Зарницы грозы - глава 20

Оскар проснулся оттого, что по двери ударял — бух, бух — тяжелый кулак. Во сне он видел колотушки из костей, лупящие по боевым барабанам. Разлепляя больные глаза, путаясь в сорочке, он дотащил себя до двери и открыл ее. На пороге стояла хозяйка-тролльша, заполнявшая собой весь дверной проем.

— До тебя не достучаться! Прячешься, что ли, от меня?

— Нет, — промямлил Оскар, — я спал.

— Час пополудни, а он все спит! Деньги когда будут?

— Вечером. Я же обещал.

— Ты мне каждый день обещаешь. Ты знаешь, сколько у тебя уже долг?

— Восемьсот пятьдесят...

— Тысяча! Не считая этот месяц. Когда я хоть что-нибудь из этого увижу?

Она сильно пахла потом и каким-то особым тролльским, неистребимым запахом, похожим на прогорклое сало. Оскар отодвинулся:

— Я же говорю. Мне придержали. Когда заплатят, я отдам.

— Я вот к тебе приду на работу, поговорю там с ними! Лично мне будут отдавать, чтобы не выкаблучивался тут. Почем мне знать, вдруг ты жалованье в подушку прячешь.

— Обещаю, — твердо сказал Оскар, протирая глаза, — сегодня вечером принесу. Я сейчас пойду за ними.

Бурча, хозяйка двинулась прочь по коридору. Оскар захлопнул дверь, открыл шкаф и растормошил спавшего там на грязных вещах черного песика.

— Тото, вставай. Нам пора.

— Чего? Куда? — завнул песик, потягиваясь и разбрасывая сорочки Оскара.

— Отсюда. Подальше. И поскорее.

Про работу Оскар Зороастр, естественно, соврал. Работы у него не было. Не было даже печати горожанина, а бумаги он носил поддельные. Из-за отсутствия печати он не мог никуда наняться, из-за собственного прошлого — старался жить все больше по ночам, избегая стрелков, двигаясь из города в город, из одной невзрачной комнатки в другую. Ремесло бродячего торговца еле позволяло сводить концы с концами. Он мог бы рассказать хозяевам всех этих бесчисленных комнат, что живет впроголодь, продавая полуволшебные безделушки, а изредка прибиваясь ко всяким карнавалам и ярмаркам нечисти, где гадает по руке и на картах. Но такого постояльца никто бы не впустил, даже тролли. Само слово «жалость» давно приобрело в языке Заморья ироничный оттенок.

Оскар накинул плащ со множеством карманов — самая ценная вещь изо всей его передвижной лавки, но уж этот-то плащ он никогда не продаст. В карманы вместилась его одежда, нож, ложка, миска, фляга, все товары, а еще краюха хлеба и кусок сыра на дорогу. Когда шел дождь, один из карманов занимал Тото. Песик был намного полезнее для Оскара, чем Оскар для него. Тото охотился на мелкую дичь, чуял стрелков за милю, а прокормить себя мог и сам. Но бродяга держал его не поэтому.

— По... заботь... ся... о... Тото... — были последние слова умиравшей у него на руках молодой женщины. Оскар до сих пор помнил, как приподнял ее тело, держа ладонь на лопатках, и эту ладонь облило теплой кровью, а Дороти затряслась и забилась, кашляя. Камень, выдранный из мостовой, упал — ее пальцы обмякли, руки повисли. Стрелки суетились вокруг Оскара, лупя и оттесняя толпу, словно имели дело со стадом взбунтовавшихся быков, а он бессильно сидел, забыв, что надо бежать. Только крики «Вот он, вот он! Смотрите! Здесь Гудвин Z!» вырвали Оскара из оцепенения. Он бежал, сломя голову, к дому Дороти за ее собачкой, потом к своему, и тем вечером был уже далеко.

Если стрелки меня поймают, подумал Оскар, я встречу в тюрьме и дряхлость, и смерть. Сколько у него уже набралось долгов? Отрабатывать их можно годами — а ему, в сущности, не так уж много осталось. Перед тем проклятым сборищем он уже решил, кого назначит вместо себя главой Изумрудного Братства. Но Братства больше не было. Если кто-то и остался на свободе, он забыл о старом чудаке Гудвине Зет с его упорной борьбой и невероятными мечтами.

