Н. Р. - 2001, или новые записки сумасшедшего

Антон ТЮКИН

Н. Р. -  2001, ИЛИ НОВЫЕ ЗАПИСКИ СУМАСШЕДШЕГО
(композиция с элементами поэзии и прозы)

Посвящается Василию Васильевичу и Н. Р.

- Бедняга  Йорик! - 

Вильям Шекспир, "Гамлет", трагедия

* * *

Невозможность видеть отделяет человека от вещей.
Невозможность слышать отделяет человека от людей.

Эммануил Кант

ТЕТРАДЬ

Совершенно случайно, волею прихотливого, дурного случая угодила мне в руки эта странная, основательно порядком мятая  тетрадь бисерно - мелко исписанная черной гелиевой ручкой. Общая, растрепанная "дура" в рыжеватой клеенке, и c как будто бы заведомо неясным, непонятным для непосвященных заголовком "Н. Р. - 2001".
Да, возможно - это не шедевр литературы... Не смотря на это, записи неизвестного мне человека, пусть и состоящие из неумелой прозы и плохих, слабоватых стихов показались мне интересны... Наконец то после долгого, глубокого раздумья в целесообразности предпринимаемого мной поступка, я решился опубликовать данные заметки в их полнейшем, то есть натуральном, неотредактированном виде.   
C совершеннейшим почтением
Искренне Ваш
А. В. (или просто - доктор) 
* * *
ОБЛАКА

Это был давний год,
Когда пали на землю большие дома над Гудзоном,
В том далеком уже сентябре,
Когда в городе нашем,
На другой стороне суматошного мира и шара,
Было все и совсем по - другому...

Нет, не то.
Потону в молоке,
Как в туманном, далеком белесо - размыто - слепом далеке...
Жили - были,
А после - лишь морок.

А покуда... откуда им знать?..
Ведь и в правду живем - на века?
В ожидании безмерного, странного чуда,

Облака в синеве, облака.
Облака. Как посуда из Гжели,
Иль Господа Бога простуда.
* * *
Облака - есть воздушная, пряная,
Сладкая, пьяная вата.
Из небесного госпиталя,
Не виновата...
И ни крови, ни смерти еще -
Ни страстей,
Никаких отпечатков,
Ни твоей, ни, конечно, моей.
Танцевали на грани - украдкой.

Мир на граны безмерных и страшных страстей.
Не покусана с краю, еще не помята.
Эта сладкая вата,
Не виновата.

Час невинности. Мошка ползет по руке.
Рот открылся. Хлебнула.
Упал, потонул в молоке

Вот рука моя в теплой ладони -
Руке. И летят карусельные кони.
* * *
Банка "Балтики" той - даже вот и она,
Не помята. В ларечке еще -
Не испита до дна.
Ни твоим каблуком,
Ни ладонью - не смята.
Как не встал брат войною на брата.

Вот летят мимо нас...
Ничего не поймешь...
Прогоняя сквозь полосы света и тени - мелькание и ... ложь,
Карусельные чертовы пони... 

Синева в небесах,
В сердце - дрожь,
В горле - нож,
И опять - ничего - ничего не поймешь.
Нету смысла в июльской погоне.

Так гуляли под легким, бодрящим хмельком,
Над речушкою мелкою ребята - девчата,
До рассвета ли? -
Нет уж, пардон. До заката.   
* * *
Будто времени в мире еще - до хрена.
До конца. Облака в голове.
Най - на - на, на - на - на...
Понеслось с убогой площадки -
На - на - най, на - на - най,
На - на - на, на - на - на...

Тень ложится искосо -
То небо нахмурилось грозно,
И в прятки -
Догонялки с людьми захотело опять поиграть,
Разгоняя танцующих хлипкую, жалкую рать.

Вспоминаю намокшую белую Натину прядь,
И в кармане четыре последних размокших десятки.
* * *
Благодать без томления всякого странного духа?
Ясность зрения, мысли и чуткого слуха?
Было ль то, за что жизнь теперь можно отдать?
Помню лишь облака,
Да с небес - благодать.

Нам  не ведома злая судьбина - старуха...
* * *
Облака как мечты проплывали в то лето над миром,
Ставшим осенью той - просто дьявольским тиром,
Где не дрогнет убийц на штурвалах рука.
А пока облака, облака, облака...
* * *
ЮНОСТЬ

Танцы - шманцы на грани,
Весенней и летней поры,
Как нелепая дрянность какой то давнишней игры,
Как последняя барская милость.
Почему же все дальше -
Нелепейше так приключилось?

Во Вселенной - все вечно "еще",
Во Вселенной - все вечно непрочно,
Неточно - "пока"...
А пока облака, облака, облака...
* * *
Журавли в облаках иль синица в руках - это раз.
Самолеты еще на приколе... Это два.

Вспоминаю как очень давно научили нас, 
В средней "совдеповской" школе -
"Что нельзя убежать от родимой,
От нашей земли.
Хоть в Америку что ли удрапай,
Ностальгия и там вот как будто отыщет тебя...

Так любите же хоть бы Россию,
И хоть бы "совейскую" суть у нее не любя,
Чтоб над горстью родимого праха не плакать.
Вот на Темных Аллеях у Бунина русский запел соловей,
Как над нашей рекой..."

Над могилой твоей и моей?
Как хотелось мне оторваться и ввысь улететь,
Что б уже и земли не касаться!
Да вот в ту же треклятую на хрен Америку...

В травах затеплились тли.
В ресторане над грязной рекою орут -
"Журавли".
Взглянешь на хрен во круг,
И промолвишь с тоскою: Е...ся!
* * *
ИЗ ДЕТСТВА

Помню - папа еще молодой,
Помню шли по дороге -
И видим - подкова...
Так мы счастье когда то нашли.

На бутылке вина из Молдовы - испарина.
Вот шашлыки, "Жигули"...
Как из нашего детства картина.

Выпил папа и дядя Валера, что с атомной,
И зашвырнул в ковыли,
Под Чернобылем,
И ничего... А потом?
Ах - судьбина - скотина...

Лето в восьмидесятом,
И прощальная, летняя нега...
Где ж из детства колхозного,
Нашего с той лошадкой телега? 

Прокатилась гремя до краев сумасшедшей земли?
Через чад, через зной,
Через ад, через дым,
Среди стронциев и между рентгенов, 
На наш город летящего русского снега.
* * *
ВСТРЕЧА

Только звезды сошлись,
Я так яростно,
истово помню тот разреженный, розовый воздух.
В этот вечер из желто - бордового шелка...

Перед тем, что случится потом. Без нее...
Оглянуться ль не поздно?
Понять и принять - невозможно...
* * *
Ты вошла в мою душу,
Как входит в пустующий дом,
Не хозяйка, вернее,
А все таки - кошка.

На неслышных и мягоньких лапах виляя хвостом,
Чутко нюхая воздух. Почти не всерьез...
А потом?
Тоже было все - все понарошку?

Не подумав, не поняв угрозы я впускаю вот эту мурлыку, 
В хлопотливый и суетный будущий быт...
И царапают больно чрез годы те когти по сердцу,
И вечно горчит...

Ты вошла в мою душу,
Как тот кот - следопыт,
Осторожно понюхав известку. 

Чуть задумавшись после,
Назад не свернув ни шажка, 
Поведя осторожно как будто усами,
По минному полю, по клавишам - нервам,
Ты тянулась той летней порою ко мне
Словно к мисочке - белому озерцу из молока,
Потому что я был у тебя еще первый (?).
* * *
Припадая к губам пересохшим моим,
Моим первым?
Нет - дудки! Не первым уже.
Не вторым.
Или даже, наверное, не третьим...
Нет охоты и думать о списках.

На твои поцелуи,
На руки, на бедра твои я лечу.
Я - безумная бабочка,
И в том пламени страсти
будто правда я смерти хочу,
А не счастья и не блаженства,
Покоренный игрой твоего совершенства.

Упаду - пропаду так в тебя - на беду,
Что ни тела, ни духа уже своего с фонарем не найду...
Как на сердце саднит та зарубочка -
Странного времени давняя риска.
Как оно далеко.
Как мучительно больно и близко,
Все, как и Первая та на Кавказе...
* * *
Что сказать тебе - милой заразе?
Что ж ныне теперь и со мной, и с тобой?
Неужели вся эта непруха зовется "судьбой"?
Глупо, мерзостно, странно, нелепо...

Что же сталось, что ныне с тобою теперь?
Что за парень твою занимает постель?
Прелый дух, и плита среди зарослей старого склепа...

Было время и час - прижимался к тебе,
И казалось, что радости вечные - близкие 
В нашей судьбе - не беде.
Потому что,
Припомнил - повестку прислали...
Но не выпал мне путь тот
В траву - лебеду.

Потому я и ныне еще умирать подожду -
Все надеюсь на что - то,
Коль смерть так легко обманули -
В июне.
Не забрали.

Гуляли ребята - девчата на радостях.
Люлюшки - люли...
* * *
Погулял я,
Как вольноотпущенник смерти тогда, налегке.
Потянулся к тебе.
И опять потонул в молоке.
Из бездоннейших синих небес твоих глаз,
Так глядели мне пристально в робкую душу - колодец судьбы серафимы.
Наблюдая,
Иль может даря, или словно сводя с поднебес
Накликая на нас
Этот марева город, этот  луг недалекий,
А, может быть, лес -
Что лежали пред нами в тот зной недвижимы.

Нелюдимо, почти неморгающе прямо и грозно глядели они,
Как в ночи роковые неверные, злые огни.
Как судьба и беда,
Как скорейшая в мире расправа.

Не понял прямоты их? -
Испей чашу гнева  до дна.
Но на дне не забытие горя и муки,
А та же трава - мурава.
Смерти - ужаса жалит без жалости душу отрава.
Так хотела судьба.
Так нам ветер накликал: "Ау...".
Так ходили по синему глазу и миру,
В торфяном недальнем дыму. 
Прокрутились по светлому кругу под ручку
И солнцу в июне - июле.

Но до черного в августе дня,
Как того на другой стороне сентября,
Мира - шара? А верней - полушария...
В небе заря...
Не достать пока было рукою...

А коль знали бы все - повернули назад?
Повторили грехов и ошибок дурной звездопад?
Нету бедному сердцу до ныне покоя.

Плачет бледное небо на желтой заре.
Лист летит,
Пыль плывет над Гудзоном в проклятом, больном сентябре.
Нету больше нас вместе ни в доме, 
Ни и в поле.

И не будет: "Ой, люлюшки - люди..."
Нам летнего счастья более.

Боли час. И не меньше, ни более.
Боли...
* * *
ПРОГУЛКА

Люди, двое - под ручку - и:
"Лю'ли - люли'..."
В том хрустальном и синем июне - июле.

У небес - в синеве на каком то последнем краю,
Той порой, когда так хороша - зелена,
В огородах ядрится и круглится чья то чужая капуста
Я  ее повстречал...

Ныне, присно, во веки веков -
И припомнить теперь то почти невозможно,
Как бывало расстаться нам грустно,
Мучительно, сложно,
Что казалось порою, что страсти
Покрепче свинцовых оков...

Так пригрезилось летом,
Так нам нашептала природа,
Наврала, обманула...
Запутала в соснах, как бес.

Гулким громом качнуло и капнуло вниз,
С говорливых небес.
Вам такое знакомо ужель?
Съединила тогда нас двоих непогода ...

Когда я повстречал...
* * *
НОЧНАЯ ПРОГУЛКА

Кто же тянет за душу нас,
С хлипко - проклятого, мрачно - холодного дома?
Это Бог или дьявол магнитиком сердце так ловко мани'т?
Ведь природа влечения к полу другому -
Есть верный и властный магнит.
Для греха...
Мир железа стекла и бетона так юные души гнетет и саднит.
И романтика дальних дорог "на просторы Вселенной"
Нас за двери квартирок толкает.

Где закат за домами последними красными бликами гаснет и тает,
Где в ночи - желтоватой чредой фонари,
Там где звезды как гроздья на небе.

Вот собачка протявкает - взлает... 
И замолкнет. А звезд в небесах - и не в счет...

Вот гуляет в ночи молодой звездочет,
C звездочетицею.
И молока, как с огромной и спелой груди ее,
С Пути Млечного жаждет напиться.

Чуть нагнется, подвинется рядышком,
И захлебнется потом,
И закашляет, бедный,
Хлебнув из реки беловатой ...
Как из уст,
Что так яростно борют, лелеют уста наплывающей, сладостной ватой,
А потом в пять минут или в десять - пятнадцать минут
Предадут, продадут и солгут -
Как под ребра - саперною, острой лопатой ...
* * *
КОНЕЦ ПРОГУЛКИ

Коридором и грязной, вонючей палатой,
В тень решетчатых окон себя уперев, 
В сумасшедший неверный покой -
Всекувшиновский хлеб,
В горький хлеб сумасшедших -
Башкины бездумно, вернее безумно - кудлатой,
Проложила красавица - осень дорожку - до снега,
От июльского бега -
До мрачного, белого брега.
Над мелеющей, жалостно - мелкой рекой,
Наклонясь, как хмурной санитар над судьбой и строкой.

Через море из слез через белые нити - с небес,
Через каталочный скрип и тошнейшие вони столовки, сортира, палаты,
Вспоминается, помнится, грезится, как наяву,
Опьяняет дурманом меня белизна твоих чудных волос.
В эру радостных песен и в эру надежно - несбывшихся слез,
В эру тех разноцветных и радостно - пошленьких грез,
Так давно отгорел и увял на губах поцелуя искус,
И змеиный иудин укус вороватый.
* * *
ВСТРЕЧА

Да, я встретил эту девушку в тот давний год. Ее звали - Наташа. А фамилию она носила тогда словно даже бы не свою, а того страннейшего писателя, а вернее, наверно, философа самого начала века прошлого уже' тогда, того самого, что бывал не у'же, а  так много шире шире своего беспокойного времени. Но все это у них - там, в далеком прошедшем, а сегодня... то есть ровно тогда, тогда  в нашем прошедшем шел по белому свету  всего то лишь первый годок беспокойного тысячелетия несчастливой истории людей...
Что же Вам рассказать про него то еще - про того человека вначале, чтоб Вы поняли все про девицу потом? Ведь фамилия, имя и отчество много значат для нас - и нормальных людей, а для наших больных, или как тут говорит нам доктор "сумасшедших" - и тем более, тем паче.      
Что сказать про человека того самого смешного, в чем то даже нелепого, век ходившего вот как - бы по своей  жалкой,  собственной, уездной пыли? Шкандыбавшего в резиновых галошах - да в июле, в общем выглядевшем, как настоящее чучело, прости, Господи. Живший - курам на спех, а вернее то  как - будто бы с кем то на спор. Тщетно попытавшегося, а еще вернее - ну хоть как то, хоть немного, хоть на самый маленький - премаленький вершок стремившегося объяснить необъясняемый и нелогически - странный мир Божий?
Глупый шарик - игрушку богов и природы. Суть объяснению не поддающуюся. Понимавший его, как частицу а вернее - минуту нам неведомого настоящего, то есть потенциального мира, кой один то, якобы, и есть предмет самой полной философии на свете, и полнейшей, последней науки, могущей объять в одно единое и торговлю, и ангелов...
* * *
Где те ангелы? - возопим, неверы. Вот уж разве что - торговля... Общая, всеобщая торговля - всем, и каждым. Оптом, в розницу, человеком и духом. Плотью, как скотами. И скотами, как собственной плотью... Гадами (которых много... ), всякой тварью (хватает тоже... ), и под яростным Солнцем, и под белой Луной...
Вот чего то страшно нам?.. Нам не страшно, потому что - торги... Страшно лишь мне. Потому что где же после этого какие то там "ангелы"? Улетели, пропали, иль не были вовсе. Хорошо если все таки были. И как страшно, как больно и как безнадежно, что небесные ангелы враз покинули нас навсегда... Вот какие мы стали богатые - с нашей торговлей. Вот какие мы бедные будем теперь - без любви и без жалости, и без сердца навеки - совсем.
* * *
Странный тип облекавший разные невидимые вещи как - бы в видимые. Наряжавший в одежды незримые всякую земную дребедень... Вот по этому, наверное, по верному его завету и девица та всегда чистила дачные ягоды летом, чтоб варить варенье со своей мамашей - Августой, чтоб зимой пить с вареньем чайок не гадая о сложных вопросах: Что же делать? - да и - Кто виноват?
Ибо эта вот Ната и обладала (жаль, что лишь одна из нас двоих) вот той самой подлинною, внутренней, настоящей духовной свободой, что не продают как хоть те же ягоды ни на Старом Базаре, ни на рынке Колхозном, ни в блестящем универмаге на улице Цеткин - одним словом - нигде. Не достать ее Вам ни фига. И ни за какие такие коврижки. Ни сыскать, ни украсть и ни стырить, не слямзить. Ни найти, ни купить, ни померить, как шляпу иль шапку. Или шубу, или просто дрянное пальто. 
Так и будем жить мы такие бедные и голые - без свободы внутренней. Хотя, разве это есть "жизнь", когда рядом нет теперь ни Наташи, ни того дурацкого ее варенья будь оно хоть бы трижды и по трижды проклято?..
* * *
Да я знаю, я чувствую так же,
как он, что душа - это "зеркало пола".
Хотя пол наш -
Не есть потолок духа нашего.   

Да наш суетный мозг
в этой страсти всегда  не причем,
Просто кто - то как будто ударит тебя,
Хоть бы, как бы это сказать... кирпичом,
Кистенем, или просто -
Врезает мячом,
Как в ворота судьбы в матче Божьего, злого футбола.
* * *
ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ

- "Руccкий Ницше"  - так шептались про него даже очень то многие. То есть те из немногих, все же знавших того старика...
Непоследовательный чудик никогда не знавший систем. Страстный богоборец и псевдопророк. Настоящий сумасшедший (как я) и юродивый - кликуша, говорун написавший такие великие строки: "Церковь - есть единственно поэтическое, единственно глубокое на земле... Чем была бы земля без Церкви? Вдруг обессмыслилась бы и похолодела."
Переменчивый как само течение глупое жизни, скособочившись глядевший петушком нахохлившимся он на литературу, на политику, да на все на земле. Видевший до донышка, как с другого конца, словно бы со своего насеста. Кукарекавший из уединенного - во всеобщее, наше, сегодняшнее...
Гимназический учитель в гадостной шинелишке живший, а верней коротавший  весь свой век со своею запутанной думкой, среди скудности и среди керосина, между злой жены (известной Сусловой), прочей тараканной мелочи ты насвистывал, наскрипывал свое - мелочно - ненужное и мимолетно - паутинное?.. Или самое необходимое и единственно верное? Что?..
* * *
ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЕ

Что ж нам дано?
Что ценно в этом мире?
Что потеряется навеки без следа,
Из этого, что никогда не пропадало?

Такая малость - только разве "жалость"?
А, впрочем, эта "жалость" - ерунда...

Что же ушло?
Чего же не осталось?
Хотя бы Ната...
Как вода в песок, сквозь пальцы...
 
Вновь щекочет волосок белесый,
Вспоминаю голосок
Вот этакая маленькая малость...

Такая ослепительная жалость.
Для бездн Вселенной ровно - ерунда.
Но у меня на сердце это задержалось,
Осталось. И висит тяжелый груз -
Мои года...

Спешат и гонятся по рельсам поезда.
Железным, страшным,
Из Москвы в Архангельск - и обратно.

Как это все безжалостно и внятно.
Грохочущим, стальным, из года в год,
Крутя по миру страшный хоровод, 
Без света, без конца,
Без умысла и смысла,
Как будто жизнь до основания прокисла.

Летят по рельсам поезда трубя,
Все мимо, Ната,
Только - без тебя.
* * *
Суть этой жизни - только в сердце.
В вымысле, и в сокровенном.
Очень интимном, шуршащем по бедному сердцу,
Как эти самые мертвые листья,
Павшие ровно навеки.

Веки закрою,
И тихо промолвлю: "Навеки..."
И уплыву по теченью холодной реки - навсегда.

Где же Вы были, когда приходила беда?
Что же Вы сделали с миром и сами с собой, человеки?

* * *
- Дорогой Вы мой, милый мой человек,  -  говорю я Вам, уважаемый Василий наш Васильевич, с Двадцать Первого века, как кричат с этажа на этаж. - Мне то, как и Вам в том  минувшем кровавом Двадцатом представляется ясно, что мы - есть последние. И не только писатели. Если бы вот так - так все "о'кей". Если так, то и говорить то было бы нам не о чем. Но и просто, простите нас, "люди". То есть "люди" вот в том самом прямом, то есть в том привычно - глубоко банальном, чисто биологическом смысле.
Ну, да, это самые те существа, что живут иногда и смешно, и ненужно, неумно. А еще иногда они веруют в ангелов. Очень редко встречают их в жизни. Чаще все же, конечно, чертей... Но живут не смотря на последнее, а не только, простите, торгуют.
- Ни к чему литераторствовать? - утверждаете Вы. 
Я согласен - это просто позор!..
Вот оно и свершилось, вот оно и нашло - разложение жизни сегодня. Ее самых первейших основ. Не литературы... не "литературной" какой то вот там, а уж просто - всей, бесповоротно.
Жизнь прогнила и жизнь разложилась, словно организм у сифилитика еще хоть и живого по виду, но по сути - у мертвого тела.
- Так какие ж в мертвой голове возможны мысли? Так такие ж мертвом сердце вспыхнут, запылают чувства? Так какие же новые формы выведет больной, прогнивший мозг ко всем в мире чертям?
- Даже и к чертям такой гнилой мертвец не выведет. Даже и черту не подведет - коль не по силам и это. 
* * *
Ни интимности, ни задушевности... На пороге новейшего бунта я завидую Вам - уже мертвому. Проклинавшему ужасы прошлого бунта, до того - очень многого. И еще вот - "того ...".
Не понявшего, а верней  не приня'вшего ни душою, ни сердцем своим этой сладостной подлости, не простившего, а верней в себя не подпустившего вот того насилия - "во имя". Ничего никому ровным счетом не должного. Не боровшегося и не сидевшего. Не невыездного и не заполнявшего анкет - никаких. Не отставленного ровно тут впопыхах. Не ославленного "там у них, за бугром" или "после". Ни к кому не приближенного, но и не стоявшего у смертной стенки. Не какого то там репрессированного и реабилитированного впоследствии, посмертно... Ровно так это было. Потому что  настоящая литература как и правда не нуждаются в ничьей на свете реабилитации.   
Вовремя ушедшего - в окаянном, дальнем девятнадцатом году века прошлого, века Двадцатого. В нем прожившего до дна и сполна. В нем одном и оставшемся. Словно бы не пожелавшем дальше пожить, выключил ты, Василий мой Васильевич и дыхание, да и сердце свое силой воли ну, как йоги. Вытянулся в струнку перед Богом в Троице - Сергиевой. В той, которая бывала в эту пору еще не "Загорск"...
* * *
ГЛУХОТА

Дорогой же Вы мой человек,
милый мой старичок.
C Двадцать Первого века кричу -
Апокалипсис длится и длится.
В белой дымке гуляет волчица,
Да летит с поднебесья молчаще - правдиво - холодного,
Мертвый снежок.

И никто ответит на зов,
Хоть пиши смс,
Хоть звони.
Знаю -
Чуда слышания хоть без ответа -
Вовек на Руси не случится.
* * *
НАТА Р.

Да, Наташа та,
Ната же...
Все таки,
Все же на свете была.
Не смотря ни на что,
Она раньше меж нами жила,
По асфальту прокаленному сковородой,
Через город замызганный грязью и залитый талой водой,
Иль песком занесенным в июне - июле ходила - бродила.

Сочиняла, бросая из груди дыханьем хрипящим плохие cтихи.
Ровно так - от души и от сердца больного, как в зорях поют петухи.
Никого - никого никогда не любила она?

Впрочем не за чем нам городить чепухи.
Не взыщи себе место ни сплетника,
Ни городского дебила...
* * *
ВРЕМЯ ЧИЧИКОВА

Как же ты любила в этот год литературу... Вот припомнил и вижу как сейчас: по какому - то поводу (вроде бы повод был - "книжки") раз заговорив про Чичикова приговаривала ты будто в правду хитро: "Ай да, Чичиков! Ай да, сукин сын!.." Повторяла не раз после, как поговорку.
А с телеэкрана в это время хитро и бесстыдно нам подмигивал наш такой исконно русский, вечный, тонконосенький, наш стремительно - живой, а верней - бессмертный (как Ленин) господин Хлестаков. Тот же Чичиков из Петербурга, что столетия уже притворяется грознейшим ревизором перед простаками.
Вот он лезет из блестящей, сверкающей хромом и лаком мерседесовской тройки - от любимого германского производителя. Вот он кривит тонкогубый широченный рот перед тем, чтобы харкнуть в микрофон  свою новую солдатскую остроту или внеочередную пошлость ("про сортир" или про "обрезание"?). Хлестаков и Чичиков - в одном флаконе! Как все это безобразно и подло - по - русски! 
Чичиков - в своей тарелке, Хлестаков -  в ударе и угаре. Сперва бьет - отбивает шутовские удары улыбчивых журов. После - снова поучает кого - то и так - без конца. Вспышки и телекамеры...
Пожимает тянущиеся из полупоклона осторожно - боязливые, сухие, словно - бы и правда патентованные по последней немецкой - ладони... 
Это нравилось. До поры это нравилось многим. Молодая, здоровая, не отравленная алкогольными парами злобная, мальчиковая наглость. И горячий напор молодого насильника точно знающего то, что же он хочет действительно вот от "этой страны"...
- Ай да, Чичиков! - говорила она улыбаясь. - Ай да, сукин он сын!..

Вспоминать даже странно -
Тогда все ново, что теперь - до зевоты
Нет. Не верится. Не было этого?
Как же так "нет"?

На экране вся та же пошляцкая рожа,
И синий спортивный жакет... -
Сгинь, проклятый дебил
Надоевший России до рвоты!
* * *
И еще ее звали Наташа.
Я раз говорил. Но, увы и уже... 
Среди звездных миров - всенебесных ярил,
Не найти эти синие, дивные очи,

А в те поры они голубели огнем в небесах.
Я упал и пропал в этих чудно - бездонных глазах...

Скоро ветер развеет июльскую сказочку в горестный прах.
Унося навсегда мою радость, что майской ночи короче.
* * *
Что еще? Ясно помню большую, больную и теплую грудь. Я ее почему то так четко, так резко, отчетливо помню. Эту самую Натину грудь, словно бедный наш шарик земной. А вернее, как будто бы два разнесчастных, больных полушария.
* * *
Что же было еще?
Почему не забыл ее светлые волосы -
Стрижку и челку -
Что трепеталась по ветру в том синем июне - июле, когда,
Теплый ветер кружась налетал,
А потом уносясь без следа,
С побережья мутной и грязной речонки,
Поминутно их гнал,
Иль тревожил, иль рвал?

