Искалеченные судьбы

О СЕБЕ

Такое короткое и понятное слово автобиография. Нет ничего проще, чем самому написать о себе. Когда приступил к написанию автобиографии, то вмиг всё перепуталось. Явное стало непонятным, значимое  перешло во второстепенное и ненужное никому кроме как самому себе. И как кажется мне не обязательно, для прочтения другими. В голове витают только сухие биографические данные. Несмотря на всё это, попытаюсь описать свою жизнь.
Родился в 1952 году, весной, 5 мая. Мать работала в поле на сеялке. То ли её растрясло, то ли пришло время рожать, невзирая на то, что  место было не совсем подходящее. Пока меня мама рожала, её напарница успела сбегать в деревню и позвать мою бабушку Груню. Появился я на свет под огромной старой берёзой. Бабушка переложила меня из фуфайки, в которую завернула меня мать, в принесённое бельё и унесла домой. А мама, отдохнув немного, продолжила прерванную работу. Свой первый глоток материнского молока я сделал только вечером, когда мать пришла домой с работы. Будучи взрослым, когда приезжал в родные края, то часто навещал место своего появления на свет.
В очередной приезд, придя на место, я увидел  лежащее на земле полуистлевшее дерево. Более я никогда не приходил на место своего рождения. Рос, как и все деревенские мальчишки, много времени проводил в лесу, на озере. Часто ходил в ночное. В деревне школа была только до четвёртого класса. В пятый класс я  пошёл учиться в Октябрьскую среднюю школу и жил в интернате. Там жили и учились дети всего района, где были только начальные школы. Пока была возможность, мы, деревенские дети, ездили в школу на велосипедах. Дорога в школу занимала двадцать пять километров в одну сторону и столько же обратно. Когда наступали холода, мы жили в интернате. С весенним теплом  снова садился на велосипед. Занимался я в школе  без особого рвения, но иногда мог удивлять учителей своими высказываниями по отношению к какому-нибудь вопросу, если он меня интересовал. Вроде этого: «Дарвин был не прав, человек не произошел от обезьяны. Он развивался как самостоятельная ветвь». Или вроде этого высказывания: «Жизнь на земле зарождалась не без вмешательства извне, то есть из космоса, и пришельцы, с известной  только им периодичностью, посещали землю и следили за тем, что  и как развивается». Чем вызывал переполох среди учителей. Итог таких дискуссий был один. В школу приглашали моего старшего брата Александра, он жил в этом же селе, где была школа. Ремнём меня не «учили», но подзатыльник всегда сопровождался одной и той же фразой: «Ты что умнее их?! Тогда иди, работай! Зачем тебе школа?». На что я отвечал: «Но я же прав». Брат, немного помолчав, говорил: «Время покажет».
Пока я жил в деревне, для меня средний брат, Владимир, был и отцом, и братом, и другом, хотя разница в возрасте составляла 11 лет. Из большой многодетной семьи в живых нас осталось только трое, все остальные умерли – кто в младенчестве, кто прожил чуть больше. Единственная сестра умерла от скарлатины, когда ей было около десяти лет. В тот год в деревне от холодящих лап этой болезни ушло из жизни девять детей. Окончив школу в 1969 году, я уехал учиться в г. Нальчик, это бывшая КБАССР. Уехал я не один, а со своей девушкой, вернее сказать, со своей школьной подругой, с которой я дружил с седьмого класса. Экзамен в техникум мы сдавали в г. Челябинске.
Стихи начал писать ещё в начальных  классах, это было сплошное подражание С.Есенину. Хорошо, что они затерялись, сохранилось только одно, из  ранее написанных в 1968 г. «Зимы моей суровые версты». Не знаю, почему я написал именно об этом в 16 лет. Такое нужно писать  будучи взрослым, вернее сказать, подводя итоги своему жизненному пути. Однако написал я его тогда, когда написал! Из большого количества написанных стихов в студенческие годы сохранилось совсем мало. Это стихотворение «Не ревнуй меня, Урал, к Кавказу» и несколько четверостиший в стиле философских, кратких высказываний:
Кто в жизни своей не изведал печали,
Тот вряд ли поймёт, о чём птицы кричали,
В стаи собравшись осенней порой, 
  Чужих не берут они вместе с собой.
Это было навеяно тоской по родным краям, которые я впервые оставил надолго и уехал так далеко.
    Студенческие годы – это время  безмятежности, время размышления над собой, над своими делами и познания новой для меня обстановки, людей с другим мировоззрением, поступками и иным образом жизни. Я любовался новыми красотами Северного Кавказа. После окончания техникума занялся повседневной жизнью с её прагматическими вопросами. Мне необходимо было содержать семью. Я женился в студенческие годы на той девушке, которую полюбил в школьные годы, сохранив верность ей и поныне. В этот период я перестал писать стихи. Порой ловил себя на мысли: «Я же не пишу стихов!» И я решил, что это было просто детское увлечение, которое прошло так же, как прошло увлечение собирать этикетки от спичечных коробков, старинные деньги, марки. Я стал больше увлекаться чтением книг, сначала бессистемно, затем выборочно и только потом увлёкся поэзией. Возможно, увлечение поэзией спровоцировало меня на возврат к написанию стихов. Стихи стали рождаться совершенно разного стиля, жанров. Я начал писать тексты  для песен. К написанию  текстов для песен у меня особое отношение. Самое интересное, что я сначала слышу музыку, а затем пишу тексты. Хотя не знаю нотных знаков, и не могу воспроизвести мелодию на бумаге, а вот слова – да. Что получилось из этого, мне трудно судить, это просто моё воображение по отношению к той мелодии, которая звучала во мне в момент написания текста. Я долго жил в Казахстане, где у меня в 1977 году родилась младшая, вторая дочь. Первая родилась на родине, в селе Октябрьском Челябинской области в 1972 году.
По ряду причин я попросил  своё руководство в Министерстве атомной энергетики перевести меня на строящуюся Башкирскую АЭС   в г. Агидель, где я прожил с 1987 по 1999 г. Возобновление написания стихов началось именно в этот период и продолжается поныне. Рождение внуков, их у меня трое, потребовало  нового отношения к их восприятию, к их мироощущению, того, что их окружает.  Я написал для них две сказки в современном стиле, но с учётом старины. С их взрослением и я переходил на иные сказки, в виде рассказов из своего детства и фантастики.
Всё что я не написал о себе в этом предисловии, ищите в моих стихах, рассказах, в моих философских рассуждениях.

                Ваш Л.Д. Трапезников.   


ПРЕДИСЛОВИЕ

Эту повесть я посвящаю               
Любимой жене, своей
                спутнице жизни,
                Софии Абдулловне.

Повесть “Искалеченные судьбы” – это не биографическая повесть кого-то из моих родственников. Это не художественный вымысел. Это собирательный образ моих односельчан, пострадавших каждый в своё время от несправедливости и перекоса в политике социалистического государства в период его становления, с элементами художественного приёма. Я не жил в тот период, и моё восприятие о том времени сложилось из рассказов односельчан, но только тех, кто прошёл через жернова всепоглощающей глотки от ВЧК до КГБ. Но и тех, кого минула эта участь, а жизнь все равно не была сладкой. Я попытался передать ту атмосферу вокруг людей, кому был приклеен ярлык «родственники врага народа». Даже спустя много лет после смерти И.В.Сталина, тень недоверия к этим людям витала в душе каждого односельчанина, и это распростанялось на всех жителей страны. Это не фантастика, это была реальная и горькая действительность. Мне, родившемуся в 1952 году, и то довелось с этим столкнуться спустя столько лет. Даже оттепель шестидесятых годов не растопила лёд этого недоверия, а наоборот, укрепила людей в ещё большем недоверии к власти. В тот период неугодных не сажали в тюрьмы по политическим статьям. Их просто упрятывали в «психушки» Это ещё страшнее лагерей ОГПУ. Я не пытался в этой повести очернить  первое в мире социалистическое государство, я просто описал те события, которые произошли в тот период. Даже при той тотальной слежке, доносительстве и недоверии друг к другу были высоко одухотворённые личности как по ту, так и по эту сторону борьбы за власть. Что из этого получилось, судить вам, мои дорогие читатели.   
                Л.Д. Трапезников.   
                2007 год             
               










ИСКАЛЕЧЕННЫЕ СУДЬБЫ

Часть первая
                1.
               