Оскар оставил в комнате для вида кое-какую одежду и обувь, которую уже совершенно износил. У него не было узлов, никакой поклажи, ходил он пешком, поэтому обманутые хозяева спохватывались не сразу. Тото спрятался в волшебный карман, не высовывая даже носа. Под подозрительным взглядом тролльши, мывшей пол на лестнице, Оскар вышел из дома, чтобы уже никогда туда не вернуться.

Его путь лежал через площадь. Там на невысоком постаменте стоял палантир в человеческий рост. По нему говорил свои речи Отец Микки Маус, по нему визжала Хеллион Климмакс, по нему показывали казни — и новости. Обычно Оскар не обращал на них внимания, но сегодня возле палантира было оживленно. Люди судачили, ахали, тыкали пальцами. В волшебном шаре гарпия захлебывалась, распираемая словами, и тараторила:

— ...баргестов, призрачных гончих, призрачных кошек, а также вирмов и виверн. На вопрос, почему требуются такие внушительные силы для усмирения одного-единственного короля Фридриха, ее величество Гвиневра отвечает, цитирую: «Чертовы аламаннцы за нашей спиной вступили в сговор с Тридевятым царством. Мы не знаем, какие ужасы успел выпустить и вооружить Темный Властелин Финист, посему призываем Фридриха к ответу на свой страх и риск. Правь, Авалон!»

— Темный Властелин!! — Ясный Сокол аж сполз с трона, так он хохотал. — Я в восторге! Я польщен! Баюн, ты будешь этим моим... как их зовут... миньоном! Я себе достану вместо коня черного единорога, чтоб еще темнее смотреться! А чтобы рарогами управлять, он у меня еще и летать будет!

Войска свои Финист в Аламаннское королевство не отправил, но западные рубежи Залесья стояли открытыми — езжай кто хочет. Главное, чтобы аламаннцы авалонцев хорошенько потрепали, прежде чем Авалон до Тридевятого дойдет. За чужую же землю биться, как за свою, сейчас резона нет. Лучше им тыл прикрывать, продовольствие возить, снадобья, боеприпасы. Выгоднее. Но Баюн был другого мнения, и втайне попросил Руслана перекинуть часть своих дружин в подчинение к Алеше. Рыцаря война застала в Аламаннском, добраться до анклава он не успел, а бойцов с гошпиталем вышло немного.

Если после расправы над Дракулой у некоторых брезжила мысль, что это начало конца, то нападение на аламаннцев убедило в этом всех. Будто некая незримая броня, годами закрывавшая от любой беды, оказалась сорвана. В соседние с Аламаннским королевства хлынули толпы беженцев. Правители поспешно бросились закрывать границы, но куда там. Люди бежали поодиночке, через леса, с порубежной стражей дрались. Кому из аламаннцев удавалось проскользнуть, рассеивались по городам, где рассказывали каждому встречному о злобе авалонцев. Гвиневра не поскупилась, всей темной нечисти нашла применение. Воевала нечисть, правда, плохо. Ворвавшись в мелкий городишко и ограбив его, отряды застревали там, не желая идти дальше. Но королеве-чародейке и не нужны были аламаннские земли — ею двигало мщение. Избить Фридриха, унизить, растоптать. Пусть лучше собственный народ его возненавидит за своеволие.

— Они на севере и северо-западе, — показал Баюн лапой на карту. Финист отдал под его начало железных соколов, чтобы рысь мог следить за авалонскими войсками и докладывать. — На севере уперлись в светоносцев, огибают теперь рубежи, чтобы войти с юга. Далеко не проходят, дыма больше, чем огня. Жгут, разрушают... Словно хотят запугать.

— Именно это и хотят, — сказал Финист. — Самим потому что страшно. Королевства друг с другом уже давно не бились.

— А мы что же? У нас под боком опять...

— Да подожди ты. Лезешь поперек навы в пекло. Так не делается.

— А как делается?

— Вот скоро увидишь, как.

И Финист обещание сдержал, показал. Через неделю на окраине одного из аламаннских городов нашли объеденные баргестами тела. С виду дворяне, но без брони, из оружия только сабли, на сапогах шпоры — кони, видимо, ускакали, или же их нечисть посчитала вкуснее и жирнее. По бумагам русичи, званий невысоких. Рядом случилась птица Гамаюн и, не мешкая, раструбила по всем яблочкам, чародейским зеркалам и шарам, что авалонская нечисть сожрала мирных путников.

