Тунгха

Ночь укрылась черным пледом, согреваясь в свете звезд.
И сплетает быль и небыль
из страны волшебных грез.
Ночь показывает сказки
и легенды старины
Непослушным в серых красках, милым – розовые сны!

 (колыбельная для девочек)




       Моё имя – Тунгха. Мой дом – тундра. Суровая и неприветливая долгой зимой, ласковая и тёплая коротким летом, она – наша земля, на которой выросли мои предки. За много лет до моего рождения они жили в карамо, домах построенных в земле на крутых берегах рек или южных склонах холмов. Мои отец с матерью не нарушают вековые традиции предков. Мы живём у реки. Здесь жили мои деда, баба, их родители и родители их родителей. Так говорит отец.
       В нашем доме совсем нет оконцев, только одно над покосившейся дверью, через пыльное стекло которого иногда проникает луч солнца. До прошлой весны, пока мне не исполнилось десять, выходить из карамо без ведома взрослых не дозволялось. Я не нарушала строгий родительский наказ, но иногда, оставшись дома одна, ставила у двери табурет в половину меня ростом, становилась сверху и на цыпочках дотягивалась до окошка, которое было как раз напротив изгиба реки. Часами я могла наблюдать за спокойным течением воды, дожидаясь отца с матерью. Но лёд на реке вскрывался только к июню, а всего через половину сезона тёмные воды вновь уходили под снежный ледовый панцирь до следующего года. Летом на лодке можно было подплыть к самому входу нашего жилища, и лишь раздвинув заросли карликовой ивы, разросшейся у кромки берега, оказаться внутри, где уже вкусно пахло варёной рыбой, поданной к обеденному столу.
       В этом году я стала взрослой и должна помогать своей семье. В нашем селении всегда ценились портные и швеи. Мама говорит, что женское умение шить на вес золота. Хорошая добротно сшитая одежда нужна человеку здесь в тундре позарез. Без неё он просто замёрзнет. Отец всегда кивает головой, мол, соглашается, и так строго исподлобья смотрит на меня, что становится чуточку страшно. Даже в сказках, что мама читает мне на ночь (раньше часто, а теперь всё реже), говорится про вещь, искусно сшитую: «то ли иглой зашито, то ли клеем склеено; шва не видно, и от иглы следа нет».
       На моё десятое день рождения отец подарил мне крошечный амулетик на шею из обожженной глины, сказал, что это родовой оберег и окончательно моим он станет только по достижению совершеннолетия. Это ещё далеко, но оберег пришёлся по душе. Мама же подарила мне тучанг, сумочку для хранения швейных принадлежностей. Я очень радовалась этому подарку. Внутри я обнаружила массу полезных и занимательных вещей: катушку ниток из сухожилий оленя, кусочек мыла, четыре костяные иглы, шило, полоски камыса для заплаток, две деревянные дощечки-трафаретки с прорезями для орнамента, цепочку для подвесок и тяжёлые железные ножницы. Тут же мы принялись шить кисы на мою ногу, с красивым узором «оленье копытце». Мама говорит, что в такой обуви дети становятся быстрыми и резвыми, как оленята. Я подсмотрела на отцовых кисах другой узор, состоящий из белых треугольничков и цветных зигзагов. Оказалось, треугольнички – это чумы, в которых живут эвелины, а зизгаги – дороги, чтобы ходить друг к другу в гости. Чум – это дом вроде нашего карамо. А строится он возле моря Ледовитого, океаном называется. Оказывается, там холоднее, чем у нас. Я читала об этом в книге. Вот уж не подумала, что где-то может быть холоднее, чем здесь. Какие же там, должно быть, зимы? Кисы, что на ногах отца, достались ему от его отца, моего деда, а тот, в свою очередь, выменял их у самих эвелинов. Я хотела попасть в гости к эвелинам, но отец возразил, что дорог-зигзагов к эвелинам нет и попасть к ним можно только по воздуху. А как же деда? – возразила я, но отец меня как будто не услышал.