Он стоял долго, не шевелясь, на вершине холма,  его взгляд был устремлён  вперёд, и трудно было понять, куда он смотрит. Вдруг он слегка встрепенулся, будто сбросил с себя оцепенение, и его взгляд стал скользить по склону вниз, выхватывая то одно, то другое место на склоне холма. Возможно, вспоминая то, что было когда-то в его жизни. Взгляд его подолгу не задерживался ни на чём, продолжая скользить по склону всё ниже и ниже, пока не остановился на избах, разбросанных внизу у подножья холма. Лунная ночь, а вернее сказать, раннее утро зависло над поселением. Луна высвечивала ярками бликами крыши домов обильно покрытых снегом. Была предутренняя тишина. Редкие хозяйки затопили печи, видно, готовились  выпекать хлеба.
Дым столбом поднимался вверх и лишь на уровне вершины холма слегка отклонялся в противоположную сторону от того места, где он находился. Продолжая стоять, он яростно принюхивался к дыму, который напоминал ему что-то родное, что-то близкое, связанное с давно забытым периодом его жизни.
Редко что нарушало предутреннюю зимнюю тишину деревни. Разве кое-где промычит корова, ожидая хозяйку на дойку, да пролает во сне какой-нибудь старый, одряхлевший от возраста и охотничьих забот, пёс. Постояв ещё немного, он стал всматриваться в давно забытые дома и вспоминать их хозяев. На некоторых домах он задерживал взгляд и думал о чём-то своём, о давно прошедшем, но засевшем в его сердце, больном  воспоминании. На других взгляд не останавливался даже на мгновенье, как будто его и не было, как будто жители этого дома давно и навсегда вычеркнуты из его памяти.
Вот его взгляд задержался на крыше дома, и лицо его исказила гримаса боли и неистового презрения и жажда мщения. Он стал изучать дом со всех сторон, насколько хватило обзора, выискивая прежние очертания, узнавая их и находя что-то новое, незнакомое. Он долго и пристально рассматривал не только дом, но и всё, что его окружало: постройки, соседние дома, спуск с холма к дому. Всё интересовало его, всё  до самой, на первый взгляд, незначительной, мелочи. Так он простоял долго. Уже отпели петухи, очистили ото сна собаки лаем свой голос, и перебранивались между собой соседские собаки, так себе, нехотя и в то же время, давая понять, кто здесь главный. Проскрипела калитка, и он повернул голову на звук, да так быстро, что с головы свалился комок снега, видимо, упавший ему на шапку с соседнего дерева, когда он всматривался в деревню своего детства, где он вырос, возмужал и откуда начался его путь скитания по просторам  необъятной страны. Ставшей ему не родной матерью, а мачехой.
Из калитки вышел человек. Разглядеть его было трудно, луна начала уже закатываться, наступали предутренние сумерки, но по ковыляющей походке он понял, что из дому вышел сам хозяин и направился прямиком вдоль улицы,  никуда не сворачивая. Даже собаки и те не лаяли, когда он проходил мимо какого-либо двора. Ещё с щенячьего возраста они хорошо запомнили его и в особенности его могучие ласковые руки, которые не только трепали их за холку, но в них всегда можно было найти что-нибудь, чем можно было полакомиться. Он продолжал идти, не обращая внимания ни на что, погружённый в собственные мысли. Даже тогда, когда  услышал скрип снега под чужими ногами, и тогда не обратил на это особого внимания. Мало ли кто мог выйти из двора, мимо которого он проходил. Только когда перед ним выросла сначала тень, а потом силуэт человеческой фигуры, он не спеша остановился и стал медленно подымать голову, попутно внимательно рассматривать стоящего перед ним человека. Всё больше вникая в увиденное и понимая, что перед ним стоит не односельчанин, а прибывший издалека человек. Настолько он  не вписывался ни в быт сельчан, ни в манеру одеваться. Перед ним стояла сплошная меховая фигура, начиная от обуви и заканчивая шапкой. Он стал всматриваться в лицо, его губы начали выговаривать слова быстрее, чем он начал осознавать, кто стоит перед ним.
– Сы-ннн-оок! – только и смог проговорить он, ноги его подкосились, он упал бы, если бы его не поддержали могучие, сильные руки, не руки его прежнего сына, нежные, холёные, белые руки, а закалённые длительной, физически тяжёлой работой.
– Батя, пошли, уйдём с глаз, – только и смог сказать. Отцу достаточно было понять смысл сказанных сыном слов, чтобы к нему вернулись его прежние силы, силы, основанные на ожидании сына.
– Пошли, сынок, в нашу старую кузню, там никто не увидит, да и ты обогреешься. Видно, давно на улице, вишь, как тебя снегом-то облепило, будто снеговик, да и только.
Они прошли остаток пути до кузни молча, думая каждый о том, как их изменило время. Зайдя в кузню, сын стряхнул с себя снег тут же у входа. Отец тем временем разворошил уголь, который он оставил тлеющим ещё вчера. Каменный уголь ему привозили с соседней железнодорожной станции. Подкинул немного древесных углей. Когда они разгорелись,  добавил немного каменного угля и поработал мехами, раздувая пламя.
– Батя, ты, что кузнецом стал? С каких это пор?
– А с тех самых, сынок, как ты канул во всепоглощающей глотке ОГПУ. Ты, наверное, ещё должен помнить, что я любил поразвлечься и побаловаться у горна, выковать что-нибудь для души.
Сын более ничего не сказал, продолжал приводить себя в порядок. Отец, глядя на сына, понял, что он эту процедуру проделывал много и много раз – как бережно снимал он снег с одежды, и как аккуратно развешивал ее не мехом к огню, а подкладкой, и на таком расстоянии, чтобы не покоробило кожу и  просох  мех. Делал он всё это не спеша, соразмерено, как будто ничего не было важнее этого занятия. Закончив с этим, он только тогда понял, что отец внимательно следит за каждым его движением.
– Что, батя, не узнаёшь? Не тот холёный сыночек?
Отец продолжал следить за сыном. Со стороны могло показаться, будто он не слышал, что сказал сын. На самом деле было далеко не так. За короткое мгновение в памяти у отца пролетели все те годы до той поры, когда его единственного сына вот в такое же предутреннее время забрали и увезли в ОГПУ. Сегодня перед ним стоял зрелый мужчина, закалённый физической работой и с сильным моральным духом, присущим только мужчинам их рода передающимся по наследству от отца к сыну. 
– Да, сынок, ты стал другим, совсем другим. – Помолчав немного, он добавил:
– Я сейчас поставлю кипятку, заправлю его иван-чаем с чагой. Тут у меня есть немного сала и хлебца, заодно и поговорим.
– Ты что, батя, дома не завтракал?
– Мой дом здесь. – И, помолчав немного, добавил:
– Я там только сплю, и то в зимнюю пору, а живу я здесь.
Скупое пламя давало небольшой отблеск света, который не позволял рассмотреть хорошо внутреннюю часть кузни. Видны были только всевозможные приспособления, развешанные над горном, и несколько наковален – от самой могучей, которую он хорошо помнил, когда его брал с собой отец, как он любил выражаться, «побаловаться на кузнице», до небольших, которых он или не видел в детстве, или они просто стёрлись из его памяти. Может, отец их привёз сюда гораздо позже? Пока он всматривался в окружающую его темноту, отец колдовал с чаем,  и аромат заваренных трав перебил стойкий, терпкий запах горящих углей и калёного железа, стал приятно щекотать ноздри. Он вспомнил, что не ел со вчерашнего обеда. Там, на полустанке, так сказать, в станционном буфете, съел солёной селёдки с плохо пропечённым хлебом и запил всё это стаканом водки, который налила ему дородная буфетчица с бегающими глазками. Словно они были не на месте, им было неуютно и они хотели куда-нибудь спрятаться от цепких глаз посетителя. Послышался голос отца.
– Давай посидим, попьём чайку горячего. Бери хлеб-то, вот сало, лук ешь. Поди, голодный, небось, давно ничего не ел? В нашей глухомани харчей не продают, окромя станции, да и то там ничего нет, кроме солёной селёдки, да и та ржавая, зато водки много, пей – не хочу.
– Знакомо мне.
– Ну и зря, не стоило тебе там появляться. Худая это баба, от неё всего можно ожидать, хлопот не оберёшься. Небось, не забыл станционного сторожа? Это его внучка, такая же проныра. Там, в буфете, у ней все на виду, особенно посторонние.
Он взял кусок хлеба, положил на него ломтик сала, срезанного вдоль, и подал сыну. Тот взял, слегка задержал свою руку в руке отца, и такая нежность пошла по всему телу, чего он не испытывал уже много-много лет с того самого момента, когда отец перевязывал щиколотку, после того как он упал с коня. Он ел хлеб с салом не спеша, насыщая все клеточки своего организма вкусом хлеба родного очага. Его крепкие белоснежные зубы с хрустом раскусывали головку лука, к чаю он не прикоснулся до тех пор, пока не съел последний кусочек хлеба, и только потом стал пить чай мелкими глоточками, но быстро, пытаясь согреть себя изнутри. Покончив с этой кружкой чая, он попросил ещё и стал пить чай уже не спеша и молча всматриваться в черты лица отца своего. Отец молчал, он понимал, что задавать вопросы не нужно. Сын сам всё расскажет, сам обо всём поведает. Не зря же он пришёл в отчий дом не днём на виду у всех, а ночью, и тайком. Он продолжал молчать. Молчал и отец. Только что-то першило во рту – то ли от постоянного дыма и паров окалины, то ли от тех невысказанных вопросов, которые застряли у него  где-то внутри и не могли вырваться наружу, сдерживаемые силой воли. Когда стало светлее в кузнице, и пропала изморозь на волосах, отец увидел истинный цвет волос у сына. Они были покрыты сединой, некогда русые кучерявые волосы. Они были сплошь белые с лёгким жёлтоватым налётом, будто их владелец всю жизнь провёл у костра. Что никак не вязалось с его мужественным, молодым лицом. Отец видел, как у сына слегка подёргивались мышцы лица, словно в такт его мыслям, его внутренней борьбе.
– Где он? – только и смог задать он единственный вопрос, голос его при этом был глухим и слегка подрагивал, но не от страха, а от внутреннего напряжения и сдерживаемой злости, которая копилась годами и не находила ни цели, ни выхода.  Отец не стал спрашивать сына, кто его интересует. Он только внимательно посмотрел на сына, на его пылающий взор и ответил тихо, но так, чтобы тот мог хорошо его понять.
– Его нет, – помолчав ещё немного, добавил: 
– Его давно уже нет в живых. – Сам этим временем внимательно следил за реакцией сына. Было видно, как у него идёт внутренняя борьба с самим с собой. Через какое-то время его пылающий взор потух, и на лице отразилась измученная пустота. Он как будто вмиг постарел лет на десять. Отец продолжал молчать и смотреть на сына. Помолчав ещё немного, сын сказал:
– Ну что ж, видать, не судьба была с ним поквитаться, а ведь именно это заставляло меня выжить там в нечеловеческих условиях. Надежда мщения освещала мне путь домой все эти долгие и мучительные годы. И здесь, когда меня пытали, добиваясь признаний в тех действиях и поступках, которых я не совершал. И там, когда я умирал от тифа в лазарете на поселении, только она меня вытащила из лап смерти. Отец  слушал молча и внимательно рассматривал сына, обнаруживая всё новые и новые черты его лица. Они менялись с каждой высказанной фразой, с каждым его вздохом. 
                2.          
Он начал свой рассказ с того самого момента, как его увезли из дому и везли на станцию. Как заставляли бежать впереди подводы, чтобы не замёрзнуть. О том, как его допрашивал следователь, пытаясь заставить подписать протокол признания о том, что якобы они с местным доктором пытались отравить всё руководство местной власти. И про то, как его избивали в очередной раз, когда отказывался его подписывать. Как спустя неделю их четверых погрузили в вагон и под конвоем отправили в вышестоящее  управление ГПУ, где их продержали ещё неделю, вызвав только один раз для оглашения приговора: “десять лет строгого режима за антисоветскую деятельность и нанесение вреда советскому имуществу”. Он говорил быстро, без запинки, как будто по заученному тексту. Отцу показалось, что он хочет поскорее закончить с этим делом, снять с себя груз бремени, который давил его все эти годы. Он говорил и говорил всё тем же голосом, иногда спускаясь до шёпота, но ни разу не повысил голоса, не произнёс ни единого матерного слова. Он слушал  молча, на его щеках не было слёз, отражалась лишь только гримаса от тех слёз, которые, он выплакал раннее, в ожидании сына.  Их беседу прервал скрип снега под чьими-то тяжёлыми шагами. Дверь слегка приоткрылась, затем, как бы нехотя, распахнулась настежь, и в кузню ввалился человек. Остановился около дверей и, не поворачиваясь, захлопнул за собой дверь, стряхнул с шапки снег и стал осматриваться в темноте.
– Михалыч, это что у тебя огонь-то не горит? Я уж грешным делом подумал, что с тобой что-то не ладно, дома света нет, пёс спущен и из кузни дым не идёт. А он, понимаешь, сидит почти у потухшего горна. И продолжая что-то басить, он прошёл вглубь кузни, подойдя поближе, он заметил постороннего человека.
– Да у тебя гость! А ну рассказывай, кто таков, из каких краёв будешь?
– Угомонись, Ероха, чего шум поднял! Ну, засиделся я с человеком, былое вспомнили. Да вот человек секретом со мной хочет поделиться.
– Ну-ну, – многозначительно проговорил Ероха. В этих его «ну-ну» было всё – и вопрос, и ответ, и шутка,  и скорбь, и похвала, и радость оттого, что Михалыч, как он убедился, жив и здоров.
– Ну ладно, Михалыч, я зайду позже… А что-то мне лицо вроде  знакомо?!  Ну-ну. Я немного погодя всё-таки загляну к тебе, дело есть. Он повернулся и пошёл к двери. Прикрывая её посмотрел туда, где сидел посторонний человек и уже за дверью было слышно его: “Ну-ну”. 
– Ну как? Будем сидеть здесь или пойдёшь домой? Небось, не забыл  ещё место, где стоял наш дом. Сейчас там небольшая халупка, вот в ней-то я и живу сейчас. Дверь не заперта, харчи в печи, небось, устал. А я вечерком вернусь, и поговорим, не спеша, обо всём. Ночь-то она длинная... – Протянул он последнее слово, как бы давая понять, что ночи здесь действительно длинные.
После ухода сына он раздул горн и приступил к работе. Работал он не ощущая времени. К нему заходили люди со своими вопросами, проблемами. Приносили чего-то починить, отремонтировать какую-нибудь деталь. Он делал, отвечал,  о чём-то спрашивал у них, но при этом он как бы и не присутствовал. Кто-то замечая это и пытался разговорить его. А кто-то просто сидел и молча  ждал, когда сделают то, что нужно починить, не отвлекая кузнеца от одному ему ведомых думок. Заходил ещё раз Ероха. Он принёс на ремонт водило к телеге. Видя состояние Михалыча, на удивление просидел молча, изредка подкачивая меха, когда нужно было раскалить, до светло-малинового цвета, металл, и опять сидел молча, до тех пор, пока не забрал с собой водило. Уходя, как бы самому себе сказал:  «Ну-ну», и захлопнул за собой дверь кузни. Михалыч прервал бег своих мыслей лишь тогда, когда, запыхавшись, в кузницу вкатился, словно колобок, соседский мальчишка и с порога закричал:
– А у вас свет горит в доме, я сам видел, честно-честно горит свет!
–  Хорошо, я сейчас закончу, а ты пока посиди здесь. Вод тебе картошка в мундирех, правда, уже холодная, ну да ладно, на – поешь. Он стал не спеша собирать инструмент и раскладывать его по местам. Он делал  это уже много лет подряд и даже не думал, куда что положить. Инструмент как бы сам находил для себя отведённое только ему место, с того самого момента, как он появлялся здесь.
– Ну что пошли, пострелёнок!  Показывай, где горит свет. Они шли, разговаривали как два равных человека, несмотря на огромную разницу в возрасте. Подходя к дому, он увидел, что в окнах света нет.
– Правда-правда, я видел, как горел свет.   
– Хорошо, я верю, ну а теперь беги домой, небось, мать заждалась. Забегая за калитку, к себе домой, он ещё раз крикнул: “Честно-честно горел свет”. В глубине двора Михалыч заметил, как цигарка, разгораясь при глубокой затяжке, освещала лицо курящего сына. Зайдя во двор,  молча подошёл к сыну, похлопал его по плечу:
– Пошли в дом. – И столько было тепла, столько отцовской заботы, столько невысказанной ласки, что у сына засосало под ложечкой.
– Пошли, – только и смог сказать он.
Печь была хорошо протоплена, и в избе было тепло. Кот Барсик, развалившись на полу на домотканом коврике, глазами-бусинками следил за всем, что происходило вокруг. В избе стоял духмяный аромат сушёных трав, развешанных заботливой рукой хозяина в льняных мешочках поближе к печи. Умывшись и переодевшись, Михалыч стал собирать на стол. Ели они молча. Каждый думал о своём. И как бы понимая это, они старались не мешать друг другу осмыслить произошедшее. Закончив ужин, отец убрал со стола и подошёл к печи. Открыл вьюшку, отодвинул заслонку, закурил, пуская дым от цигарки в печной проём.
– После того как забрали тебя, к нам пришли, описали всё, что смогли, всё имущество в течение дня вывезли из дому. Всю живность забрали в коммуну, косилки, жатки, плуга и весь инвентарь увезли на станцию. Нам оставили то в чём мы с матерью были одеты, да немного из тёплых вещей. Остальное всё забрали. Я упросил кое-как их оставить мне старую берданку и немного охотничьего запасу. Через неделю забрали и меня . В течение двух месяцев каждую ночь меня допрашивали, пытались добиться признаний в том, что я был организатором банды Витюка. И снабжал их провиантом. И ничего не добившись, они, к моему удивлению, выпустили меня. Это я позже узнал, кому я должен был сказать спасибо за спасение. Ведь это был не кто иной, как  нашего бывшего лесника сын Ероха. Кузнец-то наш сбежал, и кузня стояла сиротой. Коммуна готовилась к посевной, и им нужен был кузнец. Вот Ероха и похлопотал за меня перед властью. Он ещё при тебе коммуну-то организовал, помнишь?
– Помню.
– Отлежался я неделю-другую дома. Попил материных целебных травяных отваров, поднялся немного на ноги и пошёл в кузницу. А там кроме огромной наковальни и каркаса от мехов ничего не было. Всё растащили, всё порушили. Пришлось не без помощи Ерохи вернуть почти всё, что растащили по дворам наши сельчане. Кожу для «меха» Ероха привёз со станции – там, в мастерских, один мех стоял без дела. В общем, до посевной мы кузницу восстановили. Теперь нужно было соорудить кое-какой скарб для посева, но где его взять? И тогда я сказал ему, посмотри, может, на станции в мастерских кое-что есть. К моему удивлению, он привёз плуги, сеялки, те, что у нас забрали. Правда, они были в очень плачевном состоянии, местами погнутые, отсутствовали многие детали, но это было намного лучше, чем ничего. Одним словом, я всё отремонтировал к посевной. Благо, на станции угля и железа было много, и я в этом не испытывал нужды. Часто Ероха до поздней ночи сам помогал мне. Я не думаю, что он это делал для того, чтобы следить за мной. Он помогал, чтобы действительно сделать быстрее. Он и вправду болел за дело, и это подтвердило время. Несмотря на то, что я работал в кузне,  к лету нас с твоей бабушкой и матерью выгнали на улицу. Дом со всеми надворными постройками развалили и перевезли на станцию. Там разместился райком партии. А мы с твоей матерью из остатков материала, что они не вывезли, собрали небольшую землянку. Основой землянки был подвал нашего дома. Хорошо, что стены подвала были выложены камнем. К осени мы его утеплили кое-как, поставили небольшую печь, благо битого кирпича было много после того, как развалили фундамент. Вот так мы и прожили в нем три года. А пока строили землянку, жили на кузнице. Она, матушка, в тот период была для нас не только кровом, но и кормилицей. Спасибо опять же Ерохе, не лютовал, а отнёсся к нам с пониманием. Видать, что-то человеческое осталось в нём, помнит то добро, что мы сделали его отцу, когда он вернулся с империалистической войны весь покалеченный и больной. Не выдержав нечеловеческих условий, в первую же зиму умерла матушка. Схоронил я её в нашем семейном склепе. Его хотели разобрать на кирпич, да не смогли, крепко сложено строение, на совесть. Так по сей день, видны следы их вандализма. Я и править не стал. Пусть будет так, в назидание. Мать схоронил победной весной, немного не дожила до праздника. Лежит там же, в склепе. Я решил в тот же год и себе место подготовить. Сделал всё, но решил, пока тебя не дождусь, об этом и думать не буду. Вот с той победной весны и живу один.
               
