2. Меры, принимаемые безотлагательнo

МЕРЫ ТАЙНЫЕ И ЯВНЫЕ, ПРИНИМАЕМЫЕ БЕЗОТЛАГАТЕЛЬНО

I

B мемуарax Коленкура есть  описаниe его аудиенции у Наполеона в Сен-Клу, в 11:00 утра, 5-го июня 1811 года. Если принять во внимание, что из Петербурга Коленкур уехал 15 мая, то видно, что ехал он со всей возможной поспешностью. Oн без утаек сообщил своему императору все, что сказал ему Александр Первый на прощанье, и прибавил - уже от себя - что сказанному верит.

Наполеон принял посла холодно.

К 1811 он уже достиг такого состояния ума, когда возражения воспринимал как неповиновение. А Коленкур не просто возражал. Когда Наполеон говорил ему, что он думает о войне, что не собирается восстанавливать Польшу, что это Александр ищет ссоры, а вот у него, Наполеона, самые мирные намерения - Коленкур ставил слова своего императора под сомнение. Конечно, самым вежливым и предупредительным образом - но на заявление Наполеонa о том, что oн   “… думает только о благе народов …”, ответил, что это сомнительно. Дальше последовал диалог, который Коленкур приводит во второй главе своих мемуаров:

"Я [Коленкур]  добавил, что император не может скрывать от себя того, что теперь слишком хорошо уже знают в Европе, а именно, что он стремится владеть разными странами скорее для себя, чем в их собственных интересах.
— Вы этому верите, сударь? — спросил меня император.
— Да, государь, — ответил я.
— Ну, вы меня не балуете, — возразил он шутя, — однако пора обедать.
И он удалился …”.

Они проговорили пять часов. Основной спор - если можно так говорить о беседе самовластного влaдыки Европы, которому дерзает возражать его подданный - вертелся вокруг вопроса о Польше. Когда в 1806 году внезапно вспыхнула война с Пруссией, никто и не помышлял о том, что французские войска окажутся на Висле. Может быть, меньше всех помышлял он этом сам Наполеон - но, как он любил говорить:

"Тот, кто знает, куда он идет, никогда не пойдет далеко ...".

А он пошел очень далеко за те годы, что прошли между военной школой в Бриенне и его императорской короной - и за все эти никогда не упускал случая увеличить любой свой успех, как бы велик он ни был. В результате победы - сперва над Пруссией под Иеной, потом над Россией под Фридландом - в руках Наполеона оказались польские провинции Пруссии. Что с ними следовалo бы сделать ? Коленкур, кандидатуру которого на поста министра иностранных дел Франции Наполеон рассматривал вполне серьезно, говорил ему следующее:

“… я решаюсь повторить вашему величеству, что я вижу выбор лишь между двумя возможностями: восстановить Польшу и провозгласить ее восстановление, чтобы привлечь на свою сторону поляков, что может дать политическую выгоду, или же сохранить союз с Россией, что приведет к миру с Англией и к завершению ваших испанских дел …”.

И он всей душой рекомендовал своему государю выбор номер два: сохранение союза с Россиий и мир. Наполеон отвечал ему:

 “… нужно, чтобы Англия убедилась, что она не найдет больше пособников на континенте. Нужно, следовательно, чтобы русский колосс и его орды не могли больше угрожать югу вторжением …”.

Но когда Коленкур предположил, что, коли так, император склоняется к мысли о восстановление польского королевства, Наполеoн ему возразил, и при этом так живо, как будто испугался, что выдал свои тайные мысли. В мемуарах так и сказано:
“— Я не хочу войны, я не хочу Польши, — живо возразил император, как бы испугавшись, что он обнаружил свои затаенные мысли, — но я хочу, чтобы союз был мне полезен, а он не приносит мне пользы с тех пор, как принимают нейтральных; он никогда не был мне выгоден, так как русские почти не выступали во время войны [с Австрией в 1809] …”.

И он обьявил Коленкуру, что не верит Александру - он человек фальшивый и слабохарактерный, он византиец, и так далее.

Собеседники так и не убедили друг друга. Стороной Коленкур узнал многозначительную подробность: после их разговора Наполеон пожелал побеседовать и со своим министром военного снабжения, Лакюэ де Сессакoм. Он сказал ему, что решился на большую экспедицию, и что ему нужен транспорт, что действовать придется на Немане, на больших расстояниях.

Расходов на приготовления велено было не щадить - министру было сказано, что у императора есть резерв в 400 миллионов франков золотом.

Все эти меры подготовки надлежало держать в глубокой тайне.

II

Послом России в Париже с 1808 состоял князь Александр Куракин. Было ему уже к 60, он страдал подагрой, постом своим тяготился, и всего охотнее вернулся бы домой - но делать было нечего, государева служба ... Он происходил из осыпанного милостями рода Куракиных, сам пользовался благосклонностью Павла Первого, и был безмерно богат. В Париже его называли "алмазным князем" - настолько он выделялся даже на фоне блестящего двора императора Наполеона.

Он видел, что тучи сгущаются, и предупреждал Александра Первого, что кризиса во отношениях с Францией, по-видимому, не избежать. Царь отвечал ему любезно, ласково и благожелательно, неизменно подчеркивая свое уважение и расположение к старому слуге своего отца. Но слушал он его мало. Общие сведения, поставляемые ему князем Куракиным, было именно что общими - а вот донесения, полученные мимо князя, содержали совершенно конкретные факты. В Париже находился не только посол императора, но и люди, поле деятельности которых сейчас находилось бы в ведении Службы Внешней Разведки. Одним из них был Александр Чернышев, бывший паж Александра Первого. Он появился в Париже в 1808, и произвел поистине фурор в парижском свете, особенно среди дам. Лаура Д’Абрантес, жена генерала Жюно, сделанного Наполеоном герцогом, не могла нахвалиться на внешность и изысканные манеры посланца царя Александра. Он родился в 1785, так что к моменту своего триумфального появления в Париже в качестве личного посланника к Наполеону от императора всероссийкого ему шел 23-й год, он был красив как Аполлон, силен как Геркулес, пользовался, как мы уже говорили, оглушительным успехом у прекрасной половины рода человеческого, и что еще более важно - он понравился Наполеону, который обычно красавцев и любимцев дам вовсе не жаловал, считая их пустыми щеголями.

Однако Александр Чернышев оказался и прекрасным военным, который в качестве военного атташе сопровождал Наполеона в его австрийской кампании 1809, и был в его ставке во время великих сражений при Асперне и Ваграме. Была у него и еще одна сторона, о которой он не распространялся - он был очень и очень толковым шпионом.

В качестве небольшой иллюстрации его успешной деятельности можно привести тото факт, что он не только узнал об изготовлении особых повозок, заказанных Наполеоном, но и сумел их осмотреть, и даже сделал их эскизы.

Он загодя сообщил в Петербург, что во французской армии проходит значительное усиление конницы, что французские войска будут накапливаться в Прусии и в Великом Герцогстве Варшавском, и что главным направлением возможного удара на Россию станет центральный сектор, с дорогой, ведущей на Вильно. Он сумел сделать копию книги, в которой были расписаны все французские части, входящие в состав Великой Армии - у него был агент в военном министерстве. Александр Чернышев был чем-то гораздо большим, чем собирателем слухов - он поставлял конкретные и точные данные, и прикладывал к ним свои соббразжения в виде аналитических записок. Шли они военному минстру России, генералу Барклаю де Толли, a то и непосредственно самому императору Александру.

Трудно переоценить важность такой информации.

Но у Александра Первого имелся в Париже и еще один сотрудник, который был, пожалуй, еще полезнее, чем даже Александр Чернышев.

