Галоша

        Зима, не зима, а за окошком январь и пейзаж, не радующий глаз. Вместо девственной белизны, покрывающей улицы и площади слепящей снежной пеленой, – грязные лужи, наполненные ледяной водой; черные, набухшие влагой, стволы деревьев и сумрачные фасады домов, протестующие своей угрюмостью против непогоды. Померкло, улетучилось, как утренний туман, недолгое удовольствие от покупки зимних ботинок в фирменном немецком магазине. Протекли швы на ботинках, аккуратно прошитых пунктуальной немецкой рукой, а на поверхности матовой кожи, некогда приятно пахнувшей, выступили белёсые разводы – следы реагентов, щедро выливаемых на скользкие тротуары заботливыми дворниками. Некомфортные ощущения от влажной импортной обуви и промокших носков вынудили меня, придя на работу, сбросить ботинки. Я остался сидеть на рабочем месте в одних носках, засунув ноги под стол, спрятав их подальше от любопытных взглядов посторонних людей.

        Расслабление длилось недолго. Неожиданно, разрушив тишину конторы и приятное ощущение высыхающих носков, явились клиенты, прозванные моим шефом «кишкомотателями». Неукоснительно руководствуясь инструкциями «клиент всегда прав», вдолбленными беспощадным шефом в мою голову,  забыв об отсутствии обуви на ногах, я стремительно вскочил из-за стола, намереваясь проявить галантность - помочь дамам раздеться и предложить им стулья. Опомнился уже поздно, когда дамы успели рассмотреть мои ноги и дырку на левом носке, откуда предательски выглядывал кончик большого пальца. Первая дама-кишкомотатель, выпучив большие глаза, изобразила на лице удивление, а вторая, поджав губы, - брезгливость. Я покраснел и занервничал, а вместо услужливых дежурных фраз зачем-то сказал дамам:
- Дело житейское. С кем не бывает…
- Страдаете от мозолей? - спросила брезгливая дама.
- Да, болею, - соврал я.
- Бедняга, - пожалела меня первая дама.
      Дальнейшие переговоры не клеились из-за моего конфуза и нежелания дам общаться с нездоровым мужчиной. Дамы вскоре поднялись и ушли, а шеф, почувствовавший неладное (потерю клиентов), пригрозил оставить меня без квартальной премии.
Вот так непогода может повлиять на служебное благополучие.
      Я, склонный к аналитическому мышлению, стал размышлять над ситуацией и вдруг вспомнил старую историю.

      Герой истории, всплывшей в моей памяти, работал вместе со мной в проектном институте, где занимался вычислительной техникой, которая в ту далёкую эпоху была несовершенна и, не в пример нынешним ноутбукам, занимала несколько залов. А эпоха была застойная, годы семидесятые, время однопартийное. Тогда никто из нас не выпячивался. Жили, одевались и мыслили одинаково. А он всегда удивлял своей неординарностью и непохожестью на других. Его имя и фамилия резали слух - Рейтман Залман Зелигович. Он представлялся именно так, не скрывая свою национальность, не переиначивая свои инициалы на русский манер, хотя ничто не мешало ему записать себя, скажем, Зиновием Захаровичем. Вспомнился анекдот: «все мы евреи, но только одни, находящиеся в большинстве, это скрывают, а другие, находящиеся в меньшинстве, говорят о себе правду»… 
      Он каким-то неведомым способом доставал и читал редкие, отсутствующие  в продаже книги, а затем пересказывал нам, а мы потом врали, что читали эти книги сами. Он знал искусство и когда разговор или споры касались живописи, приносил из дома репродукции, собираемые им, и просвещал нас. Его, беспартийного, назначили ответственным за политинформации, которые по разнарядке партбюро проводились еженедельно, и он рассказывал нам, слушающим по вечерам только всесоюзное радио, неизвестные и потрясающие нас вещи. С ним было интересно. Но и одевался он тоже неординарно - никогда не носил шапку, а в непогоду и лютый мороз надевал только брезентовый плащ-накидку с завязками на шее.