                3.               
       На фронт меня не брали, не знаю, по каким соображениям. По политическим или по хозяйственным? Да оно мне и не так важно было. Я и здесь делал то, что мне велела моя совесть и мой опыт работы в кузнице. Ероха говорил мне, что я здесь нужнее. В дискуссию по этому поводу с ним вступать не стал. Грешным делом я сам побаивался того, что не выдержу всего этого и поверну оружие против Советов.
Помолчал, затянулся цигаркой, и видно было, что он анализирует сказанное: действительно ли повернул бы он оружие против Советов, если бы его взяли на фронт. Против одной власти орудие не повернуть, а против своего народа воевать не хотел. Покурив ещё немного, стал продолжать свой рассказ:
– Нет, против своего народа я бы не стал воевать, рука бы не поднялась. Разрешили мне поставить небольшую избёнку только на  четвёртый год, и лишь к зиме мы смогли перебраться туда из норы с вечно мокрыми каменными стенами и слизью, где мы провели в нечеловеческих условиях столь мучительных, три года.
Слушая отца, сын курил одну цигарку за другой, а то вообще забывал про её существование, до тех пор, пока она не обжигала пальцы. И от неожиданности он вздрагивал и отдёргивал руку, как будто кто-то прикоснулся к нему раскалённым железом, и лишь только сообразив, что его обожгла цигарка, он выбрасывал окурок в печь и продолжал молча слушать рассказ отца.  Помолчав ещё немного и пустив дым в печь, отец как бы вспомнил то, что чуть было не забыл, поспешил сказать об этом.
– После похорон твоей матери ожидание становилось для меня всё тяжелее и мучительнее. В последние годы я стал разговаривать с тобой, рассказывать, что я сделал за день, что наметил сделать на завтра, и это стало моей нормой, моей потребностью, без которой я не мог обходиться и дня. Но ни одна живая душа не знала, что творится у меня в душе, никто не мог понять меня, чем я жил все эти годы. Все знали мой маршрут “дом – кузня – дом” и  редкие походы за травами (потребность в них росла с каждым годом), да иногда на охоту.
Он встал, посмотрел на сына, тот не курил уже давно и, подойдя к печи, закрыл вьюшку.
– А то за ночь вытянет всё тепло.
Подошел  к “сидушке”, так он называл что-то подобное креслу, подбитое старыми фуфайками и обтянутое медвежьей шкурой, подаренной заезжим охотником за то, что он вылечил его сильно застудившегося товарища на охоте. Сидушка под ним заскрипела, но не жалобно, как это бывает у видавшей виды мебели, а как-то по-хозяйски – дескать, что-то ты сегодня запозднился, я уже грешным делом подумала: неужто сегодня без меня обойдёшься, ляжешь на кровать?.. Устроившись поудобнее и прикрыв ноги от колен старой шерстяной шалью, он ненадолго прикрыл глаза, как бы давая им отдохнуть.
– Я продолжал настойчиво ждать, ждать и ждать. Я ждал даже тогда, когда не хотелось ждать, когда душа выла, как одинокий волк. Я всё равно продолжал надеяться и ждать, ждать, ждать. Однажды ко мне в кузню заглянул проезжий, у него на “газике” лопнул крепёж рессоры. Пока я ему ковал новый крепёж, пошёл сильный снегопад, и я предложил ему переночевать у меня. Поужинав, он стал рассматривать наши уцелевшие старые фотографии и ткнул пальцем в снимок, на котором был снят ты, в летней косоворотке, на крылечке нашего дома. Спросил:
– Это кто? Как он оказался у вас? Какими судьбами?
– Мой сын, – сказал я ему, – мой единственный сын. 
Он тут же изменился в лице. Ему стало как-то не по себе, замолчал и долго не говорил ни слова,  всё смотрел куда-то в сторону со слегка поникшей головой.
– Батя, – сказал он. – А я ведь знал вашего сына, правда, не близко, а с вышки часового. Я ведь когда-то служил в войсках НКВД, охранял зеков на одной из строек социализма. Правда, недолго, потом он куда-то исчез, не то перевели в другую тюрьму, не то канул куда-то – не знаю. Тогда это как-то меня не интересовало. Не видать, ну и ладно. Одним словом, именно там я его и видел. Да, именно там, ошибки не могло быть. Он как-то раз вправлял мне руку, было это на лесозаготовке, а я стоял в охранении и не заметил, как покатилось бревно. Меня сшибло, и я упал с косогора и вышиб руку в предплечье. А он прямо там мне её на место и поставил. Сказал, чтобы я взял в рот небольшую палочку и зажал в зубах, а сам как дёрнет за руку, у меня аж искры из глаз посыпались, и я потерял сознание. А когда пришёл в себя, то боли уже такой не было, зато все гоготали надо мной, как жеребцы. Единственное, чего я испугался, это за винтовку. Он подаёт её мне и говорит шутя: “А по мне не пальнёшь, когда побегу?”  “Пальну, – сказал я ему. На этом наше свидание и кончилось. Более его я не видел.      
– После рассказа бывшего охранника надежда вспыхнула во мне с новой силой. Я знал, что ты жив. Дни моих ожиданий потекли уже с новой надеждой. Даже окружающие меня люди стали замечать моё изменившееся настроение, приметили мою жажду к жизни. После  я решил написать письмо и узнать твою судьбу. Ко мне пришёл ответ: «В списках заключённых ваш сын не значится».  Передо мной словно погасло солнце. Я месяц не выходил из дому. То соседка сама, то её сынишка постоянно навещали меня, что- нибудь сварят и принесут покормить меня. До тех пор, пока я не пришёл в себя и не сказал себе: “Не может он ни прийти! Ведь я жду его!» После этого я снова стал ждать тебя. Прислушивался к каждому шороху во дворе. Всматривался во всех посторонних людей, что бывали в нашем селе. Как-то поздней осенью, по-моему, после ноябрьских праздников, снег уже лежал, ко мне в дом вдруг нагрянул участковый и начал разговор издалека, стал выспрашивать: не приходил ли кто ко мне за последние три месяца. Я ему и ответил.
– А кому ко мне приходить, одни давно в могиле, а другой  канул. Вам, должно быть, лучше знать, где он находится, моя «кровинушка». Он ещё кое о чём поспрашивал, а уходя, уже на пороге сказал:  “Если сын объявится, скажи мне”.  И ушёл. Более он ко мне в дом  не приходил. Однажды следующим летом заглянул ко мне в кузницу, попросил отковать зажимное кольцо к литовке. Пока я ковал, сидел молча и смотрел на мою работу. Мне казалось, что он хотел что-то сказать, но так и не вымолвил ни слова. Но я понял, что они тебя не нашли. Забрав кольцо и поблагодарив меня, ушёл. Я никому не говорил, что тебя видели в тюрьме, пусть будет так, как есть  в официальном ответе – “в списках заключённых не числится”. Он замолчал, затем встал, прошёлся по комнате и, обращаясь к сыну, спросил:
– Чай будешь?
– Можно.
Коротко и однозначно ответил сын. Отец подошёл к печи, открыл заслонку, нащупал чайник, он был чуть тёплый. Нагнувшись и достав под шестком керосинку, не спеша поставил её на шесток, поближе к трубе, подкрутил фитиль и зажёг его. Пламя стало гореть неровно, он поправил фитиль, подрезав его ножницами, отрегулировал пламя, пододвинул керосинку ещё ближе к трубе и поставил чайник. Зажёг лампу, которая висела на крючке почти над самым столом, и стал собирать на стол к чаю. Пока готовил стол, чай уже согрелся. Налив чай в кружки, он позвал сына.
– Садись к столу, попьём немного горячего чаю, а то в горле пересохло, или тебе что-нибудь покрепче? Извини старого, что-то я совсем выпустил из виду. А то у меня есть и “московская”, и самодельная, настоянная на разных травах. Как, будешь?
– Нет, спасибо. Пока что-то не хочется. По крайней мере, сейчас не хочется. Потом посмотрим, может, и выпьем.
Они сели за стол и стали пить чай. За чаем они говорили о погоде, о том, какая в этом году выдалась зима, сколько налегло снегу и так далее, но ни слова о самом главном:
– Я тебе постелю на кровати. Вижу, ты её не разбирал.
– Да я спал вот на этой лавке у печи, – ответил сын.
– А себе постелю на печи, хочу прогреть свои старые косточки. Видно, завтра будет сильный ветер, что-то ноги стало сильно ломить к непогоде, да и собаки в снегу купаются, а они погоду-то получше нас знают.
Постелив постель себе и сыну, он с нежностью спросил:
– Спать ложиться будешь сейчас или ещё посидишь?
– Схожу, покурю на улице, приду и буду ложиться.
Он накинул на себя меховую шубу и вышел во двор. Постояв немного, достал папиросы “Беломорканал”, прикурил и, затянувшись поглубже, стал смотреть вдаль поверх крыш. Небо наполовину заволокло тучами, звёзд почти не было видно. Лес, расположенный с противоположной стороны холма, стоял, нахохлившись, ожидая предстоящей непогоды. Некоторые собаки, обеспокоенные предстоящей непогодой, потихоньку подвывали. Отцовский пёс катался в снегу, хотя ему мешала цепь, на которую он был посажен. За спиной раздался скрип двери и на улицу вышел отец. Постоял немного и пошёл спустить своего пса, надёжного сторожа и хорошего охотника.
– Пусть немного побегает по двору, разомнётся, а то дня два-три не придётся выйти в лес с такой непогодой. А затем по свежему снежку и зайчика можно будет взять.
Они постояли ещё немножко молча и пошли в дом.
               