*** *** ***

       Я – найдёныш. До восьми лет я этого не знал и был уверен: женщина, что обнимает меня каждый вечер перед сном и поёт колыбельную, что целует в лоб и успокаивает, едва мне стоит заплакать, и есть моя мама. Я слишком рано постиг горечь утраты, ужас отчаяния и безысходности. С девяти лет мне пришлось работать наравне с взрослыми, чтобы прокормить себя. Я не желал и не желаю такой судьбы дочери и даже не смею рассказывать ей о тех тяжёлых несчастных временах. Она уверена, что у неё были деда и баба, а у меня были мои родители, которые заботились обо мне так же, как мы сейчас с женой заботимся о ней. Но жизнь в тундре тяжела, она принуждает к хорошей организации семьи и рода, к строгому распределению обязанностей и к их выполнению. Пора становится помощницей, кормилицей, полноправным членом семьи.
       Беда в том, что Тунгха очень не ловка во всём, что касается ручной работы. Руки, которые делают что-то полезное, погружаются в глубины бытия и извлекают наружу источник доброты и мира, не зря их называют золотыми, сравнивая с редким и дорогим металлом. На то оно и золото, чтобы ценится за редкость, а её неловкость я всегда ставлю в укор. Она совсем не обращает на это внимания. Её любопытство не знает границ, но всё оно направлено не в то русло. Я думал, что когда ей исполнится десять, она осознает перемены, почувствует свою новую роль в нашей семье и будет стараться быть не обузой, но полезной. Я ошибался. Она мечтает, часами прильнув к окошку. Тунгха живёт в другом, придуманном ею же мире, где нет нищеты и бедности, голода и болезней. Это не так, пора открыть глаза и повзрослеть, пора перестать мечтать.
       Мать подарила ей на день рождения тучанг, и они сразу же принялись за шитьё кис с высокими голенищами. Эта обувь могла пригодиться Тунгхе в суровую зиму. Но дочка не проявила к этому ни малейшего интереса, всё сделала за неё мать. Так же случилось и с малицей. Нательную меховую рубаху выкроила жена от первой до последней нитки. Тунгха пришила капюшон, но столь скверно и неровно, что пришлось перешивать. Рукавицы получились убогими, с кривыми подкладками, только перевела оленью шкуру, которой и так в обрез. Мешочек ячменной муки обменял у соседа на несколько метров красного сукна, чтобы выточить поясок к готовой малице. Но и этого Тунгха не смогла сделать. Жена успокаивает, мала ещё, подрастёт. Но я не сплю по ночам, сижу над кроваткой Тунгхи и плачу. Мне страшно от мысли, что моя единственная дочь окажется ни на что не годна.


*** *** ***

       Сегодня праздник Хаеру и в чувале, где потрескивают берёзовые головешки, мама запекает хлебный каравай. Когда он будет готов, она вытащит противень и обмажет каравай жёлтым оленьим жиром, отчего круглый хлеб станет похожим на солнышко. На прошлый праздник отец рассказывал, что в это время бог неба Нум отдаёт солнце и луну богу подземелья Нга. Наступает полярная ночь, и длится она около месяца. А в это время бог неба ожидает от Нга щедрот и подарков в знак благодарности. Нум требует от бога подземелий его тень. Всю полярную ночь навещают родственников и ведут торговлю, а в день безлуния непременно пекут ячменные караваи, как символ солнца, чтобы задобрить подземного бога отпустить обратно на небо светила.
       Родственников у нас нет, но на прошлой неделе мы вели торговлю с соседями. Отец выменял ячмень на красное сукно для моего пояска к малице. Но пока за окном стоит непроглядная ночь, гулять мне не разрешается и малица уложена в сундук. Мы с мамой сшили великолепную рубаху! Всё у неё есть: и красный поясок с подвесками, и сава, капюшон на меху, и даже тёплые удобные рукавички.
       После сытного ужина караваем (ах, до чего же он был вкусным!), я вытряхнула содержимое тучанга прямо на пол и принялась бережно укладывать всё обратно. Одну из трафареток для орнамента я превратила в гуделку. Видела, как мальчишки стругают из коры дощечки, проделывают в них ножом дырочки и нанизывают нитку, образуя петлю. При скручивании или раскручивании этой петельки, которую держат крепко двумя руками, дощечка жужжит. Может поэтому её называют ещё и жужжалкой. Необходимый инструмент у меня был: шилом в трафаретке я проделала две аккуратные дырочки, от катушки отрезала ножницами кусок нитки и продела её сквозь отверстия. Предварительно закрепила петельку и принялась её скручивать-раскручивать. Ах, если бы мальчишки могли только слышать, как жужжит моя гуделка, они бы умерли от зависти.
       Пение гуделки привлекло внимание хозяина тундры – мышонка Пичгучина. Он пробрался ко мне через нору из подсобки, сел на задние лапки и зашевелил усиками, словно пережёвывал травинку. Пичгучин меня не испугался, наоборот: с интересом разглядывал меня чёрными немигающими бусинками глаз, но едва я кончила играть, юркнул в свою нору обратно. Я сбегала к столу, отщипнула ломоть свежеиспечённого каравая, села на циновку за сундуком, рассыпав крохи по полу, и принялась жужжать ещё. Не прошло и минуты, как любопытный Пичгучин показал свою острую мордочку из норки. К хлебу он не притронулся, но моё пение послушал с удовольствием ещё раз.


