Дед и Малыш. Глава 2. Фотография

      Всякий, кто впервые видел их вместе, не мог не почувствовать хотя бы на миг недоумение и не задаться вопросом, что свело этих двух, столь разных людей, что связывало их всю долгую жизнь. Годы согнули его, он ссутулился и был чуть ни на голову ниже своей жены. Маленький щуплый старик с сухим красноватым лицом, с острым носиком и тонкими, синеватыми губами, с бесцветными, словно вылинявшими глазами и редкими, рыжеватыми волосами. И потому что был худ и от худобы кожа на шее была морщиниста, он казался старше своей жены, хотя на самом деле был моложе на четыре года.
      
      Ей было под семьдесят, и конечно, трудно говорить о красоте, стоя перед развалинами когда-то прекрасного здания, но те очертания, отдельные сохранившееся фрагменты его, неясные черты, свидетельствовавшие о былой красоте, невольно заставляли работать воображение, чтобы сквозь эти, искаженные временем черты, увидеть когда-то прекрасное создание. Небольшая аккуратная головка, правильные черты лица, темные, хоть и утратившие прежний блеск и тронутые сединой волосы; высокая грудь, широкие бедра – она и сейчас невольно, хоть на миг притягивала взгляды мужчин.
      
      Возможно, в молодости меньше бросалась в глаза эта внешняя их несовместимость. Молодость сама по себе красит, и как свидетельство тому, в их спальне на стене над кроватью висела увеличенная фотография в картинной тесненной рамке.  Единственная фотография тех времен, где они сняты вместе. Они еще не были мужем и женой и даже не могли предполагать, что это может случиться.
      
      Они воспитывались в одном детском доме, однако она была старше и раньше покинула стены его, окончив курсы ФЗО. Когда это случилось, она была уже вполне сформировавшейся девушкой, за которой ухаживали взрослые парни, водили ее в кино и на танцы, а он был мальчишкой-замухрышкой, и хотя она ему нравилась, он ни за что никому не признался бы в этом. Он лишь издали при случае следил за ней, позволяя себе лишь мечтать о ней, давая волю своему воображению.
      
      Странные  были эти фантазии, которые он помнил и сейчас, в старости. Он видел себя с ней на острове, где-то в океане. Остров небольшой, но его собственный. Они сидят с Катюшей в плетеных креслах в тени огромных деревьев с густыми кронами, скрывающими небо. Где-то рядом, за деревьями невидимый ими песчаный пологий берег и бескрайний голубой, сверкающий под солнцем океан. Но здесь, под деревьями царит полумрак и где-то рядом тихо играет духовой оркестр. Играет для них. Перед ними столик и на нем всевозможные лакомства: пирожные, конфеты, пряники, фрукты.

      Интересно, что уже тогда, знавший от старших ребят о взаимоотношении полов, и именно о той стороне, о которой говорить стыдно, он даже в потаенных своих мечтах не осмеливался прикоснуться к ней. Катюша, конечно же, не могла даже заподозрить, что этот мальчишка, этот общипанный цыпленок, осмеливается мечтать о ней. Скорее всего, она просто не замечала его, не знала, как его звать, до тех пор, пока по детдому не прошел слух, который многих позабавил, что он подрался с Ромкой из-за нее. Понятно, слух этот дошел и до Катюши, но навряд ли хоть чуть тронул ее рыцарский поступок мальчишки.

      Так что, встретившись в тот раз в толпе, они должны были просто разойтись, обменявшись взглядами, как незнакомые, чужие люди. Скорей всего толкнула их друг к другу эта, поразившая их одновременно, просто невозможная, невероятная встреча, которая и заронила в сердце его искорку надежды.

      Она жила уже не в городе и приехала, может впервые за полгода, а может и за год, на неполный день, и, возможно, следующий раз появилась бы в городе не раньше, чем через год. Он же, позже вспоминая эту встречу, до мелочей прослеживал всю цепочку случайностей, звено за звеном, приведших его в тот день на ростовский базар, и именно в то время, в то место, где должна была пройти она. На всю жизнь, до мельчайших подробностей запомнилась половина того дня.

      Собственно можно сказать, что началось это с субботы. В то время он ходил в секцию тяжелой атлетики, и, придя с работы и перекусив, прилег отдохнуть, расслабиться, готовясь идти на тренировку. Он уже закончил ФЗУ (фабрично-заводское училище), работал на стройке каменщиком и жил в общежитии. Штангой он занимался с осени и очень старался на тренировках, надеясь, что тренер выставит его на городских соревнованиях.

