Сон Евпраксии

Евпраксия проснулась от стука в дверь. В келью тихо вошла сестра Мария.
 - Евпраксия! Вставай! - мягко сказала она.
-  Сестра Марфа просит тебя почитать  - ей не спится.
 Евпраксия встала, накинула длинный, тёплый  платок - плед, надела валенки и вышла в холодный коридор монастыря, взяв в руку керосиновую лампу. Келья сестры Марфы была в другой половине монастыря, и ей нужно было пройти через весь длинный холодный монастырский двор. На дворе шёл снег, и ветер был по-февральски  недобр.
 Было ещё очень темно, но чувствовалось приближение утра - время шло к трём часам. Значит,  Евпраксия проспала пять часов. И опять тот же сон. Хорошо, что её разбудили! Она вздохнула и вошла в то крыло монастыря, где была келья сестры Марфы, одной из старейших послушниц этого сибирского, отрезанного от мира женского монастыря, стоящего на берегу замёрзшей сейчас, широкой реки.
 Она вошла в Марфину келью. Здесь пахло ладаном, было тепло и горела лампадка под иконой. Марфа лежала на кровати, на боку и не спала.
 - ААА! Хорошо, что ты пришла, Евпраксия! Уважила! А я вот спать не могу. Почитай мне, пожалуйста, молитву вслух - я люблю твой голос.
 Евпраксия взяла с прикроватного столика православный молитвослов и спросила:
 - А какую читать?
-  Да открой на любой странице!
 Евпраксия устроилась поудобнее на стуле около Марфиной кровати, одела свои очки для чтения, которые она по привычке захватила с собой,  и открыла старенький, зачитанный молитвослов Марты.
 Книга сама открылась на молитве Оптинских старцев - было видно, что Марфа открывала эту страницу часто. Евпраксия перекрестилась и стала читать:
  - Господи, дай мне с ду.....
 - Постой, милая, не торопись,  - перебила её Марфа.
- Читай помедленней, с душой!
 Марфа закрыла глаза и стала вслушиваться в слова, произносимые Евпраксией.
 - Господи!
 Евпраксия сделала паузу, почувствовав,  что слово отдалось в её душе, и повторила опять,  медленно : 
 - Господи!
 У неё выступили слёзы на глазах. Она вдруг почувствовала, что вот он, Господь наш, здесь,  сейчас, с Марфой и  с ней, Евпраксией, в этой келье, наполненной молитвами, ладаном, иконами и каким-то особым духом божественности. У неё  на душе стало хорошо. Она продолжала:
 - Дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесёт мне наступающий день.
 Она сделала длинную паузу и посмотрела на Марфу. В эту минуту она любила эту старую, сгорбленную годами женщину, лежащую здесь на узкой кровати, эту комнату, пропахшую ладаном и  чуть гнилостным запахом умирающего тела монашки, монастырь с его толстыми, холодными стенами, отделяющий её, Евпраксию, от того, непонятного, шебутного мира, из которого она ушла. Она почувствовала  в себе то, что называют "Божьей благодатью", но никто не может объяснить, что же это такое.
 Молитва текла с её губ в медленном, торжественном темпе, усиливая с каждым словом её благодарность к происходящему здесь, в келье, таинству общения с Богом.
 На какое-то время она забыла про Марфу и погрузилась в своё внутреннее пространство. Она очнулась от того, что услышала тихое храпение Марфы. Видно, та уснула, а Евпраксия и не заметила этого.
 Евпраксия замолчала и закрыла свои глаза. Ей не хотелось никуда уходить. Через час всех будут звать на заутреню, и она решила остаться здесь, около спящей Марфы.
 Ей было спокойно. Здесь, в келье Марфы,  сон её рассеялся, но она его хорошо помнила. Этот сон приходил к ней не раз, смущая её мысли и возвращая её  к её прошлому. А прошлое у Евпраксии было.
 .................
 Она попала в монастырь год  с небольшим назад, около своего дня рождения, которое совпадало со старорусским Рождеством. Мать её всегда говорила, что она была её рождественским подарком. В той жизни она звалась Людмилой и была девочкой живой, любознательной и бойкой. Она любила учиться всему новому и идти на риск ради незатихающего в ней природного любопытства. Люся была непоседой и сорвиголовой. Так прошло её детство в одном из провинциальных городков России. Как у всех. Ничего особенного.
 Мать её ходила в церковь, но Люся не проявляла особого интереса ни к Богу, ни к ритуалам Русской Ортодоксальной церкви, отделившей себя стеной чудес, икон, мужского засилия патриархов ( и отсутствия матриархов) и вечными спорами о значении  религиозных таинств -   от остального, христианского, довольно пёстрого   мира.
