Белая ворона

Белая ворона раздражала всех. Шутка ли, не успела вылупиться, как противопоставила себя всем! Все, как порядочные вороны, черные, а эта, как бельмо на глазу! Ну, не уже ли так трудно, быть такой, как все?!
А ей, будто мало вызывающего цвета оперенья, так еще и каркать не желает!
Белая ворона очень хотела быть черной, обыкновенной, но ни сажа, ни угольная пыль на железнодорожном переезде, не прилипали к ненавистным белым перьям. Она так старалась каркнуть! Хрипела гортанно, но голос был слаб, получалось какое-то булькание, похожее на то, что издают двуногие, снующие на вокзале, мечущиеся в грязи прокуренного города.
Как же все вороны ненавидели этих двуногих! Толку от них нет никакого! Только снуют, да булькают, перебивая, сбивая друг друга. То ли дело вороны! Ни одна, уважающая себя ворона, не станет каркать просто так! Только предвещая снег…
Вороны любили снег. А белая ворона любила его больше, чем ее нормальные, адекватные сородичи. Если закрыть черные глаза и замереть, то ее было не заметно среди наметенных холмиков.
А если стать незаметной, то никто уже не станет осыпать упреками, укорами, никто не сможет горделиво клюнуть, выщипнуть белые перья.
Иногда, белой вороне, даже хотелось, чтобы все ее перья повыдергали смелые, принципиальные, мудрые сородичи. Но, потом она поняла, что, даже вытерпев боль, даже когда засохнут бардовые капельки в отверстиях, где были ненавистные белые перья, новые перья неизменно отрастают опять белые. Но прежде, чем отрастут новые перья, ничем не отличающиеся от предыдущих, белой вороне будет неимоверно больно. А когда притупится, привыкнется обжигающая боль, станет холодно. Сероватые залысины голой кожи будет покрывать тонкий слой стеклянного льда. И при каждом ее движении, этот лед будет растрескиваться и впиваться осколками в незащищенную, даже пухом, кожу.
К чему терпеть эту пытку, если спустя некоторое время, все заживет и вернется на круги своя?
Самое ужасное, что вороний век слишком долог, чтобы надеяться на избавление от страданий. 1000 лет, как утверждали старейшие, если только камень не пронзит сердце навылет.
Эта оговорка, часто нашептывала в маленький птичий мозг планы о вариантах прекращения вынужденного одиночества и постоянной боли.
Камень в сердце навылет…
У двуногих принято собирать молодняк в кучу, как и в вороньем племени.
Белая ворона слышала многократно, как это опасно, приближаться к молодняку двуногих. Но жить изгоем еще 997 лет?! Уж лучше камень от двуногих!
Она получила камень и не один, но до сердца не достал не один.
Упала.
Свора двуногих изучали белое оперение, гадая, что же это за птица.
- Я - ворона… - булькнула окровавленная птица, - Я - белая ворона…
Испуганные двуногие швырнули ее о ствол тополя, и с визгами «Колдун!» бросились в рассыпную.
Вывернутые крылья блестели желтоватыми, вылезшими костями. И что теперь? 997 лет лежать, прижавшись к тополю? Глупое отчаяние не принесло ни облегчения, ни завершения…


- Что же ты наделала? Зачем ты так? – двуногая, с обкусанными ногтями и обветренными губами, подняла птицу и понесла в новую жизнь.
Странное имя для вороны «Клякса», хотя и ворона была странной… Рядом с двуногой было мало ей подобных. А те, кто был, называли ее Осень.
Осень вылечила Кляксу. Клякса рассказывала ей сказки, на смешном булькающем языке. Осень слушала, иногда записывала. Осень никогда не перебивала Кляксу, никогда не просила новой сказки, никогда не комментировала ни одной сказки. Но, Клякса точно знала, что Осени нужны ее истории, а Кляксе был нужен кто-то, кого бы интересовали ее булькающие фразы, и тот, кто просто бы не замечал белых перьев. Осень была, именно, таким другом.