       А теперь о главном, пришедшем мне в голову, – о его обуви и конкретно - о галошах. Я хорошо запомнил галоши, которые в то время в неограниченном количестве продавались в обувных магазинах, занимая свои почетные места в мужских и дамских отделах. Красная байковая ткань изнутри, черная полированная резина снаружи и бугристые пупырчатые подошвы – универсальная обувь. Практичная и непромокаемая, спасающая от простуды и гриппа. Помню запах новых галош, подавляющий другие обувные ароматы. Тогда при рассмотрении новых пахучих галош в памяти всегда всплывали стихи Чуковского о плачущем проголодавшемся крокодиле, питающемся исключительно этой резиновой обувью.
       Так вот. Наш герой носил галошу. Да, да, я не ошибся и не оговорился - только одну единственную галошу, со временем меняя её, обувая в галошу то правую, то левую ногу. При этом он чувствовал себя комфортно и спокойно, нисколько не смущаясь от удивленных взглядов прохожих, друзей и сослуживцев. А когда мы, его сослуживцы, набирались смелости и спрашивали, почему так, он отвечал нам:
- Это очень удобно: галошей становлюсь в лужу или грязь, а ботинком выбираю сухое место. Так и перемещаюсь с сухим ботинком и непромокающей галошей
- Но почему же галоша одна, а не две? – недоумевали мы.
- Это очень просто – одну галошу, если её снять и оставить у входа, никто не утащит, а две унесут. Одну галошу снимать быстрее, а две дольше. Это очень экономно: износится левая галоша – стану носить правую, и жизнь галош удлинится вдвое. Но самое главное – у меня сухие ноги, а это - залог здоровья. Вспомните, когда я брал больничный?
Мы промолчали – этого не помнил никто.

        А потом в магазинах исчезли галоши. Похоже, что причиной их исчезновения стал упавший спрос на этот вид обуви. Фабрики и заводы по производству галош закрылись, а некоторые перепрофилировались на выпуск одноразовых резиновых изделий – не за горами была перестройка и легализация секса, отсутствовавшего в СССР.
        По этой ли причине или по случайному стечению обстоятельств, но наш доблестный и независимый программист Залман Рейтман объявил нам о своём желании покинуть страну развитого социализма и отбыть на постоянное место жительства в капиталистическое государство Израиль, что нами было расценено как очередное проявление его неординарности. Но руководство института и партийные сотрудники расценили решение программиста по-своему. Они объявили его предателем и срочно лишили всех похвальных грамот и почетных знаков, включая членство в профсоюзе и редколлегии. А затем и уволили его со странной записью в трудовой книжке: «В связи с попранием морального облика члена трудового коллектива».
        - Волчий билет, - пошутил он тогда, грустно улыбаясь,  и был прав, потому что его отъезд потом откладывался бюрократами из ОВИРа, и он долго мучился, оставаясь в нашей стране  без средств существования и от внезапного забвения со стороны сослуживцев и друзей. Его перестали пропускать в публичные заведения – библиотеки и творческие союзы, и лишь только в бане к нему по-прежнему относились  толерантно, предоставляя новоявленному изгою шкафчик для раздевания, шайку и склизкую бетонную скамью.
        Он уехал, заметно похудев и осунувшись, а левую галошу, ещё вполне приличную, сохранившую блеск на черной резиновой поверхности, забыл в институте, что вполне объяснимо – в далёком государстве Израиль не бывает дождей, нет луж, разбитых дорог и тротуаров, а, стало быть, галоша там не нужна.

        Институт перестал быть институтом, превратившись в мелкие конторы. Громоздкую вычислительную технику выбросили на свалку, залы освободили и сдали в аренду, а галоша сохранилась и поныне, перекочевав на нижнюю полку моей офисной тумбочки.
        Иногда я рассматриваю эту раритетную обувь, лелея надежду разыскать программиста, отвезти ему галошу и посетить святые места, куда теперь можно уехать без всякого шума, позора и унижения.