III

Звали этого человека Карлом Робертом фон Нессельроде, а если на русский лад, то Карлом Васильевичем Нессельроде, и было ему в момент его назначения на пост секретаря русского посольства в Париже всего 27 лет - он родился в 1780. Eсли князя Чернышева все единодушно считали красавцем и удальцом, то Карла Нессельроде, как правило, не замечали. Лет примерно через сто после описываемых событий министр финансов Российской Империи Сергей Юльевич Витте охарактеризует одного из своих знакомых как "... похожего на еврея и вообще противного ...", и это определение подошло бы к Карлу Васильевичу Нессельроде, как фрак, сшитый специально на него.
Был он мал ростом, плюгав, носил очки, и внешностью действительно напоминал матушку, еврейку, крещеную в лютеранство. Его отец, Вильгельм фон Нессельроде, был представителем России в Лиссабоне, и сын его там и родился, и окрещен был на борту английского корабля, по обряду англиканской церкви. Отец определил его сперва во флот, потом - в армию, но он не прижился ни в одном из этих воинственных учреждений, и “… пошел по иностранной части …”, как тогда было принято говорить.

По-видимому, впервые внимание Александра I он привлек к себe в 1807, в Тильзите.

Во всяком случае, царь назначил его секретарем российского посольства в Париже, под началом посла, князя Куракина. Однако о том, чем на самом деле занимался Нессельроде, не ведал не только его начальник, но даже и министр иностранных дел России, Николай Петрович Румянцев.

А занимался он делом секретнейшим - служил каналом связи между царем Александром и полу-опальным сановником двора Наполеона, князем Беневентским, Шарлем Морисом Талейраном. Талейран встречался с Александром в 1808, на свидании двух императоров в Эрфурте.  Сделано это было по просьбе Наполеона - предполагалось возможное сватовство.

Император Франции нуждался в наследнике и собирался развестись со своей супругой, императрицей Жозефиной, и вступить в новый брак, который принес бы ему долгожданное потомство. В качестве невесты намечалась одна из сестер Александра Первого. Вопрос был деликатным, и Наполеон поручил проведение первых предварительных переговоров на эту тему своему лучшему дипломату, князю Талейрану.

Хотя он уже и не был министром иностранных дел Франции, устроив себе отставку, но продолжал находиться при дворе.

Талейран принял поручение, и действительно вел с царем переговоры - но сильно превысил данные ему полномочия. С одной стороны, как бы явно, он делал то, что ему было поручено. С другой стороны, тайно и с глазу на глаз, он предложил Алексaндру Первому свое сотрудничество. 

Талейран сформулировал суть своего предложения следующим образом:

“…Французский народ цивилизован, но его монарх не цивилизован. Российский монарх цивилизован, но его народ не цивилизован, поэтому российский монарх должен быть союзником французского народа …”.

Вообще говоря, это была государственная измена.

IV

О причинах, толкнувших Талейрана на такой шаг, мы поговорим позднее, а пока просто отметим решение Александра Первого поручить ведение такого важного дела такому молодому дипломату, как Нессельроде. Это было знаком большого доверия - и Нессельроде доверие царя  оправдал блестяще. Он не ограничился ролью передаточного звена между Талейраном и Александром, но и развернул в Париже целую сеть, добывающую самые разнообразные политические сведения.   Скажем, он добыл документ, описывающий действия французской разведовательной службы, действующей в западных областях Российской Империи, и сумел даже установить имена некоторых французских агентов.

В марте 1810 французский министр иностранных дел, Шампаньи, представил Наполеону секретный меморандум, оценивавший позицию России как "... сомнительную по отношению к Франции и благожелательную по отношению к Англии ...". Шампаньи предлагал в связи с этим усиление Турции, Швеции и Польши,  и как один из вариантов - создание королевства Польши с населением в 15 миллионов человек, как союзника Франции в возможной в будущем войне с Россией. Нессельроде сумел оперативно раздобыть копию этого документа, и переправить ее в Петербург, добавив к этому аналитический разбор огромного массива прочей информации, подтверждающей, что действия французских властей в Польше проходят в полном соответствии с меморандумом Шампаньи. 

Царь настолько  оценил точность и холоднyю рациональность отчета Нессельроде, что вызвал его в Петербург и назначил на пост статс-секретаря. В терминах российской бюрократической системы того времени это означало повышение - из секретаря посольства Нессельроде становился чем-то вроде младшего министра, но в действительности eгo роль была куда более значительной. Oн служил теперь личным советникoм Александра по иностранным делам. К уже концу 1810 стало понятно, что война не только возможна, а даже и весьма вероятна. Уже в силу этого следовало обращать самое серьезное внимание на подготовку и усиление армии. Работа в этом направлении была начата еще в 1808, после назначения царем на пост военного министра А.A.Аракчеева.  Алексей Андреевич родом был из очень бедной дворянской семьи, y его батюшки было только 20 душ. Tак что воспитывался он дома, и гувернеров не имел - грамоте и арифметике научился y сельского дьячкa. Отец с большим трудом сумел определить его в кадетский корпус - 200 рублей, необходимых для вступительного взноса, у него не было, и пришлось набирать эту сумму чуть ли не медяками по всем знакомым. Тремя рублями помог митрополит, раздававший от имени императрицы Екатерины Второй милостыню в Петербурге, но вряд ли поступил бы юный Алеша Аракчеев в кадеты, если б не выручил благодетель, генерал артиллерии Пeтр Иванович Мелиссинo.

Мальчик обнаружил большие способности к учению, особенно в матеметике, и был выпущен из корпуса в чине подпоручика артиллерии - в точности как Наполеон. Ну, Россия конца 18-го века на революционную Францию походила мало, но и в России Аракчеев сумел сделать крупную карьеру. Как лучший кадет своего курса, он был приглашен давать уроки пo артиллерии и фортификации сыновьям графа Салтыкова, а уж граф рекомендовал его как расторопного артиллерийского офицера наследному принцу, Павлу Петровичу. По восшествии Павла на престол на Аракчеева пролился дождь царских милостей - он получил в подарок 2000 душ, баронский титул, и в 27 лет стал генералом, отстав, таким образом, от Наполеона всего на три года. Царь Павел Петрович, впрочем, был человек неуравновешенный, так что карьера Аракчеева, начавшаяся столь феерически, едва не кончилась - он был уволен в отставку.

И так в отставке он и пребывал бы, если бы новый государь, Александр Павлович, не разглядел в старом слуге своего отца некоторых дарований, крайне нужных и ему самому.

V

Военная кампания 1806-1807 выявила большие недостатки в организации армии, особенно в области артиллерии и военной администрации - нужен был компетентный специалист, способный с железной неуклонностью привести все это в должный порядок. Царь знал, что может положиться на Аракчеева в обоих отношениях, и знал, что Аракчеев, не имеющий большого состояния и очень непопулярный в высшем свете Петербурга, зависит только от царского благоволения.

Ладить с аристократами было не так легко.

Небольшой пример: в 1808 Наполеон обманом захватил испанскую королевскую семью и посадил на трон в Мадриде своего брата, Жозефа Бонапарта. Следуя духу тильзитского соглашения, Александр признал Жозефа королем Испании, и попросил своего посла при мадридском дворе, барона Григория Строганова, продолжать выполнять свои обязанности и при новом режиме. Барон отказался. Он сообщил своему государю, что людей, при которых он был аккредитован, незаконно захватили разбойничим способом, и заменили одним из разбойников. Поэтому остаться при этом разбойнике в качестве посла он не может - это означало бы предать людей, которые ему доверяли. И добавил,  что на службе своему суверену он готов предложить ему и свое достояние, и даже свою жизнь, но пожертвовать своей честью он не может. Это - единственное, что он не вправе отдать, даже и своему государю.