Вспоминаю тот ветер - как завывал.
Как на сером асфальте он смерчики вмиг завивал,
После гнал их на нас и песок - прах земли забивал, 
В шевелюру мою, в волоса у той самой девчонки...
* * *
А меж синих глаз у Наты был носок. Именно "носо'к", а не носик - курносик, как на нашем Севере заведено от веку. То есть нос, и нос немалый. Да еще и с заметной, простите, горбинкой...
- У меня с Кавказа кто - то был в роду то. - говорила Наташа глубочайшим, грудным, русским голосом красавицы Русского Севера. - Только кто? И когда? Я не помню, не знаю. - и смеялась во весь белый, золотисто - синеющий свет.
* * *
НА КРАЮ

Вечером ходили по бордюру у того самого памятника, что стоит против детского театра. "Голова на столбе" - говорят про него горожане. "Голова на столе..." - вот какие старые, знакомые слова. Вроде как "Конюшня", как "Копанка" или как "Три столба", или "Маленький Ленин". Всем известные географические точки.
Новые географические точки - "Гудермес" и "Назрань", "Грозный" и "Алхан - Кала"... Новые слова с недавних лет это "ях" (по - чеченски "удаль") и "зиндан" (узилище), "вакхабиты" (или по - другому "исламисты"), "шариат" (мусульманский закон) и "борз" (по-чеченски "волк" - имя автоматов выпускавшихся сепаратистами в Чечне)... Сколько же новых слов нам приносит война! Настоящее богатство для лингвистов...
Мы ходили по краю. Как по минному полю, по краю кавказскому. Да, мы были, мы жили на самому краю... Ну, Вы поняли меня наверняка? Ведь, наверное, "да". Это и понятно, если и Вы сами ходили, то есть сами Бывали на самом краю.
Да, вот так вот мы и ходили по этому краю вдвоем. И за нами невидимо, и перед нами, а вернее вокруг то есть вместе ходила вся огромная наша страна. С нами этим вот летом. И стояла в то лето на самом краю.
И плевала шахтерским чинариком с моста - Горбатого. И стучала каской о булыжник возле Белого, или просто бросала не камешки в воду, а гранаты в носатых, чернявых от солнца и злобы на нас пацанов с теми "борзами". Ибо что ж еще делать на самом краю?
Мы ходили по краю, а по краю кавказскому в то же самое время проходили зеленые танки то ли с "нашими", то ли вовсе "не нашими" ярко красными звездами. А в китовых чревах их, в их стальных погребах были заперты, а верней приперты к стенке пригнанные на "войнушку" эту из - за тридевять земель твои, Ната, ровесники - сверстники. И мои, и твои современники. Словом, наши с тобой. Наши - "русскоязычные". Наши - потому как "славяно - центричные"...
Я держу пари, что серди них были вот такие же, как ты - в большинстве светловолосые и голубоглазые даже. Вологодские, рязанские, архангельские повзрослевшие дети из суровой эпохи "лихих девяностых", как сказал бы вот тот Хлестаков, или может быть все таки Чичиков. Тот, что ручкой своей недрожащей, волевым, наглым росчерком  и послал ребятишек в тот край для того, чтобы люди с горбинкой на длинных носах не забыли (не забудут, надеюсь, уже никогда) что единственно - правильный наш, наш убийственно - верный  порядок "конституционный" - вот тот самый при котором забалуешь - хрен. Тот, который от века Россия - империя "восстанавливает" исключительно пулями - в череп. И дубинкой - по ребрам, и битьем - по башке, по башке (вспомним "классику жанра"!). И штыками (конечно) - в живот.
Тем же танком зеленым, БэТээРом и гаубицей. Минометами и АКМ. Блокпостами, колючкой - спиралью, всеми тюрьмами и всеми лагерями. И фильтрационным пунктом в Чернокозово так напоминавшим стадион, но не в Чили, в Сантьяго - давно, а недавно в Москве - "Краснопресненский". Да, тот самый, который, верней - на котором... У которого пришлось сменить забор, потому что забор был бетонный весь в следах пуль... в ослепительно ясном, весело горящем октябре Девяносто - проклятого - Третьего года.
* * *
О СОБАКАХ

Ох, давно, уже очень давно один парень из Вологды - ветеран не Второй, а еще только Первой Чеченской рассказал как то раз -
- Вот поставили нас - говорил - на блок - пост. Выдали сух - пай нам на неделю. Говорят: Вы тут стойте, мы Вам позже подбросим жратвы... И чего?  Позабыли про нас.
Не привозят нам жрать - все дела. И че делать?
Мы не растерялись. И пошли мы к "чечям" в их аул. Да не попрошайничать, конечно...
Словишь так хозяйскую собачку. Ножичком ее по горлу - чик. Ведь она доверчивая - дура. Не боится еще человека. А зря... Пришпандоришь ее - и в мешок.
А потом?... А потом мы их ели, конечно. - говорил паренек. -
- Вот такая война. Вот такое "Му - му" у меня на войне приключилась в девяносто пятом годе...
- А ты что тогда делал? - поинтересовался он. - Университет заканчивал... - процедил он с презрением. - И только?..
* * *
БРАТЬЯ И СЕСТРЫ

- ... зато братья есть у меня. - говорит она мне. - Целых два. Средний, старшенький - двоюродные, по - папаше. Я ж для них еще маленькая... - и смеется, смеется, смеется.
Покосился на зеркало - на стекло коридорное их: Это точно - еще маленькая...
А она продолжает болтать и смеяться.
* * *
Как нам в детстве хотелось шагнуть,
За зеркальную, зыбкую грань.
Вот состарился нынче и знаю -
За зеркалом только лишь пыль,
И газеты, и прочая с...ь.
* * *
- Да, пошли же... - тянет девушка руку - Не бойся. Не бойся... - Говорит она мне. - Ведь они же не родные, а двоюродные. И живут они не с нами... Кстати, - с умным видом замечает Наташа - в скорости  начнется дождь... Зонт то есть ли хоть у тебя? - интересуется. Спрашивает строго лишь для вида и опять смеется, смеется, смеется...
- Хорошо. - убеждается довольно Ната одобрительно кивая головой. Требует немедленно - Открой.
В - жик. И зонт у нас над головами. Раз - рука Наты опоясывает локоть мой.
Еще миг, и уже самые первые, тяжкие, злые капли дождя, словно реактивные снаряды на такой нереально - далекий для нас южный город Грозный падают вниз на наш северный город с набухающих водой небес наших, как с набухших войной их далеких небес. Небо проливается ручьями, но и он - лишь на миг. Миг - и солнце над городом... Скоротечный, неверный он не в силах уже напоить эту бедную землю. Перед тем за неделю жара иссушенную среди мертвого асфальтового и бетонного панциря. Миг - и солнце играется вновь посреди голубого над тяжело - распластанным городом вставшим стенами  подле мутно - взволнованной, но  по - прежнему алчущей влаги реки. Припекает. Парит. Не спеша вечереет над миром...
* * *
Дождь, несущий распутицу, грязь на дорогах. Или влаги во фляги - чуть - чуть. Дождь омыл пыль на лице у погибшего.  У кого - то забытого вовсе? У кого - то до поры и до срока не прибранного похоронной командой... Дождь стучит по брезенту машин. Бьет по маскировочной и камуфляжу пацанов. Каплями висит на краях касок и ... срывается каплями вниз. Дождь ложится на лица. На "зеленку", средь которой затаился наш враг - "духи", "чехи", "чечи". Притупляет сознание опасности, хотя это - нельзя. Потому что это - есть смерть. Дождь - наплывающий с низких, хмурых небес этот мрак фиолетовый. Эти струи холодные. Капли. Капли смерти в часах водяных навсегда уходящего времени.   
Будь благословен тот самый первый дождь, даровавший возможность приглашенным быть в гости. И будь проклят он трижды... Нет, не трижды! Тридцатью раз трижды за то, что привел меня в дом, где за зеркальным стеклом помутневшим я оставил навеки, вернее забыл свое бедное, израненное до крови сердце. Сердце - есть десерт для таких вот зеркал, или что то вроде б того? Вот такая сумасшедшая идея... Кстати, сумасшедшему можно и высказаться. Это Вам, нормальные мои, ничего вот такого "нельзя". В этом - преимущество безумия. Напишу что хочу, и никто не осудит: Дурак... Напишу вот так: Мое сердце - десерт для зеркал, как варенье. Кто не понял - плевать. Вот и все. А потом разгадывайте ребус, если будет в том охота. Мне то ровным счетом все ж это равно.
Кстати, и чайок с тем вареньицем был. Ну, с тем самым от Василия Васильевича.
- Я по - отчеству - говорила Наташа - "Вареньева". - и смеялась, смеялась, смеялась...
* * *
ГРОЗА

Прошит небесный полумрак смертельной боли блесками,
Свирепость вихрей взломит сад и дерева заговорят,   
Сгибая спин скрипящий ряд, швыряя вниз обносками,

Листов и сучьев. Между них мы скачем.
Небо - сколото,
Шагает юрко - злобный змей,
Разящий с неба - на людей -
Расплавленное золото.

Дома напугано дрожат ничтожными известками.
Автомосирены взголосят... 
И светофоры - длинный ряд уж не мигающе глядят,
Когда с небес заговорят Те, кто грозит отростками,
Ветвей, скрежещущих дерев. И мокрых щек.

C одной из дев, 
Чрез лужи прыгая, как лев бежал ты перекрестками,
наверняка?    

Наверняка... В твоей руке - ее рука.
На кухне - кружка молока.
И дева так недалека.
И молнии, как блестки.

На стеклах мстительно горят разящей смерти змеями.
Так полюбили?  Невпопад? Неловко? Неумеючи?
Так мы сошлись - не на века, а словно только - для броска,
Поскольку смерть не далека, и змей грохоча с потолка.
Втяни же в плечи шею испуганно.

Втянули.
И дышать не смели уже отдельно друг - от - друга.
* * *
Вихрь бросит яростно в стекло воды ушаты полные.
А там - за линией - одно -
Трах - тах - тах - тах -
Дрожит окно - так катит небо волны.

Так бьет и лупит наугад в гремящий бубен зве'рище,
Над городом. И в водопад несутся стоны и ревет,
Как будто кто потоп зовет новейший,
Истребительный. На головы для всех иуд,
Для всех, кто свой лишь знают муд,
Для всех, кто свой лишь ценят труд,
Но никогда не призовут Его - партера зрители.   

Тупые. Кто такое взял?
Кто взгомоздил и записал?
Откуда громовой хорал?
Как будто миру суд настал, и все - в преддверье гибели.

Ярится с неба громобой безумными порывами,
И хлещет искос водомет,
Вздымая брызг косой разлет,
Порыв, и снова вихрь метет над водными разрывами.
* * *
Кто Вас придумал? Кто поймет?
Пустился пузырей помет...
Бежит испуганно народ...
Бежит испуганно вода,
как человеки - в никуда,
Стремясь скорей попасть туда,
Где сухо - глухо и еда
Тряся мощами лживыми...

Серым и седым - торжество,
Ликует в небе божество,
И гонит прочь убожество,
Над прахом - Духа торжество -
Прогонит прочь ничтожество
Земель.

А над землей гроза - на версты долгие.
А через лужи под грозой гонят волны "Волги" 
Троллейбус - словно бегемот.
И отсыревший пешеход трусливо зябко горбится
Скорей б ему бы на порог...
Ему за воротник течет,
Он весь, как пес, давно продрог...
Спешит, боясь начальника.

Вот заболеет и помрет... -
"На службу надо, ещкин кот...
А дома? Дома был компот,
И даже с сыром бутерброд,
И пыхало из чайника.
Уютно..."
* * *
Ярится дождь на мостовой,
И хлещет заоконницей
По мосту скачем -
Боже мой... Доскажешь -
Чудо что живой.

Так скачет время конницей...

А ныне и моя беда,
Не скачет ровно -  никуда
И ничего не стронется
И всякий нас сторонится...

Чем вытравить из жизни срам,
Что по  кладбищенским местам,
Мы собирали - в жаркий прах,
Что скрипнет на моих зубах?
Что солью на моих устах,
Что пеленою на глазах.
Которую вовек не смыть,
Как не связать в тугую нить,
Угар тех дней и вечеров...

Но, право,
Доктор, не здоров,
Я?
* * *
АДАМ И ЕВА

В то прошедшее лето ты была мне как будто сестра. Хоть совсем не родная, хоть и названная как - будто бы. Потому что не могут так люди, потому что не мыслимо будто бы даже (сейчас скажу я фактически ересь) ненормально как будто бы быть всякому или там всякой братьями и сестрами во Христе. Но зато как легко, как достойно, свободно и гордо - по Адаму и Еве.
Я - Адам, а ты - Ева. Ты - мужчина, я - женщина... Или, кажется, наоборот? Вот единственный путь понимания всей этой ненужной миру, странной и нелепой истории, коя вряд ли ведет нас к поискам рецептов мировой гармонии или что - то подобного ей?
Вот история, которая закончилась как будто бы ничем, если забыть и не помнить совсем то разбитое, расколотое сердце на пороге нагрянувшей осени. Ту веревочку, коей был виден конец. Или лучше сказать, что  тот ножик легонький, перочинный - невесомее крыл стрекозиных был до времени он.
На исходе прошедшего лета, потеряли, забыли, заныкали двое те острое жало змеи. Медицинской? Спасающей от острой боли...
Ныне - все мне видится, как в пелене. Эти двое - из милиции. Разговоры и эти решетки за которыми все еще лето. Пусть и "бабье", такое вот женское, потому - еще твое, Ната. Вот с такой же большой и больной словно вечно уже остывающей грудью. Остывающей пеплом от пожарищ, что просыпался с неба на огромнейший город на другой стороне необъятного Божьего света. Города того и дыма вышедшего словно из большой, раскаленной печи, что простер к небу руки будто умоляя всех живущих на шарике не о понимании, нет. Ни о помощи и ни о какой то там терпимости. А лишь только - прося медный грош - о смешном и жалком милосердии к памяти убитых - тех...   
Кстати ты - тоже, как те террористы. Не одни они проявили усердие в убийстве... Я такого от тебя не ждал,
но дождался. На закате того самого золотисто - розового вечера ты преподала мне блистательный, безжалостный ловкий мастер - класс равнодушия к ближнему так стремительно, так верно становящегося дальним во мгновение ока, исчезающим уже бесповоротно, как вот те большие дома. Те дома, что упали на горькую землю превратившись в расплавленный пепел и прах над далекой рекою - Гудзоном, что лениво течет в океан - Атлантический.
Нынче мне представляется ясно, что огромнейший самый океан на планете Земля должен бы называться - "Океан Человеческой Черствости".
* * *
ПРИЛИЧИЯ

Видно есть поважнее дела,
Чем простая любовь дурака?
Я не знаю...
Мне точно не скажут об этом и наверняка.
Я не плачу.
Я кожу меняю, как змеи.

Как пластиночку ставлю я новый сюжет биографии злой
Под иголочку судеб - снимателя.
Но, Боже мой...

Соберись, успокойся, не плачь -
На тебя смотрят люди... 
Что же скажут они? -
А не все ли равно? -
Прокричу я иуде,
Что внутри у тебя и меня.
* * *
Вечные страдания пугливого, так стремящегося выглядеть прилично, быть на уровне (в пору моего детства и юности ранней еще не знали обыватели вот этого на свете самого разгнусненького слова - "потреблять", потому и гнались, в основном, лишь за тем -" что прилично"). Будь ты проклято, полузатравленное, пугливое мещанство с его вечными напоминаниями "про людей": Чего люди подумают? - или - Что же люди скажут?
- Ни хрена - вечно мне хотелось заорать в ответ перекрыв этот мерзостный шепот. - Хоть подохни на пороге у этих "людей" - им на это плевать. Им - на нас. А нам - на них. Друг на друга - взаимно. 
Таковы традиции и нравы. Бремя вечное скрывать свои слезы от мира, как и радость свою: А не то они еще чего то там подумают... Каждодневное бремя притворного, внутрисемейного счастья - вечные мещанские приличия.
- Почему ты сегодня такой грустный? - говорят тебе "враги твои - домашние твои" (так - в Евангелии). Твои волки, твои самые любимые твари. Твои милые - злые. Прочитавшие запойно Кристи, Вайнеров и Конан Дойля, но не открывавшие Евангелия - никогда. Потому что им - "не интересно". Потому что - "некогда" и еще раз они "ничего плохого не делали - все рано то, наверное, в рай"
- За какие такие заслуги? - хочется спросить мне их, встав на место Надмирного. 
Одним словом, потому что - дела и дела. Целая огромнейшая куча. Были вчера, будут и завтра. И послезавтра они никуда не уйдут.
Вот поэтому и некогда так цацкаться с какими то там "душами". Вот поэтому и не показывай им никогда своих слез. Век таись, чтоб они не узнали. Чтоб не осквернили твоей ни сочувствием притворным, ни насмешками. Чтоб не захватали эти нелюди души твоей жирными своими пальцами.
Надо взглядом не выдать. Слово не промолвить и всегда улыбаться, как сказали им когда - то по ти - ви: Так в Америке, якобы, принято...
Бедные американцы! Не завидую, не завидую Вам... Раздираете "Чи - и - из" - широко максимально до боли улыбку торговую в супермаркете, в офисе, на официальном приеме, в гостях... Вечное притворство? Прирастающая год за годом лицемерная маска? - Ужасно... Хотя, как говорится: Что русскому здорово, то немцу - смерть. В данном  случае: Что американцу здорово, то русскому... 
Абсолютная гибель души. И еще напрасный труд, или, как в народе говорят - "мартышкин". Бесполезный, разъедающий самую душу. А еще... А еще ничего лицемерие то не меняет. Только боль остается стоять у тебя в душе, как та застоявшаяся, черная вода в гнилостном колодце. И так - вечно. И нету конца той неизлившейся боли.
* * *
СЕНТЯБРЬ - АВГУСТ

Помню год, когда плакало небо - это было вначале. А потом оседали превращаясь так стремительно в пепел до красна раскаленный, расплавленый среди дыма и пыли тяжело и устало, сокрушительно верно словно бы нажимая всей силой на больную, но такую живую, еще теплую грудь нашей скорбной планеты нечеловеческой, неимоверной своей тяжестью те большие дома над рекою Гудзоном, что втекает в Атлантический - полня ужас и скорбь среди новой памяти и новейшего всемирного беспамятства.
Мир расколот. Мир взорван... Ровно половина мира ликовала в этот день без стеснения под телекамеры признаваясь в ненависти к тем, к тем погибшим - ничего ровным счетом им не сделавшим людям. Ни добра, и ни худа, восхваляя за жестокость своего Всевышнего... В это время  другие полмира помогали, чем только могли погибающим и пострадавшим. Хоронили своих мертвецов, отдавая последнюю дань от живущих, будто бы отдавая тому же Всевышнему в руки всех кого тут на Земле потеряли так надеясь на встречу в грядущем. В лучшем, будущем мире, в том который придет непременно. А уже иначе ничего - ничего ровным счетом не имеет даже малейшего смысла.   
Это долг - помнить тех, кто ушел в бесконечность. Это миссия - их не забыть. А иначе как же мы узнаем их при нашей встрече - в Свете, если мы забудем их во мраке - уже тут, в царстве скорби на нашей земле?
* * *
Маленькие войны и большие дожди. Годы горестные и пустынные вихри горячие. И безжалостно - злобное солнце посреди ненужных, дальних камней на краю больного шарика скоро сдернули с лиц, вымели и вымыли, сдули из душ те страдания сентября две тысячи первого. Эти страхи и боли...
Отодрали злорадную радость от лиц у одних. Притушили пылающий огнь скорой мести других. Словно заложили кирпичом, словно бы законопатили те зияющие скорбные проломы в равнодушии - память по погибшим, убиенным, невинным.
Наступила словно долгая зима - время для забвения о мертвых. Долгая зима тревоги без надежды схоронила под своими большими снегами все следы и все знаки того сентября. Все хитросплетения страха и сочувствия, горести, злорадства и подлости.
Смыла, уничтожила следы того ярко - горевшего лета. Лета, о котором никто никому не напомнит. Пролетевшего, прошедшего, зряшного, пустого, суматошного... То есть ровно такого, как вся наша неспокойная, маленькая и такая безнадежная, мучительная жизнь. Жизнь, что есть всего то недолгий, всего то нерадостный путь от рожденья до самой смерти.
Жизнь, как жаркая дорога  через лето. Через лето - и - в Лету. Без следа и без всяческой памяти. В Лету - мою. В Лету - твою.  Образца прошедшего, зряшного, пустого, несчастливого Две тысячи первого года.
* * *
ВЕТЕР

Как давно это было...
Ветер тот, ныне - пропал.
А тогда налетал
Целовал и ласкал,
Тормошил, мою серую, бедную голову.
Тормошил твою светлую,
Белую голову.

Ту, что клала мне давней порою девица ко мне на плечо,
Отчего становилось на сердце так больно и так горячо.
Горячо, что до сей поры греет.

Потому что такую нелепость и боль,
Полной чашей испив и сыграв эту роль,
Мое бедное сердце забыть не умеет.

Потому что на свете бывает июнь и июль.
Разговор ни о чем утекал в скоротечно - прошедшее время.
И тот долгий над мелкой рекой поцелуй,
И то солнце что мне и до ныне
Напекает как будто - бы темя.
* * *
За окошком - белеет сегодня зима.
За решеткой - в смраде вонючем -
Довлеет тюрьма.

Царство скорби.
В безумном дому -
Не завидуй, дружок, никогда,
Никому.

Тяжелейшее бремя над племенем этим,
Как плен,
Распласталось ровно над всеми.
* * *
БАРЫШНЯ

Выпевала стихи о славянских богах
О героях минувшего, словно подводного мира.
И о чудищах, тех что не в силах  уснуть во гробах -
Вурдалаках и бесах, и злобных вампирах.
О Луне и о ночи,
где страшная Баба Яга.
О чертогах Перуна и Велеса -
Вот Вам и вся недолга...
Поэтический ворох из школьных, студенческих  бредней.
И о лесе, где царствует Леший,
Который ужасен...

Кто хочет быть первым -
И в рифмах пусть будет - последним?

Чудо чудное, девочка,
Ведьмочка юная,
Нынче ты в тридцать,
Чуть входящая "в пору" волшебница,
Что еще не Баба еще, не, простите, Яга...
Как бы мир оскудел без таких вот как ты! 
Не приснится ныне сумасшедших горошных принцессин,
Что все принципы к черту заслала -
Шутя - на рога.

Вот такие рога наставляют шутя,
Хоть помнят побеги - пробеги,
В те минувшие, в давнишних вьюгах года,
В сумасшедшие, шалые снеги.

Безусловно прошедших давненько,
Мелькнувших пяток - десяток...
За спиной. -
Что бы не ошибиться...
Кто ж был то тогда то со мной?
Боже мой... Неужели тот самый Иван,
Что давно отлетел, 
Что давно не со мной?

И опять трепыхание в перинах, 
И брачных процессий разбеги.
* * *
НА КЛАДБИЩЕ

А еще мы так часто ходили дорогой через старое кладбище в наш тенистый, единственный в городе парк, так доныне и напоминающий просто таки лес. Очень странно, но когда мы проходили через то самое кладбище, ровным счетом никакие духи густо населявшие Наташины стихи или  те старинные боги, демоны забытые, что есть от века всего лишь привидения и мороки нашей русской и вепской,  язычески - безбожной, православной, горчащей дымом от пожарищ и вымоченной в разных кровях земли не тревожили нас по пути. Странные их сущности, никакие, не злые, ни добрые, в общем то почти что никакие, как и породившие их своем бурном и суетном, разуме темном люди древние, не сбивали нас с пути. Никакие дикие не плутали рядом с нами этим летом и не путали дороги нашей - никогда. Видимо, им было не до нас. Видимо, им было заниматься нами некогда. Занимались чем - то еще? Хотя чем бы заняться на кладбище летом вот в такую жару? Подскажите. Наводящее слово - "кусты"...
Целоваться. Собирать малину. Пиво пить, а совсем не про то, про что Вы подумали. Не пойму, как так можно думать о приличных людях... Это же какое такое бесстыдство - подразнить мертвецов новой жизнью в самом ее грешно - эротическом, откровенном начале? 
* * *
Ощущая приятный в жару холодок от сурового, серого, красного камня - гранита, и от черного траурно  мрамора, так легко и свободно поднимались мы на ноги и проходили мимо их будучи до поры невредимы и целы. Видно в это ослепительное лето даже в прошлой своей жизни самые суровые покойники, хоть и ненадолго, хоть и не по воле своей доброй будто б нас приютившие, не могли быть в претензии на нас - до поры топчущих грешную землю, до поры еще дышащих воздухом леса, до поры живых.
Не оставив следа на печальных камнях, не таращась нагло в стороны и не оборачиваясь мы ступали след в след по тропинке все мимо и мимо вековых усыпальниц. Всех тех до'мов возведенных для смерти и пристанища праха, что бывали помпезней, солидней большинства обителей еще нас - живых, еще дышащих, теплых. Тех от века и в век - человеков разумных, двуногих. 
* * *
Не тревожа умерших,
В горячке войны и чумы...
Напугаешь ли вряд ли покойников тем,
Что снимают штаны? 
Мирно вышедших, словно за дверь,
В тот чернейший покой - бесподобный.

В общий траурный склеп,
В общий подгреб купчишек и бар,
Для которых кухарка не греет уже самовар,
Чья теперь домина - лишь кладбища мрамор холодный.

Отгуляли и сами в малинниках, и пронеслись,
По планете как тени, уйдя в голубейшую высь.
А дорожки и камни у Ваших могил,
Покрывают сплетения бурных растений.

Жизнь - вот тот "самовар", что давненько для мертвых простыл,
В час, когда прекратилось биение их сердца и все сокращения жил.
Жили - были... - шепнула Наташа. -
Что б ты так же жил, как те бары.

Помню дикого яблока мерно качался свисающий груз,
Над могилою. Мы дотянулась. И вкус.
Искушенья греховный и вечно манящий искус...
Для любой - от Адама и Евы - плодящейся радостно пары.   
* * *
Да, мы к Вам приходили тревожа Ваш вечный покой,
Что над нами пластались над мутной и мелкой рекой.
"Обретая в веках..."-  так и лезет нелепая фраза - "забвенье".

Помню дикого яблока отцвет багрился слегка. 
На тугой кожуре. В небесах словно пух - облака. 
Как от Господа дальний привет? Обещание? Обетованье Спасенья?
* * *
Так входили мы в осень. Словно нож легко - в масло. Ровно так, как входит скорый, режущий летящим телом сыроватый воздух подле Ла-Манша, одним махом режущий острейшим фонарем бездну туннеля - провала и затягивающийся в подземное чрево - все дальше и дальше. Дальше - вагон за вагоном - монотонно и мерно. Но верно и неумолимо. И скорость... Господи, какая скорость!..
Раз - и потерялся вовсе в слепом, в злом, бездонном провале искоркой даже погасшей красного, последнего огня - фонаря у заднего вагона. Только был, только жил, только тек мимо нас голубыми вагонами и проглочен уже безвозвратно жадно - зияющим жерлом.   
Так входили мы в осень в тот тревожный для нас несчастливый и муторный год. Год две тысячи первый.
* * *
ВОСХОЖДЕНИЕ? ПРОЩАНИЕ? КОНЕЦ?

Поднимайся же на ноги,
Да подтяни на колготках колени -
Я тебе на пороге почти что нагрянувшей ночи в тиши говорил,
И дорогу чрез битые, злые в кладбищенских травах ступени,
Чуть заметные в зарослях грудью своею торил.
Перед грудью такою большой и больною -
Той единственно - нежно - любимой, живою и сладостно - сладкой твоею.

Словно шарик земной наш несчастный страданием полный,
Голубой - в океанах  где бесятся резвые волны,
В облаках - белых - белых,  что вверчены в легкую вату,
Изумрудный - в лесах, в травах, зарослях - в свежести, зеленоватый,
Шоколадно - песчаный в высоких престолах Всевышнего -  грозных горах,
Продуваемых и нерушимо царящих над миром в холодных ветрах. 