 Люся выросла, получила образование педагога, вышла замуж - почти без любви, но по дружбе, родила двоих детей и стала работать  и жить как все или - как большинство жителей России. К Богу она прибегала  в экстренных случаях - как к страховке здоровья детей, родителей  или как панацее от проблем, накапливающихся в её жизни.
 Муж же её оказался нужным винтиком в  новой системе российской, бюрократической, латаной, явно ржавой, но двигающейся каким-то образом вперёд,  государственной машины, с непонятной для непосвящённого ума конструкцией, и уверенно рвался наверх - к власти, к мотору этой машины.
 С годами Люсин контакт с мужем становился всё более формальным, холодным и отчуждённым. Она его почти не видела, а он обращался к ней только тогда, когда ей предполагалось играть роль любящей жены  в комедии официального представления бюрократической власти на экранах и страницах.
 Она жила своей жизнью, хотя выбор за неё делали теперь всё чаще другие. Так, её детей отправили учиться за границу - там лучше и спокойней,  и она тосковала в долгие вечера по их смеху и детской возне на полу. Она занималась йогой, учила языки - у неё были природные способности к  принятию мировых культур   -  и любила слушать классическую музыку по вечерам.
 Папа её умер вскоре после Люсиной свадьбы, а мама жила вместе со своей незамужней сестрой и не любила частых вторжений в свой привычный мир. Они с сестрой ходили в церковь, пили бесконечный чай и обсуждали новости небольшого провинциального городишки. Так текла их жизнь.
 Люся имела несколько подруг, но из-за работы мужа она не могла быть ни с кем откровенной, вечно боясь подвоха.  Она превратилась в  одинокую, начинающую полнеть, немного ворчливую женщину возраста увядания молодости. У неё начался климакс с его внутренней сухостью, неконтролируемыми приливами жара, от которого постель была  к утру мокрая, а голова гудела,  как котёл с закипающей водой, и с явной неохотой к сексу.  Ей хотелось, чтобы её оставили в покое и уединении. Она много плакала по вечерам. Муж её нового состояния не любил и старался всё реже бывать дома вместе с Люсей.
 И вот однажды, в зимние каникулы, её подруга уговорила Люсю поехать на две недели в женский монастырь вместо европейских курортов, которые они уже все изучили, как могли. Люся согласилась, собрала небольшой чемодан, и  на следующее утро они  отправились  вдвоём на Люсиной машине в монастырь, стоявший в далёком заповедном лесу, около  пятисот километров от их городишка. Они проехали без приключений,  и уже к вечеру их машина въезжала на монастырский двор.
 Матушка встретила женщин приветливо, но без особой гостеприимности - духовные туристы, которые стали наезжать в монастырь в последние годы, сбивали ритм закрытой монастырской жизни, но монастырю нужны были средства для выживания в эти новые, непонятные времена, и приходилось терпеть этих религиозно-необразованных женщин, ищущих в монастырских стенах -  кто чуда, кто - перерыва от своей пустой жизни, а кто - просто удовлетворяя своё вечное женское любопытство.
 Подруг поселили в одну небольшую, довольно холодную, узкую келью с умывальником и дали расписание: подъём в четыре, молитва, потом - утренняя работа, опять молитва, завтрак, общая работа, молитва и  - так до вечера. Отбой был в 22.00, когда весь свет в монастыре выключался. Подруга Люси загрустила.
  А когда же походы в лес? На лыжах? А туалет? А душ?
 - Туалет - в коридоре, баня - по пятницам, а электричество только в столовой,  - добавила матушка без малейшей улыбки.
 Им выдали две свечки и оставили одних. Люся почувствовала себя сразу дома. Ей нравился строгий порядок монастыря, отсутствие мужчин, тишина, спокойствие. Подруга же её сразу начала ворчать, не принимая ограничений этой обители Бога и странных женщин, выбравших путь жизни без семьи, без современных удобств и без -  хотя бы ограниченной, но  всё же -  свободы принятия решений. Ей уже хотелось домой, в шум, в город с его алтарями -магазинами и церквями - банками, с ежедневной дозой “божественных” откровений телевизора   и чудесами, тоннами описываемых в жёлтой прессе. Для неё это была жизнь, а не выполнение древних ритуалов с их малопонятными словами и не имеющими рационального объяснения действиями. Да и элементарных удобств здесь не было, а жить без душа она не могла! Уф!
 Она решила, что они обе здесь переночуют, а завтра утром - удерут, но Люся была непреклонна: несмотря на протесты подруги, она решила остаться в монастыре на две недели и подумать о своей, пришедшей к кризису, жизни.
