Кровавые декабристы - 2

Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье


А.С. Пушкин




На работе я, как всегда, задержался допоздна, - и вышел из офиса только часов около девяти. Машина моя была в то время в ремонте, так что я опять шел к метро. Впрочем, я любил эти вечерние, почти ночные, походы от Тучкова моста до Горьковской. Наработаться до одури, до падения с ног, наговориться с менеджерами по телефону, и потом — выйти на улицу, пронизанную февральским холодом, обледенелую, сунуть в голову наушники, закурить... Прохожие морщатся от ветра, бессильно кутаются в свои куртки и пальто, а мне, «истинному арийцу», — все ни по чем, я улыбаюсь зиме и вьюге.


А еще — не устаю смотреть по сторонам, на Петропавловку справа, на зоопарк и потом Артиллерийский музей слева. Родившийся здесь, в Петербурге, я знаю эти образы наизусть, но все равно смотрю, не отрываясь, на их магические силуэты, - а вдруг в темноте они скажут мне что-то новое?


В тот момент, когда я думал об этом, я и не подозревал, насколько был близок к тому, что произойдет...


Я уже миновал красное здание музея, - вокруг не было ни души, впереди виднелась заправка. Изредка ездили машины, мигая засыпающими огнями.


Вдруг — метрах в десяти передо мной, на тротуаре, как из под земли, появились пять человек, пять фигур. Я остановился, сердце учащенно застучало, — кто это? Фигуры и правда были весьма странными — мало того, что они были без зимней одежды (это — ерунда, я совсем недавно видел в метро мужчину в трусах и майке), но и то, что на них было, явно выбивалось из ряда. Немного успокоившись и присмотревшись, я, не веря своим глазам, понял, что они были одеты в мундиры, точь в точь такие же, какие мы видим в учебниках про XIX век. Белые и красные мундиры, позолоченные эполеты, наградные кресты на шеях. На ногах — лосины (прикол...) и высокие ботфорты. На поясах — длинные шпаги. Это показалось бы мне флэшмобом, но то, что эти люди появились неожиданно и буквально ниоткуда, заставило меня забыть про шутки.


Все они стояли в ряд, лицом ко мне и почему-то смотрели на меня. При этом краем глаза я заметил, что машины, все так же проезжавшие мимо, не останавливались, - значит, их водители не видели того, что видел я? Индивидуальный глюк? Но глюком это явно не было.


Я не мог больше стоять на месте. Их взгляды притягивали меня, словно прочитывая какое-то заклинание, которое действовало очень сильно. Я двинулся вперед.


Подойдя к ним вплотную, я снова встал. Теперь их лица были виднее. Все они были с вьющимися волосами, с щегольскими усиками, а глаза их уставились на меня.


И только тут до меня дошла безумная в своем правдоподобии догадка — это пять декабристов, тех самых, что были повешены прямо здесь, на этом месте (если быть точным — несколько метров левее тротуара), - 13 июля 1826 года. О господи, я же вроде сегодня не пил и не дул, что же со мной такое?