Ниже гор злобно носится только лишь прах.
Он такой же, как мы,
Как все грешные люди,
Что гонимы ветрами порока и полны лукавства -
Подобны в нечестье Иуде...
* * *
Помню ту волосинку что билась подле виска.
Помню путь через кладбище к дому - он был недалеко.
Как же мы поспевали до крайнего срока?

Грежу в сумерках белую шею -   
До смертной черты, до порога,
Эта шея впечатана, ввинчена в память мою.

Вот теперь я и сам на последнем, на смертном краю.
Скоро я уходу...
Скоро я улетаю к рассвету - на краишек ночи,
В те чертоги, где все ж ожиданье свиданий минувших короче?
Не печальтесь. Расстанемся мы на века?
Скоро ваша дорога расстелится также пред вами - легка.

В край, куда пу'ти знают лишь одни облака? 
Да еще - соловей? От тех самых могил...
Да трескунья - вещунья сорока, чьи трели - трещетки любил?

Впрочем, что та "сорока"?
Простимся до срока?
До последнего вздоха.
Итоги и сроки добил...
Нынче жизнь, как морока...
В дорогу. А что та "дорога"?
* * *
Забирается в душу,
Терзает мне сердце тревога,
Да страшит меня ночь за решетчатым, грязным, палатным стеклом -

Вот оттуда разверзшейся пастью -
Своим ненасытным и жутким жерлом,
Мне грозит пожирающий жизни и судьбы седой крокодил.

Видно, гибель моя неминуема,
И недалека.
А все же, я эту Наташу любил...
* * *
ЦУНАМИ

Помню, как в синий вечер пичуги могильные пели,
Выводя над каменьями скорби высокие, ясные трели.
Вспоминаю тот день, когда солнце над кладбищем в небе недвижно висело,
Как в Наввиново время,
Ну, а после запа'хе закатном закатилось за Бесово, се'ло.

В розоватом дыму, золотом, голубо - безвозвратном,
Безотрадно - бесплатно - безвременно, горько - утратном,
Расцветающем словно порока и муки цветок,
Что в бурьянном кусте распускается подле дорог...

Как горчит на губах у меня нынче каждая строчка.
Закатилась жизнь. В предложении - последняя точка.

А тогда - только синь, только высь голубая и бездна,
Синий глаз поднебесья, как твой. Но разлито на нем молоко... 
Как  теперь это странно, и как далеко - далеко.

Вот представилось глупому - нет ни печали, ни горя,
В том июне - июле... Но хлынуло серое море.

Кинься резвою псиной обжигая как в марте мороз!
Я устал от страданья! Дрожа задыхаюсь от слез!
Придави, придуши и залей мое горькое сердце тяжелой периной
Океанской тяжелой цунами - воды
Унеси и убей, Фукусима.
Молю - Фукусима...

Чтобы не было памяти горькой и нищей, сиротской беды,
Унеси и убей потопив наши жизни,
В тех пучинах тяжелой воды.
* * *
ГАДАЛЬНОЕ

До сроко'в не заглядывай в чашу гадальную,
Не говори,
Не сори зря словами, рассудок больной не дури,
Не ликуй, не печалься, не жги эти чертовы письма...

Нынче место то пусто. И сорвана злая печать.
Не продолжить уже ничего.
Да и новых дорог не начать.
Из какого же ты была слеплена липкого теста?..
Ты - еще не жена, ты уже ни невеста?

Я не ведал в ту пору ответов на горький вопрос.
Я не знал, что так скоро воссяду на реках из собственных слез.
Да, я слеп был, так горестно слеп,
Что мне нету ни больше, ни горше укора,
Кроме разве вот этот.
 
А ровно тогда,
В слепоте и безумии грезились долгожданного счастья года...

Нынче ж я затухаю - свечой на холодном ветру,
Час пробьет и я скоро так, так бесследно уйду и умру,
Растворясь в дыхании злого позора,
И последнего в мире уже для меня,
Не узревшего света грядущего дня ледяного разора и муки - раздора.
* * *
Проходили, скользили как тени средь серых камней,
Поспешали, стремились к закатному мигу.
Словно бы открывая заветную, тайную книгу
Книгу жизни суде'б,
Книгу Чисел - причастности к жизни и смерти моей.

- Никого не должны мы вовек на земле обижать -
Говорил мне отец и твердила мне мать. Трупы - к трупам,
Живые - к живым. Вот надвинулось небо... -
Так сказала Наташа и руку свою положив на плечо,
Прямо в рот душу вдунула нежно и так горячо... На закате. -
А впрочем, не знают уже мертвецы ни сомненья, ни девичьей ласки,
Ни запахи теплого хлеба. 

Ни к чему мертвецам во гробах ни домашний уют,
Ни свет лампочки в кухоньке...
Где и до смертного часа - жуют.
Ерунда и позор...

Вот нахмурилось сине и грозно.
Виснут в да'ли на шпилях - на версты, пластаются в ширь облака.   
Чередой в фиолетовых, божьих чернилах застыли на Небе века,
То пугая, разя, грохоча той Неведомой Силой -
Тяжелою, хмурою ватой.

Дунул ветер и смертные тени сошли в буераках на тех,
Кто познал но не при'знал душою таинственный грех,
Сопричастности к жизни и смерти - мистерии старой,
Рождения, гибели, небыли - были - в тот миг вороватый.

Народишься из праха. Вернешься во прах. 
Вот горчит молоко на иссохших устах,
И терзает тебя вновь мучительный страх,
Осознанья - тебя не любили...

Вот догадка! Вот ужас - скрипит на зубах!
А навстречу несется сомнения вихри и прах.
Чуть скосишься на сторону - фото на старой могиле,
На кого же похоже оно? На кого?

Так бредешь и не знаешь уже ничего - ничего.
Вот на встречу нам - копарь смиренный с лопатой.
Покосился - и к храму.
Сутулости плен,
Крестным знаменем сбросил.
А что мне в замен?
 
Нет, невинна ты в том, 
Хоть последней бедой предо мною во всем виновата?

Не сотрет, не искупит ни боль, никакого мучения миг, 
Это крестное зна'мение.      
Молод, а ныне - старик.
Вот она - за бесчестье тебе роковая и злая расплата!
* * *
Я спросил к кладбищенских трав - Это так? Это - правда?
Я спросил у закрытого храма - Ты действительно знаешь?
- Да, безумный мальчишка - отвечали мне сорные травы.
- Это истина. - мне кивали деревья.
- Это точно. - грозно скрипнула дверью забитая досками церковь. - Никого, никого никому не позволено нам обижать.
- Почему ж ты забыла об этом уже через месяц? Почему? Почему?  - колет старая мука под сердцем.
* * *
ЛУГА

А еще между лесом, а верней конечно ж парком и той самой несчастной рекой простирались большие луга с разнотравьем жаркого, русского лета. Помню - по краям разбитого шоссе  мужички - в картузах и бабенки на головушках в платочках белых  в огородиках копаются. Спину выгнули поворотившись задом к солнышку, пошли. И пыхтят себе. Прополка...
Вот еще и пригорочки эти. "Бесово" - то место называется. Я уже про это Вам сказал? Чуть свернул с дороги в сторону - и ногою в ручей провалишься. Или в ключ какой? Холодный... А в чем разница между "ключом" - "ручьем"? Не знаю.
Под травою - водица. И вода - холодна. Мокро - холодно в туфле становится сразу. Чертыхаешься... и так и добредешь в намокшем до самой дороги. Посмотрел на обувку - а она уже пятнами пошла. Это и понятно - из Китая. Не из кожи, конечно же. Из чего же? Неужели из картона прессованного? Неужели правда - это "обувь для покойников"? Пипец...
Выйдешь на дорогу. Чуть оглянешься... Вот тебе и нету еще никакой автомойки железной - уродины. Не построили пока... еще. Вот и автобаза ДОССАФ - направа. В той плененной навеки несчастной храмине с вбитым в голубое - белое над головами и держащимся вроде бы чудом, то есть из последних сил ребристым, старым шпилем, но давно - без креста. Без креста... Скоро упадет и он, повалившись на грешную землю в ураган Восьмого года Двадцать Первого века... Вот диковинная чаша в полукруглой нише на изъеденной словно мышами... нет, не ими, а временем древней стене... Вон и станция ремонта - в обезглавленной церковке - прямо. Станция ремонта тех российских, в нашу пору забытых уже, а тогда полумертвых - еще, "фирм", вернее - заводов "Иж" и "Ява". Были, были мотоциклы такие когда - то и советские, убогие, "народные" авто. 
Оглянулся назад и увидел вот все прежнее - милое, русское. Древнее, исконное, провинциальное.
Чуть поломанный, шаткий забор зачернеет гниющими досками. Рядом светятся в сумраке плиты битые с заторчавщей из них по краям ржавой арматурой и... вот лежат подле их на траве чисто струганные бревна, до своей половины превращенные уже в труху... Подле - ветвится шикарный куст черемухи - гроздья белые, гроздья душистые. Вот и тонкая рябина - под окном. Ну, совсем, как в той песне знаменитого,  местного хора...
Синий домик с низкой крышей. Поверх рубероида на крыше, кривовато - печная труба... У дороги самой - чей - то автоприцеп крытый серым брезентом - почти новый... Деревянная щеколда на гвозде запирает узкую калитку. А напротив на глухом и высоком заборе - ржавая табличка у въездных ворот: ВО ДВОРЕ ОЧЕНЬ ЗЛАЯ СОБАКА - с грозным профилем оскаленной овчарки. - И ЕЩЕ - БЕСПРИНЦИПНАЯ... - писано мелом пониже. Полосатая, жирная кошка греется и щурит глаз на распахнутом настежь окне. Ржавый остов "жигуленка" - за дощатым забором. Гулко хлопнула дверца сортира. Молодая с полным тазом белья - во дворе. Мокрое - на бельевой веревке. Хлопает по ветру и тарахтит, и гугукает радио на втором этаже чуть правее. Старый дом, а над ним - только небо и тополь. Растопырил свою старую разлапистую лапу, а вернее, конечно, ладонь словно выбросив из под земли подле этого старого дома, дома почернелого - столетнего, словно тот же забор, для которого новины все - лишь одни провода попровислые. От советской власти, конечно, остались еще. Не от первых ли, блин, пятилеток?..
Трансформаторный железный короб серебрянкой крашенный. Надпись - НЕ ВЛЕЗАЙ - УБЬЕТ! - Вот и  кости поскрещены под черепом. К столбику - подпорочке бетонной приторочен - прикручен  деревянный столбец с  ржавою, железной тарелкой на верху. Так давно - без лампочки.
Травы и кусты разрослись бурно по обочинам. Заросли чертополоха и ... помойка. Воняет... Звонкие трели цикад, яростные крики и драки у серых воронов. Отошел немного - и  пенье птиц. Посмотрел на закатное небо - а над шпилями - сине висит. И набрякло, намокло фиолетовым, и ждет... Иссушенная за день земля жаждет животворной влаги. Напиться...
В небе засиневшем и вечернем ласточки летают низко - низко и кружат подле второго этажа деревянного дома - к дождю. Мир затих и как будто бы чего - то напряженно ждет. Но без ужаса, и даже без малейшего страха. Кругом буйство, цветение жизни. Но среди всего - жажда влаги. И тоска, а вернее желание жуткое - утоления жажды. 
Разогретый до жара асфальт. Два пацанские "ВАЗа" греются на спуске у реки. А у самой воды, а вернее уже на мели - ржавый остов погибшего катера. Век стоит - развалился на солнце, разлегся словно бомж бородатый и греется... Застекленная будка спасателей. Станция спасения на водах. - МЧС - ТЕЛЕФОН 112 - широко намалевано над низким  входом.
Вот простукал в разогретой до марева дали за Успенским, за пустошью скорый, из Архангельска в город Москву. Просвистел тепловозик и смолк. И опять в мире - тишь. Шорох листьев в разлапистых кронах седых тополей сыплющих на ветер белый пух. Вот кузнечики над мутной рекой хором встречают вот тот самый наплывающий в провинциальный мир светлый вечер. - Прославляют песней всяко благолепие и великий покой в человецах,  и в высокой траве, и во всей гармонично - премудрой Вселенной. - как сказал бы дьякон Успенской церкви Вадим. Однокашник мой бывший - Горохов.   
- Ровно так было, наверное, уже сто лет назад? - говорил я  Наташе. - Не читала ты Василия Васильевича?
- Нет. - ответила мне Ната. - А зачем? Ведь сегодня интересней жить... Много интересней, чем читать про что - то старое. Посмотри как все меняется. - ткнула девушка пальчиком в небо - Было днем голубое. А потом - золотое сперва и по краю розово. А там в зарослях - указала на кладбище - сумрак лиловится.  Скоро будет смеркаться. И кладбищенский шпиль упирается в самое небо...
* * *
Нынче тех лугов уж нет в помине. Словно никогда и не было.
Безобразные, богатые дома нового, элитного поселка встали там за высоким забором и охранник с тяжелой дубинкой и шокером подозрительно и злобно из подлобья глядит на чужаков. Новенькие, шустрые авто резво шьют по полосе дороги и с пригорочка ныряют за забор, боязливо прячась в огороженный,  персонально - престижнейше - мертвый и стерильно - нарядный бизнесменовско - глянцевый рай...
* * *
ЗВОНЫ

Да, тогда было лето... Наташа... Голубые озера очей и больное, стучащее в такт (так казалось в безумии мне той порою) ее сердце. Сердце под такой больною, под такой большою грудью... Впрочем, все это скоро пройдет, как и все в нашем мире. А пока... Вспоминаю тебя.
Сладость долгих поцелуев и объятий  в том закатном и розовом вечере, проникающих так далеко - далеко, доходящих до самого сердца.
Помню день разливавшийся был тогда бесконечен. День был жаркий и солнечный. А еще этот день был шипящий, горячий, словно та  распахнутая дверца у духовки на твоей той самой кухоньке. Словно дверка   в грядущее. Словно та самая "печь огненная" из библейской Книги Даниила...
- И ангел ходил между ними... - написано там.
- И ангел ходил между нами. - говорю я сегодня. И глаза мои - полны слезами...
* * *
Помню, а верней - вспоминаю все черточки. Червоточинки, трещинки, точки...
Помню ту сковородку на кухоньке. Голубая бездонность эмали вот такая же ровно, как бездонность синейших очей в небесах над Софией, за которую мы этим летом приходили курить... Вспоминаю и плачу. Плачу чистыми слезами вспоминая тебя, думая о том, как тонка и непрочна была эта нить между нами.  Как безмерно теперь далеки все тревоги тех дней и запреты...
Вот зайдем так, бывало, и только затянемся... как далекий и сладостный мир всех тех диких столетий Перов да Иванов колокольными звонами задерет наши головы вверх.
Вот так мы задрали наши головы в то еще такое голубое, невинное вроде бы небо... А над нами - все лето. А над нами - все жаркое солнце,  словно наша неотъемлемая часть. Ни на чем - в голубом. А на нем - невесомое, легкое, белое. Вот мы впились в голубое - и пропали. Вот прильнули к тому белому - и пьем. И напиться уже оторваться - не в силах. Вспоминаю губы твои и мои - в молоке. Вот прильнули мы опять и захлебнувшись провалившись в глубину - голубизну жаркой, летней, яростно - любовной неги...
* * *
Вот над древнею Софией кружат голуби. Вот за кронами дальних древ клонит долу, садится устало закатное солнце. Светлый день пропадает, уходит с горячей земли. Так на мир наступает теплый и прозрачный, ясный вечер.
- Мы пойдем погулять? Там так хорошо... - тянет меня за руку нетерпеливо, а верней, выдыхает из груди, будто бы напевая Наташа.
День за днем проходил в ту минувшую летнюю пору ровно так. Что сегодня? Что завтра?.. Мне казалось - так будет всегда.
- Почему?
- Потому что Наташа была еще рядом. Совсем рядышком.

Ну, вот, ты, только руку протяни,
И... в голубые омыты взгляни
Не увидать ее - еще лишь полбеды.
Не услыхать ее увидевши вовек -
Вот истинное, горестное горе.
* * *
Не ведая позора и разора,
Как будто бы сводя в долины с гор,
Стада овец - волос меж горбами - раздор,
Стремясь к колодцам голубых озер,
Белесых прядей ряд стремился споро.

А в небесах алели кисели,
Над кругом остывающей земли.
Под бездной космоса неведомой и легкой,
Валящейся на нас - грозя веревкой,
Сверкающего Млечного Пути,
Чей круг живущим не дано пройти.

Горяще грозно, яростно - смотрящим,
Безжалостным, безмерно - настоящим,
Взиравшим вокруг с живых Небес,
Грозил древнейший палец Саваофа...

Пылали страсти, резались строфы,
Но притаился себялюбия скользкий бес,
В тебе - до срока. 

Так недалека,
Была та наша летняя дорога.
Осокой режет каждая строка.    
И на сухих губах - ни капли молока.
* * *
Расплавленным, горящим звездопадом,
Валились нам на головы миры.
Брехали псы за ветхою оградой,

Мы рядом шли не зная до поры,
Ни мук и не томленья сдавленного духа,
Но пала ночь - безумная старуха.

А до поры я помню - пар струился
От радостно - горячечной земли.
А в небесах - горели хрустали.

Забыла ты? Но вспомни - в самом деле,
Тем летом травы и кусты глядели,
Еще живые, как и мы - на них.
Ты скажешь: Это просто миф... 

Нет. Дух струился от земли горячей,
Чтоб всякий, кто вдохнул тот воздух зрячий,
В миг становился чуток, чтоб возник,
Вот этот чудный пониманья миг...

Как скоро миновал он.
Ночь. Не видно,
Ни зги. И завидно мне нынче самому.
И не постигнуть слабому уму...
* * *
САМОУБИЙСТВО

Неверным шагом шаркая походкой,
Как пьяница в ларек за гадкой водкой,
Харкая кровью и теряя нить, 
Бреду угрюмо - не остановить.

Я ухожу с полей былых побед.
Я на краю. Я скоро спрыгну с краю.
Жизнь посмеялась надо мной - я знаю.
Так, к черту, сброшу надоедливый обет,
Существованья.

Горькое глумленье...
Пора, пора, мой друг, предаться тленью,
Чтобы не помнить милые черты.
Забыться, затеряться -
Где же ты, старуха Смерть?
Я - скоро! В добрый путь?
Мечтаю с краю - вниз перешагнуть,
Прорвать заве'сь меж те'нями и светом,
Упасть в рассветные, хмельные кисели.
Шагнуть и полететь, как шар, c Земли,
Легко покинув скорбную планету. 

Сорвавшегося с той бессмысленной оси,
Вращения остановки не проси.
Одуматься, оставить невозможно.
Но совершать такое надо осторожно,
Как то последнее и хитростное дело,
Что умершвляет плоть калеча тело.
Вот героический, немыслимый поступок,
Который для трусишек жуток...

Страданья цепь безжалостную нить,
Я разорву. И не остановить меня Вам.
Знают только боги,
Что ждет меня в конце самоубийственной дороги?
* * *
Средь набегающей на землю черноты,
Я заблудился, затерявшись.
Где же ты?
Так близко нам порой казалось счастье.
Зачем напало скорбное ненастье,
Теперь?
Зачем средь этих стен теперь сижу?
Я сам себя боюсь и ненавижу,
Как от морозца колкого дрожу,
Но... никого своим уходом не обижу.

И не обременю. Среди страстей,
Невольник всех измен твоих печальный,
Как волк среди собак, как тень среди людей,
Еще живых. И в мире - всех скорбей,
Верней - всей скорби мира средь дороги странник дальний. 
Тот, для кого весь свет - один предбанник,
Перед парилкой ада - черноты,
Где не увижу милые черты.

Кричу со дна колодца - в окаянстве,
Завидуя пьянчуге в грязном пьянстве,
Забывшему в хмелю о тяжести оков,
Существованья.
Горькое презренье взрастает и смердит в душе моей,
Отныне. Разорву цепочку дней.
Привет тебе, всепожирающее тленье!

Средь мук позора, и укора, и разора,
И мора - без умерших - мертвецов...
Обязан я совершить в конце концов,
Тот дело, что сродни занятью вора -
Я сам себя у жизни украду,
Прервав существованья ерунду!
* * *
ДЫМ СИГАРЕТНЫЙ

Подле памятника воинам, а верней просто мальчикам зря загубленным еще вот той, советской властью на чужой и далекой войне сели мамы с колясками. Хлопотливо глядят, словно куры. Вот мальчонка трогает тетеньку за бок - скорбную, согбенную фигуру из чернейшего мрамора.  Подле жутковатого мемориала на зеленом газоне - траве весело резвятся малыши. Возятся, галдят и волочат игрушки - одни. Ездят на велосипедах вкруг пробитой красно - гранитной звезды и склоненной, черной, каменной женщины,   весело смеются, носятся по плитам на перегонки - другие. Дети - они дети и есть. Думать детям про смерть и тем паче - войну еще рано. Вырастут - успеют и хлебнут. А пока...
А пока - только летние игры у того военного мемориала с золотым, горящим мартирологом.    
- Эт не наши.  И вот эти - не наши ... еще... - говорю я Нате смеясь. Говорю и смотрю на нее. И она улыбается мне. Отвечает мне чуть нахмурив лоб, вспоминая где - то вычитанное, книжное: Дети сразу непринужденно осваиваются со счастьем, ибо они сами по природе своей  - радость и счастье. - говорит Наташа. А потом поясняет еще - Так сказал Виктор Гюго. Я сама читала. - то ли хвастается, то ли извиняется за что - то девушка и еще смелей и крепче сдавливает руку мне.
- Хорошо, если человек, который рядом - твое зеркало. - думал я. - Ведь не зря говорят, что мы с ней так похожи. Словно брат и сестра. Так Бог метит - я уж знаю.
И так весело, хорошо так, так легко было у меня на душе в этот день... А потом я вспомнил вот про этот самый ножик. Такой маленький, перочинный. Он всегда был со мной... Достаю его. Раскрываю ножик на ладони и протягиваю Нате - На, смотри.
А она мне отвечает - Нож? Зачем нож?
- Сейчас узнаешь. - отвечаю я ей, а потом этим самым ножом  на скамеечке режу - Н. Р. - 2001.
- Это я? - спрашивает Наташа. - Ну, спасибо. -  широко смеется девушка, улыбаясь, как жаркое солнце над нами. - Вот так память уж будет. - залукавила хитро Наташа - Прямо так - на века. Я ведь через этот самый сквер в Пед из дома хожу. Будет день - и с коляской тут усядусь, как вот эти... - машет она ручкой в сторону мамаш и малышей. - Представляю себя - я - такая важная матрона...
- Ну, а я? Где же я в твоем будущем? - говорю я Нате.
- Я такая важная гусыня, ну, а ты - такой вот важный гусь! - заливаясь хохочет девица и шутя ударяет меня своим пальчиком по носу.
* * *
Радостные лучики искрятся, отражаются в твоих синих глазах. Пляшут искорками в стеклах на твоих дальнозорких массивных очках. Отражаются зеркально в моих серых, близоруких глазах и очках...
- Это надо запомнить. - говорю я Наташе. - Кстати, этот нож такой маленький, что его и носить то легко. Ну, как талисман вот какой. - говорю я Наташе - Слушай, я придумал одну штуку. - продолжаю - Вот возьму я его и зашью как бы так - на удачу что ли,... - чуть задумался я - да хотя бы вот в кармашек моих джинсов. Пусть до самой нашей свадьбы так и будет зашит, как ... какой - нибудь сказочный меч, что всегда или с кладом зарыт... 
- Или в камень вбит ну, как меч "Эскалибур" - меч легендарного Артура - короля. Этот меч никто, кроме Артура, если верить легенде, вытащить никак не мог, потому что он - был волшебный. Потому лишь хозяина ждал - дожидался... 
- Это здорово. - говорю я Наташе. - Вот зашью дома ножик в карман, а достану - лишь в день свадьбы. Вот - воображаю я - Ты да я - идем вместе по красной ковровой дорожке. Ты вся в белом... И еще - Мендельсон...
- И фата... И еще - тетка жирная с лентой под гербом. Поздравляю, молодые!.. - говорит - засмеялась Наташа. - Брак - эт дело такое... ответственное, что бывает то не каждый день, увы...
- Да, фата. - подтвердил я смеясь. - Я весь в черном и с бабочкой. Ну, конечно же гости. И родители наши. Мама Августа и папа твой. И мои, конечно ж тоже... Подхожу я к скамейке в этот день... Нет, подходим  рядом и вот я этим самым ножом режу что - нибудь в продолжение. Скажем: Л ДО ГРОБА... - или что - то в такое. В том же духе. Еще не придумал. - говорю я любимой.
- Или что то такое... - засмеялась Наташа и сдавила мне руку покрепче глянув прямо мне в душу чудными, распахнуто - небесно - голубыми глазами.
* * *
Так мы жили да были в тот год. 
Так вошли мы в тот век,
В его самое первое в мире начало.

В жало этого века,
И в день - для грядущего.
В тень у века - еще на рассвете.   
Ну, совсем как вот эти
Совсем юные? Дети?

Впрочем, кто же действительно вспомнит?
Кто ж теперь все грехи разберет?

Все мы жили тогда. Все ходили рядышком со всеми. И не отвертеться никому и уже'.
Словом, жили да были. Ровно словно бы в сказке. Кстати, всякой сказке неизбежно приходит конец. Не всегда счастливый, но все - таки, все же... 
Вспоминаю то время, когда ты хотела научить меня курить. Я хотел научиться курить. Непременно хотел научиться - у тебя одной. Только у тебя, моя Наташа, потому что ты курила тем летом. Куришь и доселе, хотя вроде бы нельзя? Разрешают ли тебе - на телевидение? Или куришь ты дома? Муж тебе разрешает? Или кто он тебе?..
Впрочем, вот действительно - "не мое это дело"... - отвечаю  мысленно тебе. Говорю с тобой в воображении. Помню, как же ты смеялась не раз говоря, что "дурной пример - заразителен"...
- Это верно, Наташа. Это правильно. - продолжаю говорить с тобою я, хотя так давно не видел. А увижу ли? Бог весть...
- Он и правда заразителен. Ведь все знают, что "курить вредно". Что от этого вообще умирают. И любить - тоже вредно. Тоже умирают. Ровно также, как дышать и жить.
Потому как все, ровным счетом все на огромной Земле умирают. Пропадают в свой срок и до срока словно те отражения из глубин мутного зеркального стекла в коридоре силикатной полуторки... Все исчезнем c планеты, растворившись в бездонных глубинах пространства и времени без малейшей памяти и без следа. Все уйдем в свой через и от жаркого лета, и от стужи - зимы за зеркальную, тонкую призму. Так давайте смеяться над этим. И не только над этим. Над всем! Ты так яростно, так заразительно умела смеяться в тот самый первый год наступающего нам горло, лезущего нам в глаза несчастливого, горького века. Как же ты смеялась, черт возьми! Помню: челка по ветру и смеется, смеется, смеется до колик, навзрыд!.. 
* * *
О КУРЕНИИ

В лето две тысячи первое ты пока что курила  "Петра". Или что то еще "Золотое..."? Вроде даже "Кольцо"... Я действительно помню, до последнего смертного часа не забуду, как курил я твоего "Петра" и еще твое ну, вот это "Кольцо" за компанию рядом с тобою.
Из твоей картонной пачки - я тащил. Из моей бумажной пачки - ты тащила. Вот так мы взаимно воровали, то есть тырили говоря так действительно грубо друг у друга надежды и быстрое время, а не просто какой - то дешевый табак. А про "кольца", про то самое важное в жизни "золотое кольцо" что таскают на пальцах разные "женатики" и "дуры" мы до срока не думали. Потому что были очень заняты собой и действительно важным занятием. Может быть, самым важным в том июле миновавшего, древнего года. Мы курили вдвоем. И вот этим - все сказано...
* * *
Летнее время лениво.
Время тянулось так вяло.
Время то мы не считали.
Словно чего - то все ждали?
Нет, не гадали и не говорили,
Мы о том будущем.
Просто  курили...