 Они, не поужинав и не помывшись в душе, легли спать на узкие, скрипевшие при каждом движении кровати под ватные,  слежавшиеся небольшими комками одеялами. Над каждой кроватью висела икона, а на тумбочке - старой и обшарпанной - лежала библия.
 Люся  зажгла свечку и открыла библию. Огонь свечи был слабым, а её глаза стали близорукими после начала климакса, поэтому она больше угадывала слова, чем читала, но тут в их дверь постучали, вошла уже другая монашенка и коротко сказала:
 - Время - спать. Отдыхайте, с Богом!
 Люся затушила свечу, и в их келью полился ночной свет из узкого, высокого окна. Из облаков вышла луна, и по стенкам кельи забегали тонкие, прозрачные, волшебные тени. Люсе не спалось. Ей казалось, что она уже была здесь - давно, и ей было хорошо и спокойно. Она возвратилась домой. Подруга её уже спала, вздыхая во сне. Люся попробовала вспомнить молитву:
-  Иже еси на небеси! Да святится Имя Твоё, да приидет царствие Твоё, да будет Воля Твоя!
 Дальше она не помнила. Она повернулась на бок и уснула - без приливов, без снов, без головной боли....
 В четыре запел монастырский колокол, и Люся пробудилась. В этой холодной келье она выспалась гораздо лучше, чем в её современной квартире с тёплыми полами, жужжащим холодильником и огромными, но вечно закрытыми окнами.
 Подруга во сне похрапывала. Люся будить подругу не стала, а оделась потихоньку , умылась бесшумно над малюсеньким умывальником, закрыла голову платком и вышла в монастырский коридор. Там она увидела монашек, выходящих из своих келий после сна и присоединилась к ним. Они вышли во двор,  и все пошли к гудевшей колокольным звоном церкви. В церкви было темно, и только алтарь и иконы были освещены желтоватым светом горевших свечей. Запах ладана заполнил Люсины лёгкие, и опять ей показалось, что она знает этот запах - так пахло её далёкое детство. Она не помнила - почему детство пахло ладаном. Но запах возвращал её назад, в то время,  когда она была маленькой девочкой - без проблем и забот.
 Началась заутренняя служба Богу. Именно - служба. Она это почувствовала - Ему тут служили эти монашки разного возраста и разной толщины. И она была частью этого таинства.
 После службы она вернулась в келью и увидела, что её подруга уже собрала чемодан и ожидала её возвращения с нетерпением.
 - Ну,  где ты там? Давай прямо сейчас поедем в пансионат. Я знаю,  недалеко есть приличный пансионат с массажем, гимнастикой и лыжами. Собирайся!
 Но на Люсю все эти слова не действовали. Она решила остаться здесь, в монастырских стенах,  и быть две недели с монашками, иконами, Богом и монастырскими звуками и запахами.
-  Давай,  я  тебе вызову такси, Таня, - обратилась она к подруге.
 - А ты как же? Останешься? Люсик! Не дури! Поиграли и хватит!!!  Меня ведь твой муж замучает, если узнает, что я тебя одну тут оставила!
 - Так ты здесь по его заданию? Тогда и катись в свой пансионат - а то я монашкам пожалуюсь! Сейчас же!
 Люся повернулась и вышла из кельи. Она пошла быстрым шагом к церкви, вошла туда и встала на колени перед иконой Богородицы:
 - Матушка! Молю! Научи меня, что мне делать?
 И она склонила голову, покрытую в модный шелковый платок с золотым знаком версажа. Когда она поднялась с колен, она услышала мотор отъезжающей машины.
 - Спасибо, матушка-Богородица!  - прошептала она.
 Она вернулась в свою келью. Подруги там не было. Келья была пуста. Так начались первые две недели Люси в женском монастыре. Она спала, молилась, помогала на кухне, читала библию   и ни с кем не разговаривала. Дни пролетели быстро. Она так и не поняла,  зачем  она туда приезжала и почему молчала все две недели. Но когда она вернулась домой, она вдруг ясно увидела, что жить по-старому она уже не может...
 Муж появился в воскресенье ненадолго, но говорить ему о монастыре ей не хотелось. По глазам она видела, что он, конечно, всё знал, но разговор не получился. Он просидел у неё один час, попил чай  и, сославшись на необходимую встречу, уехал.