*** *** ***

       Проходят дни и недели, ничего не меняется. Я впадаю в отчаяние, злюсь. Вчера вместо помощи матери (та пекла праздничный каравай) Тунгха испортила трафарет для орнамента, истыкав его шилом вдоль и поперёк. Пришлось наказать, поставить в угол на соль. Сердце кровью обливается, жена причитает простить, но как объяснить дочери по-другому, что её поступки лишены смысла и направлены только во вред семье. Трафарет стоит денег, другой такой теперь не достать.
       Миновал праздник, впереди лютые морозы. Древние пращуры веровали, что после Хаеру начинается время мифической птицы Минлей, взмах крыла которой, по поверью, насылает на северные земли судру – метели и снежные бураны. Сказки это, конечно, но метелей не избежать. Они всегда случаются в эту пору, и дуют в сторону океана. Господство юго-западных ветров на побережье Северного Ледовитого – заслуга сезонных муссонов. Океан огромен, разросся от материка к материку, и страшен в гневе; наплодил девять морей, а уж сколько островов и архипелагов – не счесть. Пережить бы эту зиму – и то славно будет. Лето было впроголодь, а зима и подавно – концы с концами едва сводим. Ячменя в подсобке с ноготок, лемминги таскают последнее, замучили совсем, ни мышеловок, ни отрав не боятся. А дочь, глупая, их ещё и прикармливает. Разве так можно, когда сами крохи подъедаем?


*** *** ***

       В старой книге с пожелтевшими страницами, на корешке которой я прочитала «Зоология для детей», отыскала в книге картинку, на которой нарисован Пичгучин. Небольшой зверёк с пушистой желтовато-бурой шубкой и тёмной полосочкой вдоль спины сгрызал острыми зубками травинку, и был точь-в-точь, как мой вчерашний гость. Надпись под картинкой поясняла, что здесь показан лемминг, обитатель тундры. Писалось, что эти зверьки прекрасно плавают, ловко лазают, а свои уютные, теплые домики оборудуют под моховой подстилкой болот или внутри невысоких кочек. Спаленки для малышей они устраивают с особенной родительской заботливостью: устилают сухими веточками, листиками, кусочками мха. Их по праву называют хозяевами тундры, потому что они вездесущи и совершенно не боятся человека. А ниже шёл стишок, который оказался столь лёгок для заучивания, что я непременно это сделала и похвасталась перед мамой. Он назывался «Домик лемминга»:

 Лемминг - маленький зверек,
 Не мышонок, не хорек.
 Хоть и рыженький бочок,
 Все же он не хомячок.
 В тундре круглый год живет,
 Там подземный роет ход.
 Он под снегом строит дом,
 Много комнат в доме том:
 Комнаты жилые,
 Есть и кладовые,
 Кухня есть и спаленки
 Для детишек маленьких.
 В этом доме не страшны
 Им снега зыбучие,
 В этом доме не страшны
 Холода колючие!

       Мама похвалила, а отец поругал и даже поставил в угол коленками на соль - не за стишок, конечно, а за то, что я вчера из трафаретки сделала гуделку. Но разве плохо то, что нравится хозяину тундры? Отец в сердцах сказал, что я неумёха, ничего не могу делать по дому, не помогаю ему и маме, порчу вещи и лодырничаю. Потом замолчал, подхватил меня на руки, засмеялся и добавил, что я стараюсь и у меня обязательно всё получится. Но мне показалось, что он так сказал лишь затем, чтобы не расстраивать меня.
       Я спряталась за сундук, потому что всё равно расстроилась. Вытащила гуделку, за которую честно отстояла на соли, и начала петь, вызывая Пичгучина. Я подумала, что если он - хозяин тундры, то сможет помочь мне попасть к эвелинам, у которых мой деда выменял когда-то тёплые меховые кисы. Эвелины не жадные и, наверняка, у них можно получить всё то, чего так хочет видеть во мне отец. Я ещё не придумала, что предложить им в обмен. Но это не страшно: у меня есть малица, рукавички, тучанг и гуделка. Это должно заинтересовать эвелингов. Меня бы заинтересовало! Гуделку, правда, жалко, но, если потребуют (уж больно хороша!), я её отдам.
       В тот вечер Пичгучин так и не показал своей мордочки из норки. Наверно, был занят воспитанием собственных малышей, о которых написано в книге. Ни с чем я легла спать, но от затеи не отказалась. Решила так: рано или поздно он обязательно услышит мой гуделочный зов и придёт на помощь.