                4.
Проснувшись утром, он слышал, как стучат ставни у соседского дома, как воет ветер в трубе и шуршит солома на крыше. Не шевелясь, чтобы не привлечь внимания отца, он лежал молча, отдавшись течению своих мыслей. Отец тем временем возился у печи, по комнате разносился аромат свежеиспеченных блинчиков. Когда отец отошёл в сторону, он увидел на шестке в тарелочке небольшую горку свежеиспечённых блинчиков. Продолжая лежать в постели, он размышлял. Как ему было хорошо здесь, в отцовском доме, и от этого у него становилось теплее и спокойнее на душе, и лишь только одно беспокоило его – неисполненная месть. Было такое ощущение, будто жизнь замерла, он в  растерянности: что делать? Как ему поступить? Чем заняться? Размышления его прервал голос отца:
– Вставай, я ведь вижу, не спишь. Сейчас накрою на стол, блинчики получились отменные, да и сметана есть.
За завтраком отец задал сыну вопрос:
– Что думаешь делать? Как собираешься жить дальше?
  – Что хотел сделать, не вышло. А как жить дальше, не знаю. Помолчав ещё немного, он добавил:
– Я прекрасно понимаю, что скрыть своё присутствие не получится. Сельчане всё равно узнают, да и донести могут.
– И такое может случиться, гарантии нет никакой. Ответил отец.
– Районное начальство сейчас где?
– Да всё там же, на станции. Где ж ему быть! Забыл тебе сказать раньше, оно размешалось в нашем доме. Дом раскатали и перевезли на станцию, с тех пор там райком партии и располагался вместе с райисполкомом. А перед самым сорок первым годом перевели в другое здание. Помнишь, на станционной площади стоял купеческий дом, его ещё в гражданскую разрушили? Там штаб Колчака был. Вот с тех пор, как его взорвали, он так и стоял, нетронутый, до тридцать девятого года, а затем его отремонтировали. На первое мая сорок первого года туда переехал исполком, а райком  занял оба этажа нашего уже бывшего дома.
Он хотел сказать ещё что-то, но осёкся и спросил:
– А зачем тебе это? Ты, что сам собрался идти к ним. Не пу-щу! Я устал ждать!
Всё это он выпалил на одном дыхании, с такой болью и такой злостью, что сын поёжился от этого крика души. Затем уже более тихо отец добавил:
– Сынок, я второй раз ждать не смогу.
И по щекам, впервые за долгие годы, потекли скупые слёзы.
– Нет, не смогу! С твоим приходом у меня закончился завод моего механизма «ждать», а новый завести не получится. Он уже настолько старый, что чуть-чуть поднажми, он и лопнет. Нет уж, сынок, в район я поеду сам!» – сказал он тоном, не терпящим возражения, и сын понял, что спорить с отцом бесполезно. Он опять увидел того, прежнего отца, волевого, сильного и физически, и морально, хотя уж той прежней физической силы не было. Зато моральной силы хватит с лихвой.
– Из-за плохой погоды поездку придётся отложить на несколько дней,  я так полагаю, а на это время ты мой!
Они закончили завтракать:
– Позволь отец, я сам уберу со стола. А ты достань немного своего самосаду,  казённые папиросы что-то не очень-то помогают.
Не успел он убрать со стола, как в избу ввалился Ероха, весь в снегу с головы до ног, и лишь только лицо горело, как спелый помидор. Пройдя в избу, остановился около печи, и как бы никого не замечая, обратился прямо к хозяину хаты:
– В связи с тем, что погода не позволяет пройтись с ружьишком по лесу, посидим у тебя и попьём твоего душистого чая.  Стряхнув снег и повесив полушубок на рога когда-то убитого лося, хозяином прошёл в красный угол, где висела икона. Глядя на неё, он сказал:
– Ты так и не хочешь убрать икону?
– А зачем? Она что мешает строить коммунизм? Я вот как достаю из печи то, что Бог послал, так и смотрю на вождя всех народов и благодарю горячо любимого И.В. Сталина – не без иронии сказал хозяин избы.
– Ты и его не убрал? – с испугом в голосе проговорил Ероха.
– А что и он теперь мешает строить светлое будущее? – всё с той же неподдельной иронией и удивлением в голосе спросил хозяин.
– Ладно, давай закончим наш вечно нескончаемый политический диалог.
– Садись, лучше чайку попьём, а я тебе вновь представлю своего сына. Небось, ещё не забыл, как я вас обоих крапивой потчевал за то, что вы козла затащили на крышу  нашему Батюшке. Я по вашей милости с тех пор и прихрамываю на одну ногу. Увечился, когда козла, пропади он пропадом, снимал с крыши, да и упал.
– А я ещё в прошлый раз его признал, там на кузне. Ждал, когда сам скажешь.
– Ну вот и сказал.
Голос его звучал так, словно он по необходимости говорит ему то, что не должны знать другие. И Ероха понял, что у старика начинается новая жизнь, и он полностью зависит от него. От того, как они поведут себя. Что будет впереди, он не мог предположить, и его сердце сжалось от этой неопределённости, и оттого, что он не в силах помочь этим людям на сей раз. Как бы он ни хотел этого. Он готов был завыть волком от ожидания худшего. Ероха крепко сжал руку своего товарища по детским проказам и почувствовал, что и его руку  в ответ сжимают с не меньшей силой.
– Ну, рассказывай, где тебя носила судьба, в каких краях. Мы то вообще думали, что ты сгинул, до тех пор, пока  не приехал участковый и не поведал о тебе, наводя справки. Вот тогда я и узнал, что ты жив.  Исчез с поселения неведомо куда. Сколько лет то прошло?
– Много, очень много и считать не хочется, – ответил  Ерохе отец вместо сына.
– Я не считал, – ответил Владислав, хотя в глазах был другой ответ:  «я помню каждый день, каждый час, каждую минуту своей жизни в местах не столь отдалённых».
– Ты интересуешься моей жизнью как «власть» или чисто по-человечески? – с задиринкой в голосе проговорил Владислав.
– Ну-ну, начал Ероха со своего излюбленного «ну-ну». А ты расскажи мне сразу в двух лицах – как «власти» и как  сотоварищу по детским играм. А я сам как-нибудь определюсь, как мне воспринять твой рассказ!      
– Как меня забрали, я рассказывать не буду, всё это происходило у тебя на глазах. Как меня допрашивали, всё равно не поверишь, ибо веришь больше власти, чем мне.
– А ты расскажи, а я уж сам решу, во что верить, а во что нет, –  быстро ответил председатель колхоза:
– Немного грамотёнки-то получил, после последней нашей встречи! Не без гордости проговорил Ероха.
                5.