 Теперь Люся почувствовала, что её нисколько не  волновали  холодность и полное безразличие  к ней мужа. Они были уже так далеко, что ни достучаться, ни докричаться друг до друга им было  нельзя: они двигались в разных направлениях - как корабли в океане: вода-то одна, и они видят друг друга, но проплывают мимо....Она стала ходить в церковь и на исповедь. Строже относиться к себе. Они с мужем больше не спали вместе, а когда он оставался ночевать - что случалось реже и реже - он спал в своём кабинете на просторном диване.
 Так прошёл ещё один год. Официально их не видели вместе уже второй год - даже на церковные праздники. Люся отказывалась разыгрывать ненужную  в её новой жизни комедию двух. В её глазах появилась грусть, а былая девичья красота быстро стала блекнуть. Тело росло, и арбузные груди с широкими бёдрами заполнили то место, где раньше было стройное девичье тело. Она стала покупать простую одежду и не закрашивала больше седину на висках. Вокруг её рта залегли складки - морщинки, и глаза стали прозрачно-бездонными, отражающими её новый внутренний мир.
 До неё доходили слухи о новой неофициальной семье её мужа, который, как всякий мужчина средних лет, не мог принять тех изменений, которые происходили с телом и духом его жены. Ему нужен был ещё и секс, и трепетное женское тело, и запах молодой девичьей груди - этот тонкий запах молодости, желания и  жизни. Ему было трудно в этом двойственном положении, но другого выхода у него не было. Развод был  нежелателен, так как мог испортить картину его перфектности и помешать его карьере, но и продолжать  жить с бесполой женой, не интересующейся более своей женской сущностью - он не мог.
 Поэтому, когда Люся в новогоднюю ночь заговорила с ним о своём желании пострижения в монахини, он принял эту весть с радостью облегчения. Он спросил, в какой монастырь она думает уйти, и заверил её о возможной материальной поддержке этого Божьего места. Она почувствовала его обычную манеру - чуть торгашескую - откупиться от неё, её проблем, вычеркнуть её из своей жизни  и чувствовать себя при этом героем и хорошим человеком.
 Она собрала необходимые вещи и попросила его отвезти её в далёкий женский монастырь, стоящий в сибирском лесу на берегу широкой реки. До монастыря было два дня пути на машине. Муж, сославшись на дела, хотел переложить организацию её отъезда на помощников, но не решился вовлекать в это дело слишком много посторонних, боясь слухов и перетолков.
 - А сама? Не доедешь? А машину можешь монастырю подарить.
 На этом и согласились. Люся заправила машину, погрузила туда два чемодана  с вещами и рано утром на следующий день, не попрощавшись с мужем, уехала в монастырь, куда она позвонила заранее ещё две недели назад.
 Дорога была зимняя, замёрзшая, и она не спешила, мысленно прощаясь со своей старой жизнью - навсегда, и с каждым километром она чувствовала, как ей становится легче на душе, а прошлое отдаляется от неё,  как поднимающийся вверх газовый след из выхлопной трубы её машины . Оставалась мама, но Люся думала, что мама поймёт и одобрит её выбор, да и у мамы была сестра!
 О детях она не думала. Они уже выросли и учились где-то далеко в европейских университетах,  ведя свою молодую жизнь в согласии с духом времени. Они писали ей иногда е-майлы или звонили, но ни её понимания, ни её опёки им было уже не нужно - они справлялись  с жизнью сами, а научить их жить “правильно” она не могла: она и сама-то не знала, что это такое - жить “правильно”. Её жизнь была примером этого незнания -  родители не научили её, Люсю, жить “правильно”, а только предлагали ей скопировать их слепо-нелепый путь двух,  не совсем счастливых,  людей. Этого она больше не хотела. Игра  в “муж-жена-дочки-матери” казалась ей теперь неинтересной и скучной. Её тянуло к одиночеству, природе, к Богу!
 Она переночевала по пути в небольшом городке в единственной гостинице для проезжающих, поужинав в ресторане, где в тот вечер отмечался местный юбилей. Было пьяно, накурено, шумно и пошло. Она уже видела такие картины “веселья” не раз, и они не вызывали у Люси ничего, кроме брезгливого чувства нечистоты  и головной боли.
 Она поела то, что ей подали, и пошла спать в номер. Следующим утром, ещё в сумерках, она уже вела машину, всё больше удаляясь от цивилизации, дорог, городов. Она вспомнила путь доктора Живаго, но тот ехал в Сибирь на поезде, а ей надо было всё время смотреть на дорогу, осторожно, но уверенно ведя машину.
 Она устала через четыре часа и остановилась у придорожной бензоколоночной станции  для заправки и завтрака. На станции продавали гадкий, переслащенный чай из ведра, но баранки были вкусные, хотя и позавчерашние, сухие. Она зашла в грязный, зловонный туалет, быстро опорожнила мочевой пузырь, а потом долго мыла руки с мылом у маленькой, разбитой раковины. Полотенца были грязными, и она не стала вытирать руки, стрясая капли воды, как она это делала всегда в детстве.
