Учитель математики

  Воспоминания детства, как они приятны. Ведь обычно все, что было грустное, нехорошее с течением времени забывается, что тут поделаешь, так видно устроен человек. Так и я помню очень хорошо то, что было веселого, озорного. Что я не раз вспоминала наедине с собой, да и с юмором, азартом прибавляя с каждым рассказом всё новые подробности повествования в кругу близких мне людей. Однако могу честно сознаться, помнится не только хорошее, но и нечто иное. Одна из этих вещей особенно памятна мне, точней.… Хотя нет, все по порядку.
   Когда мне было примерно лет четырнадцать и, казалось бы, я должна наслаждаться прелестями школьной и уличной жизнью, произошло событие, которое надолго отравило мое безмятежное существование.
   Дело в том, что к нам в школу пришел новый учитель математики. Это был мужчина примерно сорока лет, очень низкий, достаточно сказать, что нам, великовозрастным ученикам, он едва доставал до плеча. Также при своем миниатюрном росте, он обладал еще рядом «достоинств» - имел огромную голову, с сильно удлиненным лицом, довольно гнилыми, желтыми зубами заядлого курильщика, коим он и был. Дополняли эту картину короткие, с резко выраженной кривизной, ноги, и, о боже, ярко выраженный дефект речи. Кому непонятно объясняю, он жутко картавили, а когда увлекался, из его рта обильно летели слюни. Даже внешний вид его был способен настроить нас против него. Но произошло еще худшее - мы все, и те, кто учился хорошо, и кто учился с большой ленью, все как один довольно вяло относились к освоению математических знаний. А новый учитель, которого и звали довольно вычернуто Ермолай Альфонсович, был явно фанатом математики. Он получал огромное удовольствие в сплетениях геометрических линий, в таинстве алгебраических уравнений и искренне не мог понять наше вопиющее равнодушие к божественному предмету – математике.
   Сначала он терпеливо пытался вложить в наши неокрепшие умы знание. Потом старался заложить в наши сердца любовь к формуле. Но, видя наше вопиющее равнодушие, быстро выходил из себя и, брызгая во все стороны слюной, оглашал, к нашему неописуемому восторгу, криком классную комнату. Но довольно скоро Ермолай Альфонсович взял себя в руки, и сколько мы не изгалялись, он больше не доставлял нам радости своим надрывным криком. Больше того, он превратил нашу жизнь в один сплошной кошмар. Когда он давал новое задание или выслушивал наши сбивчивые ответы, на его лице было столько грусти, призрения, что даже казалось, очки его в дешевой роговатой оправе поблескивают презрительно и зло.
   Двойки и колы посыпались как из рога изобилия. Мы всячески бойкотировали его уроки, много раз убегали всем классом с занятий, но он был невозмутим и спокоен, как скала. Он был наш враг номер один, мы его ненавидели зло и люто. Делали мелкие пакости вроде положенной канцелярской кнопки на его стул или стул падал, поскольку кто-либо из нас в очередной раз открутил крепящие ножку болты. Да мало ли что ещё могут выдумать молодые ученики, ослепленные злобой к своему обидчику. Повторяю, этот человек помешал нам радоваться жизни, получать все прелести той дальней поры. Его роговатые очки, картавый голос, его презрение к нашему невежеству не давали мне свободно дышать, просто жить и радоваться, что я есть на свете.
   Это длилось долго, очень долго, целых полгода. А потом он ушел из школы. Не знаю, что явилось причиной. Может он, устал с нами бороться? Может, у него был плохой процент успеваемости, говорят, что с учителей тогда за это строго спрашивали? Кто знает. Может быть, была и совсем другая причина? Но суть в том, что он был, а потом ушел.
   Сразу же стало жить легче, тяжелый груз свалился с души. Радости нашей не было придела.
   И только сейчас, став учителем математики, мне очень стыдно, что тогда я не поняла: как прекрасна геометрия и как таинственна алгебра, какое это божественное состояние, когда ты решаешь сложную математическую формулу. Ох, и до чего же ленивы нынешние ученики, и как они ненавидят меня и прекрасную математику.