      Он уже собирался идти, когда в комнату зашел его товарищ по секции и предупредил, что в этот день тренировки не будет, что тренер сказал, чтобы пришли в воскресенье утром к девяти часам. Запомнилось на всю жизнь это майское утро. Перед этим все дни стояла довольно прохладная погода, было пасмурно, с Дона дул резкий ветер и работал он в спецовке. А тут вдруг ветер утих, очистилось от туч небо и поднявшееся над крышами домов солнце ласкало своим теплом. Это был первый, по-настоящему весенний день и Паша, соблазнившись, вышел на улицу в футболке.

      Свежий утренний воздух холодил кожу голых рук, спину, но солнечные лучи приятно грели лицо, грудь, и приятно было чувствовать, как ткань футболки плотно облегает его торс. И он с удовольствием представлял, как он должен был выглядеть со стороны, думал о том, что такое же удовольствие испытывают встречные прохожие, видя его, крепкого парнишку, с рельефно выступающими мышцами груди и словно налитыми бицепсами, толстой, крепкой шеей. И занимался он в то утро с каким-то даже азартом, не чувствуя усталости, так что и тренер это заметил и одобрительно сказал:

      - С тебя, парень, толк будет – ты прирожденный пахарь.

      И похвала тренера еще более подняла его настроение, и, выйдя со спортзала, он чувствовал в себе такую легкость, что казалось еще чуть-чуть, и он поднимется над землей. Он уже видел себя на соревнованиях, видел себя с поднятой над головой штангой, слышал слова «вес взят» и грохот падающей на помост штанги. А потом его фотографии в городской газете, уважительные взгляды встречных ребят и восхищенные – девчат.

      Обычно по воскресеньям он позволял себе выспаться, делал легкую зарядку с короткой пробежкой, кипятил чай, завтракал и до обеда лежал поверх застланной кровати с книгой. Обедать ходил в ближайшую столовую и уже до позднего вечера не возвращался в общежитие.

      В это же воскресенье, оказавшись на улице задолго до того, когда желудок напоминал, что пора обедать, он решил сходить в кино, но на первый сеанс уже не было билетов, и он взял билет на следующий. И теперь снова возникла проблема, куда деть эти почти два часа, и он решил сходить на базар, потолкаться в толпе, пообедать в базарной чайной, и по его расчетам как раз успеть вернуться к началу сеанса.

      У входа на рынок он купил у старушки стакан семечек. Он любил бывать на базаре. Его почему-то притягивала к себе эта по-праздничному оживленная толпа, в своем беспрерывном, неторопливом, беспорядочном движении. В этот раз он попал немного поздновато, люди начали расходиться, толпа – редеть, и он шел неторопясь, занятый своими мыслями, луская семечки и сплевывая шелуху под ноги и рассеянно глядя в лица встречных.

      И вдруг он увидел ее лицо и от неожиданности, еще не соображая, что случилось, остановился. Он лишь почувствовал, как на миг замерло его сердце. Он увидел, что Катюша смотрит на него, улыбнулась и ускорила шаг ему на встречу, и сам улыбнулся, радостно и растерянно одновременно. Не улыбнись она, он ни за что не осмелился бы остановить ее, заговорить с ней, и они разошлись бы теперь уже навсегда, потому что второй раз это бы уже не повторилось.

      Когда они выбрались из толпы и оказались на свободном пространстве возле какого-то ларька, остановились друг против друга, она с интересом, с любопытством окинула беглым взглядом его всего с ног до головы, и он успел перехватить этот взгляд, уловить в нем интерес к себе. И этот мимолетный взгляд ее навсегда остался в его памяти, заронив в тот миг искорку надежды в его душе. Это был оценивающий взгляд женщины, притом женщины свободной, которая как бы примерялась к нему, может неосознанно допуская возможность сближения, возможность более близких отношений, и он, несмотря на свою неопытность, интуитивно почувствовал это.

      Он не был еще близко знаком ни с одной девушкой. Сделав две попытки познакомиться и не встретив поддержки, оставил эту затею до лучших времен, и эти лучшие времена связывались в его мечтах с занятием спортом, когда его успехи вознесут его на пьедестал почета, его фотографии будут печатать в газетах, его будут узнавать на улице незнакомые девушки, улыбаться ему, давая понять, что считали бы за счастье познакомиться с таким парнем.

      Еще в училище он поступил в секцию бокса и успел получить третий юношеский разряд в наилегчайшем весе. Он был подвижен, с отличной реакцией, и тренер сулил ему успех, но он оставил бокс ради штанги, решив про себя, что штангист на помосте выглядит более внушительно, чем прыгающий по рингу боксер наилегчайшего веса. Он видел себя как бы со стороны, представлял, как подходит к штанге, как замирает на миг, и с ним замирает весь зал («неужели, этот, небольшого роста парень, сможет поднять такую тяжесть!»); он наклоняется, берет штангу, и рывком вскидывает на грудь.

