех на слуху, так как не было в восьмидесятом году, начиная с весны, почти ни одного месяца, в течение которого я хотя бы один раз не попал в карцер на 10 или 15 суток.

В периоды моего нахождения в карцерах многие завязывали со мной переписку, в результате чего я за короткое время перезнакомился со многими порядочными арестантами на спецкорпусе и почти со всеми ворами в законе. Общение между камерами осуществлялось через окна, унитазы, баландеров, надзирателей, но чаще через специально проделанные отверстия в стене. Кирпичная кладка была старой и легко крошилась даже под воздействием алюминиевой ложки. Так же общались и в карцерах.

В момент моего прихода в спецтюрьму из воров новой формации там находились: Паата Большой, Паата Маленький, Вахтанг Кокиня, Отар Кривой, Зури и Володя Чиня. За исключением Чини – все по национальности грузины. Зури имел полосатый режим, остальные – черный. Возраст их составлял от 25 до 35 лет, а Паате Маленькому было чуть более 20.

Из воров старой формации в тюрьме находились Чапаенок, Серый, Силыч и Тико. Кроме Тико, все славяне. Возраст от 45 лет и выше. Все имели полосатый режим. Этих воров было принято называть «нэповскими», проводя этим параллель с ворами, жившими по старым воровским традициям, основанным в 20-х годах, во времена НЭПА.

Между собой воры старой и новой формаций находились в конфликте. Они объявляли друг друга не ворами, поливали друг друга грязью и старались привлечь на свою сторону порядочных арестантов, которые, запутавшись от всей этой неразберихи, старались держаться ближе не столько к тем или иным ворам, сколько к авторитетам, которых знали лично.

К тому времени у меня на Дальнем Востоке уже имелся кое-какой вес, а так как в тобольской тюрьме было много дальневосточников, которые с моим мнением считались, то обе конфликтующие стороны мной заинтересовались. За время моего нахождения в карцерах со мной вели переписку воры и с той, и с другой стороны, но более понятными для меня все же были «законники», которые придерживались старых традиций.

Однажды в процессе очередной переписки со старыми ворами после взаимного обмена информацией последние прислали мне «воровской мандат» за подписью Чапаенка, Серого, Силыча и Тико. Этот мандат давал мне право от имени подписавшихся воров решать все возникавшие на рабочих корпусах вопросы, включая организацию общака для помощи ворам и порядочным арестантам, которые находились на спецкорпусе.

На рабочие корпуса воров не сажали, и старые воры хотели через мой авторитет и мои способности закрепить там свои позиции. В помощники мне были назначены авторитеты из разных регионов, о которых они были наслышаны. Из Кемеровской области – Коростыль (который впоследствии станет в златоустовской спецтюрьме вором в законе), из Иркутской – Японец, из Свердловской – Дмитриенок.

Я всегда старался в зонах объединять заключенных, организовывать общаки  и восстанавливать арестантскую справедливость, поэтому по приходу в тобольскую спецтюрьму стал заниматься тем же. За короткое время мне удалось добиться в этом отношении заметных результатов, но, как и следовало ожидать, это сильно не понравилась начальству.

В результате на меня и мое окружение обрушились репрессии, после чего Коростыль, Японец, Дмитриенок и многие другие авторитеты, находившиеся на рабочих корпусах, отошли от этих дел в сторону. А меня в назидание другим помимо карцеров, из которых я в то время почти не вылезал, пропустили еще и через пресс-камеры. После этого у всех уже окончательно пропало желание поддерживать общак и придерживаться арестантской справедливости. Принцип «своя рубаха ближе к телу» стал, как и раньше, основополагающим.

Помимо пресс-камер, где, кстати, меня трогать боялись, опасаясь за последствия, я неоднократно водворялся и в так называемые «хорошие» камеры, в которых делали погоду тайные пособники начальства, следившие за каждым моим шагом в надежде, что я допущу ошибку, через которую за меня можно будет зацепиться и в чем-либо обвинить.

Моих сторонников и явно сочувствующих убирали при этом в другие камеры и в другие смены, оставляя зачастую одного против нескольких агрессивно настроенных сокамерников. Но, несмотря на все эти меры, тюремному начальству так и не удалось добиться желаемых результатов, после чего летом 1981 года меня перевели из рабочих корпусов на спецкорпус.