Мы курили в то лето. В ту небесную синюю даль. Посреди размякшего от неги жарко - ленного летнего мира. Выдыхали дымок сигаретный сиреневый в ласково - безмерную, золотистую розовость и белизну - теплынь, и - с Богом. Выпуская дымок так легко и спокойно в этот светлый и благословенно - дивный  вечер, словно б мы посылали почтового голубя с донесением или просто посланием к Самому Всевышнему Господу Богу.
Вот немного зазевались мы, не увидели вовремя набежавшую тучку и на нас вниз с небес, с облаков пролилось, но не молоко то самое небесное, а простая вода. Хорошо, что были мы недалеко от твоей квартиры, что в том доме что на Ленинградской расположен буквой "п". Добежали до подъезда твоего по лужам. До квартиры твоей. До того до самого, будь оно не ладно, криво усмехнувшегося мне, увидав меня мокрым, растрепанным ну, что мокрая курица, зеркалом. 
Дождь в июле часто скоротечен. Но вот этот все шел, шел и шел. А потом - мы все видели это в окно - поднялся сильный ветер. И твоей мамы - Августы в эту пору еще не было дома. Потому как женщина с теплым именем Августа была в день на дежурстве на вахте при какой - то конторе...
- Как же так называется ее должность такая... ну, она еще там, где различные офисы фирм расположены ... потому следить надо на входе за всеми? - Да, консьержка. - припомнил.   
- Как она с работы доберется? Ведь ушла без зонта... - волновалась Наташа стоя у размытых балконных дверей за которыми ветер гнал - швырял и лупил водяными струями во все стороны.
- Ничего, скоро дождь прекратится. - отвечал я Нате и обнял ее за плечи.

Барабанили ветки в размытое - в слезах - разводах стекло.
Почему ж все минуло?
Почему все пропало?
Все исчезло, прошло, утекло,
Неизвестно куда.
И висит только  дым сигаретный...

Да остался лишь пепел,
Как времени седенький прах,
Что летит и летит мне в глаза
И песочком скрипит на зубах,

Пепел времени из
Две тысячи первого года.
Десять лет, десять зим
Осквернения земли и родного народа -
Вот действительный знак,
А вернее, значочек приметный.   

Помню как в мрачноватой комнатке полуторки посреди сумасшедшего мира бешено, остервенело размываемого водными струями, сотрясаемого чуть ли не до основания яростно громами мы сидели вдвоем у окна и не зажигая света, силясь различить за пеленой дождя пролетающие мимо к акведуку то рогатые троллейбусы, то авто, то спешащих, промокших, даже под раскрытыми зонтами горожан - пешеходов.
- Так возникло к начале Двадцатого, так лет сто назад не изобразительное, а абстрактное искусство в живописи. - умничал я перед девушкой. - Очертания, образы смыты водою с небес. Так как будто бы на полотне, а в реале - на стекле оконном остаются лишь размытые линии и страннейшие, расползшиеся пятна. 
- И не говори... - почему то вздохнула Наташа философски качнув головой, видно вспомнив о матери. Верно думая ровно о том, как она доберется до дома...
Почему мы понимали с полуслова друг - друга? Почему ж нам было так легко и так весело вот в том самом две тысячи первом? Отчего для нее все пропало, да не минуло для меня без следа?..
Да, еще это зеркало чертово... - вспоминаю и мучаюсь. Знаю: Нет. Не будет в этом мире мне во веки покоя.
* * *
А еще от нашего Софийского собора и с Ленивой горы, вот откуда, от той самой пирамидки гранитной, вместо коей при начале тридцатых еще стоял храм... Впрочем, ведь догадаться не трудно, что с ним стало в тридцатые... Вот, короче, c того самого места откуда, если верить легенде, и начался наш город, в тысяча четыреста сорок седьмом, с того самого места на которое якобы и пришел Герасим Устьрятинский, чтобы основать тут монастырь и город (а совсем не тот глухонемой мужик из рассказа Ивана Тургенева, утопивший несчастную собачку Му-му, как считают некоторые горожане) свадебные шоу - мены, шоу - вумены фирмы "Золотая свадьба" выпускали в синеву небес белоснежных голубей и беленьких голубок. Кстати, не надолго, потому что птицы эти безотказно и всегда возвращались назад. Ведь домашние голуби знают дорогу до дома порой и получше, даже чем собаки или кошки. Паче - наши пьяные сограждане на свою же квартиру. И особо - после вот такой вот свадьбы...
Голуби кружились в небесах прямо над моею головой. Прямо над твоею головой. А еще мы стояли за нашей Софией и курили.  Прямо в это лето. Прямо в это солнце. Прямо в ту голубую небесную синь.
Я до сель не забыл, как же ты курила. Это было так размеренно, так чертовски неспешно, грациозно, легко. У меня ровно так никогда - никогда не получится.
Я тянул из твоей, ты тянула из моей сигаретной пачки и тянулось неспешное, летнее время. День был размерен, неспешен, палящ. Вечер приносил прохладу, мир и вот это вдохновенное курение. Ежедневный наш почти магический обряд - ритуал. Время для ининциации, срок прощания с иллюзиями юности?   
Нет, нет... Никаких испытаний, никакого мучения я еще не предвидел тогда... Счастье было не долго. Что ж теперь осталось? Что? Только память о том сигаретном дымке, выдыхаемом - вдыхаемом тобой, твоим чувственным ртом, твоей пухлою грудью... Дым колечками срывается и улетает в беспредельную синь с  уст твоих дурманящих, пьянящих. Помню, как доверчиво было тогда у меня на душе. Как мучительно, слезно и мило вспоминаю я это курение.
Вы ведь видели сами, как клюют голубки крошки хлебные из чужих и заботливых рук. Как лакают щенки и котята из блюдца молоко. Ровно те, о которых ты говорила тогда. Говорила, что любишь вот их, этих кошечек, этих собачек, ну почти как родителей... - Жалко только, - скажу я тебе из сегодня - что вот не меня. И совсем - не меня. - понимаю я снова, отчетливо и жутчайшая, жгучая боль вновь пронзает меня обжигая разбитое, бедное сердце.
* * *
ВОСПОМИНАНИЕ ОБ АДЕ

Сигаретный дымок защипал мне глаза,
Пролилась вода? Или с неба - слеза,
Вниз на землю? И  дождь барабанит по крыше,
Но его нам уже не услышать вдвоем,
Не ходить нам так - вместе - под этим дождем,
И грызут мое сердце голодные, серые мыши.

Вместе нам не бывать,
Не живать, не ходить,
Не бродить в дивных зарослях,
Не разлюбить,
В свой черед полагая зов страсти,
К тому же новейшему другу...

К подруге - другой,
Что войдет в свой черед...
Впрочем, кто все поймет?
Кто простит - разберет?

Предавались б, как "предки" житью,
Средь мещански - больного потуга
Век и век?

Ненавижу тот гнусно - мещанский уют.
Где обед с макаронами вечно жуют.
Боже мой - это мука. И мука - без края.

Так вползает неслышно, нелепейший "брак",
Что бросается сворой голодных собак,
На несчастную грудь,
Но никто ничего не узнает.

Потому что про то не возможно кричать.
На уста ляжет нам роковая печать,
Всех всевозможных приличий,
И цапают серые мыши.

Не наденет герой - триумфатор венца,
Не получит награду вот тот,
Кто и все претерпел до конца...


Не кричите же Вы про минутную страсть,
Не гневите и дале пришедшую ныне напасть.
Нитка порвана.
Так легла нынче масть
Не тоскуйте в реальном Житомире
О придуманном Вами Париже...

В целом мире не знают,
А знают - уже не поймут
Как Вы так оказались на месте триумфа
На десять минут,
Под дождем иль под звездною пылью?

Завяжите глаза и замкните уста
Нынче в Вас распинают
Подобье Христа
Небом ныне оставлены Вы
Приготовьтесь к мученью в крови и бессилье!

Дайте метры холста
Дайте краску - ему,
Тому демону,
Что поведет Вас сквозь тьму,
Через эти пологие боли,
Свирепые крыши.

Будет шарик под Вами вертеться,
В височке кровинкой стучать,
Будет оси земные вертушкой по полу качать,
Будет чья то струни'шка перепоночку яростно дергать -

Потише... - скажешь разом. И прыгнешь в небес окоем,
Потому что уже не бывать вам вдвоем,
Раз погибель пришла -
Ничего - ничего не попишешь.

Лишь пред смертью почувствуешь ты и  поймешь,
Как легки и обыденны в мире коварство и ложь.
У иуд что целуют тебя  о привычке.

Чуть оглянешься кругом -
Не видно ни зги, 
Кругом темень, и путь отыскать не моги...
Так какие ж нужны в этой тени погибели спички?
* * *
АДСКОЕ. ЗАГРОБНОЕ

Хоть повыколи глаз... В пустоту провалился? Неужто?
Раз не видно не зги - кто же смотрит из бездны на нас?
Взгляд впивается колко и за душу цапают когти,
Да не эти ли были на старом погосте? -
И с досадою сам обругаешь себя: пидарас!

Лишь привыкнет твой взор к темноте и узрится отчетливо, трезво -
Вот Лилит Вавилонской Блудницею на круге из бесов в порфире лежит,
Вот распутная Ева змею допуская до грешного чрева,
Снова в неге любовной неистово, дико дрожит.

Об Адаме забыла та дева вкусив от плода',
Что послаще любого другого блуда'!
Вот не зная стыда сука с дьяволом снова на ложе.

Вот седой Вельзевул - бе'сов главне'йший князь.
А вокруг его крутится всякая мразь:
Духи - демоны вьются, смердят и крутя'т,
Вот чертей мала - меньше - поганый отряд -
Все в подножье они у Нечестья и Грязи Вельможи...

Не найти отсыревшие спички -
А, впрочем, себе только бы не дороже...
Всюду грязные, адские рожи лихою, дурной чередой,
Крики, хохот и блики сочащейся крови над черной, горящей водой.
Лучше б вовсе такого не видеть. 
Лучше б прежде - живым еще быть на земле - на сторо'же!

Как тревожен рассудок... Как морок бесовский прогнать?
Чиркнешь спичкой и вылезет белая прядь
И с луча трехсекундного станет торчать -
Ее - Натина - только седая.

Это послано теми кто в древних гробах...
Прямо в бездну - нырнуть и надеется все таки: Ах...
Что бы к мертвым соседиться,
к погребе старого морга.
На Советском проспекте.
Дорога в карете без окон - была б недолга...
Путь к забвенью страстей...
Но к чертям на рога привезет тебя, сударь,
Та разбитая к хлам труповозная, древняя "Волга"!

Вот белейшая прядь... Это - снова она...
Так загробия муки вновь сводят с ума...
Эти бабы, воистину, стервы и грязные суки!

Но без сладостных мук этих тварей -
На нашей планете - все точно такая ж тюрьма -
Адова'я. Ну, вот как - кладова'я.
Бочонок без крышки и дна. Так продлитесь же, сладкие муки! 

Как нам сладостно, страстно к тебе припадать,
Дорогая Лилит, всевселенская грязная ****ь,
Злобный, темный, кусучий клоповник,
И тезрающий душу терновник.
* * *
ЕЩЕ РАЗ - О КУРЕНИИ

Мы курили "Петра" за Софией. И дым сигаретный,
Вот такой невесомый и синий  под вечер... Но ломит виски...
 
Возносился от грешной земли в те далеко - туманные,  чудные дали,
Где не будет средь сомнов из ангелов горькой, посмертной печали,
Где не будет о жизни сгоревшей за зря раздирающей души тоски.

Вот таким хрустальным, ясным, словно бы до донышка прозрачным, теплым вечером растворясь без следа и без памяти в океане воздушном наш дымок возносился все выше - вверх, чтобы после окончательно смешавшись с атомами газа (Или, может - молекулами? Или что там у них?) слившись воедино в потоках синевато - сиреневого воздуха, а вернее разлившись уже беспредельно, широко - и во всем, то есть как бы в то мгновение становясь ровно всем в этом мире - куполами, крестами, рекою, деревьями, лавками в убогом скверике, и тобою, и мною, для начала сперва облизав, словно радостный пес, тот что лижет хозяина в нос и в лицо веселясь да и с прыжочком на грудь зацеловывает ну как будто правда в засос, эти милые... нет, нет не лица... не только они а вот эти вьюгами, дождями хлестанные, годы за годами мытые без счета временем неумолимым древние, бессмертные, бесстрашно (или как говорят молодые - "безбашенно") вознесенные ввысь купола и кресты прямо на почти недостижимой  высоте, царственно парящие над нашим вечно молодым и безмерно старым Устьрятиным - городом. Синий воздух с разлитым в нем словно бы в заправду вознесшимся от нас, грешных, благодарственно - хвалебным  фимиамом восходил, возносился вначале к старым фрескам на стенах Софии. К той великой, центральной и главной что над входом, на которой Господь Саваоф грозно и сурово грозит всем смотрящим  Своими перстами. Это главная фреска. На других второстепенных что поменьше - нарисованы Евангелисты со свитками пергаментов, и Архангелы, и вообще всяко воинство Божие со щитами, мечами и острыми пиками...
- Интересно, - сказала Наташа - вот мы курим у церкви... Ну, не на крыльце, конечно, но ведь все же... Интересно, - говорила она - будь тут церковь действующая, то она была бы против нашего курения? Все же мы стоим недалеко от храма... Или было без разницы и в конечном счете - все равно? Понимаю - нынче храм этот - бывший, но ведь все же... Ну, а если бы был действующий - тогда как?..
- Ну,  не знаю...- потянул я выпуская дымок изо рта - Тут не храм уж давно, а музей. Где икон, а где утвари разной... - отвечал я девушке Нате. - Вон, в отделе природы сколько чучел разного зверья поставлено. Лоси там, медведи, бобры... Даже бивни мамонта доисторического есть. Ты ведь все сама видала? А в  отделе истории - санки, карета, кафтан царя Петра... Ну, и те же иконы. Иконы... Ходят посетители и смотрят. На скамейках при Архерейском дворе и покурят. Ничего... Ведь музей - это прошлое. Мертвое, ушедшее от нас - как обидишь? Никак... Да, к тому же, дым этот: разве это "обида"?.. 
- Это правильно. - отвечала она выпуская колечко. А потом изрекла для меня не понятную фразу - Мертвые - к мертвым. Живые - к живым...
Я тогда до поры не понимал: про что это она?.. А меж тем миновав все земное и тварное - тленное наш дымок возносился все выше и выше, приближаясь к тем облакам на которых согласно догадкам мечтателей древних восседали славянские боги, и суровый еврейский Иегова - Бог Воинств, и Его Сын Иисус - Спаситель, что по - гречески звучит - "Христос". Так, наверное, и восседали они в это жаркое лето - рядком, на прохладно - пушистых невесомо - небесных седалищах в полном и великом согласии. Так они и  взирали на нас сверху вниз, хоть не слишком к нам располагая, но как будто бы не гневаясь на нас.  Наблюдая мимоходом, будто бы смотря сквозь пальцы и прощая до поры, до времени все невинные наши забавы, что, действительно, в общем то были - "ничто" на огромном фоне свершаемых в мире злодейств и грядущих... 
* * *
Синева надо мной. Голубые глаза.
Пиво "Балтика" -
Ты его так отчаянно летом любила.
- Потому что жара... Кто же пива не хочет? -
Всегда говорила, вернее - твердила, 
И еще всяко - разное,
И...

Вот та синяя банка уже примята каблуком.
Среди трав затерявшись так близко лежали вдвоем.
И кузнечик так страстно и нервно стрекочет.
И травинка, сухая соломинка ноздри и нервы щекочет.
Кто же пива не хочет? -
Кто ж пива не хочет? -
Если только какой - нибудь Авессалом,
Что запутался гривою и запропал на пороге убийственной ночи,
В том волнуемом мире, как в море.

А небо высокое страшно над нами стоит,
Проплывая белесым горячечным жаром язвит,
Что подумаешь -
Право, о Господи, Боже ты мой,
Что мы делаем тут, в этом поле среди миллионов путей,
Словно, право, в какой травянистой, горячей парной,
В сумасшедшем сплетении судеб и разных горючих страстей,
На пороге последних бы вроде в истории яростных дней?

Не досталась другая? Другой?
Может быть у кого то достоинств поболе?
Иль какая тут выгода? В чем тут?..
Но лишь руку свою протяни - и ухватишь за счастье.
Иль в глаза голубые взгляни,
И испей той охоты, что слаще неволи.

Из молочно - бездонной реки облаков,
Из сплетения звездочек и мотыльков,
Из травинок, кузнечиков, радости, боли,
Горя, ленточек, судеб, бумажек...
Из разной такой ерунды,
Распластавшись как те обгорелые трупы на грунте -
Пороге беды...
Нет, такое - не  россказни в школе.

Нахлобучивши шапку на голову из облаков,
Презирая все мудрости - всех на земле дураков,
Их ненужно - ничтожные, жалкие бредни,
Уносясь в это лето, как будто галопом летя,
Я - уже не дитя, ты же - полудитя,
Так по досочке шаткой ходили над бездной,
Как в день пред бедою - последний.

Жар горячего лета горит у тебя в волосах,
Теплый ветер взвивает - вздымает, бросает в лицо колкий прах. 
И кузнечик пронзительно гулко и страстно стрекочет.
Высоки и бездонны глаза в небесах.
Жизнь потянется к жизни,
Ну, а под ногою лишь прах
Всей земли. - Кто же пива не хочет?
Не хочет... Уже не захочет...

Помню как на пороге уже наступающей тьмы,
Расставались с лобзаньями страстными мы на крыльце, но увы...
Глянул - в небе все тот же гранит... всенебсною, жуткою твердью!
Вот тогда я почувствовал... Как не поймешь,
Тех лобзаний нелепую, жалкую ложь? Хоть бы ты отдавалась и в этом с таким же усердьем,
Как там, на том древнем кладби'ще... 
* * *
ФОТОГРАФИИ

Что остается после нас? Ничего... Ну, почти ничего. Разве что фотографии. Беспредельно тиражированные воспоминания людей, расфасованные по коробкам, по черным пакетам из под фотобумаги - еще до девяносто первого. Еще лишь черно - белые. И цветные, всунутые за дешевую пленку китайских альбомчиков - после. Помните? Вы все это, ну, вот так хорошо, Вы все это великолепно помните...   
"Зоркий" вашего дядьки - на ремне - в рыжеватенькой коже. Вспышка, древний экспонометр. Вот он - Ваш Николай Николаевич улыбается из своего "четыреста семнадцатого Москвича". Желтая машинка с плавниками, убегающими к задним фонарям... Вот картофельное поле и тетка раскрасневшаяся... Кстати, цвет  не видно. Фотоснимки черно - белы, зернисты... Тетка улыбается из под платка. Вот какие - то парни в парусиновых куртках строят в совхозе коровник - месят цемент и кладут кирпичи... Это семидесятые годы. А пораньше то что?
Вот и более ранние фото. Стройный дед твой, такой молодой, а теперь - уже мертвый давно, в форме с орденами и медалями. Рядом молодая бабушка - с укладкой, что теперь лежит у деда - побоку. Нынче их могилы - в двух шагах... Между - маленький Колька - паренек в коротких штанишках на лямке... В этот год ему - будет семьдесят.   
Вот футбол. Мальчики гоняют мяч на пустыре. Вот дома в два этажа, точно такие же, как бараки что стоят на Можайского... Возле них - сарайки, куры... Вот какие то бабки. Парень рубит дрова. Памятник усатому грузину в сапогах и с трубкою - еще на постаменте. На конце ухоженной аллеи. - белый, гипсовый солдатик с ППШ. Слева и направо от аллеи - ряд портретов. Это "передовики" и "ударники" - догадываемся. Машинист паровоза, ткачиха, депутат областного Совета... У подножия усатого тирана разместилась стайка школьников... Матч на нашем "Динамо". Вратарь в кепке, трусы до колена, настоящий мяч из кожи. В ту далекую пору мальчики играли в свой футбол матерчатым... Пожелтевшие фото с стриженными фигурно рамками. Это сороковые.    
Дед еще молодой с рюмкой водки. Вот и Коля еще совсем юный - с комсомольским значком на пиджачном, черном лацкане. Вот и брат его - Витька. Витька в кепке и Витька на лыжах. Первомайская демонстрация. Кто то тащит портрет Микояна, кто - то, вроде, еще Маленкова. Очень мелко на снимке и не разобрать... Строят новый дом деревянный в Сосновке. Вот и роща сосновая, и какие - то парни среди рощи сидят на бревне. Дед у радиоприемника с матерчатым рупором - "Минск". Первый телевизор "КВН-47" за огромной водной лупой. Возле телевизора - толпа. Вот кинотеатр с колоннами. Парочка застыла на крыльце. На плакате: "Похитители велосипедов", производство: Италия.  Это пятидесятые.   
* * *
Сочи - это "Дендрарий". Москва - это Красная, ВДНХ, Большой. Ленинград - Аврора, Зимний, Александровский столп и Атланты... Рядом - черно - белые буклеты с чешской выставки стекла с видами Злато Праги... Вот ракета. Вот "Ил-18". А на лесенке - дед мой и бабушка. Постарели слегка...  Вот "Москва" - гостиница. Очередь на Красной площади. Не за колбасой, а еще - к тому самому Ленину... Минин и Пожарский и Спасская. Улыбающиеся лица незнакомцев. Вот какой - то парнишка с открытой бутылкой шампанского обнимает девушку... Первомайская демонстрация. Девушки в плащах, на ножках - "лодочки", а на головах накручены "бабетты". Голубки на палочках и шарики. - МЫ ЗА МИР! - И еще - бумажные цветы. Кто - то тащит портрет Брежнева, кто - Косыгина...      
- Это - дочь секретаря обкома Драгина. - говорила бабка, добавляя - Хоть и был парте - ейный он, а хороший. Понимание к людям имел... Это дочка его. C Витькой в одном классе обучалась. Хоть и из семьи такой, - покрутила ладонью она - а простая была... - Это шестидесятые.
* * *
Витька в черных очечках, в узеньких штанишках, в рубашонке - распахае и с "огурцами" крутит радиоприемник "ВЭФ". Юрмала... Рига... Корабельные сосны и старые башни. Волны наползают на песчаный берег. Отдыхающие... Свадьба в Ленинграде. И Дворец бракосочетания - в настоящем дворце. Тетка под гербом РСФСР поздравляет молодых со вступлением... Обмен кольцами и групповые снимки c родителями... Вот банкет в ресторане. Наливают шампанское. - Горько!.. - Ох, как горько... Мать еще молодая - с коляской. Я - еще несмысленыш - зверок в распашонках, колготках, нагой... Я и звери игрушечные. Я и пирамидка, и кубики... Я в том самом, самом первом дворе, в доме против "Конюшни"... Дед и бабка еще не на пенсии даже... И еще - они живы... пока... Вот какая то бабка - в гробу.
- Не твоя ли прабабка?.. - говорю я себе.
Папа с фотоаппаратом "Зенит"... Вот поездка в Прилуки. Ты, ребенок - на фоне закрытого храма. Ты - на древней, монастырской стене.
- Да какой это год? - спрашиваю сам себя и отвечаю - Это - семьдесят девятый. Осенью тебе придет пора  идти в школу. В первый раз - в первый класс.
Вот букеты и школьные формы. Гладиолусы, астры, золотые шары. Перепуганные лица первой, коллективной фотографии. Маленький Володя над доской. Маленький Ильич на звездочке... Так закончились твои семидесятые.
* * *
Начинаются твои "школьные годы - чудесные"... Октябрята, пионеры, комсомольцы... Помню траурные митинги. Даже целых три с небольшими между ними интервалами. Смотры строя и песни. И подарки от родителей - на День Учителя. И мерзейший буфет с несъедобной котлетой и холодными рожками. Бр - р - р... Тот кисель на столиках. И повязка красная на рукаве - мы дежурные... И зарядка с гирями - гантелями перед уроками.
- Вот наглейшая, глупейшая проказа. Надпись мелом через всю доску -
- Не ходите дети в класс -
   Наш учитель - пидарас!
Глупая, дурная шутка... Помню, что скандал разразился тогда грандиозный. Дело добежало до РОНО. Разозленный "пидарас" обращаться в милицию думал. Но потом - передумал, конечно. Но зато нас  пугали полгода: Лучше признавайтесь, а не то все равно ведь дознаемся: кто писал? Как найдем - виновника - в колонию...
После как - то все приутихло. Через год притащили пацана на линейку. Извинения публичные заставили принесть. Под давлением конечно же. В общем, парню после этого учиться в восьмой - стыдобища была уже страшная. Перевелся куда то, в какую то... Не в колонию, не в Шексну за колючку и слава Богу, и на том спасибо... - хлынули потоком детские воспоминания. И подлейшие слезы набежали на мои глаза. 
* * *
Снова Рига и Юрмала. Сосны, башни, узенькие улочки. И Феодосия - Крым. И Кавказ - Афон Новый. Снова папа с "Зенитом" - уже постаревший слегка. Вот и лес. Самшитовый? Монастырь под горою... Вот разлапистые пальмы на набережной... Вот я - в бурке и папахе с газырями. Чуть подрос, а отец - постарел... Редкая, цветная фотография. Бледноватые краски, как бы впрямь акварельные - достижение курортного фотографа... Вот и я с аппаратиком "Смена". Мальчики и девочки плотно сгрудились вкруг старинного дивана. Вкруг того, что осталось тогда от прабабки. Ну, от той, что в том самом гробу - раньше видели... День рождения твой. Сколько? Только - пятнадцать?.. Группа мальчиков - девочек на паласе - ковре из Германской той бывшей Демократической. Лешка ставит бабину на еще катушечный магнитофон - вот с тем самым "Маем Ласковым"... Головы пацанок, пацанов на вьетнамской циновке с павлинами... Снова я - с тем кассетником "Весна" монофоническим, серым. Снова в СССР...
Вспоминаю дорогие имена, писаные шариковой ручкой "БИС" на пенале клеенчатом, школьном. Вот - "Алиса" - "короли советской рок - музыки" - приписал я в шестнадцать. Вот - "Аквариум" с Б. Г... Вот я сам возле проходной хлебозавода, где работали на УПК. Вот и снова групповое фото. Выпускной наш класс - фотографии в рамочках с подписями... Выпускной вечер наш. Пареньки в костюмчиках. Многие из нас - впервые в жизни. До того была только та самая синяя школьная форма. Девчонки - в платьях, но не таких шикарных - с декольте, почти бальных века Девятнадцатого, как сегодня принято...
Институтская группа. Мастерская, подрамники. Кто то клеит макет. А кто клеит? Убей бог - не помню. Имя и фамилию забыл. Видно: "старость - не в радость"...    
Все. Конец. Черно - белые фото закончились. Как и Союз Советских...  Как и восьмидесятые - не календарное, настоящее, счастливое десятилетие моего взросления... Начались девяностые "смутные"... Вот я выхожу со вступительного - Приняли! Вот я в том политеховском буфете - на Ленина. На прилавке "Чупа - Чупс", водка в лимонадных бутылях с низким горлышком. А еще, конечно, "Баунти", "Сникерс" и "Марс" с толстым - толстым слоем шоколада и арахиса - как в рекламе навязчивой. Вязкий вкус этой приторной массы до сих пор у меня на зубах и губах, что с трудом лезет в глотку... Пищевой спирт "Рояль" из Ленинградского на Мира, "Амаретто" и "Киви" в тех причудливых, первых, несоветских в провинции бутылках... В хлам раздолбанная, серая "Весна" без крышки снесена была мной в мастерскую. Так, для общего пользования...  "Сандра", "Бон Джови", Майкл Джексон...
- Ерунда все это. Ерунда - говорю я себе и мысли путаются, и резкость пропадает... "Смена - символ" подает в отставку. Так кончается эпоха... Я не плачу. Просто время убежало, как вода. А вернее, как вот эти хлынувшие слезы...
* * *
Вот мои приятели, вот какие - то девушки. Позади - большой плакат с Б. Г. Да, еще из Ленинграда привезенный. И Б. Г. - молодой, без козлиной бородки... Да когда ж это было? Вот и подпись на обратной стороне: май 1991 года. 
Практика в монастыре, который уже не музей. Вот студенты носят стекловату - без всякой защиты. После - чешется. А еще - дерет в горле... К счастью это не смертельно. То есть совсем, не как жизнь...
Практика в "Монархе" у Петрова. Помню тот "Парламентский час" ровно в два по радио. Вот и Вадя Горохов. Разговоры о Христе и о Джордже Оруэлле... А потом - был октябрь. Белый Дом разбитый танками... Как много дано нам запомнить. Как много, на счастье, забыть. А зачем? Зачем помнить?.. Иначе сойдешь с ума. Просто удавишься, и... Впрочем, ведь и так - всем один конец? Не так ли?
Вот какие то хиппи с гитарами "у коня" и раскосая девчонка с ними. Анна? Ана? Настя? Блин, забыл... Говорил же Гребень в свое время: Память долгая страшнее сифилиса... Воспаление легких зимой. Месяц  на Советском - на "пульмане".  Чудом душу тогда не отдал... Впрочем, ерунда. Не снимал я в больнице - не вру. Постараюсь не врать. Постараюсь быть честным. Зачем?          
* * *
Помню примитивную ту "Скину", что была у меня. Чуть ли не камеру обскура,  но с встроенной вспышкой - продукт из Китая. Нам такое было тогда в чудо... Лето. Девушки такие и сякие. Гнутся по ветру - какие ж стройные были!.. И купальники - мини - бикини... Пляж, купальщицы и снова монастырь. Не музей, не музей - на все сто, потому и не пустили больше. Потому и снимались под стенами... Нынче я и без стекловаты, и с  - там не нужен.   
Выпускной в Политехе. Распродав учебники и книжки разные, все подрамники, кисти и краски, чистые ватманы и "акварельку" - бумагу приобрел на устьрятинском рынке в ларьке аппарат моментального фото -  знаменитейший всемирно "Поляроид". Знал уже я в тот год - по - специальности мне не работать. Нет вакансий для нас. А когда поступал, говорили: Вот поедете в районы архитекторами... Впрочем, кое - кто и поехал - из местных. Нынче - кто в администрации местной, кто - в кадастре сидит. Повезло, одним словом. По - другому - не скажешь.    
* * *
- "Маде ин Канада" - было на крышке. Вот откуда прибыл этот аппарат. - Ит из фирма' - говорили тогда по - советской привычке. Потом это прошло. Просто не было другого товара, кроме разного товара - заграничного...
Выпускник наш прямо тут, то есть на месте, как учили проверил товар сфоткав наглую харю ларечника. Вот она - в альбомчике китайском, стареньком... Вот и выпускной у младшей группы - год спустя. Снова девушки, снятые уже на "Поляроид"... Рано облинявшие цвета патентованной, американской химии. Помню: чуть прицелишься, нажмешь на клавишу и - кра - а - ак. И пластиночка лезет из прорези. Потрясешь ее немного и проявится... И появятся деревья. И появятся девчонки. И появятся собаки. И появятся дома...
Быстро и никаких проявителей. И никаких закрепителей - бачков траурного цвета, темных комнат и увеличителей на железной ноге... Еще в детстве мечтал о таком. С той поры, как еще на картинке увидел в "Юном Технике". Дело было еще даже при Черненко, наверное. Заграничная штука... Но жаль, очень жаль что в тех кассетах тех поляроидных всего карточек с десяток и было, да и цены на кассеты - ого - го. Рыночные, а вернее - базарные. Не взирая на забытую болтовню Черномырдина, что де "рынок - это Вам не базар"... Уж какой, извините, "базар", ровно вот такой и "рынок"...  Жаль, что быстро кончалась та кассета... Как и жизнь, к сожалению, тоже... уже...   
* * *
Вот смотрю я на фото. Разбросал их на больничном одеяле. - Вдруг не видеть их более. - так думаю. Вот и попросил мамашу принести. Принесла. В желтый дом принесла. И на том ей - большое спасибо.
На цветных не слишком резких карточках - передвижной зоосад. Это тот, что стоял тем летом возле недостроенного музыкального училища на Конева. Не достроят - уже никогда... Так вот и останется торчать словно бы скелетом полусгнившим остов будущего зала концертного - прямо над автостоянкой, над машинной мойкой - территорией законной гастарбайтеров... А когда - то давно написали в газете, что де будет "зал с настоящим органом" - невидаль для нашего Устьрятина. Дивные, нелепые надежды отгоревшей и бесславной перестройки... 
Вот несчастный африканский бегемот широко раскрыл свою пасть высунув башку из тесной ванны, где страдающий от летнего жара российского разнесчастный тот зверь возится  в жутчайшей, ужасающей, зловонной жиже - смеси из навоза и воды. Повернулся, показал клыки  и - ах. Грязная, зловонная вода плещет через край к загородке железной,  за которой толпится народ...
Неопрятные и так - же дурно пахнущие ламы толкутся за почти что тюремными прутьями. Чуть поодаль - семейство волков, столь же затрапезно - несчастного вида. Лев и львица - в темнице. Царственная пара - цари естества - гордой, вольной, жестокой природы - в человеческом, злобном узилище. По другому не скажешь... Раздраженно гуляют по клетке. То лениво - устало - презрительно, а то грозно глядят на толпу человеков. То зевают широко и все машут и машут хвостами отгоняя - гоняя надоедливых мух...
Абсолютное подобие разумных, то есть нас в этих царственных тварях видно сразу, ощутимо всеми... Кто же засадил существа те несчастные вот за эти запоры, вот за это железо? Нам подобные твари...
Флегматичный осел равнодушно и тупо тянет расписную тележку c детьми. Впрочем, ровно такую же, как и все на этом скорбном пятачке - облупившееся и грязноватое. Крепкий запах звериной мочи, кала и еще чего - то безмерно тяжелого повис в воздухе над нищим зоосадом. И среди всего кошмара - белобрысая челка Наташи.
- Ты сама ведь хотела пойти. Вот и получай свое зрелище. - думалось тогда, глядя на ее мелькающий ее долгоносо - горбоносый профиль и на эту вот челку. Не предполагал, верней не думал, что мы скоро расстанемся. Ведь не все в нашей воле. Нет, не все... Вот что убивает меня нынче, вот что сводит с ума даже больше, чем все эти углы чертовы, на которые нельзя уже сесть, и особенно - в наших, российских  краях...      
- Хорошо, все ж как славно, что мне мать принесла фотографии. - вот сижу на кровати и думаю. - То есть вышло ровно все, как я ее просил. Вот и джинсы то - те. Те еще... Ну, а впрочем: "перед смертью - не надышишься". Так в народе у нас говорят?  Настоящая " мудрость народная "?..
* * *
Ласковый, вечерний свет льет косые лучи в зарешеченные окна психушки. В мрачный дом человеческой скорби, в неустроенный приют безумных красота заходит лишь на миг. Розовые лучи и лучи золотые. Ну, совсем как в тот вечер... Когда были еще вместе - до поры. Той порой закатной, когда счастье еще не ушло, только лишь собиралось уйти. Не минуло еще, без следа не пропало, как минует и как пропадет этот чудный, дразнящий, закатный, быстро гаснущий вечер за почти что тюремными, грязными окнами...
* * *
ВЕЧЕР

