Самолетик

Самолетик
Меня за руку держит ангел,
Со мной в радости, боли, бреду,
И если буду я падать,
Он обнимет меня на лету.
И если случится горе,
И познаю я беды все,
Он будет, слушая стоны,
Хлопать меня по спине.
И если покатятся слезы,
Он краем крыла их смахнет,
И если запутаюсь вовсе,
Он точно меня поймет!
Когда разорвется сердце
И увижу я танцы теней,
Он подарит мне лучики солнца,
И сожмет ладони сильней.
   Ты ложишься спать,  мечтаешь, чтобы этот рой в голове прекратил жужжать, хочешь закрыть глаза, а потом через секунду  открыв оказаться в сказке в своей мечте, в параллельной жизни, в зазеркалье, в какой-то степени это и есть сон, но хочется, чтобы «по-настоящему»,  я тоже так хочу! Это уже где-то было…да, точно! Эти математики, всю жизнь мне испортили, начиная с начальной школы и до сих пор, везде назойливые  плоды их труда, в институте, в магазине, на работе, даже в журнале – математика! И только математик мог придумать такую жестокую сказку, всю жизнь, наверное, я завидую Алисе. Почему я не могу так путешествовать? Мне необязательно в сказку как у нее, мне хотя бы заснуть!.. Чуть-чуть поспать, забыть всю эту гнетущую рутину. Самое страшное, что ничего кроме этой опостылевшей суеты у меня нет, и я не буду знать. Куда себя деть и что делать, я согласен, чтобы меня кто-то выкрал, кто-то сильный, красивый и добрый, или явился ангел, или кто-нибудь еще и все изменил, полностью поменял мою жизнь, перенес в другую реальность безболезненно и легко. Но такому не бывать. Поэтому я так и буду жаловаться и стенать каждый день на то, чем живу и без чего жить не смогу, на то, что изменить мне не хватает смелости и силы воли. Лень и страхи дают мне только лежать ночью, свернувшись калачиком, слушать музыку, желательно на том языке, которого я не знаю, мечтать и надеяться заснуть. А когда я засыпаю…
   Иногда мне кажется, что я вижу сны за нее и должен их ей возвращать.
– Снилось тебе сегодня что-нибудь интересное?
– Нет.
– Ты вообще спала?
– Да. Ты опять цветы принес. Красные… Зачем?
– Просто так. Нравятся?
– Красивые. Как зовут?
– Гиппеаструм.
– Дорогие, наверное.
– Нет.
– Ясно.
– Мне сегодня опять твой сон приснился.
– Правда?
– Да. Ты была старше, стояла посреди снежной пустыни и ругала себя «Глупая! Глупая! Глупая! Опять я попалась! Я видела одиночество сегодня ночью... оно не давало мне спать!!»…
– Как оно выглядит?
– У него черные крылья, когда он подлетел  к тебе, показалось, что искра синего цвета отлетела от костра: белая кожа резко контрастировала с черной одеждой, волосами и крыльями, а губы, они были такими красными, будто на них еще не высохли капельки, недавно испитой крови, глаза цвета льда – один взгляд приводил в оцепенение. Холодные руки – из его объятий никогда не вырваться, сколько ни бейся. Ты просила: «Пусти».  Я  не слышал его голоса, он обнял тебя крепче, ты улыбнулась и сказала как-будто мне: «Ты прости меня, я сама не могу вырваться, я освобожусь, только если он сам отпустит меня или... кто-то мне поможет. Смешно!.. С одной стороны трудно принимать свою беспомощность, а с другой... как бы глупо это не звучало, но я очень хочу, чтобы меня освободили! Я не могу так! Мне очень холодно!.. А он не отпускает!»