К тому времени на спецкорпусе произошли большие изменения, но прежде чем продолжить свой рассказ, сделаю отступление в прошлое. Как уже упоминал, к началу 60-х годов большинство «законников» дали подписки, что отходят от воровской идеологии. Эти подписки находились в личных делах, и сопровождали их по всем местам заключения.

Называли отказавшихся от титула вора в законе «прошляками». В лагерях и тюрьмах они жили на общем положении и особым авторитетом у арестантов не пользовались. Давшие подписку никогда уже не могли стать ворами в законе, то же самое касалось и тех, кто, будучи на свободе, в момент «ломки» скрывал свою принадлежность к воровскому сообществу.

В начале 70-х годов, в момент политического «потепления» в стране, некоторые «прошляки», воспользовавшись тем, что «правильные воры» (которых осталось очень мало) находились в жесткой изоляции, вновь объявили себя ворами в законе. А так как в их личных делах имелись документы, подтверждающие их отход от воровской идеи, то они оказались в зависимости от начальства, и стали его тайными пособниками.

Такие самозванцы были очень опасны, ибо согласно воровским законам остановить того, кто объявился вором в законе, могли только законники, и то лишь при личной встрече. Но сделать это было нелегко, так как ситуация находилась под контролем начальства, которое обладало неограниченной властью и нужной информацией, а также распределяло заключенных по своему усмотрению по зонам, тюрьмам и камерам.

Чапаенок и Серый, как впоследствии выяснилось, были именно такими самозванцами. Тюремное начальство поставило перед ними задачу, воспользовавшись разногласиями между ворами старой и новой формаций, спровоцировать серьезную войну и втянуть в нее как можно больше арестантов, исходя из принципа: «преступный мир должен искоренить сам себя», забывая при этом истину, что «зло нельзя искоренить злом».

Силыч и Тико действительно были ворами старой формации, но каким-то образом оказавшиеся в одной упряжке с Чапаенком и Серым. Главной проблемой в тюрьмах было то, что заключенных сажали не туда, куда им хотелось, а куда нужно было начальству, которое имело возможность влиять на обстановку, искажать информацию и подтасовывать факты. Скорее всего, на начальном этапе Силыча и Тико ввели в заблуждение, а когда они поняли, что попались в искусно расставленные сети, то было уже поздно.

Как уже ранее упоминал, Чапаенок, Серый, Силыч и Тико имели особый режим, а так как заключенных строгого режима было в тюрьме больше, то они для закрепления своих позиций объявили вором в законе Симона, находившегося на черном режиме, который, как впоследствии выяснилось, являлся тайным пособником тюремного начальства. Родом он из Алтайского края, но на тюремный режим был осужден в одной из зон Тюменской области.

Когда между ворами старой и новой формаций возникло противостояние, в результате которого порядочные арестанты оказались перед выбором, то Симон по указанию начальства создал третье движение, в основе которого лежало непризнание вообще никаких воров: ни старых, ни новых. Многим уже надоела эта затянувшаяся война, которая поделила порядочных арестантов на враждующие лагеря, поэтому к концу восьмидесятого года под знамена Симона подтянулось немало «черных» и «полосатых» камер, официальным лозунгом которых стала фраза: «Не дадим решать свою судьбу ворам, пока они не разберутся меж собой».

Когда Чапаенок и Серый увидели, что за Симоном стоит реальная сила, то предложили ему «воровскую корону» взамен за сотрудничество, и тот не отказался. Силыч и Тико эту сделку поддержали. Тогда это был сильный ход, ибо с Кавказа, и в первую очередь из Грузии, молодые воры шли в Россию пачками, а молодых славянских воров не было почти совсем, и  это вызывало недовольство многих российских арестантов.

В тобольской спецтюрьме процентов 90 крытников имели славянские корни,  поэтому воровской подход к Симону, которому было тогда около 30 лет, многие из них восприняли положительно. Это резко изменило расстановку сил не в пользу грузинских воров. На их стороне к концу восьмидесятого года осталось на спецкорпусе не более десяти камер, в которых сидели преимущественно кавказцы, а на рабочих корпусах у них поддержки не было вообще. 

К началу 1981 года в тобольскую спецтюрьму пришли разными этапами азербайджанский вор Вагиф (около 50 лет), армянский вор Гого (более 30 лет) и грузинский вор Крестик (около 35 лет), которые, попав в специально подготовленные камеры с находившимися там сторонниками Чапаенка, Серого, Силыча, Тико и Симона, после соответствующей информационной и психологической обработки приняли сторону последних. Это еще больше усугубило положение молодых грузинских воров, и они почти совсем потеряли контроль над обстановкой.