- Куда путь держите? - спросил её пожилой мужчина, заправлявший её машину.
 - В Е... монастырь, знаете?
 - Да, знаю, но туда проехать будет трудно на вашей машине - цепи нужны, да и одной ехать рискованно - если застрянете  - помощи там нет!
 - Ничего, Бог даст - доберусь! - ответила Люся.
 - А вы - отчаянная! - ответил заправщик.
 Люся расплатилась за бензин и чай с бубликами и села опять за руль. Снег начал падать сначала большими хлопьями, а потом перешёл в пургу. Видимость стала плохая, а дворники не успевали счищать накапливающийся на стекле снег.
 Стало темнеть. Но Люся упорно ехала по дороге. Она верила, что если ей суждено быть монашкой в этой обители, Бог поможет ей в дороге. Так и вышло. Около полуночи машина подъехала к монастырской стене, но звонка там не было, а свет в монастыре был погашен.  "Ничего,  - подумала Люся,  - переночую в машине". Она закуталась,  как смогла,  в пледы и одеяла и уснула в машине. В четыре зазвонили к заутреней, и она стала вылезать из занесённой снегом машины. Ворота в монастырь открылись, и к ней подошла монашка. Она была одета довольно легко - видно,  и тут Бог защищал правоверных христиан от холода.
 - С приездом! - сказала монашка и рукой кивнула Люсе. -  Заезжайте на двор - с Божьей помощью.
 Люся включила зажигание, машина чихнула и завелась. Во дворе был гараж, куда Люся и загнала своего тёмно-голубого “Опеля”.
 Люся вытащила чемоданы и пошла за монашкой. Её определили в келью, расположенную внизу, под лестницей, ведущей на второй этаж. Монастырь был старинный, и все кельи выходили во внутренний двор. Во дворе стояла круглая церковь, где шла заутреня. Справа от церкви была колокольня с тремя колоколами.
 Люсю оставили одну. В келье была кровать, тумбочка и маленький умывальник. Окно было небольшое. Одна стена была скошена, так как там была лестница, ведущая на второй этаж. Люся вздохнула, потянула в себя монастырский воздух и почувствовала себя дома. Путешествие было закончено.
 После завтрака в трапезной она пошла в контору, где сдала дежурной монашке свой телефон, паспорт, часы, и её отправили на склад получать одежду. Ей дали всё, включая и нижнее бельё - хлопковое, белое, такое, которое носили монашки уже лет пятьдесят. Оно было не новое, но чистенькое и пахло лавандой.
 Свою одежду она принесла на склад прямо в чемодане, где они отсортировали с монахиней, работающей здесь, два тёплых свитера, варежки, вязаную шапку и простую дублёнку  - эти вещи ей было разрешено оставить, а все остальные должны были пойти на продажу на базар. Деньги и все её персональные вещи переходили во владение монастыря.
 Она вернулась в келью в своём новом облачении: длинном шерстяном тёмном платье, каноническом платке, фартуке. Ботинки были тёплыми и без каблуков. Поверх грубых, хлопчатых чулок Люся надела шерстяные носки. Она чувствовала себя в новой одежде уютно и анонимно - она теперь походила на обычную монашку.
 Вскоре её вызвали к настоятельнице монастыря, которая - до пострижения - должна была быть её духовной матерью. Та встретила Люсю  открыто, но с некоторой дистанцией.
 Нам о тебе уже звонили, сестра Людмила. Ты, пожалуйста, не думай, что деньги тебе купят место в доме Господнем, хотя деньги монастырю нужны, особенно на ремонт колокольни.
 Люся не удивилась. Она ждала что-то подобное от мужа, поэтому она сказала:
 - Матушка игуменья! Я пришла к Вам по своей воле,  а к деньгам я не имею никакого отношения, но я рада, что есть люди, которые помогают монастырю.
 - Хорошо, дочь моя! Иди к себе! Обряд пострига будем проводить после того, как ты пройдёшь период послушничества. Назначаю  тебе месяц молчания, месяц молитвенных бдений и месяц отшельничества. После ста дней в монастыре встретимся опять.
 Люся поклонилась, поцеловала протянутую ей руку настоятельницы и вышла. Началась её жизнь в послушницах. Каждый день ей говорили, что делать и когда, а она с покорностью и какой-то радостью принимала своё добровольное послушничество.
