Тихие радости детства

Рассказ.

        Почему всё чаще тянет оглянуться, вернуться памятью в «барачное» моё детство. Даже те немощёные, с множеством рытвин и глубокими колеями улицы и пыльные дороги, дороже мне закованных в асфальт мостовых. Я еду на дядином взрослом велосипеде, под рамой ноги, и набегает на меня не битумный панцирь асфальта, а непокрытая девственная земля. И дышится легче. И небо синее-синее. И ярко сияющее солнце начала «шестидесятых».
        Разгоняюсь с горки от магазинчика с одноименным названием «Горка». Навстречу стремительно летят бугры и неровности спуска; колея, разбитая машинами в ненастье, обнажила глинистую почву. Тёплый июльский ветер свистит в ушах. Захлёбываюсь от встречного тугого потока воздуха, восторга и наслаждения от стремительности езды, от счастья жить! От того, что машет мне от угла барака бабушка — зовёт меня на пироги и головой качает. Выражает неудовольствие и беспокойство моим неудержимым стремлением ездить быстро. Ловит меня, тормознувшего у крыльца, за задник сиденья.
        — Расшибёшься, окаянный, когда-нибудь! — Говорит, а сама выдавливает фартуком из моего носа. И, обмокнув слюной тряпицу, стирает пыльные следы с моего лица. Смотрит бабушка добрыми голубыми глазами на любимого внука.
        — Та я ничо, я не быстро, баба!
        — Знаю, вижу, как ты не быстро, сорванец! Коленки-то, гля, все сбитые! Управы на тебя никакой… — Ворчит бабушка.
        Как нестерпимо хочется ТУДА вернуться. Заболит душа, и наполнит глаза слезами  от невозможности хоть на минутку вернуться, от невозвратности времени. Как много там осталось недосказанного, недолюбленного….
        Кажется, я и сейчас, через половину века, могу почувствовать широкую и шершавую бабушкину ладонь и мой маленький кулачок в ней, словно птенец в теплом и надёжном гнёздышке. Маршрут наш — от «Злобинского» рынка, через Первомайский посёлок, мимо к/т «Радуга» по улице Добролюбова, мимо водопроводной колонки к нашему бараку — в деталях помню.
        На рынке бабушка учила меня вести себя «правильно». Где чего торговцы предлагают попробовать — не отказываться и не стесняться. Так, медленно пробираясь меж торговыми рядами, успевал я откушать фруктов и сушёной кураги, огурчика и помидорчика, половинку яблока, целую ранетку или абрикос, стручкового зелёного горошка, немножко мёду, деревенской сметаны, орешки и семечки…
        Так что выходил я через Южные ворота рынка сытый и вполне довольный. К тому же  симпатичная мордаха и грустные зелёные глаза ребёнка действовали на некоторых сердобольных торговок соответственно, и они подносили мне гостинцы. Шортики мои, с лямочками на плечах, имели, видимо неспроста, огромный карман — он тоже был полный. Излишне будет говорить, что я любил ритуал посещения «Злобинского» рынка. Мы приходили домой, высыпали добычу на стол и радовались угощению, но по-разному: я — шумно и восторженно, бабушка — тихо и про себя.
        Дядин велосипед, делавший меня безгранично счастливым ребёнком, украли от магазина прямо. Отправила бабушка меня за хлебом, и поехал я в магазин на велосипеде, а пришёл обратно пешком весь зареванный. Будто душу из меня вынули — так переживал и скучал по своему железному другу.
        Когда появилась у нас радиола, пошли мы с бабушкой в магазин купить пластинку, чтобы в доме у нас играла музыка. Проигрывала нам продавец то одну, то другую. Или бабушке, или мне песня не нравится. Пластинки были первые, не долгоиграющие. Пришли мы, наконец, к согласию, выбрали одну. Чуть ли не до дыр потом её заиграли. «По небу по синему тученьки плывут….» и дальше «…не видать мне радости без мила дружка». Мы ставили пластинку, усаживались поудобнее на бабушкин сундук и слушали. Иногда, когда песня заканчивалась, «вжик-вжик-вжик» скребла игла по винилу, а мы так и сидели, задумавшись, каждый о своём — бабушка и внучок…. Бывало, дядя Володя в такой момент приходил с работы и, посмотрев на нас, отключал радиолу и говорил:
        — Да, лирики, лица у вас, словно вы убогие на паперти, так и хочется вас пожалеть и подать. Вот только сам я голоден как волк. Кормить-то работягу будете? — Говорил Володя, слегка прикартавливая и окидывая весёлым взглядом наш дуэт. Он снимал промасленную шоферскую куртку, вешал её на гвоздь и умывался у рукомойника, громко и с наслаждением фыркая и урча.
        Бабушка, подхватившись с сундука, начинала суетиться у плиты, я же держал на готове полотенце, чтобы пофартить дядьке.
        Это был мой мир, моя семья, привычная от самой ссыльной глухомани. Маленький стульчик, маленькая чашка и кружка, бумага и карандаши для рисования. Ни одного скверного слова, ни одного шлепка. Здесь меня любили. И оттого раннее моё детство с такой нежностью вспоминается и видится разительным контрастом с моей последующей жизнью до самого совершеннолетия.

Валерий Зиновьев.