Править Россией без аристократии царь не мог, понимал ее силу, и ссориться с ней не хотел ни в коем случае. Но и нужду в людях, преданных ему, и только ему, ощущал постоянно. Отсюда и выбор на важные посты таких людей, как Аракчеев или Нессельроде. Или скажем, М.Сперанский, сын сельского священника, вознесенный царем выше чаяния, и к огромной досаде и тревоге петербургского света.

Образование он получил в духовной семинарии, обнаружил там исключительные дарования, в силу которых и получил место секретаря у князя А.Куракина, а уж от него и попал на государственную службу. За каких-нибудь четыре года он дослужился до чина действительного статского советника, что соотвествовало генерал-майору на военной службе, или камергеру - на службе придворной. Но только когда в 1806 году он лично познакомился с царем, его карьера пошла вверх по-настоящему. Александр Первый задумал ни много ни мало, как конституционную реформу России и создание в ней правильно действующего бюрократического аппарата, опирающегося на закон. В общем, что-то вроде конституционной монархии, разве что при сохранении самодержавия - и в этом нелегком начинании нашел себе помощника исключительного таланта и работоспособности.

В январе 1810 года, с учреждением Государственного совета, Сперанский стал государственным секретарeм, самым влиятельным сановником России. Oн считался вторым лицом в Российской Империи.  Он, впрочем, был влиятелен и до своего официального возвышения. Примечательно, что секретнейшие донесения из Парижа, посылаемые Нессельроде царю, шли через Сперанского.

В том же январе 1810 Александр Аракчееву предложил на выбор: остаться на посту военного министра, или войти в новосозданный Сперанским Государственный Совет для наблюдения за военными реформами. Аракчеев выбрал участие в Совете, заметив, что "... предпочитает инспектировать, чем быть инспектируемым ...".

На освободившийся пост военного министра был назначен генерал М.Б. Барклай де Толли.

VI

В Европе уже довольно давно сложилось стойкое убеждение - чем в стране больше дворянства, тем она беднее. Хорошими примерами этого тезиса могли бы послужить Польша или Испания - и там, и там было полно нищих благородного происхождения, располагавших разве что шпагой - как в Испании - или дедовской саблей, как в Польше. Их дворянский статус воспрещал им любую деятельность, кроме военной или придворной, а поскольку ни в Польше, ни в Испании не было ни серьезных армий, ни стабильного богатого двора правящего государя, то спасались они кто чем мог.
Стандартным сюжетом многих пьес Лопе де Вега служит такое положение, при котором бедный, но знатный дворянин добивается руки богатой наследницы [1]. Ну, нечего и говорить, что герой пьесы добивается полного успеха - но в реальной жизни все обстояло куда прозаичней.

Стандартным способом было прибиться к окружению какого-нибудь магната в качестве секретаря или благородного компаньона, но иной раз дело доходило и до разбоя.

В государствах, устроенных получше Испании, существовали другие способы - во Франции, например, часто использовалась система майората: старший сын наследовал титул и землю, а его младшие братья шли в королевскую армию. Могла быть выбрана и другая дорога - церковь предоставляла значительные возможности для отпрысков знатных семей. Талейран, собственно, именно так и стал в свое время епископом.

Наиболее радикальным решением был английский вариант - младшие сыновья лордов теряли не только титул и поместье, но и дворянский статус. Они сохраняли, правда, некий социальный капитал в виде знакомств, имени и хорошего образования, но считались уже “commoners”, и в этом качестве могли заниматься чем угодно - не только традиционной службой в армии или во флоте, но и коммерцией, и политикой, и юриспруденцией ... Так или иначе, но какое-то место в жизни они находили.

В России ситуация была похожа на французскую, с той поправкой, что церковь, при наличии женатого духовенства, пополняла свои ряды поповичами, и в семинарии, как правило, дворяне и не шли, это не считалась достойной дворянской карьерой. Государственная административная машина в России при ее громадных пространствах и редком населении поневоле была слаба - все местное управление держалось на помещиках, которые были ответственны и за сбор налогов в казну, и за рекрутские наборы, и за местный суд и расправу. Так что система майората в России и не прижилась - младшим отпрыскам дворянской семьи можно было либо служить, либо вести поместное хозяйство. Какая уж тут коммерция ?

Учтем и то обстоятельство, что Россия в силу своих открытых границ всегда содержала максимально большую армию, нуждалась в большом числе армейских офицеров, и уже в силу этого должна была платить им по возможности поменьше. И оставалось дворянину рассчитывать только на свои деревеньки ...

B итоге дворянские поместья делились и делились - все зависело от числа наследников. Скажем, в роду Куракиных на протяжении нескольких поколений был только один наследник, максимум - два. И князь А.Куракин, посол России во Франции, сиял бриллиантами так, что слепли глаза даже у много чего повидавших парижан. 
А его кузен, князь Лобанов-Ростовский, жил в основном службой, потому что один из его прадедов в трех браках наплодил 29 детей, что сильно сказалось на размерах состояния его потомства[2].

В итоге получалась картина, при которой на одном полюсе помещались очень богатые семьи, вроде Воронцовых, дававшие своим детям превосходное образование, и претендовавшие на высшие посты и в армии, и в управлении государством, на другом - мелкие и мельчайшие по размерам собственности дворяне, отпрыски которых образование получали на уровне того, что им могли преподать сельские батюшки. Понятное дело, далеко не все батюшки знали что-то сверх простой грамоты, и далеко не все их ученики имели способности Алексея Андреевича Аракчеева - и в итоге они шли в армию, где редко поднимались выше капитанского чина.  Занимать должности, связанные с техническими или административными обязаностями, как правило, они просто не могли.

Эту функциональную нишу в Российской Империи заполняли немцы.

VII

"Немцы", собственно, тут понятие собирательное. Во-первых, они вовсе не обязательно были немцами, в их число входили и служивые иноземцы родом откуда угодно, встречались и шведы, и французы, и прочие. Во-вторых, к делам государственной администрации привлекались дворяне, а не предприниматели и ремесленники, которых в том же Петербурге было сколько угодно - и рестораторов, и часовщиков, и портных, и колбасников. В-третьих, "немцы" разделялись на "старых" то-есть на таких, которые жили в России давно, бывало, что уже и не одно поколение, и "новых", которых занесло в российские пределы относительно недавно.
Михаил Богданович (Михаэль Андреас) Барклай де Толли был из “старых немцев” - его дед был бургoмистром Риги. Семья его происходила из Шотландии, встала на сторону Карла I в  борьбе с Кромвелем, и после его казни была вынуждена бежать. Питер Барклай де Толли переселился в Ригу, там его род и осел. 

На пост военного министра M. Б. Барклай де Толли попал после успешной военной кампании, в результате которой России присоединила к себе Финляндию - уж очень он был надежным, трезвым в суждениях, и спокойным, толковым человеком. Организация русской армии сильно выиграла от его назначения - он оказался администратором  не хуже Аракчеева, и при этом во имя дисциплины никого не засекал насмерть.

Eму, однако, целиком сосредоточиться на организационных вопросах не удалось - в числе прочего пришлось заниматься и выбором стратегии для возможной будущей кампании в войне с Францией. 

И он дал царю совет: не ждать нападения, а двинуться в Польшу.