А еще ты в тот год собирала гербарий потому что училась на ест. гео.  Видно, от преподавателя вышло вот такое задание?..
Что же было вначале?.. Помню, как сперва мы пошли на тот луг, где ты долго вначале весело рассказывала мне про растущие у нас под Устьрятиным травы и рвала их, и закладывала меж страницами в папку. А потом?.. А потом мы пошли к тебе в гости. 
Помню, как мы пили чай с вишневым вареньем. После - принялись играть в карты на продавленной, старой тахте перед белорусским телевизором в гостиной. Не на раздевание, конечно. Просто так. Просто - "в дурачка". Или  просто - "в дурочку".
Это было действительно просто. Просто той простотой, что похуже воровства, как говорят в народе... Но ведь мы не ведаем, мы не знаем народа, оттого что кто - то очень - очень давно внушил нам, что мы - не есть народ. Мы де, интеллигенция... Ну, не нам, так родителям нашим. Ведь так?
Он сказал им, нашим папам и мамам или даже и дедушкам - бабушкам  - Вы - прослойка. 
- Да, - сказали они согласившись -

Что мы - прослойка.
А еще мы - затычка для бочки "совейской",
Той, которой не будет, и верно, вовек.

И еще мы - букашка.
Та самая гнусная гнусь,
Что напишет любую бумажку.
Ту, с которой любой таракашка -
Уж и человек -
"Звучит  гордо"
И уже - не свернуть.
И не вывернуть,
Не повернуть...

А еще мы - бумажка...
Простите, прослойка,
Мы - помарка на обществе.
Ровно лишь те,
Кто завис в наши дни в умирающей, злой пустоте,
Чей удел, зачастую, простите - помойка...

Мы бумажка с помойки, букашка, помарка,
Потому лишь Володи хмельная и страстно - больная гитарка,
Лучше всех Александров Сергеичей описать жизни бег
Наш способна.

И путь заметает наш искристый снег...

Мы не знаем народ. Потому что народ - это не актеры, лицедействующие в каком - то бездарном или даже бы хоть и в талантливом, старом кино. В том советском, "про жизнь на селе", как к примеру, про "любовь" и про "голубей", а, простите, ведь это мы то и есть. Бедные, больные, добрые. Злые, пьяные, трезвые. Напряженные или безмерно расслабленные, но еще, как самим удивительно, - люди.

- Лицом к лицу - лица не увидать,
   Большое видится на расстоянье...

- хмыкаем мы, примеряя порой на себя ту затасканную, словно уличная девка строчечку поэта - хулигана Сергея... Вот поэтому мы и не знаем себя. А хотим ли знать? Да, наверное - нет. Слишком уж мы бываем страшны даже сами для себя. Ну, а для прочих, других? Я молчу...
* * *
А в гостиной на темном экране что зовется еще по - привычке нелепой тогдашней "голубым" старый - старый актер со смешной украинской фамилией и актерка с пышнейшею грудью, дочь давно ушедшего писателя и кинорежиссера все вели и вели передачу о надежде на скорую встречу и на радостную и неизбежно - счастливую перемену в жизни человеческой отдельной, и как - будто бы и во всеобщей российской судьбе. Как она называлась тогда? Вроде бы: "Ищи меня"? Или нет? Черт... забыл, запамятовал я название. Помню только - программа в этот вечер удавалась им лихо. Дело спорилось. Ведь актеры старались и - очень, чтобы пропавшие дети и родственники поскорее нашлись. Чтоб суда все и все самолеты возвратились домой невредимы. Чтобы жены обрели своих мужей и мужья вновь увидели жен и обнялись. А еще - народили потомства с лихвой.  Чтобы даже давние выпускники незапамятных лет поскорей повстречались друг - с - другом. В общем, все получили бесплатный билетик в этот  розовый, ласковый рай...
Помню вечер один из последних, в который надежда, словно ласковый свет от торшера или тот розоватый, закатный отблеск, полосою стоявший тогда за вечерними окнами проникал и в квартиру, и в душу. И так   было тогда хорошо и спокойно на сердце? Так светло? Почему же мне было немного тревожно и грустно?

Роковое предчувствие, или...?
Впрочем, видно, тебя не любили?
Впрочем, нынче уже все равно. 

Жаль, что все хорошие актеры так умеют талантливо лгать. Жаль, что жизнь не сложилась. Разбита - и вдребезги. Жизнь расколота о мрачные стены казематов безумия, что прочней иной тюрьмы. Жизнь затоптана, полузагублена. Жизнь моя обесчещена и оскорблена, изнасилована и дошла до последнего крайнего края на котором стоит еле - еле, держится оплеванная бедная  душа человеческая. Но ведь это - такая ничтожная малость, что и говорить про нее смешно.
- Вот ведь - скажут мне на такой мой "скулеж" - в этот миг где - то в Африке от болезней, от голода, от войн гибнут миллионы миллионов не повинных ни в чем. Правда?
- Правда. - скажу я в ответ - Только что для меня все те самые "миллионы"? Ведь душа - то одна и моя... Вот моя для меня - интересна. А до всех тех "миллионов" - мне и дела никакого нет. Пропади они все: и какое мне дело до этого? И слезы не пролью - не надейтесь. Наплевать мне на них! Наплевать!.. 
* * *
Лицемерное шоу на темном экране, вероятно, должно продолжаться ну, хотя б только ради надежды на чудо - немногих - дурных скороверов. И еще - для успокоения коллективной совести, если есть еще в нашем мире такая? Впрочем, мне все это - ни к чему. Ни к селу, ни к городу. И только - к черту... Да, к ему - единому. К нему - к черту...

К черту бы, да за черту,
Чтоб узревши срамоту,
Мне бы с чертом чернь чернить -
Только так хотелось б жить!
 
- Почему я сижу в этих стенах? - задаю себе снова вопрос.
- Потому что знаю правду. - отвечаю - Знаю мир, который груб и который жесток. А вот Бога, который не спас - не встречал. Бога я и заправду не знаю. Да и не узнаю? Срок грядет... 
* * *
ИГРА

Я сперва тебя обыгрывал. Помню - ты нахмурилась даже. Но попозже уже отыгралась сполна. Даже -  прямо на мне... Но все это случится потом. А пока мы смеялись вместе, так легко и так чертовски заразительно, потому что ты рассказала мне тот новый анекдот. Не без пошлостей, конечно. Где ж теперь на Руси анекдоты без пошлостей, раз вся жизнь теперь - один словно затянувшийся на годы... на десятилетия оскорбительно - пошлейший анекдот?
- Но смешной он был? Или все же смешной? Как сказать? Да, смешной. А вернее - жизненный... - так отвечу я на вопрос.
Помню я одного паренька. Он был старше всех нас в институтской группе. После армии. И даже, кажется, был женат. Или собирался? Не помню... Помню, как без стеснения он пред нами - безусыми выводил самые разнообразные шуточки  - "соленые". А на ироническую реплику: Ну, Валерик, ты, и по - о - ошлый! - отвечал - Я не пошлый. Я жизненный. Кстати, "пошлый" - это то, что из жизни пошло'. То есть ровно то, что популярно... - отвечал хохоча и хихикая нагло молодой негодяй нам - мальчишкам хороших семей. Впрочем: где уж теперь те "хорошие семьи"? В половину, наверно, повымерли?..   
* * *
Почему не забыл я того самого Валерика Вашкина, неплохого в общем то парня, сына тощего пожарника и дородной мамаши со слоновьими опухшими ногами, живших в старом трехэтажном доме - грузной, "культовой", послевоенной постройки на Менжинского, в шаге от трибун стадиона "Динамо"? Потому что он был - жизненный? То есть пошлый, конечно же. Да?
Помню ту деревянную лестницу шаткую что вела - уводила меня на второй этаж в грязненьком подъезде, пахшем бог знает чем. То сортиром, то кошками... Помню ржавую пружину с роковым, утробным скрипом. Помню плесень по стенам и чернейшую дверь дерматином обитую. Маленькие гвоздики такие вот на обшарпанной и драной черноте, как серебряные звездочки на небе. Нищие сарайки и трава, на которой дрова - это летом. Кошка на подвальном окошке. А зимою - никакой такой травы. Щепки на снегу. Деревянные дверцы, замки. И сугробы. А над ними - поземка, поземка... Рядом светятся окна - это отделение милиции в изнасилованной церкви - без макушки. Нет ни колокольни и ни маковок...    
Вот зашел в коммунальную прямо с мороза. У плиты - больная женщина и газ... Газ в квартире горит на четыре конфорки. Но на них - ничего. Только пламя, только пламя сиренево - синее. День, и... Нет, на ночь они факелы гасили, выключали. Это все потому что батареи у них ледяные. Дом то старый - престарый.
- Как дерьмо мамонта - так сказал бы Валерик.   
Проходная кухонька. Убогость. Черно - липкая, гадкая копоть. Паутина и толстый слой пыли на трубах.
- Вы не бойтесь тут. Тут у нас мышки бегают... - говорит мне негромко, словно извиняясь эта женщина с оплывшими ногами, тяжело, еле - еле переступая по скрипящему, ободранному полу. И кривит над верхней губкой свои маленькие усики - болезнь... - Скоро сын мой вернется. Да Валера только что за акриловой краскою вышел. Посидите пока... - продолжает она указуя на продавленный и шаткий стул. Мышки были тут и в самом деле. Не такие, как сегодня. Не компьютерные...
Треснутое стеклышко оконца клеенное по боку прозрачным, вздувшимся воздушными пузыриками скотчем. А за ним все поземка метет и метет. Ноет вьюга, а Валеры нет. И скребутся, и бегают мыши. Лампа тусклая. И клонит в сон...
Вот убей меня Бог не помню: дождался я Валерика тогда? Или заходил к ним после? И вообще: было ли на самом деле это? Было или не было?.. Впрочем - все бред. Миражи девяностых - уйдите. Уйдите...
* * *
Помню, как Валерик делал те макеты для кафедры. Вот уж что он делать умел и любил, так вот это - макеты. Это он у отца мастерить научился. Папа у Валерика - тот еще то мастер... Оформлял музей пожарный на Калинина - в первой части, куда нас по Безопасности водили с группой. Стенды разные. Экипировка, машины. Но все это - не главное. Главное в музее том - знаменитый наш устьрятинский пожар тысяча девятьсот девятнадцатого. В тот июнь полгорода Устьрятина сгорело начисто.
При Советской власти в книжках по истории родного края врали традиционно и тупо, что "пожар устроили С-Р - ы и белогвардейцы", хоть прекрасно и знали, что все это - уже полный и натужный бред. Просто лето было тогда очень жаркое - лето тысяча девятьсот девятнадцатого... Думаю, что вот ровно такое же, как и в две тысячи первом году... Сперва задымился торф, привезенный для электростанции. Это берег Устьрятинки. От него занялась лесобиржа. А оттуда огонь кинулся в Заречье и во Фрязино...
Пересказывать известную историю нету никакого смысла. А иначе получится ровно такая же пошлость,.. как и, впрочем, вся жизнь, из которой хотел убежать в это лето. Жаль - не вышло. "Но попытка - не пытка?" - так у нас говорят. Почему же "не пытка", если лупит по нервам и жжет нестерпимой и пыточной болью? И еще: почему? Почему? Больно, больно...
Но как не крути, жизнь - пошла. Жизнь пошла ... под откос. Ну, совсем, как вот тот поезд, что стучит и стучит в моих висках - и вечно. Бьет в то лето за пустошью Бесово из Архангельска в Москву - один, и из Москвы в Архангельск - после.
* * *
Помню день тот. До ныне слышу страшный удар. Лязг и грохот падающих с насыпи вагонов...
Я не видел своими глазами все это. Только слышал - и звук этот снова в ушах. Страшно - страшно, будто бы сама земля вдруг разверзлась за Горне - Успенским и пустошью. 
Впрочем... глупость написал очевидно. Ничего такого ведь не было, да и быть не могло... Да, был грохот и "скрежет... зубовный". После - вдруг оглушительный вой. И мигалки, мигалки - по темной дороге. Кавалькадой - машины ментов, скорые, пожарные, и... И еще какие то вояки. Оцепили Бесово на трое суток. За периметр оцепления никого - я помню точно - не пропускали. Говорили в народе: все больницы  переполнены, и... Ну, и морги, конечно же, тоже...
Кто не влез - рассовали по стране другие области, что б травмированных и мертвых - поровну. Чтобы, вроде бы, как бы ничего и не случилось. Все естественно - травмы и смерть. - Что? Авария? Катастрофа? Какая? Ни в газетах, ни на радио, ни в теле - ни - ни - ни... Сразу - ничего. После - очень - очень дозировано. "Чтобы паники не сеять" - говорят про такое обычно. Интернета в ту пору почти что в провинции не было.
Их совали куда только можно. В Костромскую, в Ярославскую, в Архангельскую. В Ленинградскую - тоже. Самых тяжких из живых везли в Москву, в Склифасофского что ли, иль в какой то там их ну, тот самый новейший Центр травматологии... всего и сразу.
Кстати, вспомнил в связи с этим пошлую валерикову шутку - Друг, в какой институт принимают без экзамена? - спрашивает туповатый школьник у студента. - В Склифасофского! Тебе помочь? - отвечает студент и дубасит школьника дубиной по тупой голове.
Вам смешно? А когда - то давно мне казалось, что это может быть остроумно. Каламбур все - же... Или как там это у них называется? Тоже забыл...
Да, забыл досказать: разговоров после той катастрофы за Бесово в нашем городе было на полгода. А потом, когда все же информация пошла - то на день. На один только день... А теперь: кто ж и помнит? Забыли...
* * *
СМЕХ И СЛЕЗЫ
 
В жизни человеческой нерушимо слитой с историей рода любого от начала времен лились слезы - рекою. Иногда не видимые миру. Спрятанные под благополучия маской. Чаще и прятанные вовсе. Ведь не спрячешь ты слезы, как их не скрывай.
Нет, не радость. Нет, нет, не восторг. Не нейтральное мирное, вот такое спокойное настроение и расположение духа, а действительно плач и единственно - скорбь. Вспомним же: из чего состоит мировая история? - Революции, войны, погромы, резни и экономические кризисы. Не сыскать в истории такого года, когда люди бы не поднимали меч один на другого, когда б они не воевали хоть бы день. Где - нибудь на планете непременно грохочет война. Во все долгие столетия не отыскать ни единого дня, ни единой минуты средь которой где - нибудь, ну хоть где, хоть какой - нибудь Каин не отправил к праотцам брата Авеля... 
Плачет, заливается корова, разлученная с теленком, или, извините, под ножом. Лошадь раненая, но еще живая перед смертью плачет крупными, горючими слезами, словно бы она - человек. Вот как мы.
Даже вот слон... Ну, да что там слон?. И простая дворняга плачет, как и мы - разумные. Кстати, именно животное тоскующее, а еще лучше - плачущее человек уподобит себе самому легче и скорее, чем ликующее и играющее в радости и здоровье непохожее на себя существо. Только вид, зримый вид страдания иных существ, хоть бы и весьма не надолго пробивает в нас коросту чванства, равнодушия и эгоистической жестокости.      
Кто не плакал - тот не жил на свете. Это все знают. Дети малые - знают. Потому вот и плачут они. Плачут беспричинно, зачастую навзрыд. Будто слезы - есть такая неизбежно - суровая дань Вселенной, плата за существование на земле, кою надо заплатить им с торицей.
* * *
Мы так много, так долго смеялись, так смеялись навзрыд на тахте...
Кстати в русском народе про такой вот смех необузданный, заливистый говорят обычно, что он, якобы, к скорым слезам.  Впрочем, так и вышло. Вышло мне - ровно вот так. А про Нату... Про нее не скажу. Думаю, Наташа не проронила слезинки...
Только все эти слезы видимые, или миру невидимые приключатся - случатся попозже, через несколько долгих таких же безмерно - тягучих, жаром пышащих - пылающих, словно бы из печи Вавилонской - той  дней. Все случится, все произойдет ровно так неизбежно, как крушение того самого поезда за пустошью Бесово через несколько вот таких же, как и этот золотых и невинно - воистину - ангельски - прозрачных вечеров...
Помню час, когда мама твоя, пожилая почти уже женщина вот с таким уютно - летним именем Августа пригласила на кухню, за стол нас двоих. Нас - тебя и меня. Помню, как я нахваливал плов приготовленный Натой - тобой. Помню плов... Да, действительно плов тот был очень хорош.
Помню, как Наташа улыбалась смущенно хлопоча у стола - вся в тех трепещуще - прозрачно - розовых лучах заката, как бы перечеркнутая полосами косыми - полосками света и чредою теней. Помню, как в тех полосках плясали, кружились пылиночки лета. Или просто: пыльца?..
Невесомый танец умирания при неизбежном падении в бездну. Пируэты в секунды пыльцы перед тем, как ей выскользнуть из полосы золотого и розового и упасть на тот пол нам под ноги. И свалявшись, и соединясь с себе подобными превратиться в обыкновеннейшую серенькую пыль... Помню твой волосок, помню локон твой словно бы выбеленный летним солнцем. Как он бился тогда у виска в полосе у закатного, райски - розоватого свечения лета. Полыхания жаркого, дивного на краю заходящего, дня ... 
* * *
- Не садись на угол, а то и заправду не женишься. - так сказала тогда мне твоя мама. Женщина, которая казалась мне тогда такой доброй только потому, что ты - Ната, была в это лето так ко мне добра. Так щедра... Ты была, ты была со мной в это лето. Ты была... Только факт один из Вселенной, из всей жизни природы, людей, зримый факт на планете твоего присутствия среди всех ее бед, всех неразберих мирового хаоса и напрасных надежд придавал только смысл и гармонию всему. Всякой даже и самой малой, и самой ничтожнейшей вещи в материальном мире. Придавало гармонию всему.
Потому что ты сама, Ната, и была вот той самой гармонией. Ты была, ну... вот словно бы - жизнь. Жизнь сама. А еще ты была для меня этим летом той, с кем  немыслимо, с кем невозможно ну, так просто расстаться.      
Разумеется, я не предал этой фразе значения, посчитав ее шуткой. Неким несколько игривым суеверием. Но... все было уже решено. Зеркало в прихожей твоей могло быть отныне довольно! Проклятое, подлое, старое зеркало вечно кривовато ухмылявшееся мне! Зеркало перед зловеще - травянисто - зеленым телефоном на той тумбочке...
* * *
БЕЗУМИЕ