После того, как стало очевидно, что воры старой формации победили, тюремная администрация, в планы которой не входило усиление позиций тех или иных воров, приступила ко второму акту своего действия. В результате менее чем за месяц все воры старой формации были поочередно объявлены Чапаенком, Серым и Симоном не ворами, избиты в специально подготовленных камерах и рассажены по двойникам и одиночкам.

Порядочные арестанты были шокированы столь резким поворотом событий, но лезть в воровские дела не могли и не хотели. Многие поняли, что за всем этим стоит тюремное начальство, но говорить об этом вслух не решались, опасаясь неприятностей, ибо за одно неосторожное слово можно было нажить себе серьезные проблемы.

Когда меня перевели на спецкорпус, расклад сил там был такой: с одной стороны – Чапаенок, Серый и Симон, которых поддерживали (в основном из-за страха) большинство «черных» и «полосатых» камер, с другой Кока, Чиня и Зури, на стороне которых находились три-четыре камеры «черных» и столько же «полосатых», включая и те, в которых они сидели сами. Тюремному начальству такое противостояние было выгодно, ибо давало возможность расправляться с неугодными руками противоборствующих сторон.

Как правило, неугодного начальству вначале сажали в карцер, а оттуда – в одну из камер противоположного лагеря. Там его избивали и заставляли в письменной форме просить прощения у воров и арестантов той стороны, куда он попадал, и ругать тех, с кем он общался до этого. После этого, если за ним не числилось серьезных прегрешений, ему разрешали остаться.

Однако на этом его злоключения не кончались. Проходило какое-то время, и его снова сажали в карцер, а оттуда в камеру противоположного лагеря, где также избивали и заставляли просить прощения уже у других воров и арестантов за то, что он их предал. После этого ему, как правило, уже не было места ни в том, ни в другом лагере, и он попадал в камеру к обиженным или в двойник, что было почти одно и то же.

В момент моего перевода на спецкорпус меня посадили в камеру, которая поддерживала воров Коку, Чиню и Зури. Там сидели тогда Муса из Чечни, Ахмед из Ингушетии, Князь из Амурской области и Толик (не помню ни клички, ни из какой он области, знаю только, что он с Чиней где-то сидел в одной зоне).

Как впоследствии выяснилось, Князь (которого после выезда из тобольской спецтюрьмы убьют) был связан с тюремным начальством, которое поставило перед ним задачу предъявить мне обвинение и жестоко избить за то, что год назад  Чапаенок, Серый, Силыч и Тико выдавали мне полномочия решать любые вопросы от их имени на рабочих корпусах.

После того, как за мной закрылась дверь и был отправлен «прогон» по корпусу о том, куда меня посадили, мне тут же со стороны Князя были предъявлены обвинения. Но он не успел сделать свое черное дело, так как через несколько минут в нашу камеру пришел ответный «прогон» от вора в законе Коки, в котором он поздравил меня с благополучным прибытием на спецкорпус. А вслед за этим от него пришла ксива, в которой он предупредил всех сидевших в этой камере, что знает меня лично и отвечает за мою порядочность. Этим он дал понять, что воры в курсе всех событий, и никаких обвинений в мой адрес быть не должно.

В тот момент почти все дальневосточники, за небольшим исключением, находились в стане славянских воров, каковыми считались Чапаенок, Серый и Симон. Из всех камер, где сидели мои знакомые, посыпались ксивы с предложением покинуть лагерь «лаврушников» (грузинских воров) и переехать к ним. Мне передавали приветы от Чапаенка, Серого и Симона, которые считали меня своим сторонником и рассчитывали на то, что я присоединюсь к ним.

В лагере, куда я попал, у меня знакомых почти не было. Все мои близкие друзья оказались на другой стороне. Но, списавшись с Кокой и получив ответы на многие вопросы, я, после того как выяснил роль Серого, Симона и Чапаенка во всей этой игре, решил никуда не переезжать. Противоположная сторона восприняла это отрицательно.

Через некоторое время, когда окончательно во всем разобрался, я дал понять через переписку наиболее близким своим друзьям, что они ошиблись поездом. Постепенно к концу 1981 года мне удалось перетянуть на свою сторону немало друзей и хороших знакомых, но, к сожалению, не всех. Некоторые настолько далеко зашли в своем противодействии ворам и арестантам противоположного лагеря, что о прощении их уже не могло быть и речи.