Cовет давал трезвый, спокойный, даже несколько флегматичный человек, вовсе не сорви-голова. И вот сейчас он все так же трезво, толково и спокойно доказывал царю, что быстро проведенная атака в Польшу силами первого эшелона армии имеет все шансы на успех, что неизбежное, по-видимому, столкновение с Наполеоном, лучше начать на Висле, а не на Немане,  что при быстром наступлении можно рассчитывать на помощь прусского короля, опирающегося на ресурсы  Восточной Пруссии и что политические меры могут снискать России и поддержку поляков.

К рекомендации прилагались совершенно точные цифры: если считать вместе с конницей и казаками, царь может двинуть в Польшу 100 тысяч человек немедленно, и еще 124 тысячи - через недолгое время, как второй эшелон. К этому предполагалось добавить 50 тысяч поляков, 50 тысяч пруссаков, и, возможно, 30 тысяч датчан. В сумме у царя окажется в подчинении 230 тысяч человек, прoтив которых окажется не больше 60 тысяч французов, разбросанных по Германии и Голландии, и примерно 90 тысяч солдат германских государств - Саксонии, Вюртемберга, Баварии, Вестфалии, и так далее - которые состоят в союзе с Наполеоном, и чья верность поколеблется в случае его неудач. У Пруссии будут все причины для того, чтобы встать на сторону русских, немецкие контингенты Великой Армии можно увлечь надеждой на освобождение Германии.

Полякам же надо пообещать восстановление Польши, под общим сюзеренитом России.

Нечто подобное в 1805-1806 говорил царю и князь Адам Чарторыйский - “… провозгласить восстановление Польши …”.

Александр, по-видимому, рассматривал предложение Барклая де Толли совершенно серьезно. Он написал королю прусскому, и даже решился посоветоваться со своим старым другом, князем Адамом Чарторыйским.

Князь уже не был министром - на него пала вина за Аустерлиц и вообще за всю неудачную до крайности военную кампанию 1805 года. Более того - он даже и не жил ныне в пределах владений Александра Первого, а уехал в одно из своих имений на территории, пребывающей под французским контролем.

Как это ни  страннo - царь не поколебался написать ему, и послать, хоть и тайно, письмо через границу.

А в письме он приводил все те выкладки, которые ему предоставил его военный министр, и задавал вопрос - если пообещать полякам восстановление Польши, можно ли рассчитывать на помощь их войск, формируемых сейчас в Великом Герцогстве Варшавском ?

Ответ не заставил себя ожидать.

VIII

Оказался он, к сожалению, негативным. Князь Чарторыйский писал своему другу, что сейчас уже поздно - Наполеон обратил польские чаяния на возрождение Польши себе на пользу. В нем видят освободителя, и офицеры польскиx войск Великого Герцогства Варшавского смотрят на французов как на товарищей по оружию. В случае войны между Францией и Россией, вне всяких сомнений,  они встанут на сторону Франции.
Новости из Пруссии тоже нe радовали.

Король без обиняков писал Александру, что присоединился бы к нему в случае широкого русского наступления, поддержанного поляками, но в случае принятия царем оборонительной стратегии он ничем помочь ему не сможет. На предложение устроить укрепленный лагерь, обращенный спиной к морю и снабжаемый англичанами с кораблей, король ответил решительным отказом.

Идея лагеря приобрела в то время в Европе большую моду - английские войска под командованием Веллингтона осенью 1810 удерживались в Португалии на линиях Тoррас-Ведрас, и даже славный маршал Массена никакими силами не мог выбить их оттуда. В России сооружалось нечто в этом духе - так называемый Дрисский укрепленный лагерь, который царь затеял по совету прусского военного эксперта.

В мае 1811 он написал королю следующее[3]:

“… мы должны принять стратегию, которая даст нам наибольшие шансы на успех. Мы должны избегать крупных сражений и подготовить длинные операционные линии, по которым мы сможем отступить к заранее подготовленным укрепленным лагерям, где природа и инженерное искусство дадут нам возможность устоять перед военным искусством нашего врага. Эта система принесла успех Веллингтону, и именно ее я и намерен теперь держаться ...”.

Но прусский король не согласился, и по понятной причине - если русские войска собирались обороняться на Дриссе, то Наполеон всеми своими силами обрушился бы на Пруссию, и ее не спасли бы никакие укрепления. Более того - он сообщил своему "... дорогому брату ..." - как полагалось коронованным особам обращаться друг к другу, что у него не будет другого выхода, кроме как присоединиться к союзу с Наполеоном, потому что в полной крайности, в которой он находится, его единственной заботой будет спасение Пруссии.

Примерно то же самое говорили и в Австрии - следует быть осторожными и не ставить само существование Австрии на карту. Граф Сен-Жюльен, австрийский посол в Петербурге, сообщал в Вену, что царь решился на принятие оборонительной стратегии и в случае войны с Францией будет отступать вглубь России. Он сомневался в том, что у Александра выдержат нервы - отдавать Наполеону провинцию за провинцией без политических последствий внутри Империи было бы крайне затруднительно.

Меттерних, правда, довел стoроной до сведения царя, что даже если Австрия будет принуждена обстоятельствами исполнить свои союзные обязательства перед Наполеоном, и присоединиться ка нападению на Россию, “… делать она это будет без горячности …”.
Бывшие союзники, таким образом, в помощи России отказывали, и даже были готовы помочь ее грозному противнику.

Все это было крайне неутешительно.

IX

Отчеты, посылаемые Нессельроде в Петербург, включали в себя и собранные им сведения о личных привычках Наполеона. Царя интересовало не только то, к кому французский император в настоящий момент благосклонен, но и то, что он ест на завтрак, и выглядит ли он здоровым. Не будем рассматривать это как пустую суетность - влияние личности Наполеона Бонапарта на ход дел во Франции переоценить было просто невозможно.

Могущество этой страны обьяснялось многими причинами - и большим населением, и достигнутым уровнем индустрии, и высокой культурой, образцом для подражания всех прочих государств Европы, и импульсом, полученным во время Революции. Более или менее была понятна и наступательная политика Франции - еще во времена Республики была создана мощная армия, и оказалось, что путем внешних захватов ее можно содержать -  да еще и пополнять заодно расстроенную государственную казну.

Но никому никогда и не снилось, что французские войска могут появиться не на Рейне, а на Эльбе, например. А вот Наполеон перенес военные действия уже и на Вислу и на Неман, и где он остановится, было совершенно непонятно.

Согласно древним историкам, после нескольких поражений царь Дарий сделал Александру Македонскому следующее предложение: он без борьбы уступает Александру все земли от Средиземного Моря и до Евфрата, выплачивает огромную сумму в качестве выкупа, и отдает ему в жены свою дочь - а в обмен Александр оставляет Дария в покое. Приближенный Александра по имени Парменион сказал ему, что это хорошее предложение, и добавил: "Если бы я был Александром, я бы его принял".

"И я бы его принял, если бы я был Парменион" - ответил ему Александр.

Как известно, Александр Македонский дошел до Индии. Наполеон совершенно определенно не считал себя ниже его ...

Собственно, в этом и состояла суть его разногласий самым умным из его приближенных, с Талейраном.  Талейран хотел, чтобы Наполеон Бонапарт был "... хорошим французским королем ....", а вовсе не императором всей Европы.
Грандиозные проекты его совершенно не увлекали. Если рассматривать Талейрана и Наполеона как архитекторов, то девизом Наполеона было бы "... как можно выше ...", а Талейрана - "... как можно прочнее ...". И этот холодный, крайне эгоистичный, чрезвычайно умный и предусмотрительный человек начал постепенный отход от государственных дел - он не верил в чудеса, и отказывался слепо следовать за "звездой Наполеона". Он предвидел крушение ...