– Из областного ОГПУ нас вывели под конвоем уже ночью, и повели в сторону железнодорожной станции. Там, на станции, на запасном пути стояли крытые вагоны, около десяти. Вокруг ходили солдаты в форме НКВД с винтовками наперевес. Нас всех загнали в последний вагон, тем, кто замешкался, энкэвэдешники помогали прикладами, но если это помогало плохо, их травили собаками. Одна подпрыгнула и вцепилась чуть ниже локтя, в то время, когда я помогал товарищу подняться в вагон. У меня по сей день отметина на руке. Через час вагоны подцепили и повезли – куда, никто не знал. В вагоне было много разного люду – и бывшие военные и нынешние, учителя, рабочие. В особенности было много специалистов инженеров  и очень много молодых рабочих. Даже была одна парочка, дед с внуком. Они чистили памятник Сталину и обломили  руку (памятник оказался гипсовый), им дали десяточку – каждому, за членовредительство вождя. Через сутки, когда наш состав загнали в тупик, мы поняли, что нас везут куда-то на север. А куда точно, никто не знал. Кормили нас один раз в сутки и то только по ночам, на очередной станции, где-то в тупике. Вагоны не отапливались, и уже на третьи сутки пошли первые трупы. Люди просто-напросто ложились спать и замерзали, а утром окоченевшие трупы складывали в угол вагона. Их разгружали только ночью, на подъезжавшие сани, накрывали соломой и увозили, куда, мы также не знали. Скорее всего, где-нибудь за станцией складывали в подготовленную яму и закапывали.  Когда перегружали из вагонов в сани трупы, я слышал как какой-то большой начальник крыл всех по матушке и кричал: «Да вы мне всех тут переморозите, а кто будет работать!? Вы что ли, сучье отродье!? Вы кроме зуботычин и выбивания липовых признаний ничего не можете, а ими завода не построишь». Отсюда мы узнали, что нас везут на север строить какой-то завод. На следующей остановке, опять же ночью, мы стояли дольше обычного. В каждый вагон установили буржуйки, загрузили дров и немного каменного угля. Когда всё было сделано, нас повезли дальше. В пути мы были семнадцать дней. За время нашего путешествия мы потеряли из вагона восемь человек. Привезли нас в город Красноярск и с вокзала, под конвоем, всех погнали в сторону речного порта. Там уже были готовы три помещения, куда нас загнали, разделив колонну ровно на три части. Многие, кто знал друг друга, попали вместе. Моих земляков поселили всех в один барак. Бараки – это бывшие купеческие склады, наспех переоборудованные под жильё. Сколоченные в несколько рядов нары, кое-где выпилены проёмы и вставлены стёкла с решётками и двумя буржуйками по противоположным концам барака, вот и всё наше жильё. В основном мы занимались разгрузкой разных грузов с вагонов и складировали тут же в порту, поближе к причалу, как нам объясняли, готовили  к северному завозу. Как только сошёл лёд, на пристань хлынули баржи, как вороньё на падаль. Мы работали по 14-16 часов, практически без отдыха, в течение всего лета. Позже нас и самих загрузили на баржу. Так началось наше водное путешествие по Енисею на север. Пока мы жили в бараках, было относительно спокойно, многие жили по принципу – земляк, значит свой, и не смей его обижать. Но когда к нам на какой-то захолустной пристани (её и пристанью-то тяжело было назвать – кругляком укреплённый высокий берег с небольшим плотиком, уложенным всё тем же кругляком только меньшего размера), погрузили восемьдесят уголовников, вот тут-то и началась наша реальная тюремная жизнь, с её воровскими законами. Самое для нас непонятное было в том, что охранники НКВД на проделки уголовников смотрели сквозь пальцы, а порой  принимали их сторону. Однажды уголовник зарезал осуждённого по политической статье. Он работал в Наркомпросе, безобидный пожилой человек в очках. Политические взбунтовались и выкинули троих уголовников за борт баржи. За это охранники на глазах у всех расстреляли одного политического. Тем самым дали возможность уголовникам устанавливать воровские законы на барже. Борьба за сферу влияния шла с переменным успехом, то мы брали верх, то они лютовали над нами. Это длилось до тех пор, пока их не высадили на очередной, такой же глухой пристани, и всё стало на прежнее место. Зато мы получили хороший урок, который оказал нам неоценимую услугу в будущей нашей лагерной жизни. Ночью нас разбудил крик, шум, лай собак. Мы думали, что кто-то опять пытался бежать, но почему тогда не слышно выстрелов. Вскоре баржу поставили на якорь, и там мы простояли до утра, пока не рассвело. С рассветом нас всех выгнали на палубу, и мы увидели, что одна из барж, которую мы грузили в Красноярске, лежит на боку, на отмели. Позже мы узнали, что дежурный заснул и баржа села на мель, а от удара груз сместился, и баржа завалилась на бок. Смастерив подобие сходней из подручного материала для удобства разгрузки завалившейся баржи, часть людей поставили на разгрузку, а вторая часть строила что-то наподобие причала, или вернее сказать, мостика. Чтобы потом, когда баржа станет на глубину, ее можно было загрузить. Провозились со всем этим мы чуть больше недели. Хорошо, что в бригаде были строительные инструменты и гвозди. Строители сразу приступили к строительству так называемого причала на этой самой отмели. Кстати сказать, гораздо позже мне пришлось ещё раз встретиться со своим сооружением. Его не снесли, а наоборот, расширили и сделали хорошую пристань. Не знаю, что там было дальше в лесу, но по берегу, на десять-пятнадцать вёрст никакого селения не было. Прибыли мы к месту назначения где-то недели через полторы. Загнали нас поистине в “царские хоромы”, это уже не приспособленные сооружения под зэков, а самый настоящий лагерь, со всеми причитающимися атрибутами и сооружениями. Там было шестнадцать корпусов, лазарет, столовая, карцер, клуб, где давали концерты и ставили спектакли не только осуждённые, но и с воли. Внутри лагеря,  отделенное забором и колючей проволокой, находилось лагерное начальство. Начальник лагеря любил говорить: “Вы сидите в лагере как враги народа, и мы сидим с вами. Но вы только за одним забором, а мы за двумя, мы дважды зэки”.
Расселили нас всех по разным баракам, и началась наша новая лагер-ная жизнь, если можно назвать её жизнью. Два года я был на строитель-стве порта на берегу Енисея. По началу работали только в световой день, затем, когда на строительную площадку подали электричество, стали работать в две смены, круглые сутки, по  двенадцать часов. Летом невозможно было дышать от москитов. Некоторых закусывали так, что их лицо распухало до такой степени, что невозможно было узнать. Однажды мы спрятали бочку с солидолом и намазывали им руки, лицо, пытаясь как-то защитить себя от москитов. Сколько покосила тётушка смерь нашего брата в первую зиму, когда мы прорубали прорубь во льду Батюшки Енисея, вбивали сваи из лиственницы, собирали их  в виде ячеек,  соединив  между собой, и на тачках по трапу завозили скальную породу, засыпая полости ячеек?!
Они, сидели, слушали молча. Ероха забыл даже про своё “ну-ну”, как будто этого никогда не было в его лексиконе. Он отвлёкся для того, чтобы покурить у печурки, “не разводя чаду” в избе. Чай уже давно остыл, и к нему практически никто не прикасался. Он стал только поводом к разговору.
– Однажды зашло к нам в барак лагерное начальство, – продолжал он свой рассказ. – Построили нас, и старший спросил: “Есть, кто работал врачом, фельдшером или, на худой конец, знаком с медициной?”.  Никто не ответил. И лишь кто-то крикнул из рядов: “А что у вас нет наших личных дел, что вы интересуетесь у нас самих?”. Может, и действительно  наши личные дела не дошли, или они хотели это узнать после посещения лазарета, не заходя в административное помещение, не знаю. Но он снова задал этот вопрос, не отвечая на выкрик. Я сделал шаг: “Где, кем работал?” Я объяснил, где и кем я работал, сказал, по какой статье сижу. Они забрали меня с собой и перевели работать в лагерный лазарет. Проработал я там больше года, за это время я прошёл полный курс, от перевязки ран до сложнейших операций без наркоза. Единственный наркоз – это спирт. Его было в лазарете предостаточно. Его хватало всем – и лагерному начальству, и зэкам, лежавшим в лазарете. Часто меня вместе с группой зэков отправляли на заготовку леса для строительства. Я был там вместо фельдшера, но это громко сказано, я также занимался лесоповалом. А затем нас, человек двести, перевели  в новый лагерь, в самую тундру, строить сталинскую железку. Лагеря были неприспособленные, сделанные на скорую руку, временные. С передвижением строительства, передвигался и наш лагерь. И так я был там до последнего дня, пока меня не перевели на поселение в сибирскую деревушку, с жителями сплошь из бывших зэков, начиная с первых осужденных в гражданскую войну и невесть откуда завезённых женщин, также бывших зэчек. Народ там был разношёрстный, от политических до уголовников, но их было очень мало, они сами приходили жить сюда после освобождения. Их никто не заставлял каждый вечер и утро отмечаться в «комендатуре», так мы называли хибарку, в которой жил один-единственный участковый на всю тысячевёрстную округу. Валил лес я всего год, а затем меня перевели работать в местную больницу. Назвать её больницей – это было бы шикарно. Небольшой крестовый дом, где размещалось всё,  в том числе и моя кровать. Больных практически у меня не было. Попадались только те, кто работал на лесопильном заводе, то палец отпилит, то ещё что-нибудь, да местные жители приходили, чтоб я их заштопал от медвежьих объятий. Вот и вся моя работа. Там я пристрастился к охоте. Так я и жил до тех пор, пока не узнал из газет о том, что ушёл из жизни наш горячо любимый вождь всех времён и народов, наш отец родной.
Далее моя жизнь резко изменилась. Ну вот вроде бы и всё, что можно знать. Никак удовлетворил ваше любопытство и вашу обязанность знать о человеке, появившемся в вашем колхозе?
Он замолчал и закурил, как бы заглушая дымом папирос подступившее волнение.               

                6.   
      