*** *** ***

       Случилось ужасное: Тунгха пропала! После того, как я не сдержался и высказал дочери свои претензии, прошло несколько дней. Жена отчитала меня за этот проступок, да я и сам был не в восторге от него. Но подумал, всё обойдётся, всё забудется. Она взрослая, должна понимать, как тяжело мне, нам. Сказано было по совести, как есть. А сегодня утром она пропала. Кроватка пуста, следов у дома никаких. За дверью воет пурга. Не видно ни зги. Где искать, кого звать на помощь? И кого винить в случившемся? Меня, конечно, меня. Ничего не забылось, ничего не обошлось. Как я мог? Что наделал!
       Жена кутается в малицу, собирается к соседу менять последний ячмень на хабта, ездового оленя, чтобы искать дочь. Но до соседа час на лыжах при спокойной погоде, сейчас никак не добраться. Да и не даст сосед оленя: верная ему погибель, ему и его ездоку. В такую-то погоду! Я трясу убитую горем женщину, пытаюсь вразумить, объяснить, что Тунгха не могла далеко уйти, что она где-то здесь, рядом. С трудом отворяю дверь, сугробы выше меня ростом. Протискиваюсь наружу на четвереньках в белую воющую пелену, зову дочь: «Тунгха! Тунгха! Где ты, доченька? Отзовись!». Безуспешно. Ветер вырывает слова и уносит прочь. Лицо леденеет, фиолетовые от холода губы не слушаются. «Тунгха! Тунгха!» - слёзы градом текут из глаз и замерзают на небритых щеках. Всё кончено!


*** *** ***

       Пичгучин умеет приходить в сновидения. У него это очень здорово получается! Этой ночью он пришёл в мой сон послушать, как я играю на гуделке. Но я огорчила его: гуделка оказалась в тучанге, тучанг остался дома. Тогда Пичгучин пропищал, что мы дома и мне ничего не мешает сейчас встать с кроватки, вынуть гуделку из сумки с швейными принадлежностями и сыграть что-нибудь. Мне показалось, хозяин тундры говорил на моём языке, а может, это я, вдруг стала понимать язык леммингов. А ещё я оглянулась по сторонам и увидела, что действительно лежу в своей кроватке дома, и могу сделать всё то, о чём сказал мне Пичгучин.
       Я сыграла на гуделке как можно тише, чтобы не разбудить родителей, и Пичгучин пришёл от этого в восторг. Я спросила: «А правда, что у тебя есть детки-малыши?» - и он утвердительно кивнул мордочкой. И тогда я попросила его о помощи, добавив, что он, как родитель, должен понять меня. Но Пичгучин сказал, что не может доставить меня к эвелинам. Почему? – огорчилась я. И тогда хозяин тундры тоже погрустнел. Они далеко и дорог к ним нет, пояснил он, а я всего лишь крохотная полевая мышка. Тогда мне стало стыдно, но не за лемминга, а за себя. Я почувствовала, что сейчас расплачусь. Но мне ужё десять и этого никак нельзя допустить. Я стукнула кулачком по полу, достаточно тихо, чтобы не разбудить отца и маму, но достаточно грозно, чтобы подбодрить себя и не расплакаться.
       «Ты не крохотная полевая мышка, - сказала я. – Ты… ты – хозяин тундры и должен мне помочь!». Я не расплакалась и Пичгучин, видя мою решительность, поверил и в себя.
       Вот что он сказал. Я сотворю для тебя метель, на крыльях которой ты попадёшь к эвелинам. Она задует в сторону моря, на берегу которого стоят белые чумы, что видела ты на кисах своего отца. И будет она дуть так сильно и так долго, как того потребует твоё путешествие. Но учти: взамен на твой талант мастерицы эвелины захотят получить прекрасный инструмент, которым ты создаёшь музыку. А без него я больше не смогу приходить на твой зов.
       «Я так знала!» - с горечью подумалось мне, но отступать было поздно.
       «Прощай, Тунгха! Твоей музыки мне будет не хватать» - молвил хозяин тундры, вильнул хвостом и растворился в полумраке комнаты.
       В единственное окошко нашего карамо, что над дверью, заскребли коготком. Я откинула крышку сундука, накинула малицу, одела тёплые кисы с узором «оленье копытце», на голову нахлобучила саву, натянула рукавички  и прихватила гуделку, крошечную дощечку с петелькой из нитки, которой придётся пожертвовать.
       Осторожно ступая по половицам, чтобы те не скрипели, я отворила дверь и вышла наружу. Прямо передо мною, расправив крылья, стояла полярная сова, но не та, которую мы с отцом привыкли видеть в зарослях карликовых берёз и ив. Это была крупнее настолько, что я без труда могла поместиться на её крыле. Жёлтые блестящие глаза светились холодом и тоскою. Я погладила сову, она совсем этого не ожидала, и одним махом вскочила сверху. Захлопали крылья, поднялся ветер, завертел снежные буравчики на снегу, и тяжёло оторвавшись от земли, мы понеслись навстречу к замёрзшему океану.