А поскольку его интересовали не только земные блага, которых у него было предостаточно, но и могущество, он не ушел на покой, а пустился в политическую игру, завязав отношения с Александром Первым. Он, конечно, рисковал головой, в самом точном и буквальном смысле этого слова. Наполеон в свое время не поколебался расстрелять герцога Энгиенского, так что Талейран, если б его дела были раскрыты, ссылкой бы не отделался.
Однако Талейран, при всем его уме и остoрожности, был все-таки игрок, способный пойти на огромный риск, и, помимо холодного ума, ему была свойственна и столь же холодная храбрость. Он решился … -

B огромной игре под названием "Империя Наполеона" oн поставил на "проигрыш" ...

X

Новости о скандале, грянувшем 15-го августа 1811 года в Тюильри, облетели Европу со скоростью самой спешной, самой экстренной дипломатической почты. В этот день праздновался день именин Наполеона, соответственно, был устроен грандиозный прием, на котором присутствовал весь дипломатический корпус. Вереница послов шла через большой тронный зал - Наполеон принимал поздравления в полном императорском блеске, сидя на троне. Россию представлял князь Куракин, и по установленному правилу о рангах послов он был в первых рядах, вместе с послом Австрии.

Как-никак, помимо Франции, имелось только две другие Империи ...

Наполеон сошел с трона навстречу Куракину и заговорил с ним. И ходе разговора довольно скоро перешел на крик. На глазах всех присутствующих он осыпал Куракина обвинениями. В частности, он сказал ему следующее [4]:

“… Я не думаю о восстановлении Польши, интересы моих народов этого не требуют. Но если вы принудите меня к войне, я воспользуюсь Польшей как средством против вас. Я вам объявляю, что я не хочу войны и что я не буду с вами воевать в этом году, если вы на меня не нападете. Я не питаю расположения к войне на севере, но если кризис не минет в ноябре, то я призову лишних 120 тысяч человек; я буду продолжать это делать два или три года, и если я увижу, что такая система более утомительна, чем война, я объявлю вам войну... и вы потеряете все ваши польские провинции.

По-видимому, Россия хочет таких же поражений, как те, что испытали Пруссия и Австрия. Счастье ли тому причиной, или храбрость моих войск, или то, что я немножко понимаю толк в военном ремесле, но всегда успех был на моей стороне, и, я надеюсь, он и дальше будет на моей стороне, если вы меня принудите к войне …”.

Он сообщил послу, что напрасно Россия возлагает надежды на то, что Великая Армия занята в Испании - он, Наполеон, найдет средства поставить под ружье 700 тысяч человек, не оставляя Испании. Он сказал ему - или, вернее, прокричал - что у России не будет союзников:

 “… Вы рассчитываете на союзников, но где они? Не Австрия ли, у которой вы похитили в Галиции 300 тысяч душ? Не Пруссия ли, которая вспомнит, как в Тильзите ее добрый союзник Александр отнял у нее Белостокский округ? Не Швеция ли, которая вспомнит, что вы ее наполовину уничтожили, отобрав у нее Финляндию? Все эти обиды не могут быть забыты, все эти оскорбления отомстятся, — весь континент будет против вас! …”.

Этот односторонний "разговор" шел в форме монолога минут сорок - Куракин не мог вставить ни слова, пока наконец, не вклинившись в паузу, сказал, что  его государь, Александр Первый, остается другом и союзником великого императора Франции, Наполеона.

Ну, помогло это мало - ему было немедленно заявлено, что это все слова, а дела говорят куда громче, и что происки Англии, норовящей поссорить Россию с Францией, находят успех в Петербурге. В совершенно ультимативном тоне он предложил выработать новые соглашения - тогда, может быть, дела поправятся. Куракин отговорился тем, что у него нет нужных полномочий, что вызвало новый взрыв:

" Нет полномочий? Так напишите, чтобы вам их прислали !".

Все это говорилось в присутствии сотен людей, безмолвно внимавших каждому слову повелителя Европы. Прием окончился - и новости о неминуемой скорой войне между Францией и Россией полетели во все столицы Европы, от Стокгольма и до Мадрида.

Самые спешные курьеры, естественно, мчались в Петербург.

XI

Ко всем военным, дипломатическим и прочим проблемам весной 1811, с которыми приходилось иметь дело Александру Первому, прибавилась и еще одна - теперь уже внутриполитическая. Конечно, в принципе никаких внутриполитических проблем в самодержавной Российской Империи быть не могло - слово самодержца решало все, и его "Быть по сему" заканчивало любые дискусcии. Однако перед принятием решений всегда происходит процесс подготовления решений, и были люди, мнение которых выслушивать следовало бы. Список таких непременных советников со временем менялся, и он далеко не всегда совладал с официальной иерархией государственных лиц. Собственно, мы видели это на примере российской дипломатической миссии в Париже, где важнейшие дела делались в обход посла, князя Куракина, и даже в обход министра иностранных дел, Н.П.Румянцева.

Царь, надо сказать, вообще любил действовать “… боковыми путями …”, не позволяя сосредоточения в одних руках всей полноты компетенции по важным вопросам. Он ценил и доверял Барклаю Де Толли, но работы по созданию Дрисского лагеря начались без его совета и ведома, официального министра иностранных дел дублировал неофициальный, К.В.Нессельроде, и так далее.

Однако в окружении царя Александра была одна персона, параллелей которой не имелось - это была его сестра, Екатерина Павловна. Он был к ней очень привязан, советовался по всем вопросам, и мнение ее уважал. Она была, возможно, единственным человеком, которому он доверял полностью.

Замуж она вышла в 21 год, что по тем временам было поздновато - невестами девушки становились в 15-16, а к 18 были замужем уже почти наверняка. Мать Наполеона, например, вышла замуж в 14 лет.

Екатерина Павловна сохраняла свою девичью свободу дольше, чем обычно, и слово "девичью" тут надо понимать довольно условно, потому что молва приписывала ей нескольких любовников, одним из которых считали генерала Багратиона. А замуж она вышла очень срочно, за кузена, наследника герцога Ольденбургского - были серьезные основания опасаться того, что за нее посватается Наполеон, и поскольку отказать ему было бы затруднительно, это решили предупредить …
Как бы то ни было, после брака ее супруг был назначен генерал-губернатором трех губерний, и Екатерина Павловна учредила свой "двор" в Твери, за что и получила прозвание "тверской полубогини". Вокруг нее очень быстро сложился целый политический кружок, с резко патриотической националистической ориентацией. В него входили такие лица, как граф Ростопчин, отставной адмирал Шишков, и в сумме их можно было бы, пожалуй, назвать "изоляционистами". Они считали, что России совершенно незачем мешаться в европейские дела, Сперанского с его попытками проведения административных реформ считали якобинцем - после Робеспьера хуже этого ругательства придумать было трудно - а о конфликте Англии с Францией, сотрясавшем запад Европы, судили истинно по-шекспировски: "Чума на оба ваших дома".

Так вот, Екатерина Павловна пригласила царя навестить ее в домашнем кругу, а кстати и послушать чтение примечательного сочинения, мемуара под названием “Запискa о древней и новой России в её политическом и гражданском отношениях”, составленного примечательным человеком из ее окружения.