Финист кликнул рать. Облаченные в черную навью бронь, с навьими самострелами да мушкетами, русичи вышли из Тридевятого, прошли через Залесье и ударили по трем направлениям. На подмогу нечисти устремились авалонцы-люди. Гвиневра отправила Финисту посла с депешей, полной гнева и восклицательных знаков. Финист в ответ взял медную монету, запечатал в конверт и отдал послу со словами:

— Передай своей королеве на хлебушек, я старость уважаю. А то она, видать, совсем обнищала, что за гроши удавить готова.

Все равно как пощечину влепил. Дадон бы так не смог, хоть и пыжился временами, а трусливый Горох — и подавно. Смотрел Баюн на зеленеющую рожу посла, и не мог не гордиться. Но все равно рассказ верховного навы не шел из головы, глодало что-то подспудно, отравляя спокойную, в общем-то, жизнь. Поэтому Баюн, как только день стал клониться к вечеру, вышел из терема — кое с кем потолковать.

На дворе начало месяца лютеня. Люди в шубы кутаются, шапки надвигают на нос — бедные, бесшерстные, как голые кошки с далеких южных царств. Стынут, обледенелые, новые флаги Тридевятого над царским теремом. Финист их распорядился сделать красно-фиолетовыми, а гербом хотел первоначально вторнуть ту жуткую статую, что в Навьем царстве стоит подле Цитадели. Еле-еле отговорили. Верховный нава, глазищами коварно блестя, предложил вместо статую рогатую чашу — Финист аж подпрыгнул и матерщиной его покрыл: «Ты мне, песьеглавец такой-растакой, огненную войну пророчишь, что ли?!» Чего в этом символе страшного, наместник объяснять не стал. Наконец утвердили волка, бегущего посолонь над теремом. А чтобы не было мрачно, оранжевое светило добавили. Все пекельные цвета. Людям невдомек, а навам на радость.

На рынке шумно. Прежде зимой на потеху были одни калачи с ватрушками да петушки леденцовые, а сейчас из Хидуша и Сина начали фрукты везти. Дорогие, заразы, но Баюну бесплатно дали. Рысь понюхал, куснул — так себе. Что в них люди находят, непонятно.

Вот королевства торговлю запретить не запретили, но прикрыли. Иберийские скакуны на все золота теперь. Латы и кольчуги отныне тоже только свои. Поэтому Финист оружейников не жалеет, цеха все расширяет. Навья бронь недешева, обычные кметы ее себе позволить не могут. Синские купцы, правда, тебе все что хочешь продадут, хоть полный доспех, как у лучших кузнецов королевств. Да только синьцы хитрые, все хорошее у них для себя, а для чужестранцев принцип другой — тяп-ляп, зато много. Финист как-то выразился, что они и детей, наверное, точно так же делают.

Баюн перехватил в мясном ряду курятины, потом у бабушки с крынками — молока. Пока лакал, услышал за спиной:

— Царя-то будут выкликать? Али как?

— А шут их знает, Фомич. Тебе-то что за беда?

— Дак ведь негоже оно, царь от Бога помазанник. А этого кто помазал?

— Тише ты! Вон его зверь ручной стоит, докладет — головы не снесешь.

Баюн чуть не фыркнул в миску. Финист на злословие внимания почти не обращал. Говорил, пока вреда нет — пускай балакают. Сам тем временем из восточной ссылки повелел доставить Идолище Поганое, узника Дадоновского, и четвертовать. Чтобы его несчастной судьбой вольнодумцы всякие больше не досаждали. Дадон Идолище за то сослал, что он во времена Бориски слишком много из казны уворовал. Не из радения о русичах царь так сделал, конечно, а чтобы то золото себе прибрать. Нечестно ведь этого, когда воруют больше самого государя. Финист Идолище разорвал лошадьми, а люди рассудили: суров наместник. Бояться надо. Чтобы такому — да не доносили?

— Я зверя не страшусь, мне укрывать нечего, — сказал Фомич. — А порядок должон быть.