- Не садись, парень, на угол. Никогда не садитесь, парень, на угол. - повторяю доныне я чертову фразу силясь снова и снова отыскать ее тайный, магический или... как там?.. мистический смысл. Зарекаюсь и снова срываюсь в ту зряшную, в ту пустую и бесполезную философию разгадывания тайны бездны за лукавым, зеркальным стеклом. Вспоминаю: Гамлет... да, ведь, кажется, это был он, говорил, что театр - это ж зеркало. "Покажем зеркало природе" - вроде так у Вильяма Шекспира? Искусство - зеркало, которое до'лжно держать перед миром, чтоб мир...
Впрочем, доктор мой говорит, что все это - болезнь. Говорит мне - Нет ни правды, ни вымысла, ни бесчестия, ни чести - нет. Ни любви нет, ни ненависти. Словом, все относительно. То что с точки зрения жертвы ограбления - злодейство, с точки вора - есть вполне законная добыча. Жизнь - игра. - говорил мне доктор наш не раз - Все лишь постмодернизм и не более... Человек воюющий - вот вздор... Борющийся за хорошее и доброе сам не знает, за что ж он сражается, потому не обретает ничего... Высший смысл - есть  всего лишь бездействие. Главная работа - имитация. Имитация и только она - вот что принесло бы счастье столь многим. - в том уверен врач. - Посмотри, - говорил мне доктор - как все сегодня увлечены компьютерными играми. Клерки, школьники, рабочие, студенты... - ничего не представляющие из себя серенькие мыши с пыльных улиц, жители безликих, спальных районов больших городов, как по мановению волшебной палочки за какие - то секунды без малейшего труда превращаются в шпионов... фараонов... полицейских... стратегов... танкистов... следопытов... ловцов привидений... хоть во львов, хоть в орлов, куропаток, рогатых оленей и рыб... - , словом, в кого хочешь! - говорил мне мой врач и беззвучно смеялся. - Это ли не средство от депрессии? - продолжал философствовать он. - Раз не удалось прожить жизнь интересно в реале - есть реальность виртуальная. Кстати, ведь и до появления компов точно так же было. Было телевидение, кино. А до них столетиями - книги... 
- Чертовы, чертовы, чертовы книги! - ударяю кулаком я по столу крича что духу есть в его наглое, поганое лицо. - Нет! Так не хочу! Не желаю я Вашего мира! Ненавижу бессмысленность!.. Все дороги должны же вести ... хоть куда то. Пусть не к храму, но к дому то, к дому - должны ж... А иначе - насмешка. А иначе я жить не хочу... Я устал. - говорю я ему опускаясь на стул. - Не хочу, не умею, не буду...
- Это Ваша проблема. - отвечает мне вежливо он и два сильных, больших, расторопных и злых санитара волочат меня снова по длиннейше - бесконечным коридорам в тот залитый прожигающе - мертвяще - резким светом  - до костей - до суставов и до самых корней у волос чуть отросших ежом - процедурный.
* * *
- Никогда - никогда - никогда... - говорю я себе зафиксированный по запястьям и щиколоткам, простынями спеленутый туго на своей железной койке. И сержусь на себя, как дурак. И чем больше сержусь, тем зловещей и глубже представляется мне тайный смысл этой фразы Августы, а верней проклятия -  Не садись, парень, на угол... Миллионы отгадок возникают и рушатся вмиг в голове, порождая водопады, лавины все новых тайных смыслов ее... Вспоминаю я пыль в розово - закатном лучике. Вспоминаю прядь ее - Натину, светлую... Помню зеркало бездонное в прихожей...
Уходя мимолетно взглянул в твои мутные бездны, в это подлое зеркальное стекло, в мир за гранью ворующий отражения наши. Мир ломающий в долгих глубинах своих человеческие судьбы. И мир разбивающий холодом наши сердца. Так легко и монотонно, и чертовски спокойно это злая химера ломает дни мои, словно спички - один за другим.
- Дьявол, разбивающий вдребезги людские жизни... - обращаюсь к тебе. - Будь ты проклято, лживейшее старое зеркальное стекло у того телефона зеленого, отразившее однажды мальчишку с теми серыми, чистыми глазами, что сияли надеждой когда - то из за стекол железных очков! Злобный демон гнездится в прихожей во чреве "застойной" полуторки, дьявол свивший свое смрадное гнездышко в двадцать третьей квартире, во втором подъезде того силикатного дома, что стоит подле самого путепровода через ж/д... - задохнулся я и стих.
- Вот оно все, что было - слышало. Видело и слышало - я знаю. - думаю теперь я наблюдая все прошедшее тогда как бы из какого то далека, словно бы с другого берега. Гадаю - Позавидовало что ли мне оно? Или заранее жертву наметило? Может, долго ожидало прежде, вглядываясь пристально из глубины? Изучало, чтобы нанести разящий свой, сокрушительный удар, от которого не дано уже будет оправиться, встать и жить дальше?..
Зеркало - убийца душ людских. Подлая стекляшка - погубитель моей жизни. Вот оно то одно виновато во всем. - знал я бьясь, трепыхаясь в тугих пеленах. - Утопило оно мою будущность из какой то своей ненормальной жадности, или все же - подумал я - из зависти счастью моему? Ведь так? 
Острота догадок поминутно слепила мой мозг, как разящий и яростный луч тепловозного прожектора в черноте и бездонности ночи. Мысли страшные жгли, корежили меня в тот давнишний год, истерзав мое сердце и изранив до кровь его среди жутких ночей. Без надежды, без сна, без покоя. Лишь ужас... Ледяной и бездонный кошмар. Жар и холод в ночи поминутно сменяли друг друга.  Подминали меня под себя и давили на грудь мукой мук, превращая мне сердце в щепу. Наступали удушьем на горло. А потом волокли за собой увлекая меня то ли в черную кротовую нору, то ль бросая с серым камнем на шее в  океанскую бездну - без света, навек, навсегда. Погружая меня прямо в царство тех рыб пучеглазых чудовищ и хищников, что живут там за гранью толщи воды, как за зеркалом. И вот так - без конца. Без конца. Только пузыри - из недоступной бездны...   
* * *
НЕ СМОГЛА...

Да, я помню, я действительно помню то и как, а верней, после чего началось все это. Этот ад. Эти круги  бесконечные по бездонной и темной воде. Те гадания и эти думы. Это сумасшедшее отчаянье и та скорая попытка все это прервать, прекратить, убежать от себя и... не быть.
- Вот как просто. - подумалось мне. - Можно... нет, должно, даже должно так - разом сбросить с себя весь позор неудачного, напрасного, обременительно - позорного существования. Очевидно уже в тот момент - и больного, а потому и ненужного, зряшного посреди ликующего мира. Впрочем...
Впрочем, где же ликованье то? Пропало.
Помню, помню до ныне, как закончилось лето. Как зашло наше солнце тогда...

Представляю до черточки самой, до последней той точечки и червоточинки августа, как в последний тот день, день свидания с Натой отражение состроило гнусную рожу, глядя  мне уходящему в спину из зеркальной бездонности. Помню, как уходя попрощался с твоей, Ната, мамою Августой. Никогда не забуду, как вдруг она отвернулась. Видно, что решено было все и заранее, или...? Я не знаю.
Что же потом? Дверь закрылась и я, как всегда захотел поцеловать девушку, но она не позволила. Протянул руку к ней, но она отстранилась мгновенно. Пробовал обнять - и отшатнулась от меня, словно бы в испуге, как от зверя. 
- Ну, пошли. - сказала Нат еле слышно и немного впереди меня начала спускаться вниз по лестнице. - Надо бы поговорить...
- О чем? О чем же? - с изумлением я спрашивал Нату, но она не ответила и молчала в ответ.
Так мы вышли во двор. Вместе, но как будто чужие. Из двора повернули на улицу и пошли на бульвар, убегающий к старому парку над рекой, изнывавшей от летней жажды.
В окружающем нас мире не было ни перемен, никаких изменений - не видно. Также, как раньше, как вчера или хоть бы неделю назад злое солнце нещадно палило силикатные - серые - бетонные, и красно - белые кирпичные коробки. Мимо нас убегая к путепроводу бесконечной, горячей, железной рекой тек поток из авто и троллейбусов, оглушая нас радостным воем и шумом, обдавая нас жаром, гоня вихри пыли и летящего с ветром песка.  Как и раньше, ровно как и вчера ветерок гнал Наташины светлые волосы и швырял нам в лицо колющие горсти того мимолетного праха. Словно Кто То стремился бы этим отомстить нм за то, что мы были на старом кладбище... 
Так дошли мы, а верней по жаре добрели до того уже бывшего Архирейского сада, что тогда и доволньно давно - грязновато - разбитого - убогий парк Вагоноремонтного. А потом...
А потом чуть пройдя под высокою аркой Ната вдруг  повернувшись всем телом ко мне встала на дорожке и потом обратив ко мне свои чудные, свои небесно - голубые глаза сказала негромко, отчетливо - Не смогла я тебя полюбить. Прости и прощай. - говорила мне эта чудная девушка.
- Как же так? - опешил я сперва. - Может, я тебя чем обидел? Может, я чего то не то сказал? Иль не так? Или просто не вовремя? - принялся допытываться я, извиняясь, говоря не раз - Я ведь человек неловкий. Может, я чего не подумав взболтнул? Все же было вот так хорошо... - пробовал юлить я перед Натой. - Помнишь, - говорил я девушке - как на прошлой неделе на озеро ездили на машине с твоими друзьями? Нам же весело было... И подруга твоя там была. Эта самая Ленка. Что замужняя и что на физкультурно - спортивном учится. Ну, вот та самая пловчиха. Да... так что случилось то?..
Так я пробовал разговорить Наташу вызывая ее на какую то там "откровенность". Но она не хотела со мной говорить, и лишь отворачивалась от меня твердя упрямо - Нет, не надо меня провожать. Видеться не надо нам. Да и звонить - не надо...
- Все, я ухожу домой. Не ходи за мной. - резко повернулась девушка и тот миг горячий ветер волочивший по парку ворохи газет злобно бросил мне  в лицо горсть из колкого песка и праха. Пыль...
Вот стою я в пыли - уже один. И песок - на зубах все скрипит и скрипит. И отчаянье душу терзает. Отчаянье...
* * *
Ната повернулась, пошла прочь и исчезла в толпе. Ну, а я... Так я и остался стоять перед аркою старой неухоженно - заплеванного парка ВРЗ. Молодые чахлые и разросшиеся старые деревья изнывали от летнего жара. Подле каруселей ветер трогал их за цепи и легонько, тихонько звенел. По разбитым дорожкам носились горячие вихри песка, заплетаясь в маленькие, словно бы в правду игрушечные торнадо. Возле пышущей жаром шашлычной словно в истерике или в каком то болезненном, диком припадке билась катаясь по асфальту грязноватая рекламная газета.
- Да, все это из за Ленки. Лишь из за нее одной. - пробовал я проанализировать ситуацию. - Вот придем, бывало, к ней в гости. А она эта Ленка - красивая. Волосы вороньего крыла. Сама стройная такая, загорелая, ладная. Ростиком она не велика, но формы... - вспоминал Андрей и ... морщился. - А как в жару ходит? - осуждал он эту Ленку с накатившей на сердце звериною злобой и яростью говоря - Почти голая! И не только дома, но ведь и по улице то - так. Топик - маечка выше пупа, шорты и босоножки - и все... Раз за пивом ходили в ларек, - вспоминаю - так все парни и все мужики на нее не то что таращатся, но вот чуть ли не в след ей свистят - Эй, красотка!.. Вон и пацаны из "Жигулей" рожи красные, потные как бутылки пивные, вспотевшие кажут - Девушка, - кричат, бибикая - можно с Вами познакомиться? Нет? Нет? Мы на речку едем как раз...! С нами на реку поедешь?
- Популярная я. - заявляла нам Ленка тогда, когда бросив одну ногу на ногу на той съемной кухоньке сидели мы все и хлебали пивцо из синеющих пред нами алюминек - "Балтика". - Это пока Егор в разъездах я - свободная. - говорила она и смеялась, зараза. - Он ведь экспедитор у меня. За товаром в Москву на "Газели" от фирмы уехал... Я сейчас на каникулах. Да уже и в отпуск ушла. Медсестра. Ты ведь знаешь, какая работа?.. - говорила Наташе в тот день ее лучшая с раннего детства подруга. - Вечерами то выйдешь, - говорила она - а кругом то - одни мужики. Один вечер в ресторан на халяву - легко. Или, скажем, на дискотеку в ДК. Иль в клубняк то какой заклубиться. В "Сказку", в "Зебру", в "Восточные сладости" или там... - чуть подумала Ленка - в "Пиноккио"... А потом принялась вспоминать все - все - все кабаки, где гуляла за счет мужиков - всяких разных знакомых говоря без стыда - Была в "Севере". В "Мишкольце" и в "Благовещенском". В "Николаевском", в "Устьрятине" была... - хвасталась Ленка перед нами и тем самым только больше раздувала хмурую зависть в сердце девушки Наты. А потом ее лучшая детсадовская, школьная товарка выдала и круче - Вот на днях - говорила она - я с парнями на реку каталась. В Лукьяново. Танцы - шманцы, шашлыки. И ребята такие солидные. - говорила она - Молодые, а уже на колесах. На машинах то есть все, на своих. Хорошо отдохнули  тогда вместе... - улыбалась бесстыдно - довольная Ленка.
- Не боишься вот так то? - покачала рукою Ната хлебая из баночки. - Вдруг чего? Вдруг снасильничают, или вовсе бандиты какие окажутся? Тогда как?
- Нет. - мотнула вороньей гривою перед ней подруга. - Все ребята оказались хорошие. Ну, а если кто чего просил - то - смеялась она - по взаимному желанию. Со страховкой и в порядке очереди. Лето ведь. Молодые все. Почему бы нам не... отдохнуть... Кстати, - продолжала Ленка - до крыльца меня на утро довезли. Так сказать - с доставкой на дом. Так что зря не теряю я время. Ведь пока молодая то - и теряться нельзя! - погрозила  Ленка  пальчиком своим наманикюренным лучшей подруге из недавнего детства.            
* * *
- Вот так черт! - осенило меня. - Вот кто сбил с панталыка Натаху! Это ж Ленка! Это все она, окаянная ее душа, на погибель мою постаралась. Говорила Наташке, поди - Что ты все с одним парнем то ходишь? - да - Зачем тебе он? На кой хрен тебе сдался? Ни машины пока нет, ни квартиры, ни дачи, ни денег... Неужели не можешь найти ребят лучше?.. Вот пойдем вечерком, - искушала Наташу она в разыгравшемся моем ввбражении, словно змей дуру - Еву говоря - посидим, потанцуем в "Пиратах"... Ну, да я тебе таких там молодцов найду... - обещала подруге она - с хатами, c баблом и... и... Нечего кота за хвост тянуть. - говорила решительно Ленка. - Расставаться надо в раз, без малейших сожалений. - и - Мало ли, что Вы в кусты ходили вместе... Да еще на кладбище? - ужасалась притворно она - Ну, это ж - просто какая то жуть! Представляю - лежу я, к примеру, на холодной плите голой задницей, встала так - "раком", а меня холодными костяшками и - хвать. Хвать меня за попу, - обняла она Нату игриво - ну, а кавалера твоего за... за... - захихикала пьяно, развязно медсестра и студентка хрюкая, икая и кашляя. Вновь хлебала из банки и давилась белой пеной. - Натерпелась то ты - говорила Наташке она - разных ужасов - нечего и сказать. Кстати, - чуть переменила Ленка тон, придав своему голосу пряную ласковость - ты сегодня у меня не останешься на ночь? Ведь сама говорила, что мать на дежурстве, а отцу... - чуть поцокала она языком распутница - мы чего - нибудь и наврем. На, держи телефон. - протянула подруга Наташе висевшую в кухоньке трубку. - Позвони папаше и скажи: Не приду я сегодня. Заночую у Ленки, вот такие дела... Все таки Егор приедет скоро... - словно с некоторой грустной ноткой, сожалением вспоминала спортсменка - Потому торопиться нам надо, - лезла целоваться к ней она, говоря - а не то потом вот только ночи с мужиком. Не совсем ... интересно - улыбалась она плотоядно а потом принялась будто щупать для начала глазами эту Натину большую грудь...   
* * *
ВСПОМИНАЯ ЭДИПА

Еле сдерживал желание свое поприжаться к ее теплой и большой груди. Всегда. И припасть. И пропасть навсегда затерявшись между этими теплыми горками - так хотелось. Хотелось, хотелось.. 
Как хотелось когда то стать маленьким - маленьким и забраться к ней между... Кто скажет что: Cие ненормально?! Хоть, наверное это все ровно то так... Кстати, сам я не понимаю, не воспринимаю это ненормальное свое желание, как желание совокупления. Как желание сексуальное, или что то вроде того. Дружеское чувство это... что ли? Хоть бы и звучит это нелепо и смешно. Впрочем, может быть это странные поиски в тоске вот той самой утраченной ласки улетевшего детства? Или это и есть ровно так называемый "эдипов комплекс" - сексуальное, подспудное влечение к матери? Или вот та самая страстная жажда тепла и уюта - "мягкого, женского" о которой писал Маяковский? Это все - только лишь ранне -  детское, младенческо - атавистическое и безвольно - патерналистское чувство безответственности? И еще - испуг перед миром, пред его несовершенством и его вызовами?
Неужели это лишь стремление забыться, затеряться, доверившись, пригревшись уснуть в той сладчайшей и спокойной бездне, в тех ущельях и тех впадинах знакомого женского тела? Лишь стремление к влекущей негой черноте материнского, теплого лона, где есть отдых - сон, и нет проблем? Или что то другое? Но что же?
Не понимаю я искренне, не принимаю я мнение тех, кто считает секс, чем то греховным и грязным.
У людей есть волосы, руки и ноги. Есть глаза и есть уши. Нос, лодышки, пальцы, голени... да что только хотите! Все, что дал Господь Бог человеку. Все естественно и все хорошо - так в Писании сказано. У всего - свое предназначение на свете. 
Значит, дело не в теле. Дело тут не в анатомии. Не в физиологии тут вовсе дело все. Не в различиях пола, не в функциях органов и в виде. Вся проблема - у нас в голове. А вернее - в нашем собственном духе, в сознании, в понимании ряда вещей. Дело в наших наклонностях. Дело в наших страстях. Ибо люди больные и грязные все естественное, все подаренное нам Самим Богом - Создателем почитают и пошлым, и грязным, недостойным, делая через порочный склад ума своего правильное и единственно здоровое - злым и крайне дурным. Человек с искалеченным духом есть единственное в мире существо, создающее порок из самого естественного для себя, потребного. Ибо в мире зверей, в мире птиц, в мире не обремененном нашим разумом искаженным грехом первородным нет порока. Точно так же, как в естестве природы нет порока, в мире без людей, то есть без человечества нет его нечистоты. А значит, и не существует зла в моральном смысле.
Зверь совокупляет зверя - и это естественно. Продолжение рода и воспроизводство потомства требует именно это. Это не разврат, а естество самой жизни. Точно также, когда один зверь охотится на другого зверя, а потом настигая его пожирает - это не война и не убийство в нашем понимании - в морали. Перед нами всего лишь способ добывания пропитания для себя. Это не "жестоко", так как все оценочные категории морали тут не применимы никак. Неразумным зверям непонятно ровно то, что принято среди нас - людей "разумных", вечно пребывающих с себе подобными то в экономической борьбе, то в борьбе политической. Расовой, классовой битве иль в конкуренции - да не все ли равно? Зверю не нужно материальное богатство. Звери равнодушны, а вернее просто не ведают вовсе о теориях по управлению себе подобными. Их цели - насыщение и порождение себе подобных тварей. То есть все естественно, все просто, все понятно.   
В окружающем мире природы нет разврата, нет зла, нет обмана. Зло, коварство, разврат - не естественное состояние духа. Ведь все это всего лишь следствие того самого первого на планете первородного греха -  того самого грехопадения Евы и Адама. Так нас учат Святые Отцы. Так веками учит верующих Церковь.   
* * *   
ДОГАДКА

- Да они, блин, любовницы! Лесбиянки они хреновы! - чуть не заорал я в голос пораженный как громом посреди того самого парка неожиданно - смелой догадкой своей. Разыгравшиеся воображение рисовало предо мной картины непристойнее одна другой. Это были сцены из плотской любви и разнообразных игрищ. И одна сладострастней другой...
Вот бесстыдная Ленка нагая лежит рядом с раздетою до нага Натой. Вот они целуются в засос. А потом... А потом черноволосая развратница нагло тянется к Наташкиной груди и сует напряженно - зовущий, розоватый сосок в белозубый свой рот. Еще миг - и Наташка откинувшись уже бьется в сладострастно - похотливой судороге, а бесстыдная Ленка опустив свою ручку моей девочке между широко расставленных в стороны бедер для начала легонько там гладит и гладит длинными своими, ярко маникюренными пальцами. А потом... А потом - чуть застыл я от ужаса и отвращения - поплевав на ладонь и смочив их слюною из широкого, наглого рта своего по хозяйски вгоняет их в лоно настежь раскрытое, в лоно настежь распахнутое пред подругой своей без стыда, без малейшего даже стеснения. Пальцы Ленки орудуют в лоне так недавно еще меня знавшем. В еще помнящем? Нет, похоже что уже не помнящем меня! В лоне не познавшем меня больше вовек...
Горечь накатила в мою душу. Нестерпимая горькая горечь и сосущая мука - тоска.
- Да, все так. - думал я посреди опаленного, старого парка. - Ровно вышло именно так. Как то раз рассказывал Валерик Вашкин в тот раз говоря: Познакомился с девушкой. Выпили. После завернули на хату ко мне. Снова выпили. И поцеловались сразу. Говорю ей: Пошли... в комнату соседнюю ... А она уже соображает. Видела - там спальня. Согласились сразу же, охотно.
Вот разделась она до гола. - продолжал рассказ Вашкин Валера - Разлеглась рядом у меня под боком. А сама то пья -  аная в дугу. - потянул словцо с похабелью Валерик. - Просто таки никакая почти что уже. Но еще соображает чуть.  Говорит мне так: Ты меня осторожно, по краишку в...и. Я ведь девочка ... еще. - а самой то уж двадцать пять лет. - хмыкнул Вашкин.
- Ну, я тут и налег не нее. Ну, начинаю е...ь... А она мне: Нет, с парнями - говорит она мне - это не так здорово, как с девочками. Я не раз уже пробовала. - говорит девчонка. - Мне, как парни начинают свою "шишку" засаживать, так мне, блин, противно. Так противно - ну хоть плачь. Неприятно так мне. Прямо я  не могу... - начала она меня от себя вдруг отталкивать как бы для начала не сильно, вроде как в шутку, играя. - Вот - смеется она - с девочками то уж совсем другое дело. У нас в Педе есть преподавательница Вера - говорит она мне - молодая такая, хорошенькая. - словно бы специально дразнила меня пьяная девица. - Представляю перед сном всегда: какова она - голенькая? Вот гляжу я на нее в аудитории, а клитор у меня  и стоит, как столбик, и пи - пи намокает. Ноги так раздвигаются, словно бы сами... Эх, была б моя воля, я бы трусики с нее и сняла...      
- Ну, и что дальше? - спрашивали мы тогда у пошлого Валерика.
- Потолкались. Порвал ей. Встречались еще. После с Веркой в бане парились вместе... - с видом напускного равнодушия похвалялся бесстыдно перед невинными еще студентами похабник.
* * *
Вспомнил этот рассказик от Валерика Вашкина и острейшая боль, и душевная мука пронзила меня. Голова закружилась. Почернело в глазах. Перед взором моим бегали, метались миллионы черных, юрких мурашек. Красные и черно - желтые разводы застилали перед взором моим белый свет. Удивительно, как я умудрился не упасть прямо там - посреди аллеи, добредя до ближайшей скамейки. Тяжело опустился на синий штакетник. Бросил голову назад не рассчитывая на очередную подлость жизни и... ударился затылком о решетку, огораживающую танцплощадку с дощатой эстрадою - ракушкой. Дернулся назад. Согнулся. И завыв от унижения и боли разрыдался в припадке бессилия, злобы, отчаянья.      
- Только вчера... - говорил я себе - Только вчера лишь целовались в засос . Ведь еще на кануне...  - заливался  рекой я из соленых, горьких слез - Целовалась в засос...  Ну, вот так, ровно так, как лишь только  она и умеет. - жал я кулаки свои пребывая в бессильной, дикой злобе, яростно скрипя зубами -  В десны, в губы, в зубы и в глаза... - вспоминал я и плакал по щекам размазывая слезы. - Словно в долгую жизнь, будто в самую душу мою она мне заглядывала вот совсем, еще совсем недавно... И казалось, что счастье наше - рядом. И казалось - не будет вовек ни тоски, никакого нелепого горького горя. А теперь? - бился я и страдал -  А теперь - ровным счетом все кончено... - грызло горло отчаянье мне. И жить больше уже не хотелось . - Потому что обман и жестокость. Потому что все зря. Невозможно представить. Немыслимо. Несправедливо...
* * *
- Неужели все кончено. - думал я отчаянно сжимая телефонную старую трубку. - Неужели? - не верилось мне. Я звонил, но едва лишь заслышав мой голос и Наташа сама, и ее мама - Августа не желая разговаривать сразу клали телефонную вниз - на зеленый рычаг подле окаянного зеркала.  Я писал ей длиннейшие письма,  извиняясь за что то былое. Я  юлил и молил на бумаге. Умолял любимую, предлагая ей вновь, хоть единый раз встретиться. Но ответов мне не было... Я взывал к ее совести (а с чего бы? - это самому уже смешно). Я  просил  "проявить милосердие". Предлагал быть "разумной в поступках" и "логичною в чувствах"... Но, конечно,  все зря. Ната тупо молчала. Ровно все из испытанных средств оказалось тщетными.
- Жаль что чувства людей понимают, порою, только сами носители, только сами владельцы - хозяева чувств. Но и то - не всегда. Я уверен, уверен, что поможет хоть это... Но, но... Хоть бы даже - не сразу... - плакал я ночами в подушку и гадал в отчаянье снова и снова: Что же, что же там было не так?
- Не садись на угол, а то и не женишься... - обожгло меня страшно и подумалось -  Что это? Неужели загадка? Шифр? - Пароль... - догадался я и чуть не заорал в ночи отчаянно. - Точно! - знал теперь я стопроцентно. - Ведь когда приходили мы к Ленке, то... То она табуретку на кухне мне специально с угла предлагала. Как сейчас помню я. Сами друг напротив друга у окна курить сядут, а меня на угол запихнут, меж плитою прокопченной и тем древним холодильником дрянным - психопатом в истериках вечно колотящимся и истошненько, противно дребежащим.   
Вот с тех пор и пришли в мою голову эти вот мысли: На край... то есть все же на угол... не садись. Как там маленьким то поют? Придет серенький волчок и укусит за бочок, и утащит во лесок... - вспомнил я слова странненькой старинной колыбельной, той, что пела мне когда то во младенчестве мать. 
Тогда я уже силился отыскать даже в тех материнских словах тоже какой то скрытый шифр и смысл. Видел в них чуть ли не пророчество на настигшую через долгие годы беду. Кстати, не взирая на все уверения доктора я и доселе частично придерживаюсь своего того же, что и ранее мнения. Силясь отыскать ответы относительно причин постигшей беды, я отныне легко  нахожу этот самый подтекст в самом бы, казалось, незамысловатом и невинном для непосвященного в мои дела тексте. Почему? Потому что они адресованы не кому попало. То есть как бы и всем. Но ведь это - для вида. А скрытно - для таких, как я. Зачем? Чтоб предупредить про угол и про край!  О, тот край! Проклятый! Где он? Как его избежать? Как спастись от проклятия края - от его крайних крайностей? Про то я еще не ведал, не знал. Но уже по - немногому начинал о многом скрытом и тайном догадываться...
Телевидение, газеты, наугад раскрытые художественные книги, разговоры людей волей случая подслушанные мной в магазине, на улице, в транспорте - щекотали мое воображение, словно бы от жажды или от любовной, страсти изнывающее ныне в поисках того угла и того самого крайнего края, на который садиться нельзя, на котором и жить невозможно. Ведь запретное вечно нас тянет - на край!.. Впрочем, искать было не долго. Так куда б я не шел, что бы я не видал - предо мною всюду словно бы специально надо мной смеясь, издеваясь и злобно глумясь, вырастая как будто из под земли выступал то коля меня яростно в душу миллионами игл иль царапая словно ножом своей гранью отточенной по несчастному сердцу разбитому до острейшей и до нестерпимой боли или этот вот угол, или вдруг искушая с него занырнуть прямо в смертную бездну тот проклятый, манящий погибелью край!
Это было ужасно... Но как все это точно, как все безупречно подтверждало догадку мою! Наконец то я разгадал ее! Наконец то я все понял! - был я глубоко уверен вот тогда.
Пусть один я хожу по краю. Пусть я даже укололся о тот угол... Ерунда! Потому что теперь надо будет всем - всем - всем на белом свете рассказать о сей великой тайне. Вот тогда я стану первооткрывателем всемирного счастья! - знал я тогда - Я - творец новейших путей на Земле для всего человечества! Архимед и Коперник, Ньютон и Эйнштейн, Сен-Симон, Фурье и Маркс со мной рядом - есть сплошные нули. Ведь никто же из них, ровно - ровно никто так за всю свою жизнь не допер до закона мирового счастья! А оно - очень просто: надо просто снести все углы! Надо просто сравнять все края! Вот как просто! Ну, а Вы до сих пор и не знали?..
- Нет угла и нет края - нет проблемы!.. Кстати, это самый верный способ борьбы со всеми  преступлениями. Вернее, их искоренения вчистую... - написал я тогда же в письме, адресованном министру МВД РФ. - Ведь не даром - указал я министру - всех воров - рецидивистов и бандитов называют у Вас "уголовниками"...      
* * *
Знание великой этой истины придавало мне силы, окрыляло меня. Помню, как в тот год, в тот давний месяц я забросил работу и ходил по улицам Устьрятина приставая к прохожим, силясь рассказать им про свое конгениальное открытие. Я ловил их на улице и держал за фалды до тех пор, пока насмерть перепуганный  гражданин иль гражданка не соблаговолили б выслушать про мое открытие. Но, к несчастью, это продолжалось не долго. Поздним вечером, по той самой роковой уже ошибке я решил открыться  милиционеру. До той самой поры я еще пребывал в хоть и в смутной надежде, что сотрудник МВД меня поймет. Все-таки, не зря же я стараюсь?..
Подоспевший наряд сдал меня врачам психиатрички. Именно таким вот образом я и оказался вот за этими грозно лязгающими почти тюремными запорами, за стенами этими из повыеденного временем красного, как будто бы замешанного на крови человеческой кирпича с вросшими в него, словно старые, загрубелые ногти во плоть ржавыми решетками. "Дом скорби" - вот как испокон веков называлось в народе подобное место...
После доктор объяснил мне, что я, дескать, болен душою. Что он будет лечить... Ну, и все такое прочее, что похоже на ложь. Я не верю ему. Почему? Потому что мне кажется, я знаю в жизни теперь ровно то, что всем смертным - простым знать, увы, не дано. Знаю то, что сокрыто коварно, потому что это - есть секрет всемирной гармонии и счастья. Для меня совершенно понятно: почему его так тщательно скрывают? Думают, что не хватит на всех? Идиоты!..   
* * *
Я узнал величайшую истину. Да, я знаю рецепт достижения мировой гармонии и счастья: надо просто уничтожить все углы на свете и стереть все края! Динамитом, кувалдой, бульдозером! Чем угодно, но только скорей! Расстрелять их из танков - к чертям! Двинуть атомными бомбами - ракетами - по углам, по краям! Поделом же им будет! Что б уже - ничего вот такого углового и крайнего! Что б уже - никому не ходить и не падать с того самого краю! Чтобы чисто все было, все ровно и гладко, как в пустыне Сахара или в школьной тетрадке, когда стер ты резиночкой писаное карандашиком или счистил бритвой аккуратненько - если ручкой накарябано было неверно... Все очистить! Очистить! Очистить!.. 
Это - есть гениально!.. Кстати, так считаю тут не я один. Юлий Цезарь что из соседней палаты, Робеспьер из двенадцатой, Жириновскиий из пятой и Наполеон из шестой, протопоп Аввакум и сосед мой Малюта Скуратов (страшный тип между прочим, потому как зубами во сне очень часто скрипит) держатся того же мнения. На сегодняшний день с нами на этаже радикально не согласен только Кеша. Это тот идиот, что считает себя попугаем из мультика. Вот за это я его намедни и мокнул головой в унитаз, отобрав перед тем пачку "Примы". Помню я, как дурак (вот дурак настоящий, а мы все - нормальные люди) голосил и пуская пузырьки все грозился настучать доктору Антону. Кстати, схлопотал за то от Малюты Скуратова злой удар по яйцам и от Бонапарта - в челюсть. Тут на отделении шизофрении и психозов не уважают ябед. А тот самый придуманный Кешею Боцман что, де, должен со мной "расквитаться за все" - так когда же он еще приедет? Не приедет никогда - вот так! Тут не дураки собрались!.. Так что мне бояться ровным счетом попугая Кешу нечего.
Обману Антона, выйду из узилища через полгодика и пойду мировую гармонию строить! Я уже все решил. Для начала сниму деньги в банке. У военных из части накуплю ручных гранат и углы в Устьрятине закидаю гранатами. После подоспеет Бонапарт с бригадою улан и наш Юлик с фалангами легионеров. Кстати и Малюта обещал поднять своих опричников. Так что дело будет вскорости и жаркое... Только прежде начала всего надо будет Наташку найти, и быть может ту самую Августу - маму ее. Все же жалко их будет, когда вот в тот чертов силикатный тот дом верные Наполеону и Цезарю "воины последней битвы" забабахают ракетой - прямо в угол. По той хреновой кухоньке. В табурет этот адов, чтоб никто на него не садился и уже никогда не страдал.   
* * *
Все мы ходим по краю.
Подскользнемся и - ах -
Пропадем без следа...
Я хожу на руках,
На губах и зубах,
На бровях?
Хорошо б если так!
Впрочем - все только прах.
Подскользнемся и - ах -
Я теперь это твердо -
Действительно знаю!
* * *
Жаль, что древние боги славянские, Яхве - иудейский Бог и Иисус - всемирный отвернулись от меня в тот год миновавший дано. Повернутся ли впредь? Вашу милость взываю я снова! Вновь молю среди ночи я Вас, не забыв, впрочем, ни на минуту единую про тот угол, про ту роковую черту и ту чертову грань - роковую...
- Дайте ж выполнить мне мою миссию! - умоляю я их - Дайте ж выполнить Вашу святую, сверхвеликую волю о, Всеблагие Небеса и Все - Все - Все Вечно Живые, Живущие над Небесами! - так взывал я к Силам Провидения из слепящей, почти смертной тьмы ночной палаты для умалишенных, среди которой я один, я один лишь подлинно разумен и велик безмерно разумом. Да, в устах моих несть коварства и лжи. - говорил я смиренно тогда Небесам. - Укрепите! Дайте силы и разума - и поболе, поболе... Руцы пленные ныне мои далеко от хищения, да и чресла исхудавшие - от блуда. Сердце мое - некогда вещун, ныне тает свечкою малой у меня во впалой груди. Из пещеры - узилища психов, из норы психиатрической среди земли я взываю к Тебе, о Помощник Наш в бедах... Спаси! Сохрани! Помоги в моей немощи!..   
* * *
Скоротечное счастье водой утекло.
Миновало, исчезло, пропало.
Сердце треснуло, будто от камня стекло,
Жизнь прошла, словно сон,
Словно бред.
Где же след?
Только прах.
Только боли свербяще - бессонное жало,