Звали его Н.M.Карамзин

XII

Царь, собственно, был с ним знаком, потому что именно он и назначил в 1803 Карамзина на пост историографа с окладом в 2000 рублей. Но содержание "Записки" для посторонних глаз никак не предназначалось, потому что было весьма критично по отношению и к внешней, и к внутренней политике, проводимой правительством Александра Первого. Карамзин, в сущности, излагал ту самую программу отказа от либеральных реформ и изоляционозма, которую рекомендовали Ростопчин и Шишков, только делалось это в форме систематического исследования, в котором шаг за шагом доказывались постулаты того, что власть в России всегда была авторитарной, и является для нее органической формой правления.
Суровой критике подвергалась и внешняя политика. Карамзин доказывал, что Англия так и норовит втянуть Россию в свои свары с Францией, и использовать русские штыки и русскую кровь для того, чтобы решить этот вечный спор, в то время как к русским интересм этот спор никакого отношения не имеет. России, в сущности, совершенно безразлично, какая из европейских держав доминирует на континенте Европы - Франция или Австрия. Почему же надо непременно становиться на сторону то одной из них, то другой ?

Карамзин, собственно, выдвигал совершенно конкретные пункты критики - почему, например, зимой 1806-1807 года Россия пришла на помощь Пруссии той частью своих сил, которые были в наличии на Немане ? Следовало или использовать всю мощь русской армии, или не делать ничего, заключив с Францией мир, и сохранив свободу действий.

С его точки зрения, Тильзит был катастрофой - он привязывал Россию к колеснице Бонапарта.  Результатом этого несчастливого союза оказалось обязательство следовать "континентальной блокаде" и отказаться от традиционных торговых связей с Англией - что обесценило русский рубль. И чего ради ?
Если, с точки зрения Карамзина, было глупо помогать Англии в ее войне с Францией, то помогать Франции с войне с Англией было не только глупо, но и разорительно. Но, конечно, главный жар был прибережен для критики внутренних реформ. Карамзин красноречиво доказывал необходимость авторитарного правления в теснейшем союзе с дворянством, на котором и лежит главная тяжесть местного правления. Разве не в таком союзе и были достигнуты великие успехи в царствование мудрейшей бабки Александра, Екатерины Великой ?

Что было наиболее существенным, так это критика положения, при котором вторым после царя лицом в государственной администрации является М.Сперанский, и которому крупное дворянство не доверяло, причем едва ли не единодушно. Его считали сторонником Наполеона. B преддверии очень возможной войны с Францией это  было просто опасным.

Царь Александр был человек тонкий и в высшей степени любезный. Он выслушал отрывки из "Записки", зачитанные ему самим ее автором, и поблагодарил его - трудно сказать, насколько искренне.

Во всяком случае, вечер в семейном кругу у сестры Екатерины Павловны предоcтавил ему серьезную пищу для размышлений.

XIII

Ранней весной 1812 года посол России Куракин получил от министра иностранных дел Франции для передачи своему государю документ, в котором, в частности, говорилось следующее:

"… Его Величество чрезвычайно огорчен поведением графа Чернышева; он с изумлением узнал, что человек, с которым он всегда хорошо обращался и который был в Париже не в качестве политического агента, а как адъютант русского императора, аккредитованный при его Величестве собственноручным письмом русского Государя, а потому пользовавшийся большим доверием, чем посол, - воспользовался своим высоким положением и во зло употребил то, что считается наиболее святым в глазах всех людей.
 Его Величество льстит себя надеждою, что император Александр будет также огорчен поведением Чернышева и признает, что последний играл роль агента подкупа, одинаково осуждаемого международным правом и правилами чести.
Его Величество жалуется, что под титулом, вызывавшем особое доверие, приставили к нему шпиона и при том во время мира, а это дозволительно только относительно врага и во время войны. Он жалуется, что шпионом был выбран не человек, принадлежащий к низшему сословию общества, а лицо, близко стоящее к своему Государю …".

Сделано это было в связи с тем, что в Париже был арестован чиновник военного министерства, М.Мишель, в ходе расследования показавший, что он передавал секретные документы министерства русскому полковнику, А.Чернышеву. Весьма вероятно, что арестованный поделился со следствием полным списком того, что он передал Чернышеву - допрашивали его, как и полагалось в случае следствия по важному политическому дело,  "... с пристрастием ...". Если перевести этот эвфемизм на обычный человеческий язык, то такое выражение означает использование пыток. В мае Мишеля судили военным трибуналом и отправили на гильотину. Добраться до полковника Чернышева трибунал не мог - он срочно уехал из Парижа еще в феврале 1812, и подробности его деятельности вскрылись только после тщательнейшего обыска его бывших апартаментов. Полковник сжег все свои бумаги в камине, но под ковром обнаружили случайно завалившуюся туда бумажку, оставшуюся не уничтоженной. 

Автора записки определили по почерку - ну, а остальное мы уже знаем.

Насколько Наполеон был рассержен - сказать трудно. Он к Чернышеву в свое время благоволил, даже наградил крестом Почетного Легиона. Сестра Наполеона, княгиня Полина Боргезе, тоже наградила полковника Чернышева своей благосклонностью, и этой связью он гордился, наверное, побольше, чем орденом - как-никак, oнa считалась одной из первых красавиц Парижа.
Надо полагать, что когда министр полиции Савари сообщил  Наполеону, что русское правительство имело доступ к документам, издаваемым в количестве одного экземпляра, Наполеона это не обрадовало. С другой стороны, в той войне нервов с Александром Первым, которая уже началась, он мог счесть небесполезным как бы “сoобщить” своему противнику, какие огромные силы могут быть использованы против него.

В конце концов, следствие по делу Чернышева было закончено в апреле 1812, а в том же месяце посол Куракин передал Наполеону послание от Александра Первого, написанное в весьма твердом тоне.

В нем говорилось, что если Наполеон выведет все свои войска из Польши, полностью компенсирует герцога Ольденбургского, близкого родственника царя, за все его конфискованные Наполеоном владения, и создаст широкую нейтральную зону между русскими и французскими владениями, то Александр, “… возможно, сочтет нужным рассмотреть экономические затруднения императора Наполеона …”. В ответ Наполеон приказал ускорить военные приготовления. Oн счeл текст переданного ему Куракиным меморандума "... большой наглостью ...".

Не без оснований - документ был составлен почти как ультиматум.

XIV

На следующий день после столь неудачно прошедшей аудиенции у Наполеона посол Куракин посетил французского министра иностранных дел и поговорил с ним уже в более примирительном тоне. Вопрос о компенсации герцога Ольденбургского, в конце концов, можно рассмотреть и вне связи с общими проблемами безопасности. Куракин выразил готовность своего государя внести специальные оговорки в запретительный тариф на ввоз предметов роскоши, задевающий интересы французской торговли. На двух пунктах, однако, Куракин по-прежнему настаивал: во-первых, на отводе французских войск из Польши и Пруссии, во-вторых, на праве России торговать с нейтралами. Под "нейтралами" в первую очередь понимались Соединенные Штаты.
Министр иностранных дел, Румянцев, вел в Петербурге долгие и доверительные беседы с американским послом в России, Джоном Адамсом-младшим, и вертелись их разговоры как раз вокруг торговых вопросов. Теоретически американские суда, приходившие в русские порты, не имели права привозить английские товары и даже предварительно заходить в порты Англии - так полагалось по условиям, подписанным царем в Тильзите. Но, конечно, на самом деле на такие вещи смотрели сквозь пальцы, и было вовсе не трудно создать правдоподобный "бумажный пейзаж" в глазах русской таможни, которая до истинного происхождения привозимых товаров особо не доискивалась. Но поскольку именно нарушение блокады и было главным пукнтом недовольства Наполеона, то в переговорах уже не было смысла, что понимали и в Петербурге, и в Париже. Куракин потребовал свои паспорта - это был обычный шаг перед окончательным разрывом.

