Воспоминания о Смоктуновском

Един в трех лицах –
(Девять лет без Смоктуновского)


Как правило, великие люди еще и крупные организаторы своей славы. К Смоктуновскому это неприменимо по всем параметрам. Он был человек божий. Я это понял в первый же день знакомства. Тогда, в начале 80-х, страна еще ничего не ведала о своих так называемых звездах. Звезды были только на лацканах членов политбюро. Актеров видели в основном только в роли, что само по себе совсем неплохо. А когда они что-нибудь говорили, это было таким казенным и ватным, то лучше бы молчали.
На съемку телефильма «Отцы и дети» по моему сценарию Смоктуновский примчался взмыленный, опоздав где-то на полчаса. Виновато потупился: «Простите великодушно, я прямо с репетиции». И вытащил не то из подмышки, не то из-за пазухи какой-то помятый сверток. «Ради Бога, это не потеряйте, это вот тут под кустиком полежит, это очень важно, это мой реквизит». Никто толком не понял, что это за «реквизит», потому что все уставились на длинноногую спутницу Иннокентия Михайловича. «Это Маша. Ей 18 лет, наша смена, ¬ - еще смущеннее пролепетал Смоктуновский. – Постойте здесь, Маша, посмотрите, как мы работаем». Маша встала, где указал Смоктуновский, и послушно простояла часа два, пока шла съемка, глядя на Иннокентия Михайловича, как на торт.
Фильм снимали в Останкинском парке. Сценарий, как я понял, Смоктуновский, занятый Машей и репетицией, прочесть не успел даже по дороге. Поэтому сходу стал играть Кирсанова и был крайне удивлен, когда выяснилось, что ему следует играть не только дядю и отца Аркадия, но и отца самого Базарова. То есть не конкретного отца, а отца вообще. Вернее, всех отцов, убивающих своих детей. Таков был замысел сценария. Вместо дуэли Базарова с Кирсановым была дуэль отцов и детей. Сначала, обмениваясь репликами спора из романа, «отцы» (Иннокентий Смоктуновский) и «дети» (Михаил Филиппов) по очереди целились друг в друга. А затем выстрел Смоктуновского, и Филиппов убит.
Когда Смоктуновский понял замысел, произошло нечто удивительное. В него мгновенно вселились сразу три человека ¬– Кирсанов-отец, Кирсанов-дядя и Базаров-старший. Два добрых и один злой. И все они присутствовали в одном характере. И, может быть, это была одна из самых удивительных ролей великого актера. Сарказм Павла Петровича и кротость деревенского лекаря, теплая доброта русского барина и что-то главное, четвертое, от самого Смоктуновского. Достав из-под кустика «реквизит», оказавшийся роскошным белым плащом (в Москве такого ни у кого не было), он и плащ заставил играть. Это была то какая-то рыцарская накидка, то жалко скукоженая одевка отца Базарова, то вальяжный халат отца Аркадия. И все это не переодеваясь, а каким-нибудь одним жестом. То одно плечо слегка опустит от горя. То гордо приподнимет воротник. То одну лишь пуговицу расстегнет, но как расстегнет! Режиссер Костя Антропов млел от восхищения. А Смоктуновский все время поворачивался ко мне и после каждой находки спрашивал: «Ну как? Так подойдет?» К тому времени он был уже не только великим актером, но и режиссером, и, конечно, без моих подтверждений знал, подойдет или не подойдет. Но спрашивал не из вежливости, а из человеческого участия. Видит, что автор стоит, волнуется, и хочет меня подбодрить. Мол, и ты мне помогаешь, и ты мне нужен. Делалось это исключительно из внутренней доброты.
Однако, когда я сказал, что в таком-то месте «слегка надавить», Смоктуновский преобразился в Кирсанова-дядю и ехидно заметил, ударяя на первом слове: «Давить, по-моему, никогда нигде не нужно, – пауза, – даже слегка». Сказал, как отрезал, и был абсолютно прав. Ну, что тут особенно обидного? Нормальный рабочий момент. Для кого угодно, но не для широкой и гениальной натуры. Едва закончились утомительные съемки, как он тотчас ко мне. «Ты уж прости меня, дружочек, что я там на своем настоял». Мы только что познакомились, а «дружочек» прозвучал так естественно, словно давно дружили. «Можно я вас подвезу в ваши края?» И подвез. И всю дорогу что-то рассказывал очень смешное, и действительно стал другом и мне, и Косте Антропову.
Следующая телепередача была новогодней. На этот раз он подъехал к Литинституту на Тверском бульваре. Был грустен и чем-то крайне встревожен. Указал мне на транспарант над улицей Горького с новогодним приветствием. «Видишь, дружочек, они нам знак подают, что этот год последний. Будет атомная война». Я прочел плакат внимательно, думая, что пропустил что-то важное. На транспаранте крупно: «С Новым 1984 годом, дорогие товарищи!» Никакого намека на атомную войну и уж тем более конец света. «Как же, вот там тысяча девятьсот восемьдесят синими цифрами, а последняя цифра 4 – белым. Разве не ясно?» Не знаю, была ли это актерско-режиссерская мистификация, но в глазах и в голосе Смоктуновского был неподдельный ужас. Это как нельзя более соответствовало ужасу андроповской стужи, сковавшей своим льдом всю страну.
Я хотел, чтобы Иннокентий Михайлович прочел отрывок из Гоголя, из «Ночи перед Рождеством». По тем временам антирелигиозной, антихристианской истерии прочесть под Новый год про Рождество было большой смелостью. Но мои друзья на телевидении, зажмурив глаза, на это пошли. Я же, нутром чувствуя, что Смоктуновский верующий (в то время такие вещи скрывали), прямо сказал: «Католическое Рождество закончилось, наше приближается, самое время прочесть». Схитрил, по Станиславскому раскрыл свою сверхзадачу, которая полностью совпала со сверхзадачей великого актера. Он читал «Ночь перед Рождеством», как молитву. Почти со слезами. Впрочем, почему «почти»? Слезы были, но не во время записи. Они выступили сразу, как погасли софиты. «Светлого вам Рождества», – сказал он, прощаясь. И продолжил с явной надеждой, не то спрашивая, не то извиняясь: «Так вы думаете, теперь конца света не будет?» – «Не будет. Вы с Гоголем его отогнали». Я и сегодня так думаю.