      Полный надежд, уверенный в будущем успехе, он спокойно отложил сердечные дела свои на неопределенный срок, и просто жил в ожидании этого времени. Поэтому, встретившись с Катюшей, после того, как коротко обменялись сведениями о своей жизни, вспомнили общих знакомых по детдому, с которыми случилось им встретиться в этой самостоятельной жизни, он как-то заскучал, почувствовал себя не в своей тарелке. Наступил момент, когда оказалось, что после стольких лет, в течение которых они не видели друг друга, им не о чем говорить. Они замолчали, неловко натянуто улыбаясь.

       Катюша сообщила, что она сегодня же возвращается домой, что у нее уже билет на теплоход, который отчаливает через три часа. Он, было, тоже хотел сказать, что у него билет в кино, но вовремя спохватился. Он не знал, что предпринять. Пригласить ли ее в кино в надежде, что еще будут билеты в кассе на этот сеанс, и потом сидеть на разных местах, а потом, по окончании фильма, искать друг друга в толпе, проводить ее до пристани, и затем ныдиться в ожидании, когда теплоход отчалит, как сейчас, не зная, о чем говорить. Или забыть про свой билет и ждать с ней время отправки теплохода. Три часа.

      Он знал от других и из книг, что женщин принято приглашать в ресторан, но он, ни разу не был в ресторане, и не представлял, сколько стоило бы посидеть в нем вдвоем. Сколько бы ни стоило, он знал, что при нем нет таких денег.

      Она продолжала смотреть на него, чуть улыбаясь, будто с любопытством ожидая, что он предпримет, и он почувствовал неловкость под этим взглядом, и невольно отвернулся, делая рассеянный вид. И тут ему на глаза попала вывеска «Фотографии», и спасительная мысль осенила его.

      -Давай сфотографируемся на память, - предложил он, и она охотно согласилась.

      Позже и это он причислил звеном к цепочке случайностей, потому что знал, что определенно не осмелился бы попросить у нее адрес, а теперь появилась естественная причина, чтобы прислать ей фотографию. Потом он не раз сожалел, что не пришла ему мысль, повести ее в фотоателье на улице Энгельса, у витрины которого он не раз подолгу стоял, разглядывая красивые лица ростовчанок.

      Настоящий мастер, художник был бы счастлив сделать портрет этой девушки, и он был бы украшением витрины. Это же была обычная базарная забегаловка с клеенкой на стенке, на которой был изображен синий пруд с белыми кувшинками и двумя лебедями, с деревянным ящиком на треножнике и бездарным ремесленником в придачу.

      На вопрос фотографа, как они желают сфотографироваться: сидя или стоя, он поспешно ответил «сидя», сообразив, что в таком положении менее будет заметно, что он ниже Катюши. Фотограф поставил два стула рядом, усадил их, проследил, чтобы ноги были плотно прижаты друг к другу, чтобы руки лежали на коленях, отошел, глянул оценивающе, подошел к Катюше, поправил челку, и, попутно, легким прикосновением к щеке, повернул голову. Отошел, еще раз посмотрел на них, видно, оставшись доволен, посмотрел еще раз через объектив, закрыл объектив черной крышечкой, достал жестяную кассету, сунул ее в ящик, скомандовал «внимание, не моргайте, снимаю!», снял крышечку с объектива, плавно помахал ею в воздухе и снова закрыл ею объектив, завершив этим свое черное дело.

      Позже, в течение многих лет разлуки с ней, разглядывая в одиночестве ее лицо на этой фотографии, он удивлялся, как может эта техника исказить живой человеческий образ. И как это, этот мужик, молодой, в расцвете сил, не мог увидеть, что перед ним сидит красавица, с высоким чистым лбом, которого она почему-то стеснялась, прикрывая его челкой. Почему он не убрал эту дурацкую челку, разведя ее по сторонам или зачесав наверх? И команда его не моргать возымела то, что ее милое лицо приняло напряженное бессмысленное выражение. Неудачно размещенное освещение в рефлекторах довершили дело. Круглое, с узкой полоской лба, под ровной темной полоской челки, как-то расплылось, смазалось, сделав лицо плоским.