Очень сильно изменилась обстановка после того, как мне удалось перетянуть из лагеря «славянских воров» Борю Галима из Комсомольска, который имел большой вес не только на Дальнем Востоке, но и далеко за его пределами. После этого арестанты, не успевшие сильно замараться, стали переходить к нам целыми камерами. В результате к концу 1981 года соотношение сил заметно изменилось в пользу той стороны, где находились Кока, Галим и я.

К тому времени уже многим стало ясно, что Симон, Чапаенок и Серый связаны с «мусорами». Я в немалой степени способствовал их разоблачению, так как имел в тюрьме много знакомых, и ставил всех в курс о том, кто, что собой представляет. Это, естественно, разоблачаемым не понравилось, и 31 декабря 1981 года меня посадили в пресс-камеру, которую с одной стороны контролировало тюремное начальство, а с другой – Симон и Серый.   

К тому моменту Чапаенок уже настолько себя скомпрометировал, что был выведен из игры и сидел в двойнике от всех отдельно. Симон и Серый тут же объявили его не вором и, чтобы самим обелиться, сгрузили на него и свои грехи. В их лагере к тому времени осталось не более десяти камер, которые по своей сути являлись пресс-хатами. И именно в такую пресс-хату, где сидели Волчок из Приморского края, Исак из Камчатской области, Свист из Иркутской области и какой-то четвертый, меня тогда посадили. Об этом случае я рассказывал в главе «Тобольская спецтюрьма», сейчас добавлю детали.

Волчок и Исак сидели до этого в камере с Симоном, и на их счету было много избитых и покалеченных арестантов, поэтому когда тот решил создать еще одну пресс-хату, то остановил свой выбор на них. Вначале их поместили в пустую камеру двоих. Затем посадили к ним из «обиженки» третьего. Он был физически сильный, но своего слова не имел и беспрекословно подчинялся Волчку и Исаку. Четвертым посадили Свиста, с которым они сразу же нашли общий язык. До этого он сидел на рабочем корпусе в хорошей камере, но не любил грузинских воров, поэтому и оказался в этой компании.

Волчку и Исаку до выезда из тюрьмы оставалось несколько месяцев, после чего их должны были этапировать на Дальний Восток. Это давало мне надежду на благополучный исход, тем более что Симон и Серый понимали, что если перейдут в отношении меня за допустимые рамки, то это сильно усложнит их положение. В их лагере было много дальневосточников, которые относились ко мне с уважением, поэтому не мученика они хотели сделать из меня, а склонить  на свою сторону, что нанесло бы ощутимый удар по позициям грузинских воров.

Как уже подчеркивал, большинство арестантов-славян всерьез кавказских воров не воспринимали и держались в основном за авторитетных земляков. Симон и Серый к тому времени уже себя скомпрометировали в глазах основной массы заключенных, но и грузинские воры далеко от них не ушли. В связи с этим многие крытники, которым удалось не ввязаться в эту войну, не делали между ними особых различий и поддерживали отношения и переписку со своими знакомыми в обоих лагерях.

У меня тоже было вначале желание переехать в нейтральную хату и поддерживать хорошие отношения со всеми. Но я не сделал этого из-за личных отношений с Кокой. Я был благодарен ему за поддержку в первый день по прибытии на спецкорпус, когда мусора хотели со мной расправиться руками Князя, поэтому не смог его бросить в трудное для него время.

Когда я оказался в камере, где сидели Волчок, Исак и Свист, то последние стали меня убеждать, что я не должен поддерживать кавказских воров и идти против воров славянских в лице Симона и Серого. Я сказал им, что сужу о людях не по национальным признакам, а по их делам и поступкам. Мне пытались доказать, что правда на их стороне и предлагали остаться с ними, а также уговаривали признать Симона и Серого ворами и письменно перед ними извиниться.

Однако на приманку национальной гордости, на которую тогда попались многие, им подловить меня не удалось. Во-первых, как уже подчеркивал, я не делю людей по национальным признакам и сужу о них по делам и поступкам. Во-вторых, к тому времени я уже точно знал, что за спиной Симона и Серого стоит не воровская идеология, а мусорская постановка, преследующая плохие цели.

В процессе многочасового между нами спора Волчок, Исак и Свист неоднократно писали Симону и Серому о результатах наших переговоров, и те им также письменно давали установки, что нужно делать. Когда всем стало ясно, что я не собираюсь оставаться в этом лагере и признавать Симона и Серого ворами, а Коку, Чиню и Зури не ворами, процесс психологического воздействия закончился, и началось воздействие физическое.