— Тебе порядка не хватает? Сытно, мирно, татей поубавилось. Каков еще порядок нужен?

Дослушивать Баюн не стал. Сказал бабушке спасибо и поторопился к Емеле. Тот гулять любит, не найдешь его потом.

Емеля жил бедно. И не потому, что жизнь не удалась, а потому, что сам себе так постановил. Печка, стол да лавка. Сундук еще. По углам клубы пыли катаются. Ест руками, как басурман, но ему ложка и не нужна — не готовит ничего. Один овощи, сырые. Зимой полупустая окрошка прямо из миски. Неудивительно, что болеет. Баюн его жалел. Пытался убедить, что все эти хидушские штучки не про русского человека, но Емеля на своем твердо стоял.

— Здрав будь, — приветствовал он Баюна на пороге. — Проходи, в ногах правды нет.

Бедно-то у Емели бедно, а яблочко на блюдечке лежит. Надо же смотреть, что деется.

— Я с того дня, как ты мне про демона рассказал, много думал. — Емеля налил себе горькой зеленой водицы, предложил гостю. Рысь из вежливости согласился. — Не может такое страшилище быть благом. Ну хоть режь меня. Что-то нечисто здесь, помяни мое слово. Может, он людей ест?

Сожрать Волх, конечно, мог, но разве что в качестве наказания. Да и что ему человек? Мошка. Баюн покачал головой.

— Я ж тебе говорил, Емеля. У Навьего царства с Тридевятым судьбы переплетены. Одно в другое проникает. А Волх нам даден Светлым Князем. Если демон своевольничать начнет, тогда его приструнять придется. Но без него мы не выживем, растерзают нас. Да вон у твоего Хидуша тоже свой демон.

— Тьма всегда тьма, — сказал Емеля. — И у человека внутри есть тьма. Но он должен с нею бороться.

— Ну ты сейчас вообще не о том. Мы про живых тварей, а не про тьму внутри.

— Тебе их жалко, что ли? Баюн, да ведь демонов нельзя жалеть! Только праведники великие на это способны. Иначе сам не заметишь, как падешь.

Вот в этом весь Емеля. Видеть что-то одним глазом, а выводов сделать — на летопись.

— Я к тебе вот с чем, — сказал Баюн. — Ты о мертвой царевне знаешь?

— Знакомо звучит. Может, слыхал когда. А что?

— Это не сказка, а быль, оказывается. — Баюн пересказал слова верховного навы, умолчав о том, от кого их услышал. Емеля наморщил лоб.

— Интересные дела... Знать бы, да! Ты к Федоту-стрельцу не ходил? Он по миру много ездил, поболе моего. Вдруг видел что. Ведь если вправду Елена Премудрая где-то спит, мы Финиста запросто извести можем.

— Не хочу я его изводить, — испугался Баюн. — Ты что?

— А чего хочешь? Еще одного темного царя?

— Мне не по себе, что он престол подгреб, это верно. Но пусть по-хорошему уступит. Пусть будет честно: бояре подумают, людей послушают и приговорят, кому быть на троне. Финисту — так Финисту. Еще кому — пусть другой и царствует. А Финист никого слышать не желает. Власти отведал и опьянел. Я не к тому, что он плох сам по себе, хотя у меня на него и зуб давешний. Я к тому, что часть народа он против себя настроить может.

— Путано ты говоришь, Баюн, ох путано. Сам-то в это веришь? Проще все. Навь Тридевятое пожрала. Против этого нам выступить и надобно.

Хорошо, что Емеля дурачок, и никто его всерьез не принимает! Баюн с ним простился, попросил, если об Елене Премудрой прознает, сказать, а сам направился к Федоту. Старик жил на прежнем месте, дом потихоньку починял.

— Елена Премудрая? — переспросил он. — Машка, а Машка! Подь сюды.

— Что такое, касатик?

— Помнишь, я книшку печатную привозил? Было же там что-то про мертвую царевну?

— Было, помню. Тебе принести?

— Неси.

Книжка была большая, ветхая. Язык ее Баюн не распознал. Мелкие буквицы, угловатые. От страниц неприятно пахнет. Рисунки — где страшные с чудищами, где непонятые. Шары какие-то на тонких обручах или солнца трехлучевые. Марья пролистала, ткнула в картинку:

— Вот она, царевна Елена.