   Его крылья пахли снегом, замкнутые за твоей спиной, они совсем не грели и не защищали от холодного северного ветра. Слез не было, они замерзали и падали льдинками, которые резали твои  руки, сложенные на груди крестом. Кровь почти не капала - она застывала в ранках. О том, что ты жива и  что-то чувствуешь,  можно было понять лишь по тому, как ты ежилась, когда его  колючее дыхание касалось тебя, от него твои раны заживали быстрее и не причиняли боли... «Пусти!» я посмотрел в его холодные глаза и понял, что не отпустит. Уткнувшись лбом в его грудь, там, где должно биться сердце, ты пыталась согреться – «Не выходит ...мурашки по коже... Очень холодно».
  И я проснулся.
– Так ты не знаешь, чем закончилось?
– Наверное, я тебя все-таки спас.
– Будем надеяться. Я попробую поспать, а ты иди.
– Пока.
– Ага.
   Я рассуждаю как девушка, мне должно быть стыдно и как-то неприятно, но почему-то внутренне я понимаю, что это правильно; что плохого в натянутости нервов, в голых чувствах и внутренней наготе? Я же не хожу по улицам без одежды, плача в три ручья, что плохого во внутренней женственности, если я продолжаю быть мужчиной и не теряю способности делать ответственные, серьезные выводы, совершать «мужские» поступки и прочее. Кстати, на это и женщина способна и она это делает изо дня в день, только не афиширует, а никто и не присматривается. Почему я чувствую себя ущербным из-за того, что мечтаю, вижу цветные сны и люблю выдумывать сказки?.. Я никому об этом не рассказываю. Только самолетикам и редким «пассажирам», это те люди, которые обращают внимание на мои письма: им ни лень нагнуться и подобрать исписанный листочек, и им даже не страшно прочитать содержимое этого странного послания, встречаются и те, кто их не выбрасывает в ближайшую мусорную корзину.
– Такие интересные, кто это?
– Купальница Ледебура.
– У него ванна оранжевого цвета была?
– Не знаю, наверное.
– Тебя бабушка из дому выгонит.
     Если я встречаю в жизни человека, и он мне нравится, отличается для меня от других, запоминается и остается в памяти надолго – я понимаю, чтобы ни случилось, он сыграет в моей жизни не маленькую роль. Но если я начинаю представлять этого человека, придумывать, видеть во снах – он потерян для меня в жизни как человек, он больше неинтересен, он лишь образ из мечты, в реальности его присутствие только смущает и пугает. Я потерял связь с этим человеком, а вместе с ней и самого человека. Немного горько и чуть-чуть обидно. Нет, страшно. Но по-другому нельзя. Невозможно. Ее, например, не выдумывал ни разу, она была только в жизни, в реальности, в больнице. Она была необычная, странная, немного грубоватая, я бы сказал, в ней было слишком много мужского, при женственной внешности, думаю, будь у нее длинные волосы, она была бы настоящей красавицей, но химиотерапия должна как-то сказываться, и  это не только выпавшие волосы, постоянная тошнота и рвота.
– Ты ела?
–  Да.
– Ты выглядишь изможденной.
– В этом нет ничего удивительного.
– Тебе витаминов не хватает, надо больше фруктов есть.
– Капельница есть, там все витамины.
– Держи.
– Желтые и зеленые. Зеленые цветы? Орхидеи, да?
– Угадала.
– Точно дорогие.
– Надоела, скряга. Успокойся, не разорюсь я.
– Ты же не работаешь.
– Работаю.
– Это не работа, ты маленький для этого.