 Первый месяц молчания прошёл для неё легко. Тут никто и не вспомнил о её дне рождении, зато Рождество Христово отмечалось пышно и радостно. Постепенно она привыкла к уставу монастыря, службам, ночным бдениям, когда молитвы читались всю ночь, ежедневной работе, которую все делили в монастыре, и  она видела, как эти девяносто женщин - монашек, разного возраста, склада и опыта, ежедневно сливались в слаженный организм службы Богу.
 В монастыре делалось практически всё своими руками: и стирка, и уборка, готовка, починка одежды и шитьё новых риз, заквашивание, соление, заготовка на зиму и еды, и дров в лесу, принадлежащем монастырю, и работа в библиотеке, и писание икон.
 Машину Люсину продали, так как у монастыря был газик с задним приводом, а на вырученные деньги были куплены ещё одна корова и коза. При монастыре был сад, где росли яблони, присланные ещё в далёкие тридцатые годы прошлого века из Козлова самим Мичуриным. Яблоки были крупные, но кисловатые, закалённые сибирскими морозами, зато хранились они почти до весны.
 Здесь, за стенами монастыря, Люся впервые в жизни не думала ни о деньгах, зарплате, долгах в банке, модах, новых книгах, кинокартинах, ни об отпусках, сплетнях, мужчинах. Она освободилась от огромного груза ответственности за “завтра”, которое общество, как несмываемую печать, накладывало на каждого своего члена. Казалось, что тут не было и времени, а существовало только долгое “сейчас” с его бесконечной работой для Бога.
 Всё было направлено на единую цель - службу Богу. Здесь не занимались ни спортом, бессмысленно изнуряя своё тело до изнеможения, ни новомодными диетами, и Люся ещё больше округлилась и приняла те естественные формы, которыми природа наделяет большинство немолодых женщин её возраста. Да тут никому и не надо было показывать свою грудь или убирать морщины с помощью уколов из силикона - всё было естественно и рационально, по-божески.
 Ей теперь казалось, что нет краше лиц, чем её монастырские сёстры. О мужчинах, их сексуальных притязаниях, тяжёлых мужских запахах пота она и не вспоминала. Эта часть человечества перестала её интересовать и волновать. Она всё больше погружалась  в состояние благодати и любви к Богу. На неё был наложен запрет общения с мирянами на год, и она никуда не отлучалась из монастыря, хотя монашки ездили в в город, где продавали свои нехитрые, но пользующиеся спросом изделия: варенья,  соленья, травяные чаи и рушники, которые сёстры в монастыре расшивали церковными символами в долгие зимние вечера и которые, как говорили в окрестных деревнях, обладали целительной силой. Не общалась Евпраксия ни с  женщинами, ни девушками, приезжавшими в монастырь для помощи или для исцеления. Здесь, в монастыре,  Люся опять училась видеть силу и красоту природы, слушая шум дождя и завывание ветра ночью, песню первых птиц весной в монастырском саду, глядя, как распускаются подснежники в лесу, вбирая в себя запах лесной земляники. Торопиться было некуда. Бог был везде и его не надо было искать ни в музеях, ни в интернете, и она отдыхала от этого потока ментальной, часто бесполезной информации, годами заполнявшей её дни, не приносившей никакой радости, а рождающей только беспокойство и раздражение.
 Люся полюбила работу в курятнике и в коровнике, знала курочек и коров по именам, научилась делать простоквашу, творог и вкусную, томлёную ряженку в печи. При монастыре была пасека, и в короткое сибирское лето пчёлы собирали чудесный лесной мёд, обладающий целебными свойствами, известными только пчёлам и монашкам.
 От простой работы её мускулы окрепли, и она постепенно забыла и о йоге, и о модной гимнастике, и о танцах. Зато она знала множество молитв и с удовольствием читала жития святых.
 О муже она не вспоминала, но ставила в церкви свечку за здравие всей семьи. Так прошло три месяца её жизни в монастыре. Как один день. Через три месяца наступила Пасха, и она первый раз в жизни поняла это таинство Воскрешения. В монастырь на Пасху приехали гости - женщины, которые, как и она когда-то, хотели почувствовать Божью благодать. Она отвыкла от гражданского, недуховного населения, и эти женщины показались ей пришельцами с далёкой, какой-то непонятной планеты абсурда: они шумели, не знали правил службы, красились, хотя мужчин в монастыре не было, но в бане, когда они снимали с себя эту личину цивилизации, они превращались в таких же боговых детей,  к коим принадлежала и Люся.
