Осень

            
Тяжёлые, серые тучи пытаются спрятать под собою бездонное небо. Пожелтевшая и отшумевшая свой срок листва давно опала и её унёс куда-то холодный ветер, растрепал, разорвал и разбросал по всей земле.
 Белое  солнце, не успев подняться,  торопится скрыться за горизонт — оно не хочет греть уже почти остывшую землю. И не удивительно — греть некого — на земле никого не осталось.
 Деревья, немые свидетели каких-то былых времён, теперь стоят голые и незащищённые, нелепые в попытке прикрыть свою жалкую наготу тонкой паутиной, разрывая её своими ветвями, похожими на скрюченные, узловатые, натруженные, с обломанными ногтями пальцы.
 Давным-давно нехоженые тропинки почти заросли и уже едва  видны под пожухлой бурой травой. На старую, местами  истлевшую скамью, хранящую секреты  долгих, но быстротечных лунных ночей, ушедших безвозвратно в недосягаемую даль, теперь упала обломанная ветром кленовая ветка, а на ней  трепещет уцелевший по какой-то  случайности багряно-красный лист, словно детский флажок, развевающийся на ветру; словно мерцающий огонёк свечи, готовый погаснуть в любую минуту под холодным дыханием; словно непрестанные взмахи рук над водой тонущего, взывающего о помощи с неистовым желанием привлечь чей-то взгляд.
 Чуть поодаль, в  мраморном пруду вода застыла и будто сама превратилась в мрамор. Лишь изредка  её чёрная студёная гладь еле колышется, и на гребнях мелкой ряби качаются два чёрных лебединых пера – здесь когда-то плавали чёрные лебеди, величаво изогнув свои прекрасные длинные шеи и любуясь своим отражением в воде.
 Но однажды, будто испугавшись непонятно откуда доносившегося звука, похожего то ли на тихий горький плач, то ли на сдавленные рыдания, переходящие в торопливый, сумбурный, умоляющий, сбивающийся, неразборчивый шёпот, готовый перерасти в неудержный отчаянный крик — лебеди тревожно взметнулись, шумно ударяя по воде своими сильными крылами и, покидая пруд и унося своё отражение, совершив последний круг, уронили на прощанье два иссиня-чёрных пера, зная, что уже никогда-никогда им не суждено вернуться сюда.
 Ветер, один ветер, то, вздымаясь к деревьям, с неистовой  силой и яростью треплет ветки, то, запутавшись в них, рвётся на волю, ещё выше, задевая провода. И стонут, и гудят  провода, и воет призывно одинокой волчицей ветер, и, не дождавшись ответного лая, мчит к остывшим небесам, цепляясь за серые, свинцовые тучи, рвёт их на клочья, рвёт, рвёт, рвёт, потому что они не  хотят  разразиться дождём и оплакать опустевшую землю.   
 И только ветер, один ветер, забравшись в неведомую заоблачную высь, задержав свой полёт на неуловимое мгновение где-то там, на точке внеземных соприкосновений, как лебедь, оставшийся без своей любимой, сложив крылья, камнем падает и ударяется оземь.
 И вот тогда…
И вот тогда воцаряется могильная  тишина и покой. Деревья-исполины с обломанными ветками стоят как окаменевшие истуканы и больше не цепляются бессмысленно за паутину. Паутина же, как дряхлая шаль, зияет своими дырами в некогда сотканных пауками незамысловатых однообразных узорах.
 Озябший кленовый лист с разорванными краями замирает и уже не развевается флажком.
Чёрный пруд с чёрной  водой становится похожим на холодную чёрную надгробную  мраморную плиту, а вместо прекрасного отражения гордых птиц на ней высечены два лебединых пера.
 И вот тогда…
И вот тогда невидимые тени  поднимаются со старой скамьи и бесшумно ступая, словно боясь и не решаясь нарушить эту внезапно обрушившуюся тишину, бродят по забытым дорожкам и пустым бульварам, вымощенным булыжником. Непонятная сила влечёт их к схоронившимся в глубине одичалого парка развалинам, где замерли все звуки бытия и  поблекли все краски; где из разбитых временем окон, как из высохших от слёз глазниц, тянет кладбищенским холодом; где в острых осколках упавших зеркал так и остались разгаданные и неразгаданные тайны; где всё давным-давно умерло и превратилось в нетленный прах.
 И блуждают те тени по заветным тропинкам и пустынным местам, неподвластным воскрешению, словно силясь вспомнить и найти здесь что-то, что могло бы вдохнуть жизнь и наполнить вешними красками всё вокруг.
Но нет такой силы в бесконечности пространства и времени, силы, могущей снизойти до  милосердного сострадания к  этому крохотному, заброшенному месту на самом крае земли на задворках вселенной, к месту, не имеющему своего начала и своего конца, куда однажды принёс бродяга-ветер еле уловимые запахи, похожие на запахи моря, и эхо набатного колокольного звона, и отголоски незнакомой печальной мелодии, и обрывки недосказанных фраз о каких-то вечных и незыблемых истинах, провозглашённых каким-то босоногим, в потрёпанных лохмотьях с чужого плеча сумасшедшим без роду, без племени, шатающегося окрест, тревожащего сердца и души тех, у кого они есть… Ничем неприметный волочужка, разве что глаза…
 Да и был ли вообще тот сумасшедший?...
 И мечется заблудившееся эхо, и бьётся оно, объятое  неимоверной тишиной и мглой, и тесно ему, и не вырваться ему никак из нескончаемых сумерек то ли наступающего из ниоткуда утра, то ли уходящей в никуда ночи.
Так ничего  и не дождавшись, снова возвращаются тени к покинутой скамье, что стоит под вековым одряхлевшим деревом с вывернутыми и поломанными ветвями-руками, молитвенно воздетыми к неприступным и невозмутимым небесам, и где  неподалёку одинокой и уже ничьей могилой чернеет мрамор холодного пруда.
 И стоят те незримые тени у пруда, согбенные под бременем нестерпимого и такого горького одиночества и безнадёжного ожидания весны, внемля вселенской тишине, окутанные призрачным дымом невесть когда угасшей свечи, горячие слёзы которой превратились в воск, скатившись в почерневший от времени серебряный подсвечник, завалившийся на бок на покрытый толстым слоем пыли подоконник, потому что  тонкая рука с нежной бледной кожей, просвечивающей прожилками вен уронила этот подсвечник, утомившись так долго его держать для путника, такого желанного и дорогого, всё идущего и идущего и никак не появляющегося из-за горизонта как из небытия по нескончаемому пути и дошедшего ли когда-нибудь — кто знает?
 Стоят те тени, скорбно склонив головы в поминальном поклоне...
Осень…
Белое  солнце, не успев подняться, торопится скрыться за горизонт — оно не хочет греть уже почти остывшую землю. И не удивительно — греть некого — на земле никого не осталось.