Что во плоти мне ныне и вечно дано.
Впрочем, все - все равно,
Все едино - одно.
Хорошо, что хоть это еще,
Напоследок от жизни осталось.
* * *
Поцелуйная сласть любви на умерев устах,
Научила, что слово, что дело - лишь прах.
Все - коварный обман.
Не положишь в карман
Ты ни радости, и ни удачу.

Нет, ни счастья не будет,
Ни радости в море тоски.
Разлетается в августе мир на куски.
А тем  паче -  минувшее лето.
Рассветы, закаты ...

Нестерпимая жалость давит болью на грудь.
И опять не уснуть,
Не уснуть, не уснуть...
Вспоминаю, как там среди лета,
О счастье близком и вечном
Так ярко, безумно,
Безмерно мечталось. 

Что же ты увидала в том любимом,
А может, в любимой - другой,
Нынче только желанной и такой для тебя дорогой?
Восскорбел страшно я от страстей исстрадавшись,
И дом мой отныне - палата.
В страданиях - таю.
И таю.

Словно ложечка сахара в чае -
Горстинка песка,
Растворилась во мне отравив мою душу тоска.
И кузнечик стрекочет,
Так адски стрекочет,
Стрекочет...
А, впрочем, не знаю!
Ничего я о ней не узнаю.

Одинокие, серые тени больничных вериг,
Душат кляпами крик,
Умирает за окнами миг -
Вечности и бесконечности.
Разлетаясь, ломаясь в осколочках красных.

Да, я ныне постиг -
Тут и мальчик - старик.
Тяжела ж эта ноша безумия
И бесконечно тверда
И всесластно - опасна. 
* * *
Неизбежная мука,
Страдание и зло - бесконечно.
Забытье.
Но опять потерявши покой ужасаюсь -
Зачем? Почему?
Кто же рядом со мной?
Почему? -
Не пойму.
Каждый миг пропадая в могильном жерле
В вечность падает и исчезает,
Рекою течет быстротечно.

Повторять вновь и вновь обречен я,
Плутая в себе - в темноте,
Бесконечно копаясь в проклятой судьбе - хреноте.
Уходя в предвечерне - предвечную жалкую малость -
Ничего не осталось.
Ничего - ничего не осталось...

Ах, какая ты сладкая, малая малость.
Не отступят вовеки мученье и жуткая боль.
Я играю на сцене печальную роль. 
Говоря, как печальный Пьеро - Ничего не осталось.
Ничего - ничего - ничего не осталось...
* * *
Вот опять муравьишка ползет по руке.
Чуткой бабочкой жилка дрожит у тебя на виске.
Что ж припомню еще?
Ничего - ничего, ничего не осталось.
Только горечь. И малая малость.
И жалость... к себе. 
Утопить бы ее в коньяке...

Вот горячкой вскипает и бьется волной в голове...
Вспоминаю, как мы вот на той возлежали траве.
И кузнечик стрекочет,
О, Господи, как он стрекочет!
И уже не возможно,
Не в силах любить и бежать.
Надо выскользнуть. Но ...
И руки уже нам не разжать.
И свербит бесконечным попреком -
Кто ж пива не хочет?

Ужасно: Не хочет?..
Снова дикая кровь приливает к моей голове.
Было лето. Исчезла любовь,
Как те двое в увядшей траве.
Но не верю я снова, что все миновало.

Что ж навеки исчезло, завяло,
Прошло, растворилось, как времени дым?
Накатило прозренье,
Что ныне не быть молодым.

Так среди суматошного, дикого зала,
В августе и до того расставанья последнего,
Даже прежде.
В высокой, кладбищенски - колкой траве,
И средь шумного парка,
Иль леса в ласкающей глаз мураве,
Как среди одуревшего бала, 
В высокой стерне,
Cхоронил сам не ведая в маленькой жизни
Я счастья лучик неверный - надежду.
* * *
Скинул я ту одежду мещанских приличий?
Вот бред!
Я носил ее столько мучительно - сумрачных лет.

Как на серой платформе забытого Богом вокзала,
Я остался один.
Вдаль умчался отъехавший времени миг.
Я один. Потерялся. От страха продрог,
И душою поник.
Что же ты мне про самое нужное в жизни,
Не сказала? Сказала ль?

Помню я -
Ты ничуть не теряла спокойствия духа,
Вот даже тогда,
Когда вдруг захлестнула лодчонку большая вода,
На том озере в жаркое то сумасшедшее лето.

Ты плыла по - собачьи, стараясь доплыть,
До песчаного брега и жизни незримую нить,
Ухвативши и сжавши в руках,
Не теряла, действительно ведая про времена и приметы,
Времени.

Вспоминаю так явственно ночь в "Москвиче",
Помню светлых небес молоко у меня на плече.
Вспоминаю тот сине - белесый туман,
Где мы так  заплутали легко,
Или нас запутали?

И казалось, что это не жутко,
Лишь время, как миг,
Сжалось в том молоке
Утонуло - и крик...
Вот такая была в нашем мире минутка.

Не бывать, не родиться ни детям,
Ни дням.
Только память дави'т, уподобясь камням,
Черным.
Средь которых не раз отдавалась ты  страстно...

И казалось в ту пору естественно,
Даже легко.
Словно голою попой - на мрамор,
Словно с неба испить -
Молоко.
Словно банку закинуть в траву у проезжей дороги...

Но разгневались, видно, взирая на нас,
В это лето, верней все же в августе том
Эти грозные боги,
* * *
Да, ничего не приходит на век,
Все изменчиво,
Не постоянно, не вечно.
Мимоходом пришло -
И ушло.
Быстротечной водою стекло по стеклу -
Без следа.

Только же для чего вспоминаю то лето,
Что было беспечно.
Про которое впору заметить -
"Уже никогда..."?

Не дано нам узнать ни наш путь на земле,
Ни последнего смертного часа,
Ни мига.
И не ведать последнего слова.

Ни решения нам наперед не предвидеть того -
Рокового.   
Что решительно будет для всех на планете,
Дорогой во тьму - без следа
Где  "уже никогда",
"Никогда" и  "уже никогда..."

Но среди удушья и бессердия,
Среди темного бесчувствия глухого.
До корней волос укором - милосердие,
Для тебя.
И поводырем общим - Слово.

Мне, тебе...
И нет пути иного.
Труден путь чрез Вселенной тьму,
Ведь бесплодно каждое усердие,
Если ты не понял: почему?
* * *
ИСТОРИЧЕСКИЙ ЭТЮД

Недовольный Христос, 
Лик иконный косил с потолка,
Приходящим в храмину бросая,
Как дуло - в затылок.
Тут расстрельщик - палач ГПУ,
Вороно'й наводил на зэка',
В век прошедший,
Как в злые, хромые века,
В башне древней стены,
У того теремка,
Шуровал и усердствовал  пытарь
С пристрастием - усердием,
Чей то же, впрочем, наверное,
"Милый"...

Матерела земля,
И гноилась нора,
Шахт и солеварен в округе. 
Только мерзкую жабу -
Разбойника ль, или вора,
Власти видели в смердах
Костенея в злодейско - трусливом своем перепуге.
 
Протекала эпоха  Великих Петров,
Или грозных царей Иоаннов.
Одно зверство бывало в России -
Державе железных оков,
Средством против гнуснейших чиновных обманов.

Так хмелела и пучилась в крови холопов,
Земля дураков.
Обагренная ряса и крест, и палача топор - 
Ровно в десять веков.
И с природою севера злого,
И так огроменно,
И так беспредельно - жестокой,
Озаренною, будто бы тем вот
Божественным оком.

Леденящий, мертвящий скреже'т кандалов,
Звон решеток да мерзлая тяжесть оков,
Да суровая мерзлость балтийских ли,
Белых ветров,
Вековечно тянула к себе россиянина,
В смертные гости, как когти.

Над холодной пучиной,
Или в белом снегу,
Часто слыша предсмертные стоны:
За что ж? Боже мой!..
Не могу...
Только груды мужичьих костей,
Ни гу - гу...
Только мертвые, русские люди,
На страшном погосте,
Истории. 

Кто же так порешил? Кто ж посмел?
Тот - Един?
Что мы ходим по трупам,
И врем, и блудим,
На едином кладбище -
Без счета?
Страшна "русская эта работа".
* * *
Забивались в норы, и лезли в скиты,
Мужики,
Все у Бога моля - доброты...
А с боков по голландскому штилю,
Петербург в небо низкое,
Небо российское,
Но без Тебя,
Только в силу уверовав,
Но не любя,
А вернее сказать - ненавидя,
Яро вкручивал острые штопоры -
Шпили.
* * *
Ты ушла в эту осень оставив разбитое сердце в груди у меня,
Что болит и поныне страдает,
Обжигающим пламенем опалено.
Не залечит сердечные раны хмельное вино,
Что в бокале так жарко играет.
Шлет искристые брызги маня,
Свежей прелестью бойкой живого огня.
Но его во хмелю сладострастном  уже не утопит,
Никакая другая.

Вот заныло мученье у сердца за дверцей,
Вот оно - у дверей.
Так скорей выходи из отверсщейся глотки,
Мой убийца, скорей!
И гортань оцарапав словами,
И мыслями душу язвя,
Не молю у тебя:  милосердия...
А лишь удивляясь -
Что было  зазря,
Это лето окончилось.

Вновь заязвит не твоею тоскою,
Ну, а просто - тобою...

И зайдусь я, как мальчик,
Как раб, как старик,
Что не в силах сдержать убегающий миг,
Иль младенец, чей первый бессмысленный крик
Прозвучал над неясной в далеком грядущем неверной судьбою.

Этой сладко - мучительной болью несбывшихся, летних надежд,
Перепаханных странной судьбою с потерей себя и одежд.
Потерявшись за мокрыми зо'нтами, струями, лицами хмурых невежд,
Безобразной, слепой чехардою.

Ты когда - нибудь спросишь, а может быть просто поймешь -
Что?.. - вернее - Зачем же все это случилось -
Вся похоть и мерзкая ложь?
И зачем эта дрожь? 
И к чему этот нож?
Ты, конечно, когда - нибудь все разберешь,
Перемечешь все карты, 
И переберешь,
Этот сор,

Или выметешь сор этот в ночь.
С глаз - долой,
Да и с сердца то будто бы - прочь.
Нет? Не так?
Нет? Не так?
Ах, я старый мечтатель,
Иль просто несчастный - дурак?...

Все равно ты не будешь такой -
Ослепительною и молодою...
* * *
Ты пропала среди кутерьмы из осенних дождей,
И спешащих, испуганно - серых, намокших и людей.

Без следа пропадая, теряясь и тая в наступающем мареве, в давнишний год, когда пали на землю гиганты над далекой чужою рекою - Гудзоном. На другой стороне голубого и жалкого шарика беспокойно, бессмысленно, и хлопотливо вертящегося  в бесконечном пространстве холодного космоса.
Словно капля сотканная из голубого свечения так мучительно, так ясно мне напоминающую поднимаемую и опускаемую океанскими, резвыми волнами, словно пенистой волной играющую твою белую, твою большую, твою женскую, ах, уже, и порой хрипящую то от боли, то в порывах похотливой страсти нестерпимо горячую, беспредельно влекущую и манящую грудь. 

Рот немного раскрыт, перекошен.
Закатились от неги голубые озера - глаза...
Где сегодня те юные?
Где сегодня вот те наши в бесконечное лето побеги?

Лишь решетка больничная и белый снег.
В чистом поле по пояс в снегу - черной точкой,
Один человек. 
В море скорби и муки без меры все мы - человеки  -
Только горького горя ковчеги.

Помню, как накатила тогда и застыла в ресницах слеза,
Задержалась на мгновенье и вниз покатилась.
Этой муки сладчайшая, жалкая, жаркая милость -
Не забуду ее, Вы поверьте,
До смерти,
До смерти,
До смерти,
До той сметной погибели,
До которой, как в песне - осталось четыре шага.

Не случилось,
О, Господи,
Ничего - ничего не случилось...
Но милей почему то сегодня мне боль,
Чем вчера была та мимолетная милость,
Потому что случилась она - не любя,
От тебя.
Боже мой,
От тебя...
Мое бедное сердце,
Как чайное блюдце разбилось.

Навеки...
Навек.
Страшно - странен бывает,
В беде человек.
* * *
ШЕКСПИР

Да, целый мир - ничто,
И Дания - темница,
Мир - смертной плесенью поросший, древний пруд,
Откуда толпами утопленники прут,
И призраки, чтоб вновь повеселиться,
Разбив оковы грусти у живых,
Пришедших услыхать сей дикий стих,
В паршивом балагане,
Где напиться возможно,
И пожрать, а между делом,
К продажной крале под подол залезть,
Овладевая жарким, грешным, телом,
В полглаза увидать, как воскипает месть,
На сцене бедной,
Где актеры,
Оставив разговоров муть,
Бессмысленные споры,
Разят друг - дружку палками в живот,
Воображая, что втыкают шпагу.   
Или безумия какую - то отвагу.
Иль хрен иную.
Пьянь не разберет...

Ворчит Святой Отец:
Предались лицедейству...
Да не потворствует ли зрелище злодейству,
Когда на черни суд, пред взором жадным роем,
Перед нищим сбродом,
То принц мятежный,
То ли король безумный предстает?
То злая б...ь - к кому же, королева,
А то безумная больная дева,
Что утопилась?
Это ж вовсе - грех!
И рядом - непотребство -
Пляски, смех!..
Кривлянье балаганных дураков!
Кто ж написал сие?
Шекспир?
Кто ж он таков?..

Прав иль не прав Шекспир тот все же был,
Когда всех этих перед чернью проводил,
Толпой?

Кто ж он?
Писака для паяцев, бард британский,
Уильям,   
Что со страстью африканской,
Как у Отелло - мавра образы лепил,
Как Сам Господь,
И в грешный мир щеночками бросая,
Торил для всех "великих" попугаев,
Дорогу,
что не стоят ничего.
Все, все они - ослы,
Все - окромя его.

Лишь одного,
что всем торил дорогу
Ступая призраком,
Подобен Богу.
* * *
Да, к Слову Господа, к Спасителю, к Нему,
Так сладостно припасть несчастному уму,
Среди страданий Он - единый исцеленье...

Откуда ж средь людей несправедливость и гоненья,
Чума и войны, бедность и позор,
Напрасный труд,
И сеющий раздор,
И зряшные мольбы об исцеленье?

Пустимся ж за Вильямом в трудный путь,
Оставим ложную гордыню и проклятья,
Cбежав с обглоданных пиров и от распятых душ, 
Где пьют без памяти.
Преданья и заклятья -
Вот ныне та дорога, та стезя,
С которой в сторону свернуть нельзя.

Дорога эта ста'ра и надежна,
Но все же будем продвигаться осторожно,
К тем белоснежно - грозным ледникам,
Куда не долетает прах,
Где хам не кинет хлам,
Своих ничтожно - суетных интрижек.
Ведь, право же, лишь несколько подобных книжек,
За годы долгие встречали в мире Вы?
* * *
На штурм высот, сбежавшие из мировой тюрьмы,
Из смрада провонявшего овчиной,
И чесноком, и всякой чертовщиной,
Ногами потными или дерьмом овечьим,
И всякой грязной мыслью человечьей -   
К тем призракам и принцам на руинах.
К вершинам, где не охнуть, не вздохнуть.
К тем ледникам, с которых путь в долины,
Покажется длиной в десятилетие.

Но, жалкий наш мирок -
Натура лупит плетью,
Средь заблуждений и нечистоты грехов,
Нам не избегнуть тягостных оков,
Себя самих.
Пусть "Дания - тюрьма",
Но ты ж, дружок, и сам -
Вместилище дерьма.
* * *
Распахнут мир, как будто жизнь вторая,
Еще нам уготована судьбой,
Иль мы взошли в преддверье рая,
Без боли и тоски оставив за собой,
Не понимая, как средь тех подножий,
Средь нищих, пыльно - бурых бездорожий,
Возможно человеку есть и пить?
Как можно среди нищей скверны жить?
Зачем валяться там?
Чем духом напитаться возможно было в нищих тех краях,
Где скорбная вода горчит,
Где ветер носит прах -
Песок забвенья - скорбный сор Вселенной?

Не лучше ли сорваться бурнопенной,
Волной.
И уносясь в путь,
Соленый воздух полной грудью вздохнуть,
Средь завываний грозных ураганов,
Пробиться через мороки туманов
И отыскать достойный, светлый путь?

Не сыщешь среди стихий опаснее обманов,
Cуе'тных страстей от ничтожнейших людей,
Где персонаж любой -
То призрак, то злодей,
То бедный принц,
То эта королева,
А то утопленница -
Вряд ли, впрочем, дева,   
По воле принца (?)...

Вперив взгляды в мир,
Который расписной напоминает тир,
С высоты лож вглядясь - в подножия партера,
Мы ужаснемся...

Неужель мы - в стременах,
Несемся,
И вздымаем жалкий прах,
И в прах развеемся?
Что стоит наша вера?
К чему все жизни?
Нет достойного примера,
Ни в замке, ни в халупе,
Нет в гнезде, 
Семейном воли,
Нет нигде покоя!

За что ж Ты посылаешь нам такое?
* * *
В пустыне сумрачной заплутали мы
Без света, без огня.
В подобие тюрьмы
Попали наши серенькие души.

Мы - тот корабль, что не достигнув суши,
При входе в порт разбился о бере'г.
Мы - мышь, чей жребий -
От свирепой кошки бег.

Погибли б мы,
Во тьме, не дождались бы дня,
Когда б в Тебе Одном не видели - огня,
Спасения, что всякому по росту.
Примите ж милость,
И ступайте к звездам,
Но после часа смертного.

А те,   
Что не хотят блуждать отныне в темноте,
Тут на суровой, горестной земле,
В крови и горе,
В саже и золе,
Ступайте на тот страшный перекресток,
Где смертной тени боле не боясь,
Не лицедей отныне будешь ты,
А князь,
Судьбы, истории, мира, всех людей...
На Суд предстанет гений и злодей
В свой час.
* * *
Сплетения растений, и камни жалкие,
Последнее: "увы...",
Как смертный вздох средь мира кутерьмы.

Вот камни старые рассыпаны, как карты,
Что ж там таится среди зарослей травы?
Какие призраки?
Какие смерти сны?
Какие там еще таятся тени?
Какой там бес залег в кустах сирени,
С блудливой дьяволицею младой,
Сегодня юной, свежей,
Завтра уж - седой.

Промчалась молодость -
И седина на волосах.
Еще мгновение -
И поглотит смертный прах.   
Всех,
Всех живущих без числа, без счета.
Такая уж у смерти славная работа.
* * *
Так упоен землеверчения азартом,
Вселенского безумья,
В казино,
Где кровь людская льется,
Как вино.
Господь играет с сатаною
В карты.

Трясут и мечут,
Над столом игральным - хлам
Костей и фишек -
Мировой бедлам.
Все в дело им -
Тасуют фанты, фарты,
Плоды искусства,
Или масонский фартук,
То женскую природу - красоту,
То стражников, что встали на посту,
То глупости и злобности тирана...

Весь свет - незаживающая рана.

Вот Бонапарт, конфорки и комфорты,
Штандарты,
Склянки с ядом и ботфорты.
Бомбардировщики...
Вот очередь за ботами...
Вот доты и облатки,
Тростники,
К примеру, хоть бы,
В Северном Вьетнаме...
Художник у картины, 
Рожа в раме -
Хрущев?
Заплаты ...на бюджете,
Парики,
На лысых черепах,
Колосники,
Театра, что стоит и ныне на Таганке...
Вот мемуары Моники - засранки,
Вот "бабки" платят,
Вот поллитра с водкой,
Мужик дерет хайло,
Целуется с молодкой,
Чужой и хочет затащить в кровать пацан. 
Но Ибарулли жмет кулак -
"Но пасаран!"

Колбасы по талонам.
Педерасты,
Гордясь собою маршируют...
Путч Пивной,
И сам Е. Б. - то пьяный,
То - больной...