    Каждая песня, мелодия, симфония, в каждой из них живет кто-то, какое-то существо, волшебное, странное и никому неизвестное, и это самое главное, он живет в этой песне ради тебя, специально для тебя, ждет только тебя, он осколок души автора и живет в его произведении, в ожидании, что ты его заберешь к себе. У тебя бывало такое, что слушаешь песню и не понимаешь почему, просто слушаешь, вступление – вроде ничего особенного, концовка тоже, а о припеве и говорить нечего…ну, нет… есть же что-то волшебное! И слушаешь по сто раз, а то и больше, и не понимаешь, когда же тебе надоест. Это потому, что ты интуитивно пытаешься приручить, того странного зверька или человека, или птицу ( в каждой песне кто-то свой, это зависит от автора и эпохи, стиля), конечно, с первого раза не получится, лис маленькому принцу целую инструкцию дал, и вот практически по ней, я в частности, приручаю, нет, завожу дружбу с песней. Ну, вот ты подружился, что дальше? А вот что…он на полных правах частички тебя, поселяется в твоем сердце и, посмеиваясь, и подмигивая, слушает песню – свое бывшее пристанище, и ты вместе с ним, помнишь, что за что-то любил, но теперь особых чувств не испытываешь, просто слушаешь воспоминания, а не саму композицию. 
 – Я тебе музыку  принес.
– А еще  что-нибудь?
– И вот.
– Они же  почти не отличаются друг от друга!
– Какая же  ты!
– Так, посмотрим,  голубые, синие...
– Что, цвета  не различаешь?
– Не злись! Тем более этого и не надо, я уже поняла принцип, по которому ты цветы подбираешь!
– Еще и язык показываешь, не стыдно? Совсем от рук отбилась? Одичала она совсем, ты бы  чаще приходил, а то ведь скоро она говорить разучится.
– Хорошо.
– Мама, ты иди, погуляй, нам поговорить надо.
– Ладно, пока, заходи еще.
– Хорошо.
–...Она отпуск взяла на две недели.
– Ясно.
– Теперь приходить не будешь, бросишь меня, да?
– Не брошу, никогда!
– Каникулы закончатся, вернешься в школу и забудешь про меня.
– Не забуду!
– А там и девочки новенькие, красивые, наверное, с волосами длинными.
– Ну и что?
– Ничего.
   Бывают такие дома, нет, бывает такая погода, или это они вместе сговариваются – неважно, и погода,  и дома... выходишь на улицу и чувствуешь, что тебя мало, что мир больше и холоднее, а одежда на тебе тоньше и тоньше, и совсем не греет, а ты ежишься и трешься подбородком о воротник, смотришь на пар, который выдыхаешь, и почему тебе кажется, что ты еще жив, раз дышишь? Глупо. Глупости я говорю. Мне надо найти нормальную работу, продать наконец бабушкину оранжерею и сдать магазин в аренду, заняться чем-то серьезным, сидеть в офисе и печатать что-нибудь важное. Потом приходить домой, улыбаться жене и детям, подписываться в дневнике за оценки каждую неделю, читать сказки и любить. Любить все время, любить, как дышать, не задумываясь и не считая, насколько они меня сильнее любят, чем я их, готовы ли они пожертвовать ради меня большим, чем я готов пожертвовать для них.  Я готов полюбить любую женщину, но она не будет для меня особенной, а я не буду особенным для нее, потому что свою особенную я уже видел и знал, а она своего не видела и не увидит из-за меня. Надо найти Одиночество несчастное и забитое, забытое всеми, подружиться с ним. Интересно, если оно будет жить со мной, оно останется Одиночеством?
– Привет! Смотри, что я принес! Я сам их сажал! Вот такими, маленькими семечками!
– Какие красивые! Настоящая радуга!
– Ну, правильно, сегодня же дождь шел! Радуга тоже должна была появиться!
– Спасибо большое! Видишь, как они дышат и улыбаются?
– Да, я так рад, что ты счастлива, я завтра еще принесу!
– Не надо.
– Почему?
– Не надо...
– Ладно...
– Мне операцию назначили.
– Поэтому твоя мама не работает?
– Да, и папа тоже теперь.
– Они молодцы.
– Да.
– Ты главное не бойся.
– А вдруг я не справлюсь?
– Справишься. Я прослежу!
– Как?
– Я поколдую!
– Смешной такой.