      Лишь не смог исказить он ее прекрасного молодого тела, плотно обтянутого еще детдомовской выходной формой: белой блузкой и темно-синей юбкой. Ну а он, собственно, получился и неплохо. Наверное, потому что, по команде фотографа, он все свое внимание обратил не на то, чтобы не моргнуть, не на лицо, а на тело. Он напрягся, стараясь вытянуться сколько можно, чтобы сравняться ростом с Катюшей, и при этом напрягал мышцы груди и бицепсы. Может быть и свет на него из рефлекторов падал более удачно. В общем, он в первый момент, разглядывая себя, остался доволен фотографией, и нашел, что выглядит он вполне подходящей Катюше парой.

      Спустя несколько лет, после того, как они сошлись, он отдал свою фотографию для увеличения. Фотограф выполнил работу вполне нормально, искусно убрав с заднего фона  пруд с лебедями, окрасив его в бледно-голубые и розовые тона, слегка подретушировал, заключил ее в тесненную картонную рамку салатового цвета, и получился вполне приличный портрет, взял за это всего пять рублей. И с тех пор портрет, где бы они ни жили, всегда висел над их кроватью на стене, поверх коврика. Это была его прихоть, которую он отстаивал первое время с молчаливым упорством, возвращая его на место, и, в конце концов, Катюша сдалась. А может просто привыкла и перестала замечать.

      Ту же фотографию, которую он отослал сразу же, как получил ее, в нетерпеливом желании, как можно скорее получить от нее письмо, он нашел однажды случайно в ее кулинарной книге, но его рядом на фотографии не было. Она аккуратно отрезала его. Была ли совершена эта операция сразу же по получении, когда она могла думать, что эта их встреча в Ростове чистая случайность, и больше никогда она его ни увидит; или гораздо позже, когда они уже жили вместе, в припадке раздражения, в приступе отчаяния, которые, время от времени, случались с ней, когда она проклинала свою судьбу, которая, как бы в насмешку, наделила ее красотой, но обошла счастьем, оплакивала свою неудавшуюся жизнь, и обвиняла его в том, что это он единственный виновник всех ее неудач, потому что пристал к ней, как репей, и не хочет оставить ее в покое. Он никогда не спрашивал ее о том, и упреки ее причиняли лишь боль, не вызывая ответного раздражения.

      Он понимал ее и молча соглашался с ней, сочувствовал ей и готов был вместе с ней оплакивать ее неудавшуюся жизнь. В душе он покорно соглашался с ней, что недостоин ее, что она достойна лучшей доли, и могла бы найти лучшую, чем он, пару себе. Ведь сколько ходит по свету красивых, умных, богатых мужчин, и как это так случилось, что все они обошли ее стороной, не заметили, как она красива, как сильно желает счастья, прошли мимо нее. И рядом со многими из них он видел просто некрасивых женщин, или, по крайней мере, хуже Катюши.

      Почему там, на базаре, она встретила его, а не Эмиля, например? Он хорошо помнил этого мальчика, потому что немного завидовал ему, и еще потому, что знал, что ему нравится Катюша, и ревниво следил за ним, уверенный, что это когда-нибудь случится, что это должно случиться, что он, в конце концов, осмелится, подойдет к ней и поползут по детдому слухи, что они «дружат».

      Эмиль был намного старше его. Может быть, на года два или три старше Катюши – именно на эти два или три года он раньше Катюши покинул стены родного детдома. Он был высоким красивым мальчиком с темными густыми вьющимися волосами, с большими темно-карими глазами и яркими полными губами красивого рта. Он играл в духовом оркестре на корнете, и в праздники на параде всегда шел впереди оркестра в голове колонны детдома, в черных наглаженных брючках, в белой рубашке с красным пионерским галстуком, и, наверно, все любовались им.

      Особенно запомнился он ему, когда одно лето он по утрам играл на корнете «подъем». Он выходил на открытую террасу их мальчишеского корпуса и, исполнив положенное, играл сверх программы «Неаполитанский танец» Чайковского. Играл, повернувшись лицом к девичьему корпусу, и Паша был уверен, что играет он для нее, зная, что может быть в это время, она смотрит на него через окно.

      Они были бы с Катюшей отличной парой, но ведь не подошел к ней, не признался, что она ему нравится, не попытался словами выразить свои чувства, которые выражал через музыку, не предложил «дружить». И не из робости, не потому что не был уверен в себе. Он знал себе цену, и может именно это помешало их сближению. Как он мог, такой красивый, такой умный, унизиться до девчонки, о которой шла такая слава, о которой мальчишки говорили, как правило, с ухмылкой, подразумевая в первую очередь, то грязное, стыдное, позорное, что связывалось с их представлениями о женщине. Он слышал разговоры среди своих друзей о ней. Ему была известна утвердившаяся за ней репутация среди мужского населения детдома, которая, в силу детского максимализма и бескомпромиссности, безоговорочно лишала ее, в их представлении, возможности проявления в отношении к ней, каких-либо возвышенных чувств, допуская лишь то, о чем подросток имеет лишь смутное представление, то волнующее, таинственное, но одновременно  и грязное, стыдное, о чем можно говорить лишь с презрительной усмешкой.