– Ну ладно, что-то засиделся я у вас тут. Пора бы и хозяйство проверить. Не оставили бы скот без кормов в такую непогоду. Ероха оделся и вышел ничего не говоря, только потихоньку прикрыл за собой дверь, как бы стеснялся, что стуком он мог спугнуть ту тишину, которая повисла в избе, после того как замолчал Владислав. Когда отец с сыном остались одни, отец спросил:
– Сынок, что-то с арифметикой у меня не сходится, арестовали тебя в 1935 зимой, дали тебе десять лет. Ладно, ещё пять лет поселения. Ты должен был вернуться в 1951 году.
– Всё правильно, батя, с арифметикой у тебя всегда было хорошо! Но у государства своя арифметика. Сколько бы я ни напоминал там, на поселении, что мне и домой пора, у них был один ответ: “Там, наверху, им виднее, когда тебе быть дома”. Когда вышла амнистия, меня опять не отпустили. Вот тогда я и решил исчезнуть. В один прекрасный день ушёл на охоту и не вернулся.
– Теперь мне понятно, почему участковый приходил ко мне и расспрашивал о тебе в тот зимний год. Сынок, а где ты был ещё почти два года?
– Я уехал дальше на восток, кому я был нужен беглый, без документов. За это время я сделал себе паспорт и вот «чистым» приехал к тебе домой!
– Ну, “чистым”, сынок, тебе не быть, клеймо “зэка”, а тем более “врага народа”, тебе не смыть никогда, какие бы ты себе документы ни правил. Не знаю, сынок, поверят ли твоему «чистенькому паспорту», наверняка у них есть документы о том, что ты сбежал с поселения, – с болью и озабоченностью в голосе проговорил отец.
– Батя, я надеюсь, что амнистия коснулась и моей статьи… Я очень на это надеюсь… Хотя ходят разные слухи.
– Хорошо, сынок, в район поедем вместе, мне так будет спокойнее.
– Договорились.– Тихо ответил сын, думая о том, что ждёт его впереди. Он оделся и вышел во двор.
На улице разыгралась буря. Ветер кидал хлопья снега, казалось, будто со всех сторон и с такой силой, что он еле устоял на ногах. Следов Ерохи уже не было видно, их занесло снегом. Постояв так ещё минут десять-пятнадцать, он зашёл в дом. Отец сидел у печи, курил цигарку. Ему показалась, что отец не заметил, как он вошёл в дом, как разделся и пошёл к печи, чтобы покурить с ним вместе. Отец не произнёс ни единого слова и ни разу не повернулся в его сторону. Он не стал беспокоить отца, отошёл и сел в отцовское кресло. Оно под ним как-то недружелюбно заскрипело, но нехотя приняло его, и даже когда он потихоньку поворачивался в кресле, оно уже не издавало того недовольного скрипа. Уже давно была выкурена цигарка, а отец продолжал сидеть всё в той же позе, не произнося ни единого слова. Вдруг он заговорил:
– Анастасия здесь не живёт, как сгинул её муж, она уехала в город. Не удивляйся, я ведь в глазах прочитал твой вопрос, когда ушёл Ероха, и мы остались одни. Я не говорил тебе, что когда тебя увезли, вскоре, через месяц, они и поженились. Вся деревня удивлялась их «свадьбе», он пришёл и забрал её у родителей. Не посылал сватов, и сам не просил руки их дочери. Просто пришёл, забрал её и увёл к себе домой, а через четыре месяца она родила сына, и более у них детей не было. Сгинул её муж…  Пошёл на охоту и попал на лосинную яму, упал прямо на колья. Так и замёрз. Охотники из соседней деревни его и нашли. Долго их таскали, всё допытывались, чья яма была. Некоторые в деревне поговаривали, что его специально мужики на колья бросили. Кто говорил, что это старая яма, и он по нечаянности туда попал. А кто поговаривал, что он сам и попал на свою яму. Одним словом, разговору было много. Тех мужиков отпустили домой, а Стеньку рябого держали ещё месяца три. Якобы они на охоте в тот день были вместе, но потом и его выпустили. Царство ему небесное, он с фронта не вернулся. Долго его хибарка стояла пустая, пока председатель колхоза не переделал её под пункт сбора молока. Так её по сей день и прозывают «молоканка».
На третьи сутки метель поутихла, и стало потихоньку прижимать морозцем, а это первый признак того, что метели пока не будет, и через час-другой можно будет ехать на станцию. Михалыч зашёл в избу и сказал сыну:
–  Я пойду к Ерохе за лошадью,  поедем в райцентр, а ты пока приготовь всё… Прихвати с собой что-нибудь перекусить. Я тех станционных харчей не признаю, уж больно они «хороши» для моего деревенского желудка. Там в чулане есть немного окорока домашнего, огурчиков солёненьких прихвати, да хлебца не забудь.
Он внимательно посмотрел на сына, и больше ничего не говоря, вышел на улицу. Шёл по улице  не спеша, слегка кланяясь встречным односельчанам, с кем-то здоровался за руку, а с кем и перебрасывался двумя-тремя незначительными фразами – так, ни о чем, то о погоде, то о том, как его здоровье или когда пойдём на охоту. Ероху он нашёл на конюшне. Тот как будто давно поджидал его. Конь стоял уже запряжённый и ел овёс из торбы.
– Приветствую тебя, председатель.
– Здравствуй, Михалыч! Небось, болит на погоду нога-то?  Вижу, ты как будто посильней прихрамывать стал. В глазах то уверенности прибавилось. Видать, принял окончательное решение ехать в райцентр. Да я уж и лошадёнку приготовил, чтоб ты зря не терял время.
– Я вижу, … ты всё приготовил основательно и овса положил, больше чем полагается, да и сенца уложил хорошего, с поймы, луговое, душистое. А вот про попону, наверное, забыл, что-то её не видать?
– Нет, Михалыч, она свёрнутая, там… под сеном лежит.
– Не забыл, значит,… молодец! Коли всё готово, и у нас есть немного свободного времени, вот и потолкуем.
– Михалыч, а вы к кому хотите ехать? В милицию или в исполком?  Михалыч молчал. Он и сам не знал, к кому им идти в районном центре. С кого начинать своё мытарство по кабинетам районного начальства.
– Честно!  Я и сам не знаю… Никак не возьму в толк, к кому идти. В милицию – не лежит душа. В исполком?... Они всего боятся, да и сами ничего не решают, всё равно будут звонить или начальнику милиции, или в область. Секретарь райкома? Он человек новый, пришлый, без году неделя как к нам направили. Меня он не знает.
– Михалыч, ты уж меня извини. Я вчера позвонил и всё рассказал о тебе и о твоём сыне секретарю райкома. А сегодня он сам позвонил мне и попросил, чтобы вы, как приедете в район, зашли прямо к нему и никуда не заходили.
– Ероха, Ероха, что ты наделал, зачем ты ему звонил?! А вдруг заберут моего сыночка?! И получится, что я сам везу его в эту мясорубку по перемалыванию человеческих судеб.
– Не мог я, Михалыч, ему не звонить. По-моему, этот секретарь райкома хоть и человек новый для нас, но знает, что делать. Он так и сказал: «Мы сделаем всё, чтобы помочь вашему товарищу». Да, да, так и сказал. Но ты особливо не переживай, Михалыч, а Бог даст, всё будет хорошо.
– Вот те на, Ероха! С каких это пор ты о Боге заговорил?
–  Михалыч, я всегда верил в Бога, но по-своему, в душе, а не на показ. В моей душе два бога. Один – коммунизм, другой… Ну ладно, а то мы с тобой опять уйдём в дискуссию, а тебе ещё ехать надо целых пятнадцать вёрст. Давай, трогай потихоньку.
Михалыч встал не спеша, проверил сбрую, подтянул черезседель-ник, проверил крепление оглоблей, и не спеша сел в сани.
– Спасибо тебе, Евдокимушка, добрый ты человек.
– Ладно-ладно, хватит жалостей то, а то ненароком расплачусь...
И сам скорей отвернулся, чтобы, не дай Бог, старик не увидел его смущённое лицо и скупую мужскую слезу, которая прокатилась по щеке. Он смахнул её тыльной стороной руки и крикнул отъезжающему:
– Михалыч, а у тебя твой первачок ещё не выдохся?  Возвращайтесь  поскорее, мне что-то попробовать его хочется.
– Его не пробовать, его пить надо, – крикнул в ответ Михалыч и скрылся за поворотом в проулке, по направлению к своему дому.
– Дай то Бо…, – Он хотел сказать Бог, да увидел в дверях конюха, осёкся и уж потом сказал: “Богатой тебе дороги Михалыч”. И ничего не говоря конюху, вышел из конюшни и направился прямиком в контору правления колхоза. Михалыч подъехал к дому, привязал коня к кольцу на столбе и вошёл в дом.
– Ну что, сынок, поехали? Или посидим на дорожку?
– Садись, батя, покушаем, да и в путь-дорожку.
Ели они молча, каждый думал о том, что ждёт их впереди, чем обернётся для них эта поездка в районный центр. Они вместе убрали со стола посуду. Перед выходом из дома присели на дорожку.
– Пошли, Батя, чему быть – того не миновать.
– Ты выходи, а я прихвачу тулуп, кабы мороз не усилился, а то попона не согреет лошадку после длительного пробега, да ещё по целине. Небось, дорогу-то всю замело, а бульдозер неизвестно когда выйдет.  Васька-то, шалопай, он и есть шалопай, будет ли нынче чистить дорогу или нет, сам Бог не знает.