 Она готовилась к пострижению, назначенному в первый день после Пасхи. Вместе с её волосами уходила в небытие  её старая история, её имя, её личина женщины Российского государства двадцать первого века,  и рождалось новое, бесполое существо с новым именем и новой жизнью - жизнью познания пути к Богу. Ей было наречено новое имя -  Евпраксия, хотя был апрель, а не август, волосы были сострижены и топорщились на голове коротким ёжиком. Вечером уже в келье, после посвящения, она посмотрела на себя в небольшое зеркало над умывальником и поразилась - какая-то новая светлота заиграла в её глазах, освещая всё её существо.
 - Сестра Евпраксия, - повторила она, перекрестилась и легла на кровать.
 Её сморил сон, и во сне она ощутила, что летит куда-то. Она проснулась ещё до заутреней и вспомнила - она теперь - монашка.
 Так прошла весна, лето, наступила осень, и вот опять забелила всё кругом зима. Вот уже почти год Евпраксия жила в своём новом доме, смотревшем окошками в сторону Бога, и ей казалось, что другой жизни у неё никогда и не было. Здесь, в монастыре,  не было ничего лишнего. Всё было рационально и служило одному  -  Божьему служению, хотя иерархия монастырской жизни была жёсткой, но понятной. Евпраксия знала своё место в этой семье бесполых женщин, где не было демократии, но был полный порядок, обеспечивающий гармоничное существование этого коллектива. Монастырь производил почти всю необходимую работу силами самих монашек, а деньги, выручаемые от продаж на рынке и от приношений прихожан, шли на закупку необходимых для существования вещей, таких,  как бензина для машины, пшеницы, гречи и ржи для себя и на корм скота. Предметы же первой необходимости: зубной порошок, туалетная бумага, мыло и другое - привозились из епархии со складов. Отапливался монастырь через центральную котельную, а в кельях были водяные радиаторы. Все в монастыре были включены в повседневную работу, как пчёлы в улье, и все знали своё место.
 Конфликты возникали - как и в любом обществе, но разрешались умными настоятельницами мудро и с достоинством. Однажды Люся - теперь уже сестра Евпраксия - услышала плач из кельи сестры Клавдии, молодой монашки, жившей в монастыре уже третий год. На исповеди она спросила у настоятельницы,  - что случилось с Клавдией.
 Та , подумав, ответила:
-  Ничего, пройдёт с годами! Тяжело молодым, когда тело кричит. Хорошо, что ты уже постарела: так легче Бога видеть.
 Евпраксия, размышляя вечером над словами настоятельницы, вдруг поняла, почему среди святых почти нет молодых женщин. Зов неродившихся детей заглушал в их молодых телах зова Бога, и она радовалась, что тело её уже больше трёх лет молчало, не требуя больше ласки мужских рук для того, чтобы чувствовать себя счастливой.
 И вот тут-то началось её испытание: ей стали сниться сны. Они приходили   без спроса, заполняя короткие ночные часы, когда тело лежало на её узкой кровати, но душа улетала куда-то для участия в этих неконтролируемых ею фантасмагориях. Сны были из её прежней жизни и всегда с её участием. Ей снился Лондон, Париж, Рим, Афины - все те места, которые она посещала на отдыхе с подругами или когда ездила туда  вместе с мужем. Во сне она переживала опять эти города с их шумом, музеями, людьми, ситуациями.
 Когда она просыпалась, она помнила свои сны, и это мешало ей в её монастырской жизни и общении с Богом. Она даже осунулась, прося помощи через пост, ночные бдения и обет молчания. На исповеди она сказала о своей борьбе со снами настоятельнице, которая выслушала Евпраксию молча, но после исповеди стала посылать её к Марфе, старой монахине, живущей в своей келье и почти не выходящей оттуда.
 Марфа любила, когда ей читали писание вслух, а голос у Евпраксии -  бывшей Люси  - был мелодичным и приятным. Марфа была очень старой, её глаза почти не видели, а за спиной вырос горб, и она шутила, что это были её крылышки, которыми  Бог наградил её за службу и которые понесут её, Марфу, к Нему, когда крылышки окрепнут настолько, чтобы поднять её огрузневшее с годами тело.
 - Пока не крепкие,  - шутила она, когда её спрашивали, как её крылышки.
 Марфа рассказывала Евпраксии о Боге и любила, когда та массировала ей ступни ног - ноги её болели, и она набивала валенки мягкими лопухами, а иногда и крапивой.
-  Пусть ножки мои пожжёт немного - так им и надо - не хотят меня больше носить,  - приговаривала она с улыбкой.
 Но сны не уходили, а один повторялся опять и опять. Евпраксия знала этот сон, и когда в ночные часы кто-то  прокручивал этот сон опять, она даже вздрагивала: сон был без конца и всегда заканчивался её пробуждением. А снилось ей вот что.