      Чистая, первая, еще детская любовь не позволяла Эмилю унизиться для удовлетворения, начавших его тревожить, желаний, оскорбить тем предмет своей любви, снова сделать ее объектом грязных пересудов и насмешек. Но кто знает, может встретив ее позже, вдали от знавших ее, от мнения своих друзей, может быть и не был бы столь строг к ней, и чувства его взяли бы вверх над всем прочим, что мешало ему подойти к ней. Может, встретив ее, как он встретил, заглянув в ее прекрасные глаза, увидел ее милую улыбку, предназначенную ему, позабыл все, что служило когда-то препятствием к их сближению. Может и сошлись, поженились и прожили бы жизнь вместе, как прожил он с ней. Но была бы она счастлива в этой другой своей жизни с другим, более достойным ее, любимым человеком – кто знает.

      Смог бы он, красавец, умница и к тому же неиспорченный скромный парень, увидеть в ней то, что подняло бы ее в его глазах до его достоинств, и даже выше, в силу чего, детские ее прегрешения показались бы настолько ничтожны, что он забыл бы о них? Может, сознание, что он такой хороший снизошел до нее, что он мог бы найти девушку достойную себе, не только красивую, но умную, чистую, навсегда отравило бы его душу, и на всю жизнь стало бы упреком Катюше, причиной ее страданий, поводом для мук ревности.

      Да и что такое счастье? Знал ли он сам, что такое счастье? Конечно, не в счет его детские представления о счастье с собственным островом в теплом океане и Катюшей рядом. И ведь осуществилась его мечта. Хотя острова у него не было, но Катюша была рядом. Но чувствовал ли он хоть на минутку себя с ней счастливым, за всю их долгую, совместную жизнь? Не помнил он такой минуты. Даже радости любовных утех были  с привкусом горечи, от постоянно сидящей, как заноза в его сознании, чувства, что то, что он получал, предназначалось кому-то другому, и было, скорей, обычным, простым удовлетворением животной потребности.

      Но он не жаловался на свою судьбу, не роптал, не мучился от сознания обделенности, с детства привыкший довольствоваться малым. Он постоянно помнил, что когда-то счастьем в его представлении была возможность вдоволь наедаться хлебом, и то, что теперь, когда он мог удовлетворять свою потребность в пище, не только в хлебе, не сделало его более счастливым, показывало, насколько неясны, расплывчаты человеческие представления о счастье. Ведь представлял он свое счастье в мечтах, в то же приблизительно время, видел  рядом с собой Катюшу, и совершенно не думал в то время о таких тонкостях, как любовь, тем более взаимная.

      Ему казалось, что будет вполне достаточно, если она будет всегда рядом, если он сможет каждый день ее видеть, и там, на ростовском рынке, ему показалось поэтому, что это вполне возможно. Фотографию ее он носил всегда с собой.

      Когда осенью его призвали в армию, он написал ей большое письмо, из которого она могла понять о его чувствах, хотя он и не говорил о них прямо, и просил разрешения писать ей еще. Все три года они переписывались, но на его длинные, подробные письма, она отвечала короткими записками в пять-десять строк, а месяца за три до демобилизации не прислала ни одного письма.

      Если и до этого у него не могло быть уверенности, а была лишь надежда, то возвращался он, мучимый сомнениями, готовил себя к тому, что при встрече узнает, что Катюша уже давно замужем, и не сообщила она об этом раньше, единственно из сочувствия, из сострадания, представляя, как одиноко, как тяжело ему на службе, не хотела его огорчать.

      Служил он на Дальнем Востоке, и помнил то томительное, долгое путешествие через всю страну, длившееся более десяти дней. Солдат возвращался со службы, но куда? Он не мог сказать «домой». Его никто не ждал. Он помнил то ощущение, которое посещало его порой в пути, когда казалось, что поезд, будто насильно тащит его к этому неведомому ему хутору, где должна решиться его судьба. Но когда он оказался на месте, то понял, что ничего не решалось с его приездом. Хотя Катюша и не была замужем, жила одна, но и свободной не была. Он почувствовал это при первой их встрече.

      Потом, когда начал работать, от Васьки прицепщика он узнал о существовании Калмыкова, а вскоре увидел и его самого.
   

      Продолжение следует...