*** *** ***

       Я не помню, как прошла эта ночь. Мы не сомкнули глаз. Лежали в кровати, одетые, обнявшись. Душили слёзы, я не мог сдержать своих рыданий. Под самое утро ветер стих, разбушевавшаяся стихия уступила место беззвучной тишине полярной ночи. Я поднялся с кровати, жена провалилась в полудрёму, в тяжёлое забытье, но даже во сне она постанывала, переживая исход случившегося. Надломленный, раздавленный горем, я подошёл к двери, толкнул, но она не поддалась. Я налёг всем плечом, но та даже не шелохнулась. Тогда схватив табурет, не помня себя от дикого исступленья, я забрался сверху и прильнул к пыльному оконцу. Снега намело столько, что выход из дома оказался полностью перекрыт. Я поднял красные, набухшие от слёз, воспалённые глаза к небу и уставился в одну точку. Там, переливаясь жёлтым и зелёным, мерцало величественное полярное сияние. Это было завораживающе красиво, но сейчас я не замечал этой красоты. Только подумал, что через это самое окошко вот так же, встав на табурет, когда-то часами напролёт стояла на самых цыпочках наша дочь. Она смотрела на небо, на реку и мечтала. О чём? О волшебных временах, где сказки оживают и цветут сады, где воздух напитан ароматов цветов и вокруг слышна музыка; где нет места ненависти и сквернословию, предательству и эгоизму, где можно чего-то только очень захотеть и оно непременно сбудется. Мечтал, когда-то мечтал и я. Куда всё ушло? Наверно, просто перестал верить…
       Мимо по дуге, нарушая ночное безмолвие, пролетела и скрылась за ближайшей излучиной реки белая сова. Снова стало тихо. Птицы с приходом холодов улетают на юг; все, за исключением разве что белой совы и полярной куропатки. Почему они остаются? Может тоже перестают верить в тёплые края, перестают мечтать. Но они есть. Ведь есть же места, где тепло и уютно, где хорошо и спокойно. Есть!
       Издалека донёсся звук – такой слабый и смутный, что его мог уловить только очень чуткий слух. Я решил, что это снаружи, но звук повторился и я понял, что источник находится в доме. Я слез с табурета, подошёл к жене и провёл тыльной стороной ладони по её щеке. Она спала крепко, и тогда я в третий раз - нет, не услышал, - скорее почувствовал шорох. Он доносился из подсобки…


*** *** ***

       Проснулась я почему-то в не своей кроватке, а в подсобке. Я спала на мешке с ячменём, свернувшись калачиком. Меня теребил отец. Он почему-то плакал. Я обняла его обеими руками и тоже расплакалась. Не сдержалась. Нехорошо, ведь мне уже десять! И сразу вспомнилась путешествие на крыле большой белой птицы к эвелинам. Вспомнила и про свою просьбу, которая я дрожащим голосам передала одному из них, самому старому и уважаемому эвелину в общине. Я протянула ему свою ладошку, в ней была зажата дощечка с петелькой. Вот, - сказала я, -  всё по-честному! Но эвелин отказался от обмена. Он ответил, что не может дать то, что у меня, по его мнению, есть и так. Я не поняла этого, а он ответил, что непременно пойму, как подрасту. Остаётся только верить на слово.
       А, впрочем, кое-что он у меня забрал. Это был крошечный родовой амулет из обожженной глины, висевший на моей шее. «Но это отца!» – хотела крикнуть я, но не крикнула, а самый старый и уважаемый эвелин, должно быть, всё понял, потому что прошептал мне прямо в ухо горячие слова: «Это наш с ним обмен». На том и простились. Мне помогли забраться на птицу, и я отправилась в обратное путешествие домой. Мой музыкальный инструмент, моя жужжалка осталась при мне, ещё порадую Пичгучина своей музыкой. Поиграю и отцу с мамой. Отчего-то мне думается, что им непременно понравится и теперь всё будет совсем по-другому.




Март, 2012
Иллюстрация Маша Чернобровкина (с) 2012