                6.
Морозец ещё не успел прихватить снежок. Они вышли во двор, отец закрыл дверь, спустил пса с короткого поводка на проволоку – так, чтобы он смог доставать до калитки, и вышел на улицу. Он отдал тулуп сыну.
– Постели его, а я пока схожу к соседке, попрошу, если что, чтобы она накормила пса до мое.… Прости, сынок, до нашего возвращения. Он зашагал в сторону соседей, шёл так, как будто на него навалился весь груз прожитых дней  и неизвестного будущего. Владислав уложил тулуп, развернул сани в сторону выезда из села и стал ждать отца. Пришёл отец, молча сел в сани, помолчав немного, сказал:
– Трогай, сынок. – Сын щёлкнул поводьями по боку лошади.
– Ну, пошла, милая! – И лошадь побежала лёгкой трусцой.
– Пусть бежит не спеша, впереди тяжёлая дорога, а то, может, и пешком придётся идти. Выехали они за околицу и поехали наугад, дорогу почти всю перемело.
– Сынок, сверни на поле, на то, что слева, там поле по осени не пахали, снегу будет поменьше.
Он свернул с дороги и поехал полем. Снегу там было действительно меньше и лошади было бежать легче. Так они проехали версты три-четыре, когда впереди увидели бульдозер С-80 с угловой лопатой, специально для расчистки снега.
– Смотри, батя, а он дорогу делает  по полю,  по которому и мы едем.
– А зачем ему  мучаться, делать лишнюю работу. Там на грейдере полным полно перемётов, а на поле их нет, и он идёт не останавливаясь. Если бы мы выехали чуть  позже, то он как раз был бы у нашего села.
– Ничего батя, лошадь не очень устала, видишь, лёгкий пар идёт от её боков. – Вскоре они остановились около бульдозера.
– Здорово, Васька! Как дела, хулиган?
– Да ничего, дядя Коля, всё хорошо. А это кто с вами?
– Сын!
– Какой это сын? Откуда он взялся?
– Да всё оттуда! Ну да ладно, больно любопытный не по годам. Ты лучше скажи, дорогу хорошо прочистил, не брал низко,  поди, до земли всё выскреб? Смотри, а то я тебя запрягу в сани вместо Огонька. – Это так звали, колхозного мерина, за его ярко-красную окраску.
– Я что, не знаю что ли, дядя Коля, ты уж не хай меня перед посторонним человеком.
– Не посторонний он! Я же тебе сказал – сын! Это мой сын. Понял?
У Васьки чуть глаза не полезли на лоб. Он что-то пытался сказать, но не смог. Только резко прибавил газу и прижал посильнее фрикционы.  Бульдозер сначала резко подался вверх, а затем с силой ударил лопатой о мёрзлую землю, с такой силой, что замёрзшие комочки полетели в разные стороны.
– Вот сукин сын, совсем ошалел от такой новости, чуть трактор не сломал. – А у самого в голосе прозвучала такая гордость, такая радость, что он смог поделиться той радостью, которая была не высказана всё это последнее  время. 
– Я те, сукин сын,  попорчу дорогу. Нам ещё возвращаться домой, а он, вишь, разбаловался!
Ещё что-то бурча под нос, попросил  переехать на прочищенную дорогу. Лошадь пошла ровной трусцой, и от монотонной дороги Михалыч стал засыпать, и ему привиделся сон. Будто он видит свою жену, такую весёлую, и она говорит ему: «Вот ты и дождался нашего сыночка, как я рада». От этих слов Михалыч проснулся. Огляделся по сторонам.
– Это что, мы уже подъехали? Ладно, сынок, останови лошадь, давай пересядем. Садись на моё место, я буду сам править лошадью. Они поменялись местами, и отец тронул лошадь.
– Немного осталось, пошла родная, э-ге-гей! – И щёлкнул поводьями. Вскоре они подъехали к райкому партии.
– Батя, а ты зачем сюда? Нам, как я понимаю, нужно в райотдел милиции.
– Нет, сынок. Нам нужно сюда. Нас ждёт первый секретарь райкома.
Они остановились около коновязи. Пока отец привязывал лошадь, сын тем временем пучком сена протирал вспотевшие бока лошади и убирал намёрзшие сосульки на её шерсти. Затем накинул попону и дал лошади овса из торбы. Управившись с лошадью, они стряхнули с себя налипшее сено и пошли к зданию.
– Сынок, узнаёшь наш дом?
– Как не узнать. Он  часто снился мне ночами, там, в местах не столь отдалённых. Поднялись по крылечку, отряхнули валенки от снега и вошли в здание. Спросили у дежурного милиционера: «Как пройти к секретарю райкома?»
– Вам какого, по сельскому хозяйству?
– Нет, нам к Михаилу Васильевичу.
– Вы из Крутого яра?
– Да!
– Он вас ждёт, и просил сразу же к нему подняться. Это на втором этаже, прямо по коридору «Приёмная». Зоя Ивановна, его секретарь, она покажет, где снять верхнюю одежду. Вам будет здесь жарко. У нас натоплено хорошо.
Они поднялись на второй этаж, зашли в приёмную.
– Здравствуйте, Зоя Ивановна. Мы из Крутого яра, Петровы будем.             
– Вы пока раздевайтесь, вот вешалка, а я тем временем доложу о вашем приезде Михаилу  Васильевичу. Она быстро скрылась за дверью и вскоре вернулась.
– Пока посидите здесь. Вас пригласят. – А сама стала звонить по телефону. Дозвонившись, она сказала в трубку: «Вас срочно приглашает к себе Михаил  Васильевич». Она положила трубку и стала заниматься своими делами. Иногда  бросала внимательный взгляд на посетителей, про себя думая: «Это зачем вдруг так срочно понадобился начальник районной милиции? Не случилось ли чего дурного?» Ход её мыслей прервал вошедший в приёмную военный и прямиком, не поздоровавшись, прошёл к первому секретарю  райкома. Она встала, прошла в кабинет, не закрывая за собой двери, тут же вернулась.
– Проходите оба. Вас ждёт Михаил Васильевич.
Они встали и пошли в кабинет  первого секретаря райкома партии. Войдя, они поздоровались. За приставным столом сидел военный без шинели. Китель на нём топорщился. Или он, хозяин кителя, быстро поправился, или китель давно не менялся, и он стал ему  тесноват.
– Садитесь. Я ознакомился с вашим делом, Владислав Николаевич, и пришёл к такому выводу, что Вы, немного лишнее время были там.
Он не стал говорить, ни в тюрьме, ни в лагере, а просто сказал «там».
– Я хочу зачитать Вам один документ.
И он начал читать его, и с первых же слов у обоих Петровых как будто парализовало не только движения, но и разум. И лишь глаза расширялись всё больше и больше от услышанного.
Их разум отказывался воспринимать то, что читал секретарь райкома. Кое-какие обрывки фраз доходили до них, но в каком-то рассеянном состоянии… “Верховный суд СССР признал вас невиновным в содеянном”. 
– Вы реабилитированы полностью. – Закончив своё чтение,  секретарь райкома  встал из-за стола, подойдя к Владиславу, протянул ему руку.
– Я  Вас поздравляю, товарищ Петров. И от имени Коммунистической партии приношу Вам свои извинения. Ещё раз говорю Вам, Вы полностью реабилитированы. Документы о реабилитации вы получите у начальника районного отделения милиции, подполковника товарища Иванова. Он перед вами.
Тот также протянул руку и поприветствовал.
– Поздравляю. Но глаза его говорили совсем другое.
– Вы чем думаете заняться, товарищ Петров? По документам, у Вас медицинское образование. Там вы тоже работали в лазарете медиком. И на поселении работали также врачом. Нам нужен главврач в районную больницу. Она уже два года без главного врача. Я не тороплю вас с ответом, но и затягивать не советую. Я сейчас приглашу председателя райисполкома, он из местных. Наверняка Ваш отец знает его. Он вас и проводит в больницу. Вы познакомитесь там с делами и с коллективом.
Он подошёл к телефону, набрал номер и  сказал в трубку: “Василий Васильевич, Вы бы зашли ко мне в кабинет. Я тут вам главного врача нашёл”, –  и положил трубку.
– Я понимаю так, Михаил Васильевич, что мне ничего не остаётся, как согласиться.
– Вы правильно меня поняли.
Зашла секретарь.
– Зоя Ивановна, сделайте пожалуйста нам  всем чаю. Гости с дороги, наверняка продрогли, а к нам тем временем и председатель исполкома подъедет.
Секретарь занесла четыре кружки горячего чаю, словно он у неё уже был готов.  Они пили чай, когда вошёл председатель исполкома. Он поздоровался за руку со всеми сидящими
– А где мой главный врач?
– Вот, перед Вами. 
И показывает рукой на младшего Петрова.
– Как? Он же?!..
– И никак! И не он же! Товарищ Петров полностью реабилитирован,  вот документы, ознакомьтесь. Председатель райисполкома взял папку со стола и стал внимательно читать, не замечая того, что он читает почти вслух. Некоторые фразы он перечитывал по нескольку раз. Закончив чтение, он вернул папку на место.
– Извините, Михаил Васильевич.
– Ничего. Я бы попросил Вас, вместе с товарищем Петровым зайти в райотдел милиции и взять копию  решения Верховного суда, ну и все необходимые документы по делу Петрова и передать их ему. А затем с новым главным врачом посетили бы его рабочее место и представили его коллективу. У меня всё. До свидания, товарищи. А Вы, Петров, завтра ко мне с утра зайдите. Всего хорошего, я вас больше не задерживаю. Он повернулся и пошёл к рабочему столу. Все потянулись к двери. Первым вышел начальник райотдела милиции, за ним следом председатель исполкома, что-то нашептывая ему на ухо. За ними вышел старший Петров.
– Завтра в 9.00 я вас жду у себя в кабинете с вашими предложениями,  – услышал младший Петров, прикрывая за собой дверь. Одеваясь в приёмной, отец говорит сыну:
– Сынок, ущипни меня за руку, что-то я не пойму – то ли я сплю, то ли это наяву. Сынок, ведь они перед тобой извинились и признали, что всё это было не так.
– Да, батя, – с дрожью в голосе и еле сдерживая себя от наступившего волнения, ответил сын. – Но кто вернёт мне мои потерянные почти двадцать лет?
Они оделись и вышли во двор. Дневной морозец освежил их немного, и они стали потихоньку приходить в себя.
– Батя, а ты понял, что я стал главным врачом, той самой больницы, где ты был меценатом?
Они подошли к председателю исполкома, и начальнику районного отдела милиции.
– Вам полчаса хватит прийти в себя? Через  тридцать минут я жду вас в райотделе милиции у себя в кабинете.
Отец достал махорки, свернул цигарку и сделал глубокую затяжку. Сын закурил свои папиросы, и они стояли молча, приводя свои мысли в порядок, что навалились на них так быстро и столь неожиданно для них. Они ожидали многого, но не такого поворота событий. В памяти у них пролетели, как картинки в кино, все события почти двадцатилетней давности. Что ждало их, в этой новой для сына жизни? Куда вынесет его поток, какой протокой  понесёт его в этом жизненном водовороте? Отец ещё раз взглянул  на сына и сказал:
– В добрый путь, сынок, да храни тебя Бог.    
   
                г. Нефтекамск.
6 ноября 2005г.
               

