 Снилась ей площадь в Венеции, около залива. На площади стоял чёрный концертный рояль,  и за ним сидела тоненькая, очень молодая пианистка и играла прелюдию  Дебюсси. Площадь была пуста, а на кресле, недалеко от рояля,  сидела Люся в старинном, длинном платье с кружевами и слушала музыку. Она чувствовала теплоту солнца на щеке, и божественные звуки проникали во всё её тело. Тут на площади появлялся -  тоже в старинном одеянии -  какой-то человек, мужчина, в карнавальной маске. Он пересекал пустую площадь и подходил к ней, Люсе. Мужчина наклонялся к ней, и под маской она видела лицо своего бывшего мужа.  Он тихо,  но властно шептал ей на ухо:
-  Пора! Вставай! Уходи! Я пришёл за тобой!
 Но она отворачивалась от него и говорила нетерпеливо:
 - Нет! Я не пойду! Я буду слушать музыку.
 Тут она чувствовала, что солнце  уходило куда-то и поднимался ветер, а вместе с ветром она слышала гул воды, которая огромной массой вдруг обрушивалась на площадь, покрывая  рояль, хрупкую пианистку  и унося куда-то прочь её мужа. На этом моменте она всегда просыпалась, так и не узнав, что же случилось с ней, Люсей, потом? Спаслась ли она от этой воды? Сердце её сильно  колотилось от испуга и страха, и она покрывалась холодным потом.
- Слава Богу, проснулась.
Она крестилась и читала молитву, отгоняя от себя липкий, повторяющийся сон.
 В ту ночь, когда её разбудили и попросили пойти к Марфе, она снова видела всё тот же неотвязный сон. Она была рада, что её разбудили в тот момент, когда её муж стал подходить к её креслу, стоящему около рояля, но музыка ещё неслась в её голове, и она слышала внутренним слухом летящую мелодию Дебюсси.
 ................
 Евпраксия очнулась от своих раздумий и окликнула Марфу, но та не отзывалась. Евпраксия подошла к Марфиной кровати и вдруг она поняла, что та - умерла, умерла во сне, легко и без боли. И вдруг она увидела, что случилось чудо: спина Марфы распрямилась, и она лежала на кровати ровно, как совсем молодая девушка, и только морщины выдавали её возраст.
"Крылышки! -  подумалось Евпраксии,- крылышки окрепли,  и она улетела!"
 Евпраксия вышла из кельи и пошла к дежурной монахине.
 - Сестра Марфа скончалась сейчас при мне,  - просто сказала она.
 - Ах  ты,  Господи, успокой  и прими душу её! -  запричитала монахиня.
  - Пойдём вместе к ней, почитаем отходную, ведь она соборовалась уже несколько раз, раба Божья Марфа, да и таинство Елеосвящения и Покаяния она делала регулярно.
 - Успокой, Господи, душу усопшей Марфы! – почти без звука произнесла Евпраксия.
 Они вошли в келью Марфы, где та мирно лежала на постели - будто в глубоком сне. И в келье вдруг почувствовался лёгкий, душистый запах елея.
-  А ведь ты была у неё последней, при тебе она душу Господу нашему отдавала - тебе и жить теперь в келье её, - неожиданно сказала монахиня Евпраксии, а та подумала: "И спать в постели Марфы. Господи, может, и сны мои будут благостные".
 - Сходи на колокольню, Евпраксия, скажи, чтобы ударил колокол по усопшей рабе Божьей Марфе, -  попросила дежурная монахиня.
 Евпраксия разбудила звонарицу и вместе с ней поднялась на высокую колокольню. День ещё не занимался - время подходило к четырём утра, но было по-зимнему светло от лежавшего во дворе монастыря снега. Она взялась за тяжёлый язык колокола и стала его раскачивать всем своим грузным, тяжёлым телом. Колокол зазвучал, заполняя гулом всё тело Евпраксии, а звонарица заиграла на малых колоколах. Монастырь проснулся от звуков этой музыки, и с каждым ударом колокола Евпраксия чувствовала, что старая жизнь с её снами, городами, звуками роялей, мужем навсегда покидает её.
" Дай-то Бог, чтобы так было всегда", - подумала она и прибавила:
  - На всё воля Божия, прости  и помилуй меня, Господи!
 И она стала звонить ещё старательней, раскачивая пудовый медный колокол и  наполняя холодный зимний воздух звуками Божественной Гармонии.....
 02.03.2012 17.46

 Дебюсси: http://www.youtube.com/watch?v=3sFTiYsVJGg