– Правда.
– А что ты мне наколдуешь?
– Счастье.
– Давай, ты сможешь.
   Стоит только закрыть глаза  и я вижу улыбку и лучики, не знаю, кто мне улыбается, Бог, наверное, или ангел, да, наверное, это мой ангел-хранитель или не совсем мой? Мой! Да, я точно знаю кто это. Очень мило со стороны ангела, так мне помогать на каждом шагу... Но где ты был раньше? То есть не ты, а тот, кто был до тебя, почему он все это допустил? Почему допустил это? Дал тебе стать ангелом... почему он не защищал меня? А где был твой?..
– Привет.
– Привет.
– Я рада тебя видеть.
– Я тоже.
– Что прячешь?
– Вот.
– Красивая.
– Это был большой букет, а осталась одна бледная роза, к тому же без шипов и поломанная.
– Все равно красивая.
– Хорошо.
– Она похожа на меня.
– Ты намного лучше.
– Я чуть-чуть волнуюсь, завтра операция.
– Я приду, рано утром.
– Без цветов для оригинальности?
– Это точно будет необычно.
– Знаешь, мне надо столько рассказать людям о том, что со мной происходит, о тех мыслях, о той боли, я хочу поделиться, но я не умею этого, я не могу подобрать нужные слова, я не умею пользоваться словами, обидно, – она улыбнулась, посмотрев на меня, и притихла.
– Я  скажу это за тебя, – пообещал я, закрывая ей глаза, взял ее за еще теплую руку и прижал к своей  щеке, наслаждаясь последними моментами с ней, почти живой, за медсестрой бежать уже поздно, и, потом, она тут такой шум поднимет, меня сразу выкинут и я не смогу по-настоящему проститься. Еще чуть-чуть и я пойду, я кого-нибудь позову, когда она перестанет быть теплой. Меня, наверное, посчитают зверем, но я знаю, ее уже не спасти, из ее тела уже ускользнула душа, улыбнувшись мне, да, души улыбаются, легким светом, который можно почувствовать, теплом на коже, и даже увидеть, летящим отсветом ветра.
    Я стою на крыше и запускают письма-самолетики с частичкой души, в надежде, что кто-то поймет и почувствует как важны эти строки для него... я хочу показать то, чего они не видят, хотя должны, то, чего не в силах видеть, хотя могут... я с завидной настойчивостью и упорством забрасываю их летающими письмами, в которых кричит и плачет душа, взывая к их избитым и униженным сердцам, но... они топчут и не понимают... может, просто не замечают или не умеют читать, или не слышат, или не чувствуют, а у них есть души, может они вообще не живут?
   А вообще я вру.... давно не был на любимой крыше, хорошая моя, она, интересно, по мне скучает или дуется... я просто устал, устал видеть, что мои мирные битвы никчемны и пусты, устал видеть, что люди топчут душу, считая ее мусорной бумагой, которую не убрал ленивый неряха-дворник, видеть,  как обижают и причиняют боль маленькой и хрупкой любви, похожей на младенца, устал видеть жертв яростной вспышки той самой любви, которая выросла в жестого убийцу... и я подумал, что глупо хотеть изменить это жалкими клочками... и больше не приходил на крышу, а она хорошая, она все знает: она разговаривала с дождем и солнцем, спорила с ветром, сейчас она, наверное, покрылась туманом и смогом и все забыла... потому, что же никому не нужна...
   Но, правда, что могут сделать буквы?.. Жалкие завитушки... интересно, хочет ли бумага быть исписанной – ожить на первой строке и умереть на последней, получить кусочек чужой души, понимает ли то, что на ней написано, знают ли буквы в какие слова сложены? Почему вы не может донести то, что в вас вкладывают?.. Почему вас так сложно понять и почувствовать?..
   Надо вернуться и извиниться, и снова начать забрасывать город самолетиками, может и этот запустить?.. А долетит?..