Летят и вечно кружатся рулетки.
А мы сидим, как воробьи на ветке,
То Бог, то дьявол бросит карты нам.
А мы глядим на этот пестрый хлам,
Надеясь тщетно в этой ерунде
Найти причину, что лежит - В НИГДЕ. 
* * *
ПЕЙЗАЖ ВЕЧНОЙ БИТВЫ

Холодная и малоснежная зима,
Да ледяная гладь сводящая с ума,
Под каблуком. Скользя,
Стою на перекрестке,
Дорог, и вспоминаю о тебе,
Офелия.

Кто в целом мире вспомнит образ мой,
Неброский и неблесткий.
Путь хромой?
Судьба без жалости - такая же хромая...
Навряд ли путь ведет в воротам рая,
Меня. Стою один. 
Кругом меня - беда,
Но тише, тише...
Дальше... Ерунда...
* * *
Развеются, как в ночь летящий прах,
И эти мужики, что трудятся в полях,
Эти резвые базарные торговки,
И эти тетки, что усердьем ловким,
За титьки дергают в коровниках коров.
И даже бык вот тот - хоть дьявол и здоров,
Он драть коров тех с мыканьем и свистом.

Увянет в срок отмеренный цветок,
Как та трава, что становясь душистым сеном,
Питает плоть скотины молоком,
Такой зимой,
Иль станет кизяком.

Подстилка скотская -
Дерьма и стеблей плотное смешенье -
Единственное верное решенье
Для очага крестьянского когда
Такой мороз...
А впрочем - ерунда...
* * * 
Взойдем ли мы в грядущем - в семенах,
Посеянных ... ну, хоть на тех полях,
Куда сгонял безумный Бонапарт,
Очередных вояк,
Чтоб вознести штандарт,
С какой - нибудь неверной, пошлой славой,
Играющий и с пухнущей державой, 
в своем "величии",
И в "своем пути",
Который словно реку в брод -
Не перейти,
Не замочив в крови рукав камзола...

Кругом - зола...
Зачем погибли те,
кто сгинули в той черной суете,
Той роковой или напрасной битвы?
Напрасны ныне лживые молитвы.
При скорбном и  мучительном пути,
Им даже в смерть не дали мирно перейти.

В чем жизни эти могут быть примером -
Еще живым?
Лишь дым клубами серыми
Над полем.
Так cгорел,
Когда - то и Рим.
* * *
МАЛОЕ ДРЕВНЕРИМСКОЕ

Давно низвержен уж во прах надменный Рим,
Где смерть свою снимала жатву полной мерой,
На гладиаторских аренах и полях,
Убийств - ристалищ...
Ныне нам примером,
Безумие - одно оно.
Одно оно лишь в жизни той,
И нашей суждено.
Замена счастью -
Одно оно?
* * *
ГАМЛЕТ

Холера на проклятый род людской,
Или чума. Не обрести покой,
Не стать на этом свете Гулливером
Тебе, в надмирность духа вознесясь.
А вознесешься - все равно что рухнешь грязь,
А после в прах развеешься дорожный.

Так знай же - путь твой злой и безнадежный,
Пребудет вечно, хоть какой,
Отмеряй мерой...
И сам Александр -
Тебе живым примером -
Грязь есть грязь...

Живым?
Вот бедный Йорик... Он,
До ангельской трубы ушедши в смертельный сон,
Младенцем почивал в тиши могилы.
А ныне двое приложили силы,
К своим лопатам и стальным ломам,
И бросили твои останки, словно хлам,
Наверх...

Как мы его любили,
Когда был жив, и в жизни торжество,
Бодрило хитрое лукаво - естество,
А ныне... Ныне - лучше помолчите.
Нет места для шута ни в гробовом корыте,
Ни в тверди датской каменной, скупой.
Бедняга не обрел покой.
Иль лучше так - среди дороги каменистой?

А ведь когда то этот рот бывал речистым,
Что за остротой в уши гнал остроту.

Теперь сей прах способен лишь зевоту,
Или дурноту вызвать. Ни любви,
Ни чести нет, и память миновала,
Мелькнула, посмеялась и пропала,
Истаявшая в скором беге жизнь, 
Навозом стала, превратилась в слизь,
Гниющей плоти - пищу для личинок.
Что ж следствием отсюда? В чем причина?
Где нынче Йорик, если он ... в НИГДЕ?
Так страшно...
Не давать бы надо ерунде -
Подсказкам дьявола дурить мозги. 

Да, право - шепчет он -
Ни зги не видно... среди зги...
Взывая завывает дикий ветер.
День хмурый догорел, и нету дел,
До горестей земных  ни дьяволу, ни Богу...

Но снова выхожу один я на дорогу.
* * *
Но снова выхожу я на дорогу,
Свечой средь тленья, искрой в темноте.
Я не ищу ушедших в бездны те,
Где нет ни памяти, ни тяжкого томленья,
Ни горя, ни блаженства, ничего.

Мы все там будем. Все до одного.
Я нынче это тверже знаю,
А потому погибель негодяю,
Я принесу, пред тем, как сам истлеть.

О, Господи, позволь мне лишь успеть,
Свершить твой замысел, Великий Режиссер!
Пусть крепки руки будут,
И клинок остер!
* * *
Нет верности...
Всем предстоит валяться,
Во прахе, уподобившись подохшим псам,
У ямы выгребной.

Готов поклясться...
(Не каяться ж мне в том...) - 
Хоть череп к волосам,
Самой природою, в пример, привязан,
Приходит час такой, что он в свой срок обязан,
Свершивши жизни круг
(Все знают это, статься)
Упасть и умереть... 
Иль предстоит расстаться,
В цирюльне им.

Или хоть, в пример, ... рубахе,
Которой, как и нам в черед свой сгинуть в черном прахе.
Но перед тем быть тряпкой половой,
А не нарядом снова - праздничным и дерзким.

Так смерть - старуха рожей богомерзкой, 
Нас вечно дразнит тленьем и язвит,
И как змея с погоста старого шипит,
Нам в след таким еще беспечно - юным.

Порвется мандолины звонкая струна.
Умру и я.

Когда кругом весна,
Не верится, что все, увы, не вечно.
А потому вновь скачем козами - беспечно,
И прыгаем играя на полях,
Забыв, что путь лежит наш - в горький прах.   

Да, вечно да будет так -
Природа бессердечна.
И время крутит прах.
И тление - предвечно.
* * *
На всех земных путях -
В морях или в лесах,
В горах и в долах зло хохочет тленье.

Где тот, кто проповедовал смиренье?
Ушел, как и тот грешник.
Что зола... Что холм заросший -
Господу хвала?

Где было пламя - нынче лишь угли'.
За днями долгие приходят дни
Их вдаль уносит бурный ветер.
Ничто не вечно. 

Хмур и неприветен любой и светлый день,
Коль истлевания вещи -  срок.
В том времени безжалостный урок,
Для нас.

Порой в зеркальной глади обезьяньий лик увидя,
Ты рожу не узнаешь. Ненавидя,
Набросишься и ... лоб свой расшибешь,
Иль зеркало.

Так торжествует ложь,
И тот старинный, первородный грех Адама,
Гордыни.

В срок погло'тит тебя яма,
Могилы черной...

В землю бросишь, разобьешь стекло,
Иль лоб об стену даже -
Все равно.

Всему - истлеть в свой срок.
Природе все едино.
Любой корабль в свой час уйдет на дно.   
Ведь обмануть натуру не дано. 

А жизнь? Сестра она или бл...а?
Коль злобно день за днем хохочет,
Лая, сука,
Крича и скалясь что: 
Битье - наука,
Коль ты - такой невежда и осел!
* * *
Да, в старые года любая б...ь
Которую же раз отымев готов  иметь и прядь
Которой был приятен я и впредь,
До муки смертной, до желанья умереть,
Хотел ее я лобызать большие сиськи,
И для того писал любовные записки,
Я этой "фее" в дни "невинности", младые...
Какие ж олухи, когда мы - молодые!

Окажется страшенною каргой та -
В зеркале твоем - дурное отраженье,
Которая не зависть, не почтенье,
А только лишь брезгливость породит,
В душе у всякого, кто в рожу поглядит.

В негодовании гордом треснешь в рожу -
Ах, сука!
Тебе, - скажешь - идиот,
Урод вот этот - ныне есть наука! -
В нелепом раздражении заорешь,
Разрезав кулаки стеклом разбитым.
Ложь...

Смеется унизительная ложь.
И тишина в ответ.
Но рожа не побита,
Поскольку эта физия - твоя,
А зеркало - лишь отраженье бытия. 

Ведь ты знавал об этом сам,
Когда расческой по младым власам,
Своим, ты как средь чащу продирался.
А ныне лишь единый волосок остался,
На лысине желтейшей старика.
И смерть твоя, увы, не далека.
* * *
Как нам узнать путь свой?
Везде. Наверняка.
Все в мире этом шатко, все непрочно,
Никто и ничего не знает точно,
Порвалась связь времен,
И врется мыслей нить...

Как я б желал весь мир остановить,
В его бессмыссленном и яростном круженье,
Кругом раздор и прах,
Беда, коварство, тленье...
Какая радость под ребро совать кулак,
Иль под ребро кинжал?
И он умрет, и ты -
Один лишь смерти мрак
Нас ждет в грядущем. 

Жизнь была богата?
А ныне уж стучит лопата,
На кладбище... 

Могильный прах.
И где тот гребень,
Что когда то в волосах не мог продраться?
Путаются мысли...
* * *
Основы бытия давно прокисли.
А где же та, что ласкова порой,
К тебе была, когда бесились к девкам страсти,
Твои,
Когда среди друзей,
Ты в хмельны'х чашах утопив тревоги и напасти,
Быстротекущих дней, как демон молодой,
Игре лихой с костями предавался?

Кого уж в свете нет,
Кто не с тобой. Хоть как бы рядом.
Так наказан ты судьбой.
За что?
Ответа нет...
Кто дорог был - в сырой земле остался.

Стучит кирка могильная,
Гробы... И кладбище
И блуди'т королева,
И мерзок новый царь,
Мертва Офелия - возлюбленная...
Дева?

Так торжествует тварь,
Презрев завет Отца.

Ты растерялся?
Быть иль не быть? - реши же скоро сам.
Ведь потеряв главу не плачут по власам.

Еще шанс сразиться с целым морем бед,
Доколе твое тело на обед получат черви,
И могила спрячет,
То тело бренное. 

Как ветер страшно плачет!
Как ветер выедает мертвых кости!
Как вот у Йорика...

Когда ты на погосте,
В могиле, где уже не говорить,
(Возможности истают),
Не творить над негодяем праведное мщенье.

Ни подлости, не пониманья,
Ни прощенья...
Но, требую решенья,
Человек... Что он?
Он ниже мыши,
Червь презренный?
Но, тише,
Тише, тише...
Он - Господь Вселенной!

Гамлет удаляется степенно, но возвращается:

Ни зги... Объяла темнота,
Все на круги...
Какая путаница -
Всюду скорпионы в моем дому.
А спросишь: Почему?
Ответа нет.
Законы - есть препоны.

Так к черту их!
Вот и ответ:
Как одолеть мне море разных бед?
Лишь воин презирающий опасность,
Тот, кто обрел в горячем сердце ясность!
И веру - в торжестве грядущем -
Божий Свет!
* * *
СПЕКТАКЛЬ

Вот славный для актеришек сюжет:

Я - Гамлет, нынче выставлю на доски,
Все человечества позорные обноски.
Я на подмостки тварей приведу -
К позорному столбу...
Испейте же беду,
Мою.
Да, это будет лихо!

Прислушался в ночи -
Как там чертовски тихо.
Но скоро грянет гром,
И ложь падет!
И лицемер останется без маски.
Я знаю нынче подлецов на перечет.
Наступит час, чтобы ехидну для острастки прижать,
И зверя заарканить...

Я знаю - канет тьма,
Но порванную жизни нить,
Увы, нам не дано соединить...
* * *
Напрасные мечты, страданья, милосердие -
Среди коварства всякое усердие.
Лишь к смерти и скорбям -
Ведет конец.

Где нынче из цветов венец?
Мертва Офелия...
В том есть моя вина.

Что будет дальше?
Дальше - тишина.
* * *
Испейте же до дна, мерзавцы,
Полной чашей!
Смеюсь над жизнью я,
Своей и Вашей!
Мне суждено ее испить до дна -
А там - хоть ад, хоть - черт,
Хоть тишина!..

Травитесь сами, как и я - отравлен -
Спектакль паяцами поставлен,
Уж будет в скорости,
Доказана вина...

Сегодня закатилась жизнь
Согнулась,
Офелия...
Ты захлебнулась,
Я - допью до дна,   
Я - чашу пью до дна.
Что ж будет дальше?
Дальше - тишина.
* * *
СМЕРТЬ

Совсем один ты, Гамлет мой, остался.
Состарившись в неделю.
Растерялся?
Где эти? Эти... или те?
Все сгинет в этой черной пустоте...

Песок и прах,
Навоз и мертвенные кости.
Лишь был живой -
Глянь - нынче на погосте.

Не избежишь могилы даже ты,
Хоть и бредешь еще средь черноты,
И что то там бормочешь. 
Смерть старуха,
Уж наклонила и к тебе внимательное ухо.
* * *
МЩЕНИЕ

Довольно в мире всякой суеты.
Потеряны любимые черты...
Закон мироустройства - мироздания,
Один и тот же в наш, иль в прошлый век -
Едва родится только человек,
А смерть уж  рада выполнить заданье,
Судьбы и поскорее сволочить его под камни,
Заключить беднягу во прах,
А после - срыть,
Могильщики решат его могилу.
К живых и выгоде, и "благу" -
Им под силу.

Так в скорбный, горький прах,
Развеян будет бедолага в тех местах,
Что было место до поры упокоения,
От всех трудов его -
Порывов, вдохновенья...

Писать такое - стыдно.
Рвет бумагу перо.
Останки из могилы достают.
Те двое на кладби'ще. 
Вот приют воистину уж "вечный"
Бедолага, несчастный шут.
Так где же это - "благо",
И где ж приют?
* * *
Без памяти ушел... Порвалась вервь,
Так празднует победу, верно, смерть.
От  века.

А добро, достоинство, доверие, любовь -
Их нет, как нет.
И закипает кровь...

Предательством и хитрым вероломством
Повержены и жены, и мужья. 
Да, каждый человек в век сей - свинья.
Дурная кровь у подлого потомства.

Взывает призрак.
Бесит море бед...
Лишь мщение подлецам - на все,
На все - ответ.
* * *
БЕЗУМИЕ

Все вечное, непреходящее, святое,
Все, что лелеял в сердце в час покоя, 
Все, что в душе хранил я и любил -
Все осмеял и оплевал дебил,
И речи мудрого прервал на полуслове. 

Да, добродетель нынче просит -
Крови!
Коль нет, как нет среди дороги хода,
Коль нищенкой во вретище - свобода.

Как сту'чит барабан, скрежещет контрабас,
Как филин ухает...
Где агнцы? Среди нас?
Нет их нигде.
Кругом одни козлищи, 
Которых между нами -
Тысячи... Тысячи!

Да это ль, Гамлет, ты до времени любил?
На троне восседает крокодил.
Вокруг гиппопотам и павианы.
И резво вертятся бесами обезьяны,
И курят фимиамы...
А кому? Тебе или ему?
Я не пойму уже -
Не все ли?.. Почему?

Курятся в голове все те же мысли -
Основы жизни сгинули и скисли.
Все сгнило - я и Дания моя. 
Вот также, как они в безвестность сгину я.
* * *
ГОСПОДУ

Могучей волей, океаном из страстей,
Направь меня природа, иль убей,
Меня, иль осквернителей земли?

Могучий океан, бросай же корабли,
Как щепки и круши, и бей об скалы,
Двуногих подлецов с бочонком злата!

Ва'лы на них обрушь, что б их на берегу,
Потом найти могли б зарыть...

Я не могу ни радости не вытерпеть, ни боли...
Повсюду смерть - в воде,
И кости - в чистом поле.
Я вижу их, закопанных в земле,
Как вот того жучка в смоле,
Навек застывшего в янтарной, блесткой крошке,
Горящего, как глаз у хищной кошки,
Что ныне брошен и лежит на берегу.

Прости мне, Господи! Я больше не могу...
Я не имею сил. Я не желаю жить...
Затмился разум мой...
И рвется мыслей нить...

Душа моя скорбит и просится домой -
К Тебе, о Господи!
О, Боже мой!..

Мечтаю вырваться из тесной плоти,
Мрачной клетки,
Темницы, чтоб у Господа на ветке,
Как птица малая средь райской чистоты,
Воспеть к Спасителю. Припасть к Тебе с мольбою...    
 
Увы. Пока я жив - не найду покоя.
Я не имею прав отстать,
От мыслей об отмщенье – ни на пядь,
Блуждая в ослепительном горенье,
Страдания мира искупить  чрез мщенье.
Пусть страсть моя ведет меня на бой!
Чтоб ни случилось - знай -
Что я - с Тобой!

Пусть скоро, скоро сгину я во прахе,
Пусть отпоют меня гундосные монахи (Твои?),
Запоротого словно боров чьей то шпагой.
Знай - сердце Гамлета полно отвагой.
За честь отца, за Данию мою,
С лавиной зла и с адом пасть в бою...

Да не безумны ли мои слова?
Что будет после?
Неужели - тишина?
* **
ДОРОГА

Бреду во тьме, как нищий средь дороги,
Что обивает грязные пороги харчевен,
Жаждя что нибудь украсть,
Чтобы насытить этой грязью брюхо.
Иль к зовам девок за монету клонит ухо...
А впрочем - это уж такая грязь,
Что не могу я про нее и говорить смеясь,
Но лишь с негодованием - отвращением...

Офелия... С каким к себе же самому презреньем,
Я обращаюсь. Ведь порвалась нить...
Не воскресить ее. И не соединить.
* * *
ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА

Да, ныне страсть и страх меня объяли беспредельно,
Сейчас я понял - более влачить любовь бесцельно.
Мешок волос, костей сундук достать -
Не есть вопрос.
Но как ее сыскать,
Кто сроден духом нам воистину?
Неясно.

Блуждая средь людей я жду напрасно.
Офелии уж нет...
И смерть на стороже.
В своем привычном, жутком неглиже. 
* * *
Глумится смерть - костлявая старуха,
Иль это мать ее? Не Августа ли в ухо,
Влила мне яду - день померк.

Родства среди людей я не нашел в презренном мире.
Я ведаю, как дважды два - четыре -
Кругом - ни зги,
Вокруг - одна беда...

А впрочем - не желаю...
Ерунда.
* * *
Доселе саднят те слова и режут ухо,
Глумится смерть - костлявая старуха,
Не будет больше счастья,
Нет любви.
Светило всходит - горизонт в крови.
Заходит ли - опять на небо -
Глядь, а там уже плывет на б…и – б…ь.
Истаял разум, тяжко, смрадно духу.

И хочется бежать, и невозможно.
А, впрочем, справим дело осторожно…
* * *
Вот веселится грязная старуха,
А молодуха с бесом - под венец...
Противно продолжать.
Конец всему,
Ни воздуха, ни слуха…

Как славно рифмовать –
“Конец” – “венец”…

Я чую, что настало время ныне
Заброшенной быть и этакой "святыне" -
Забаве грубого и слабого ума.   
Я знаю - на пороге -
Тишина.
* * *
Гамлет опускается на колени и произносит смиренно молитву -
- Господи, милосердный! Из глубины, из черной пропасти падения моего – говорит Гамлет - , из черноты взываю я к Тебе, Надмирному!

МОЛИТВА

О, Боже Крепкий, Сафаоф -
Бог Воинств!
Бог Милосердный, Боже - помоги!
Не говорю безумно: сбереги...
Я этого, презренный, недостоин.
 
В великой скорби, в немощи моей,
На самом краешке несчастных, мрачных дней, 
Презри меня - ничтожного - во прахе,
Узри страдания твоего раба,
Которому твердили: жизнь - борьба...

А нынче старой, порванной рубахе,
Уподоби’лась судьба моя.

Как будто… нагло хрюкает свинья
Мне каждый день и час в лицо.
Я - распростещийся во прахе,
И вретище.
Нечистое вместилище грехов,
Перед Тобою так подобен я собаке. 
С блохами и червями средь грязи...

Я ползаю... Но все же -
Не спаси, так хоть убей!
Убей меня скорее!
Изъязвленный...

Нет смысла.
Гонорея... не тела, но души,
И всюду, Боже, ложь.

Я верю, что Ты меня поймешь,
С небес на все мое ничтожество взирая.
Несчастна и глупа случилась жизнь моя.
Хромому не достичь преддверья рая?
Порвалась нить - основы бытия -
До основания поколеблены так грубо!
Как будто бы иссохшиеся губы
Природы воздаяния, как воды алкают.      

Вот проклятая природа. И жизнь моя хромая - без ума.
* * *
Гнуснейшей, мерзкой скверны, чередой,
Отныне дни текут грозя бедой,
Мои.
Я не солгал сейчас,
Тебе, но, Боже, в этот раз,
И Ты не лги,
Не прячься в Поднебесье,
А помоги разить и выжигать бесчестье!

О, помоги! – молю -
Прими ж смиренный прах -
Мой. Отдаюсь тебе.
О, Господи! В грехах я погибаю.
Не могу! – кричу –
Я на последнем берегу!
На грани! На смертельном рубеже -
Там, где надежды нет, о Господи, уже!
Не лгу Тебе!
И Ты, как я - Не лги!
А коль не можешь - то издохнуть, помоги!       
* * *
Изъязвлена душа и сердцу смертно - больно.
Решил уйти с земли я добровольно.
Прости меня но нету больше сил
Сносить на сердце  груз,
Что годы я носил.
Изъязвлена, натружена спина.
Верней, душа и сердце.
Тишина -
Одна желанна мне –
Она - моя жена.   
Прими ж в тот край,
Где только тишина.
* * *
А потом... А потом мне из дома со сменой белья принесла мать моя эти джинсы. Начал их натягивать и в том левом кармане ощущаю что - то небольшое, что - то твердое. 
Вспомнил: Вот ты - "нож Эскалибур"! О, мой "Меч Артура"! Вот и дождался я тебя! Небесам хвала и слава!
Сколько раз я хотел разом кончить со всей этой пошлейшей комедией, только вот не cумел. Чертова петля из простыней на которой хотел раз повеситься оборвалась в поганой уборной…

Гнилье, одно гнилье...
Я вижу – все – гнилье!
Прогнило все - Россия и белье!
Да что там,  эта чертова Россия...
Весь свет!
Весь мир - одна безбожная тюрьма.
Что там за стенами?
Неужто - тишина?

Весь свет темница.
Я ищу побега.
Вот сунул в петлю шею, 
И с разбега:
О, Господи, я - твой,
Прими,
И так хоть от невзгод - оборони...

Впрочем, довольно писать. Кому это надо? Никому. Никогда… Но самоубийство - тоже ремесло (смеюсь)…
Говорят, что последнее дело - есть самое серьезное на свете. Ведь оно же - последнее в жизни... Уйти из жизни - "это было дело всей его жизни..." Юмор висельника... Про веревочку, о которой не говорят в доме повешенного... Кстати, почему говорится именно "повешенного" а никак не "повесившегося"?.. Впрочем – бред. Глупый бред, как т все, что со мной приключилось...   
Кстати, я ж не знал, а верней не догадался, что простыни те надо было водою смочить. Говорят, высыхая они стягиваются что ли? Так ли?
Как то раз Робеспьер рассказал мне, что на буйном отделении настоящих злобных больных - психов санитары сначала запеленывают в эти вот простыни, а потом уж макают в их ванны с ледяной водой. Вынимают и - мокрыми в койку. Простыня высыхает прямо на теле буяна и спеленывает страдальца крепко - накрепко превращая в настоящую живую мумию. Или вроде, как в куколку у насекомых... Говорят, что такой пациент испытывает дикие страдания. Тело у несчастного сжимается, словно в крепчайших тисках. Горло хватает удушье, под ребрами давит. Жмет на грудь... В общем, мука страшная, я слышал… Если не умрешь после вот такого “купания” от банального воспаления легких, не “свернешься” от почечных заболеваний, то уж от сердечной недостаточности гибель обеспечена рано ли, поздно ли. Всюду смерть - не ходи и к гадалке… Робеспьер мне рассказывал, что у многих пациентов - старых и больных в особенности  смерти наступали от инфарктов, инсультов и прочего вот во время таких процедур или после. 
Процедур? Экзекуций – вот так то вернее (смеюсь)...   
Впрочем, зачем оправдания?
- Глупо... Не сумел кончить разом, значит не хотел тогда ж и окончить.
- Не хватило ума?
- Просто не было тогда силы духа. Нынче - все по - другому... Помню: встал я на край унитаза, потянулся к трубе. В низ скосился, а кругом то - углы. И края, края острятся. Страшно...
- Не садись на угол, то и не женишься. - говорила мне Августа в августе. - Вот теперь уже точно не женюсь. – мог бы я ответить этой женщине. - Ведьма, радуйся! Тебе я, бестия, поступаю на зло! -
На секунду задумался, - помню - и перебросил свое вервие. Завязал петлю и сунул шею... Поскользнулся и ... грохнулся. Мордой - да прямо в говно. Как в пословице…
Рожа вся в нечистотах, кровь на локтях, на коленях – тоже - кровь... Не смешно, а противно. Прямо чучело я. Ну, а если бы увидел кто? – подумал. - Вспомнить стыдно! Позор!..
Отплевался. Обмылся под раковиной. И дополз до койки кое как. Вот и вся то “радость собачья”… Да, еще и пожрал перед сном. И смешно, и противно. Как глупо!...   
Слава Богу, теперь все решу! Все проблемы – одним только махом! “Меч Артура”, ты мое единое спасение мое! Ты – при мне! Потому - никаких углов больше... Никаких мне в душу колющих и режущих страшных  - престрашных краев... Раз - по венам - и сделано дело!
Все, кончаю болтать. Надо действовать споро. Только бы меня не засекли, а не то - отделение буйных. Отделение буйных – и простыни… О, вот уж нет! Только, только не простыни давящие... Ведь и так - теснота кругом. И всяческая теснота. И томление духа. Удушье!..
Окружили, совсем окружили. Подступают и колют углы. Как же тесно и страшно...
* * *
ЭПИЛОГ

На этом записи в тетради обрываются. Что стало с анонимным автором? Об этом мне не ведомо. Но хотелось бы все же надеяться, что несчастный страдалец все еще жив. Если так - такова Воля Божия. Если нет - то и это угодно Создателю мира.   
Положимся же на милосердие Господне, кое есть одно нам опора в годины тяжкие житейских испытаний, всех наших треволнений и тревог. Ибо лишь Божия Воля сохраняет еще наш рассудок  в относительной здравости. Отрешимся же от суеты, припадем к стопам Господа Нашего, жившего среди нас – недостойных, распятого за грехи наши на голгофском кресте, пребывавшего в аде три дня и воскресшего из мертвых - по Священному Слову.
Сохрани же Ты, Господи Боже, жизни наши и души бессмертные. И еще - здравомыслие и светлый разум неповрежденным.
С уважением
А. В. (или просто - доктор) 
15 февраля 2012 года
* * *
Ниже основного текста следовала чуть заметная приписка красным шариком -

P. S.: Обнаружено и изъято при досмотре вещей пациентов в Отделении маниакально - депрессивных психозов Областной психиатрической больницы г. Устьрятин. Автор записей - пока не установлен.