Напали на меня неожиданно, и сразу вчетвером, один обхватил мертвой хваткой сзади, остальные стали наносить удары палками и тяжелыми сапогами, которые у них были в руках. Затем свалили на бетонный пол и добивали ногами, а чтобы я не смог подняться и дать им надлежащий отпор, искололи мне мышцы на руках и ногах небольшими металлическими штырями, которые глубокие раны не делали, но боль причиняли немалую.   

Избивали меня долго. В перерывах заставляли кричать через дверь в коридор, что я отхожу от арестантской жизни, а также оскорбления в адрес воров и арестантов противоположного лагеря. Помимо этого пытались заставить все это написать письменно. Но ничего добиться не могли. Обозленные Симон и Серый приказали бить меня жестоко до тех пор, пока не будут достигнуты нужные им результаты. Но их не было. И меня снова беспощадно били.

Все это время я лежал окровавленный на бетонном полу, не имея возможности подняться, но надзиратели, предупрежденные начальством, в этот процесс не вмешивались и делали вид, что ничего особенного не происходит. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы по воле случая на нашем этаже не оказалась дежурная из другого корпуса, которая к подобным зрелищам еще не привыкла, так как пришла работать в тюрьму недавно. Она подняла шум, и меня  полуживого вытащили в коридор, затем поместили в пустую камеру.

Этот случай я описал в главе «Тобольская спецтюрьма», поэтому не буду повторяться, но ключевые моменты напомню. На следующий день ко мне в хату посадили недавно прибывшего в тюрьму армянского вора Ишхана, которого перед этим прямо с этапа закидывали в камеру к Симону, где последний его со своими подручными жестоко избил и ограбил.

Как только я слегка оправился, так сразу же отписал Коке ксиву общакового характера, зная о том, что он ее запустит для ознакомления по всем порядочным камерам. Там я рассказал о том, что произошло со мной и Ишханом, и написал открытым текстом, что Симон, Серый и все, кто их поддерживает, – это негодяи и мусора, опираясь при этом на конкретные факты.

До этого о связях Симона и Серого с тюремным начальством публично никто не заявлял, опасаясь нежелательных последствий. Если об этом кому-то писали, то лишь намеками, а вслух говорили только в узком кругу. После того, что со мной произошло, я не только не затаился, чего многие ожидали, но, наоборот, потеряв осторожность и страх, стал писать открыто  всем своим знакомым и друзьям, что Симон, Серый и тюремное начальство – это одна шайка.

Многие дальневосточники, поддерживавшие Симона и Серого, восприняли их действия в отношении меня отрицательно и, чтобы не нести ответственность за мое избиение, покинули их лагерь, переехав в двойники или на рабочие корпуса. Тюремное начальство на меня обозлилось, но, к счастью, письмо, в котором я рассказал о беспределе тюремного начальства и о пресс-камерах, дошло до моей матери, и она подняла на свободе большой шум.

В результате ко мне из Тюмени приехал представитель областного управления мест заключения, который попросил остановить мать и пообещал, что пресс-камер больше не будет. После этого, пока я находился в тобольской спецтюрьме, о них действительно здесь не было слышно. Тюремное начальство дышало на меня ядом, но перейти за допустимые рамки боялось. В связи с этим заключенные почувствовали себя  более уверенно, и обстановка в тюрьме улучшилась.

В главе «Тобольская спецтюрьма» я об этих событиях рассказывал, поэтому не буду особо повторяться, но на ключевых деталях войны между ворами старой и новой формаций (где ключевую роль сыграли мусора) внимание заострю.   

Когда всем стало ясно, что в пресс-хаты больше не сажают, Чапаенок (которому до выхода на свободу осталось меньше месяца), обиженный на Симона и Серого за их предательство, написал из двойника общаковую ксиву, где рассказал о связях последних с тюремным начальством, опираясь на конкретные факты и не отрицая при  этом и своей вины.

С исповедью Чапаенка, где он изобличал себя и своих бывших соратников в качестве мусорских пособников и просил прощения у всех порядочных арестантов перед выходом на свободу, ознакомились на спецкорпусе во всех камерах, после чего ни у кого уже не осталось сомнений на этот счет.