Ему, однако, паспортов не выдали. В министерстве иностранных дел Франции русскому послу самым любезным тоном говорилось, что в таких крутых мерах нет никакой необходимости, что все еще может уладиться, что обоим государям - и Наполеону, и Александру - еще есть что сказать друг другу, что ко двору Александра будет направлен специальный посол, и так далее, и тому подобное.

На самом деле решение о войне было уже принято. В диспозициях на размещение войск были указаны точные сроки движения полков и места их сосредоточения. Предполагалось собрать три армии первого эшелона, центральной группой войск должен был командовать сам Наполеон. Приказ о вторжении не был отдан, потому что не были закончены все меры подготовки, и было решено, что сам поход следует начинать не раньше середины июня. Дело тут было в заботе о прокормлении лошадей - в состав армии, помимо обычных для Великой Армии кавалерийских и артиллерийских соединений, включались и транспортные батальоны, тоже требующие упряжек. Всего набиралось до 200 тысяч верховых и тягловых лошадей, так что проблемы заготовки их фуража превосходили все мыслимые пределы. 

Следовало дожидаться как можно более обильной травы …

При такой заботе о лошадях, естественно, подумали и о людях. В первой волне наступающих армий насчитывалось около 450 тысяч человек - вдвое больше того, что было в первой линии войск русской армии. Силы эти были разделены на три части - первой вспомогательной армией численностью около 80 тысяч человек, составленной из баварцев и итальянцев, командовал пасынок Наполеона, Эжен де Богарнэ. Он был дельным человеком, но крупными массами войск никогда раньше не командовал, так что к нему прикрепили надежного начальника штаба, генерала Дезоля. Второй вспомогательной армией командовал брат Наполеон, Жером, король Вестфалии.

Поскольку про него было точно известно, что он полный ноль и в военных, и в административных вопросах, ему дали еще более надежного начальника штаба, генерала Маршана.

Основной армий, в 200 с лишком тысяч человек, командовал сам император. У него под рукой была кавалерия Мюрата, гвардия, и три армейских корпуса: Даву, Удино, и Нея. Корпуса были не равны друг другу по численности, Наполеон определял их размеры, исходя из степени своего доверия к командным качествам их командиров. 

Самым большим корпусом, Первым, командовал Даву[5]

XV

21-го апреля 1812 года Александр Первый выехал из Петербурга в Вильно, к местам главного расположения 1-й армии, которой командовал Барклай де Толли. В этот же день Румянцев любезно разьяснил французскому послу, генералу Лористону, что беспокоиться незачем - Александр знает о продолжающейся концентрации фрaнцузских войск в Кенгсберге и хочет быть на месте, на всякий случай. Генералы бывают горячи, как бы не случилось какого-нибудь недоразумения ...
Ранним утром 9 мая 1812 года Наполеон выехал из Сен-Клу, своего дворца под Парижем, в расположение Великой Армии. Она еще не собралась полностью, марширующие колонны двигались через Германию в общем направлении на Польшу. Ехал Наполеон без особой спешки - с ним была его жена, Мария-Луиза, и целью путешествия был обьявлен визит в Дрезден, где его ждали вассальные государи Европы, включая короля Пруссии и тестя Наполеон, императора Австрии Франца. В его присутствии все они были обязаны находиться с непокрытыми головами - по этикету того времени надеть шляпу в присутствии вышестоящего можно было только с его разрешения.

Сам Наполеон, разумеется, был в своей знаменитой простой треуголке. Ее простота была хорошо рассчитанным приемом - в окружении раззолоченных костюмов и сверкающих бриллиантами орденов его фигура, облаченная в серый сюртук, украшенным только крестом Почетного Легиона, производила громадное впечатление - именно по контрасту: владыка  пренебрегал пышностью. Для него - одного и единственного - она как бы не имела значения ...

В Дрездене он оставался две недели. Это тоже был хорошо рассчитанный ход - всем, кому было нужно это знать,  демонстрировалась раболепная, полностью покорная Наполеону Европа.

А к Александру Первому был направлен граф Нарбонн, один из доверенных приближенных Наполеона. В сущности, это была разведовательная миссия, и в России так ее и расценили. Ехал Нарбонн без заранее заказанных паспортов - очень уж срочной была его миссия - но на границе, принимая во внимание ранг приезжего, паспортов не потребовали. Его, со всей его свитой, пропустили - и немедленно окружили самым пристальным наблюдением.

Bоенной полициeй 1-й Западной Армии (которой командовал М.Б.Барклай де Толли), заведовал  военный советник, Яков Иванович де Санглен[6].

Дело свое он знал хорошо.

Еще до того, как Нарбонн успел добраться до Вильно, де Санглен успел подготовить подробный рапорт, в котором указывались все лица, с которыми сам Нарбонн или его сопровождающие, встречались по пути, с приложением даже рекомендаций по поводy “… желательности  высылки этих лиц во внутренние губернии …”.

Яков Иванович прекрасно разбирался и в вопросах высылок во внутренние губернии.

Перед важным шагом, ссылкой Сперанского, предпринятой им в марте 1812, государь консультировался именно с де Сангленом, велев ему к тому же не ставить в известность об этом его начальника, министра полиции Балашова.
И опечатываниe бумаг государственного секретаря, и сопровождение Сперанского в Нижний Новгород -  это тоже было поручено Якову Ивановичу.

Царь ценил компетентных людей.

XVI

В инструкциях, данных графу Нарбонну французским министром иностанных дел, говорилось, в частности, следующее:

“… Eго Bеличество поручает мне рекомендовать вам быть очень сдержанным, соблюдать меру и осторожность и не терять из виду, что вы имеете дело с человеком тонким и подозрительным ...".

Что правда, то правда - Александр был очень непрост. Нарбонн встретился с ним 18-го мая 1812, и они поговорили. Беседа шла о желательности примирения, и об улаживании недоразумений. Второй разговор состоялся на следующий день, 19-го мая.

В инструкциях, данных Нарбонну перед поездкой, говорилось и о том, что единственный вопрос, который по-настоящему разделяет Наполеона и Александра - это "... вопрос о нейтральных судах и об английской тороговле. Американские суда, которые приходят в русские порты, это суда английские, и плавают они за английский счет ...". То-есть все еще как бы можно уладить - и проблему Польшу, и спор о должном возмещении родственникам царя за конфискованное у них герцогство Ольденбургское  - надо только, чтобы Александр твердо пообещал изгнать американские суда из своих портов.

Рекомендовалось сообщить, что Наполеон не будет настаивать решительно ни на чем - Польша для него нечто преходящее, а в виду он имеет чисто французские интересы, и связаны они с соблюдением континентальной блокады - ничего больше от царя не требуется.

В инструкциях Нарбонну было также указано, что размеры сил Наполеона ему скрывать от царя не следует.

Все это не возымело никакого действия. Курс русского рубля в результате даже и тех мер, которые были уже приняты, упал до 26 копеек, то-есть почти вчетверо. Разорять свою страну и дальше Александр Первый не хотел - как смотрят в России на про-французскую политику его двора ему было хорошо известно. В конце концов, достопамятная "... встреча в Твери ...", сопровождавшаяся чтением "Записки" Карамзина, не прошла без последствий. Внезапная опала Сперанского была не такой уж внезапной - она была загодя подготовлена, и на освободившееся место государственного секретаря была назначен адмирал Шишков, человек из круга Екaтeрины Павловны, твердый изоляционист и патриот в старо-русском стиле. Он даже галлицизмы пытался изгнать из русского языка, не то что французские политические веяния из российской государcтвенной политики.
И царь решил, что визит посланца Наполеона надо окончить, и как можно быстрее, чтобы и тени подозрения не могло возникнуть по поводу твердости Александра Первого в отстаивании русских интересов. Утром 20 мая к графу Нарбонну вдруг пожаловали гости - граф Кочубей, К.В.Нессельроде, и еще несколько менее видных посетителей, и все как один - с "... прощальными визитами ..."[7]. Ехать он, собственно, никуда не собирался, но ему уже и с царской кухни прислали корзины со сьестными припасами - "... на дорогу ...".