Пока я так думал, один из пяти сделал шаг мне навстречу — он был невысокого роста, брюнет с округлым красивым лицом, которое все так и было пронизано дворянским достоинством.
Он слегка поклонился и звонким голосом произнес:
- Павел Иванович Пестель.
О господи, со мной заговорил сам Пестель. Неужели я попаду в сумасшедший дом? Впрочем, смущенный, что не смогу соответствовать аристократическому стандарту, я тоже поклонился:
- Максим Зуев.   
- Скажите, Максим, что нового?
- Что нового?
- Ну да, что нового случилось после нашей... после того, как нас, вобщем... повесили.
То есть, я должен был рассказать им, что новенького произошло за двести лет, так, что ли? Глаза декабристов с любопытством уставились на меня. Я собрался с мыслями и вспомнил школьные уроки истории.
- Так... - я тяжело вздохнул, - сначала мы свергли царя.
Они обрадовались — сильно. 
- Да. Свергли.
Пестель ответил:
- Не зря, значит, мы шли на эшафот. А делать это было, поверьте, Максим, очень и очень тяжело, - он приблизил руку к своей шее и, закатив глаза, погрузился в тяжелые воспоминания, - веревки давят неимоверно... Смерть страшна...      
Посмотрев на него, я и сам испугался, но, все-таки, продолжил:
- Это произошло в 1917-м году.
На этот раз Пестель и его товарищи неприятно удивились:
- В 1917-м?! Через сто лет после нашего восстания? Почему же так долго?
Я пожал плечами и покраснел, словно именно я и только был в этом виноват.
- Не знаю... Раскачивались долго... Туда-сюда...
Революционеры недовольно вздыхали.
- Ну и — что было потом?
Отвечать им на этот вопрос мне совсем не хотелось. Но я, тем не менее, произнес:
- А потом к власти пришли большевики, и устроили такую тиранию, которой и при царях-то не было.
Декабристы, как я и ожидал, нахмурили брови и возмущенно переглядывались. Потом голос подал не Пестель, а кто-то другой, - глядя на него в темноте, я еле заметил умный взгляд черных глаз, немного длинноватый нос и широкие губы (потом, уже после нашей с ними встречи, я, просмотрев их портреты, понял, что это был поэт Рылеев):
- Милейший, а кто они такие, эти большевики?
Вопрос, конечно, бил в самую точку. Я попытался передать суть:
- Да так, одна партия политическая, дело не в их взглядах, а в том, что они больше других хотели власти. Понимаете?
Они неуверенно закивали головами, а Рылеев уточнил:
- Из-за того, что они больше всех хотели власти, их и назвали большевиками?
Я засмеялся:
- Да, наверное.
Пестель снова вступил в разговор. Кажется, к той истории, которая для них была будущим, они кое-как начали адаптироваться:
- Хорошо, а что дальше?
- А дальше — свергли большевиков этих. Было это совсем недавно — 20 лет назад. И сейчас у нас демократия, республика. Полноценная республика.
- Ну и слава богу, - облегченно вздохнул Павел Иванович, - значит, у вас всё теперь так, как в моей «Русской Правде» было написано?
Блин, какая еще «Русская Правда», что за бодяга такая?
- Да-да, - ответил я, скрывая свое невежество, - Так и есть.
Мы немного помолчали, я успел перевести дух. Потом он снова заговорил:
- Одно только, Максим, мне непонятно, - его товарищи по борьбе смотрели на меня и взглядами подтверждали, что и они тоже хотели это сказать, - если у вас республика, почему мы здесь оказались? Ведь, наверное, нас вернули с того света не просто так? Не просто для того, чтобы мы посмотрели, как здесь идут дела? А? Как Вы думаете?
И здесь до меня все дошло. Дошло окончательно и бесповоротно. Все встало на свои места.
- Да, наверное. Видите ли, Павел Иванович, в чем дело. Республика-то у нас республика, но в последнее время от нее только форма осталась.
- Форма?
- Да. Что бы про демократию ни говорили, а правит у нас один человек.
- Один человек?
- Именно.
- Это что же получается, - что он диктатор, что ли, как Юлий Цезарь, или - Буонапарте?    
- Да, - улыбнулся я, - На Буонапарте он похож.


Декабристы замолчали и опустили головы вниз. Не понимаю, как им было не холодно? Я к тому времени замерз жутко. Ветер не унимался. Со мной снова заговорили, на этот раз декабрист среднего роста, на его лице были красиво выстриженные усы, глаза были большими, черные довольно короткие волосы были зачесаны вверх. Это был знаменитый Каховский, тот самый, который убил генерала Милорадовича, «террорист». Говорил он тихо, но почему-то казалось, что в его тихом голосе скрывалась большая внутренняя сила:


- Господа, - он обращался ко мне и ко всем, - я одного не могу понять, - почему Россия не может стать свободной? Почему? Мы боролись за это двести лет назад! Двести! И что изменилось с тех пор? Вместо монархии — фасад народовластия, за котором скрывается, — та же монархия? Что это за проклятие такое на народе нашем?
Никто не мог ему ответить. Потом кто-то, еще не подававший голоса, - кажется, это был Муравьев, декабрист с забавной второй частью фамилии - Апостол — пробормотал:
- Народ наш, Петр Григорьевич, слишком привык быть рабом-с, так-то.
- Я понимаю, - быстро ответил тот, - что привык, это все ясно. Но — сколько же можно, помилуй бог?! Все, кто добиваются свободы, - они бьются головой о стену, о непробиваемую стену, понимаете?
Наконец, Пестель, пришедший для себя к какой-то мысли, снова заговорил:
- Видно, Петр Григорьевич, судьба наша такая — биться головой о стену. Бороться за святую свободу. Безо всякой надежды.
- Безо всякой надежды?
- Да, именно так-с. Быть может, именно когда мы потеряем всякую надежду, именно тогда и наступит что-то, на что мы уже и не надеемся. Наступит чудо.
- Чудо?
- Чудо. Россия и свобода, наконец-то, соединятся и перестанут плутать вдали друг от друга.
Слова о свободе в февральский мороз, из уст повешенного декабриста, показались мне самими настоящими из всего, что я слышал в своей жизни. Они все тоже воодушевились. Каховский сказал деловым тоном:
- Ну что же, друзья мои? Тряхнем стариной? Николая у нас убить не получилось, - но мы можем избавить Россию от нового тирана?
Рылеев и Пестель улыбнулись и закивали головами:
- Да, да, конечно.
Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин нахмурили брови — они были явно не согласны с предложением террориста. Тот, между тем, обратился ко мне:
- Как зовут вашего Цезаря, а я буду Брутом?
Я снова растерялся:
- Да это и не так уж важно, его плакаты развешаны везде, вы легко его узнаете.
- Хорошо, - заключил Петр Григорьевич и уже повернулся, видимо, ему не терпелось снова пролить кровь за свободу.
Но я — хотя и был в состоянии полного шока от этого явления из загробного мира, тем не менее, взял себя в руки. И произнес:
- Подождите... Подождите... Что Вы собираетесь делать?
Он остановился и взглянул на меня строго:
- А Вы еще не поняли, милостивый государь?
Нет, я все понял. Перед моими глазами пролетела картина в стиле отвязных тарантиновских фильмов — декабристы несутся по столице с длинными пистолями наперевес, сидя на огромных безумных конях апокалипсиса, врываются в Кремль и... «Кровавые декабристы — 2», объявляет суровый мужской голос за кадром. Да, это было бы прикольно. Но — не более чем трейлер к очередному блокбастеру, хотя и довольно оригинальному.         
Очнувшись от своего видения, я снова увидел перед собой раздраженные глаза Каховского. А потом сказал, негромко, но твердо:
- Уважаемый Петр Григорьевич, Вы должны забыть об этом.
- Забыть? Это почему же?
Я выдохнул:
- Если чему и научила нас история, так это тому, что кровь не приближает, а только отдаляет нас от свободы.
- Верно, - поддержал меня Муравьев, а Бестужев широко улыбнулся.    
- Да и потом, - экстремизм, Петр Григорьевич, - вне закона.
- Экстремизм? - повторил он слово, смысл которого он не никак не надеялся понять самостоятельно.
- Да, экстремизм.
Здесь заговорил Пестель, он, может быть, и изменил бы свое мнение, но не понимал, к чему я клоню.
- Но что нам делать-то, Максим? Мы же все — боевые офицеры, всю Европу прошли до Парижа? Мы только шпагой махать, да стрелять умеем?
Я улыбнулся, как человек, осознающий, сколь глубоко он прав:
- Вы можете пойти на демонстрацию.
При этом я подумал — сколько времени мне понадобится, чтобы объяснить им значение этого слова?


Я расстался с декабристами примерно через полчаса, объяснив им все, что нужно делать, и еще поговорив о том, когда же к нам придет свобода, когда она поселится у нас навсегда, когда Россия станет ее новым домом, родным домом.
Они исчезли так же, как и появились, — словно ушли под землю, но меня это уже не удивило.


Дня через три я и сам пошел на митинг «За честные выборы». Как и все, я сначала шел в колонне, потом слушал выступающих, которые ругали власть и призывали к переменам. Я привязал к куртке белую ленточку.


Иногда я оглядывался по сторонам, - нет ли их, декабристов, среди плотных рядов «наших»? Я их так и не увидел. Но это меня не расстроило, потому что я знал, что, даже никому не видимые, они там были. Их кучерявые с наивными юношескими глазами головы там мелькали. 



И на обломках самовластья напишут наши имена...















2 марта 2012 года,
Колтуши