Когда наружу вылезли неопровержимые доказательства, подтверждающие связь Симона и Серого с тюремным начальством, их сторонники стали разбегаться, как крысы с тонущего корабля, по двойникам и общим «чесоточным» камерам. Серого после этого из тюрьмы увезли, а Симона спрятали в двойнике, где он и просидел вместе с каким-то «опущенным» до своего выезда из тюрьмы. На этом война между ворами старой и новой формации, длившаяся при мне в тобольской спецтюрьме более двух лет, закончилась.

К весне 1982 года из воров старой формации на плаву не осталось никого. А что касается воров новой формации, то Чиня к тому времени освободился, Зури по окончании тюремного режима выехал, Ишхан из-за допущенных ошибок был лишен воровского титула, но оставлен в порядочной камере, Коку с туберкулезом легких перевели на больничный корпус, где он находился вплоть до моего выезда из тюрьмы. Связи с ним почти не было.

На какое-то время спецкорпус остался без воров, и само собой получилось, что камера, в которой сидели Боря Галим, Серега Боец (будущий вор в законе) и я, оказалась в центре внимания, и к нам стали обращаться за советами из других камер по всевозможным вопросам.

К началу лета в тюрьму на «черный» режим пришли грузинские воры Тото и Авто, а также узбекский вор Юлдаш, которые также стали считаться с мнением нашей камеры. Но наиболее близкие отношения у нас сложились с Тото. Его слово среди воров было решающим, а он, в свою очередь, советовался с нами по всем серьезным вопросам, которые касались положения в тюрьме, или когда нужно было дать кому-то характеристику, так как мы лучше знали сложившуюся в тюрьме обстановку и кто здесь чем дышит.

Из воров старой формации незадолго до моего выезда из тюрьмы пришел на «полосатый» режим Донец, которого воры новой формации поначалу признавать отказались. Однако это не помешало нам поддерживать с ним переписку и хорошие отношения. К началу 1983 года между ворами новой формации и Донцом будет найден общий язык, после чего разделение на новых и старых воров в тобольской спецтюрьме закончилось уже окончательно. Однако скрытое противостояние между славянскими и кавказскими ворами имеет место по сегодняшний день.

А что касается тех, кто по указанию тюремного начальства пытался силой заставить меня признать ворами Симона и Серого, то месяца через три после упомянутого мной случая Кока поймал Свиста в больничной камере и сильно покалечил. Последствия той встречи оказались для Свиста плачевными, но и Коке тогда не повезло, он немного перестарался и попал за это на 15 суток в карцер.

Через три года после этих событий, будучи в тобольской спецтюрьме уже вторично, я узнал, что Свист умер от какой-то болезни в одной из зон Иркутской области. Из всех находившихся тогда в пресс-камере наибольшая вина лежала именно на нем. У тех троих выбора не было, а Свист еще не был замаран, и если бы он поддержал меня, то остальные не осмелились бы на нас напасть. Он был далеко не слабым парнем,  да и я, когда разозлюсь, – не подарок.

Волчка и Исака выловить никому не удалось, хотя за ними охотились многие. Когда моя мать подняла шум, их куда-то спрятали, а весной 1982 года вообще из этой тюрьмы увезли, так как тюремный срок у них закончился. Кто был с ними четвертый, я так и не узнал, ибо мусора это тщательно скрывали.

В ноябре 1982 года у меня закончился тюремный срок. А еще через месяц, оказавшись в хабаровской пересыльной тюрьме,  я написал общаковую ксиву, где рассказал о положении в тобольской спецтюрьме и о том, что произошло со мной в пресс-хате, упомянув при этом имена и клички тех, кто осмелился поднять на меня руку. Копии моего общакового послания  разослали по всем зонам Хабаровского края (их было тогда около десяти).

Этапы уходили и приходили каждый день, и через неделю я уже точно знал, что Волчка в Хабаровском крае нет, а Исака обнаружили в 4-й зоне, находившейся в городе Биробиджане, но он успел, предупрежденный зоновским начальством, спрятаться в одиночную камеру ШИЗО, откуда его потом увезли тайком в другую область.

Куда он после этого попал и как сложилась судьба остальных участников этих событий, я не знаю (если не считать Свиста). Но знаю точно, что в моей жизни ничего случайного нет. Мне суждено было пройти через разные испытания, лишения, страдания и трудности, чтобы подготовиться к серьезным событиям, которые еще ждут впереди. И я через многое прошел, но это лишь часть пути. Впереди меня ждали другие, не менее серьезные испытания.