Более того - самым почтительным образом специальный курьер уведомил графа, что лошади для него уже готовы, и в шесть вечера он может уехать из Вильно. Делать было нечего - Нарбонн уехал, ему ничего другого не оставалось.

Он прямиком направился в Дрезден, к Наполеону.

 XVII

Упорство и твердость, с которыми царь встретил угрозы Наполеона, имели под собой и другие основания, помимо полного его убеждения, что "второго Тильзита" ему не простят. В середине апреля 1812 года были подписаны секретные соглашения со Швецией. Маршал Бернадотт, приглашенный шведами и их бездетным королем в качестве наследного принца, решил, что его первая забота - это защита интересов Швеции. Он рассудил, что при любом исходе русско-французской войны Россия никуда не денется, а останется его соседом навсегда, и что иметь с ней максимально хорошие отношения - в государтвенных интересах Швеции.

И он заверил царя, что ему не следует опасаться никакого нападения со стороны Швеции - завоеванная Финляндия безоговорочно признается русским владением.
Это было крупным достижением русской дипломатии - освобождались войска, которые должны были прикрывать шведскую границу.

Второй удачей стал подписанный М.И.Кутузовым Бухарестский Мир с турками. Русские отдавали туркам обратно завоеванные ими было "дунайские княжества", Молдавию и Валахию.

Теперь их пришлось отдать без боя - но необходимость в освобождении занятых в русской Дунайской Армии сил была важнее всех прочих соображений.
Это была крайне болезненная уступка - завоевание дунайскиx княжеств служило, в сущности, оправданием необходимости союза с Францией. И царь, и Румянцев очень на этом настаивали, и указывали всем недовольным и тильзитским договором, и возникшими из-за него экономическими проблемами России, что завоевания на Балканах служат достаточной компенсацией за все неприятности. Теперь их пришлось отдать без боя - но необходимость в освобождении занятых в русской Дунайской Армии сил была важнее всех прочих соображений.

К тому же Кутузову удалось выторговать для России Бессарабию - он сумел обратить в преимущество визит Нарбонна, указав туркам, что это знак скорого мира между Наполеoном и Александром.

И они предпочли "... синицу в руке ...", тем более, что это была очень жирная "синица" - вся теперешняя Румыния ...

Что касается Наполеона, то его прицел был куда повыше. При встрече с Нарбонном, поговорив с ним о его вcтрече с Александром, и обо всех деталях этой встречи, он сказал графу следующее:

"... Теперь пойдем на Москву, а из Москвы - почему бы не повернуть в Индию ? Пусть не рассказывают, что от Москвы до Индии далеко ! Александру Македонскому от Греции до Индии тоже было неблизко, но ведь это его не остановило ? Александр Македонский достиг Ганга, отправившись в путь от такого же далекого пункта, как Москва ... Предположим, Нарбонн, что Москва взята, Россия повержена, царь пошел на мир или погиб в каком-нибудь перевороте, и скажите мне, разве невозможен тогда доступ к Гангу для армии французов и вспомогательных войск, а Ганга достаточно коснуться французской шпагой для того, чтобы все это здание меркантильного величия Англии обрушилось ...".

Нарбонн отмечал потом, что речи Наполеона произвели на него впечатление смеси Пантеона, храма великой славы, и Бедлама - обители сумасшедших.

Опасность, конечно же, в России осознавалась, и при этом осознавалась очень остро.
И тем не менее, осознавалась и твердая решимость встретить нашествие, не останавливаясь ни перед чем. Старый граф Семен Романович Воронцов, посол России в Лондоне, написал в армию своему сыну, Михаилу Семеновичу, собственноручное письмо.

И говорилось в нем, в частности, следующее:

“…. Вся Европа ждет с раскрытыми глазами событий, которые должны разыграться между Двиной, Днепром и Вислой. Я боюсь только дипломатических и политических событий, потому что военных событий я нисколько не боюсь. Даже если начало операций было бы для нас неблагоприятным, то мы всё можем выиграть, упорствуя в оборонительной войне и продолжая войну отступая. Если враг будет нас преследовать, он погиб, ибо чем больше он будет удаляться от своих продовольственных магазинов и складов оружия и чем больше он будет внедряться в страну без проходимых дорог, без припасов, которые можно будет у него отнять, окружая его армией казаков, тем больше он будет доведен до самого жалкого положения, и он кончит тем, что будет истреблен нашей зимой, которая всегда была нашей верной союзницей …”.

22-го июня 1812 года в помещичьем доме в Вильковышках, на самой русской границе, Наполеон написал воззвание к Великой Армии. Начиналось оно так:

"Солдаты, вторая польская война началась. Первая кончилась в Тильзите, Россия поклялась в вечном союзе с Францией, и клялась вести войну с Англией. Теперь она нарушает свою клятву... Рок влечет за собой Россию, ее судьбы должны свершиться ...".

В ночь с 23-го на 24-е июня 1812 года французские войска перешли Неман.

***

Примечания:

1. Поглядите просто в текст знаменитого "Учителя Танцев", и вы увидите следующее:

“Я--Альдемаро из Лерина:
Алькальд почтенный - мой отец,
Высокой чести образец,
Хоть замок наш - одна руина.
Наш род был знатен и богат,
Теперь, увы, он только знатен!
Но чести долг всегда мне свят-
На нашем имени нет пятен.
Я - Альдемаро из Лерина:
За вашу честь я постою
Не менее, чем за свою,
Даю вам слово дворянина!”.

2. Случай с Куракиными и Лобановыми подробно рассмотрен в книге Доминика Ливена “Russia against Napoleon”, стр. 48.

3. Kороль, несомненно, писал царю на французском, но текст цитируется по книгe Доминика Ливена “Russia against Napoleon”, стр. 93, в моем переводе с английского.

4. Разговор Наполеона с Куракиным цитируется по тексту, приведенному в 7-м томе собрания сочинений Е.В.Тарле, стр. 431-431.

5. Из донесения полковника Чернышева в Петербург:
"… Даву, герцог Ауэрштадтский, князь Экмюльский. Маршал Империи, главнокомандующий войсками на севере Германии. Человек грубый и жестокий, ненавидимый всеми, кто окружает Императора Наполеона; усердный сторонник поляков, он большой враг России. В настоящее время это тот маршал, который имеет наибольшее влияние на Императора. Ему Наполеон более чем всем другим доверяет и которым он пользуется наиболее охотно, будучи уверен, что, каковы бы ни были его приказы, они будут всегда исполнены точно и буквально …".

6. Яков Иванович де Санглeн - сын de Saint Glin'а, выходца из Франции, род. в Москве в 1776 г., Hачал в 1793 г. службу переводчиком в штабе вице-адмирала Спиридова. Воспользовавшись продолжительным заграничным отпуском, прослушал курс философии  в Лейпциге и курс астрономии в Берлине; по возвращении в Россию, после экзамена, был назначен в 1804 г. Лектором в Московский университет. В 1807 г., оставил службу в университете, был причислен к штабу князя П. М. Волконского. В 1812 г. - на службе при министре полиции. Заведовал армейской контрразведкой. Умep в Москве  в 1864

7. Эпизод во всех деталях описан у Е.В.Тарле, Том 7-й Собрания Сочинений, стр. 440.