Часть вторая


1   

Костя, как всегда, выйдя во двор, открыл калитку, и вышел на улицу, остановился и посмотрел по сторонам. После чего не спеша пошёл в сторону школы, неся портфель на длинном  кожаном ремне перекинутым через плечо. Портфель был  наподобие полевой сумки, только из дерматина. Он дошёл до конца переулка и повернул на улицу, ведущую к школе. Когда ему перегородили дорогу трое мальчишек из их школы.
– Когда твой папочка-зек выйдет на свободу?
– Он не зэк, он враг народа, –  в тон ему сказал другой мальчишка.
– Что вы с ним разговариваете, ведь он сын врага народа, а что нам говорит вождь? Врагов нужно уничтожать повсеместно, а вы  рассусоливаете с ним.
– Бей его. И он первым ударил его палкой, которую всё это время держал за спиной. Костя успел отклониться, и удар пришёлся вскользь. Сила удара в основном обрушилась на левое плечо. Резкая боль пронзила всё тело, но он сумел вырвать палку из рук обидчика.   
– Если кто подойдёт. Убью! – Его поза и сказанные слова подействовали отрезвляюще  на мальчишек.
– Пойдемте. А то точно убьёт. – И они пошли в сторону школы, не оборачиваясь.
Боль не проходила, и постепенно стала неметь рука. Костя подошёл к ближайшему дому и у подъезда присел на скамейку. Дверь открылась, из подъезда вышел мужчина лет пятидесяти в военной форме и направился прямо к Косте. Подойдя, поближе, спросил:
–  Что, пацан, произошло? Немного помолчав, добавил: “Они тебе, наверно, ключицу сломали. Ну-ка, пошевели рукой”. При попытке пошевелить  рукой, боль с новой силой пронзила всё тело, но он не издал ни единого звука, только крупные капли холодного пота капали со лба и катились по лицу.
– Молодец! А у тебя хорошая сила воли. Посидим, сейчас за мной должна подъехать машина, и я тебя отвезу в госпиталь.
Он присел рядом с мальчишкой. Вскоре подъехала машина за рулём также сидел человек в военной форме.
– Садись на заднее сиденье, – и он помог Косте сесть в машину, а сам сел на переднее  рядом с водителем.
– Ты чей будешь?
Костя молчал. Он не хотел говорить правды, но и не хотел лгать человеку, который ему хочет помочь. Ему ничего не оставалось, как молчать.
– Ты чего сопишь? Больно?   
– Нет. Терпеть можно.
– Да… силы воли у тебя предостаточно. Смотрите на него: весь мокрый от боли, а говорит, терпеть можно. Ничего, тогда уж потерпи, скоро приедем. Действительно, вскоре из-за угла показалось здание, где размещался военный госпиталь. Они въехали во двор госпиталя и подъехали к крылечку. Их встретил человек в военной форме с метлой в руках, видно, он подметал двор.
– Фёдор, голубчик, скажи медсестре из приёмного покоя, пусть готовит больного и передай: у него сломана ключица. Я вскоре подойду и сам осмотрю его.
– А кто больной-то?
– Вот этот молодой человек. Проводи его в приёмный покой.
Он ушёл в здание госпиталя, оставив мальчишку с Фёдором на улице.
– Пошли. Это где тебя угораздило ключицу сломать? Не под колёса ли машины Бориса Ивановича попал?
– Нет, однозначно ответил Костя.
– Не хочешь говорить и не надо, – немного помолчав, добавил, – оно и к лучшему. Пошли, я тебя провожу в приёмный покой. Они шли по коридору молча.
– Заходи, – и он, открыв дверь, пропустил Костю вперёд.
– Мария Фёдоровна! Борис Иванович просил подготовить больного к осмотру, у него сломана ключица, он же гражданский и почему-то его привёз сюда сам Борис Иванович.
– Привёз, значит так надо. А тебе то что? Вечно лезешь не в своё дело. Шёл бы ты заниматься своими делами, а то скоро в опавших листьях можно целый батальон спрятать.
– Ну, разворчалась.
– А ты знай своё место – и я ворчать не буду. 
Мария Фёдоровна помогла раздеться и стала внимательно осматривать повреждённое плечо, когда в приёмный покой вошёл главный врач военного госпиталя. Костя не сразу узнал в нем того самого человека, который привёз его сюда, пока тот не заговорил.
Он подошёл и стал осматривать ключицу. Синяк расползся на всё плечо, и оно успело распухнуть.
– Я так и думал, что они тебе сломали ключицу.
– Кто они? переспросила Мария Фёдоровна.
– А Вы спросите у этого героя. Может, он вам и ответит, со мной он не желает разговаривать.
– Почему я не хочу с Вами разговаривать! Я просто не хотел говорить неправду.
– Вы посмотрите на него, он ещё и философствует: «не хочешь обманывать – молчи». Верно, сынок, это хороший принцип, но он не всегда приносит пользу. И, помолчав, добавил:
– Может, ты скажешь свою фамилию и как тебя зовут? Нам необходимо сообщить твоим родителям о том, что ты лежишь в госпитале и пробудешь здесь не менее месяца. А Вы, Мария Фёдоровна, подготовьте всё необходимое будем накладывать гипс, –  и, повернувшись к Косте, сказал:
– Мы из тебя самолёт сделаем, правда, с одним крылом.
– Молодой человек, как ваша фамилия? спросила Мария Фёдоровна.
– Сидоров Костя.
– Это уже хорошо, вот мы уже и фамилию знаем. А теперь и адрес. Костя рассказал, где живёт и где работает мать.
– Отец где работает?
Костя промолчал.
– В какой школе учишься?
Он назвал школу и класс, в котором учится.
– Мария Фёдоровна, я сам переговорю с директором школы, а вы поговорите с матерью этого пострадавшего.
– И не пострадавший я вовсе.
– Конечно, нет. Ты же…, – он хотел, что-то сказать, но его позвал вошедший врач.
– Борис Иванович, там пациенту из пятнадцатой палаты плохо.
– Мария Фёдоровна, вы подготовьте всё и  начинайте накладывать гипс, а я подойду, как освобожусь.
Он сказал последние слова, уже закрывая за собой дверь.
Ну что, Костя, терпи, я буду делать тебе крыло, как выразился Борис Иванович.
Медсестра уже заканчивала работу, когда в приёмный покой вернулся главврач.
– Как там пациент?
– Плохо, совсем плохо. Его больше нет.
– Что, умер?
– Да. Помочь ему я уже не мог. Сердце совсем изношенное было, –и добавил: “Мария Фёдоровна отведите его в третью палату, там уже есть пациенты с ними ему будет веселее”.
– Хорошо, – и она отвела Костю в ту палату, которую определил для него главный врач.

       Костя пролежал в госпитале почти месяц, а затем его выписали домой и там он был в гипсе ещё целый месяц. Всё время, пока он лежал в госпитале и затем дома, задания ему приносила учительница, иногда приходила завуч. Когда после болезни он вернулся в школу, то почувствовал какое-то изменение. К нему по-иному  стали относиться не только школьники, но и учителя. Как-то подчёркнуто вежливо. Но это не говорило о том, что они питают к нему нежные чувства, нет, они просто скрывали свою неприязнь. Взгляд, мимика лица говорила совсем иное, хотя в глазах проблескивало некое подобие нежности. Костя практически не отстал от школьной программы благодаря тому, что ежедневно получал домашнее задание от учительницы и своему стремлению во что бы то ни стало не отстать в учёбе. Однажды Костя опять встретил тех же ребят. Они стояли в стороне на обочине тротуара. Когда он проходил мимо, услышал их ядовито шипящие слова:
– Это ещё не последняя наша с тобой встреча.
Он ничего им не ответил, только посмотрел на них снизу вверх и иронически улыбнулся. После этой встречи Костя решил тренировать себя физическими нагрузками. Он делал всю тяжелую работу по дому, копал огород, колол дрова, носил воду не на коромысле, а в слегка согнутых руках, для того чтобы работали мышцы груди и бицепсы. Однажды у него спросил директор школы:
– Главный врач госпиталя Борис Иванович тебе кем приходится?
Костя ничего не ответил и стал смотреть себе под ноги, как будто там был ответ на заданный вопрос.
– Ладно, иди в класс.
И Костя, не спеша, пошёл к себе в класс. Этот вопрос директора не давал ему покоя. Почему его интересует это. Придя, домой он спросил у матери:
– Мама, а у Бориса Ивановича какая фамилия?
– У какого Бориса Ивановича?
– Ну, у врача, который меня в госпиталь привёз. Я же тебе рассказывал.
– А, главного врача.., и она машинально назвала его фамилию: “Сидоров”.
– Как? Сидоров?! Также, как у нас!
И только тогда до них обоих дошло – чем вызваны изменения, произошедшие в их жизни, после того как Косте сломали ключицу.
– Они считают, что он наш родственник. Всё это подтверждается и тем, что он несколько раз самолично навещал тебя, пока ты, находясь в гипсе, был дома.
Однажды они сидели дома, когда кто-то постучал в калитку. Анастасия надела фуфайку, накинула старенькую шерстяную шаль и вышла во двор.
– Кто там?
– Это я, Анастасия Филипповна.
– Кто я? – Не поняла она, кто с ней разговаривает.
– Я, Борис Иванович.
Анастасия теплее закуталась в шаль и подошла к калитке.
– Борис Иванович! Я прошу Вас простить меня, но вам было бы лучше не ходить к нам. Костик уже поправился и медицинская помощь, как я понимаю, ему уже больше не нужна?
– Нет, особо не требуется, но посмотреть было бы желательно.
– Вот завтра после школы он и зайдёт к Вам в госпиталь. А сейчас вы бы шли домой, а то, не ровен час, кто-нибудь увидит Вас со мной.
– Анастасия, – сделав небольшую паузу, он добавил, – Филипповна, а просто так зайти на чай можно?
– Не хотела я говорить, да, видно, не избежать этого разговора. Я думала вы всё знаете, но, как я понимаю, видимо, Вам не сказали или Вы не хотели слушать то, что вам пытались сказать доброхоты. Тогда, будьте любезны, выслушать это от меня.
И она начала свой рассказ:   
– Я, сидела в углу комнаты, когда в наш дом вошёл, вернее сказать, ворвался, словно к себе домой, Иван. Я тогда жила в деревне в доме родителей. Он отодвинул в сторону отца, как будто перед ним был не человек, а какой-то предмет, и, подойдя ко мне, сказал:
– Собирайся и пошли со мной, будешь отныне жить у меня.
Я что-то пыталась ему сказать, отпрянула от его протянутой руки.
– Будешь дёргаться, я и отца твоего отправлю следом за твоим женихом на Соловки.
Я молча накинула полушубок на плечи, а голову накрыла платком.
– Пошли, – сказала я ему, не подымая на него своих глаз, и, переступив порог родного дома, вышла во двор. Повернувшись я долго смотрела на дом, где родилась, росла и расцветала словно цветок в заботливых руках родителей. Я понимала, что так называемый муж меня никогда больше не пустит к родителям.
– Пошли, что встала, как каменное изваяние. Пожила здесь и будет. Теперь твой дом там, где живу я, – и молча пошёл в перёд.
Я шла за ним следом. Войдя в его дом, остановилась у порога и долго рассматривала своё новое жилище.
–  Что стоишь в дверях? Проходи. Теперь тебе здесь жить. Я никак не могла понять – то ли это его нарочито грубое отношение ко мне и станет нормой обращения, то ли это внешняя зашита его застенчивости. Ведь я знала его как тихого замкнутого человека, вечно пропадавшего в тайге, и в то же время это тот человек, который своим наговором помог упрятать в застенки ОГПУ моего жениха. Мы иногда встречались у кого-нибудь на вечеринках. Он никогда не заговаривал со мной и только постоянно смотрел на меня. Порой от этого молчаливого взгляда мне становилось не по себе, и я вставала и шла в круг танцующих ребят и девчат. Или уходила в другую комнату, где молодухи занимались рукоделием. Вскоре я действительно поняла, что он любит меня, но как-то по-иному. В доме он всё делал сам, никогда не повышал голоса на меня, ни в чём меня не упрекал, я ходила к родителям, когда он был в тайге. До тех пор, пока он не узнал, что я беременная и ребёнок будет не от него. Он не стал делать никаких предположений и сказал, как отрезал.
– Это ребёнок Владислава!
– Да, тихо и робко ответила я ему. Что я могла сказать – когда он забрал меня из дому, я была на пятом месяце беременности. После этого он замкнулся ещё больше. Чаще прежнего стал ходить в тайгу и пропадал там гораздо дольше, чем прежде. Со мной он общался только короткими фразами вроде этих: «на, возьми», «подай», «где» и т.д. Как-то я сказала ему.
– У нас что свадьбы не будет?
– Зачем она тебе? Ни к чему это!
–  Как!? Я тебе вроде бы жена и в то же время никто.
– Для меня ты та, кто есть, и давай об этом больше говорить не будем.
После четырёх месяцев совместной жизни родился ребёнок. Иван словно не замечал того, что у меня растет сын. Он запретил мне ходить к родителям, а сам в тайге поставил избушку и практически перестал бывать дома. Появлялся в деревне только для того, чтобы сдать меха в заготконтору и запастись провиантом и снастями для охоты. Иногда заходил домой, сядет в угол и мог часами сидеть молча, наблюдая за мной, что я делаю. Однажды придя в дом, остановился у порога и сказал:
– Ещё раз пойдёшь к родителям, убью.
Развернулся и ушёл. Она вздрогнула  от того, будто вновь воочию услышала его слова, и перед ней отчётливо встал силуэт её мужа в той же самой позе, что и тогда в деревне.
– По осени он вновь появился дома, заготовил на зиму дров, коё-что подлатал в доме и опять ушёл в тайгу. Он всё ещё продолжал любить меня, но не мог смириться с тем, что сын не его, а Владислава, человека, которого он люто ненавидел за то, что у него было всё: богатство, образование и красивая невеста. И теперь, когда он от него избавился, как он думал, навсегда, выходило, что в его доме растёт его сын. Этого он ну никак не предполагал, и злоба на Владислава постепенно стала распространяться на моего сына Костю. Он решил выместить свою злобу на сыне своего врага.
Он называл моего сына всякими оскорбительными словами, но чаще всего «зековский гадёныш». Чем старше становился сын, тем больше он походил на своего отца, и это ещё больше злило Ивана. Он метался между нереализованной  любовью ко мне и неистовой злобой к моему сыну. Как-то, придя в очередной раз с охоты, он предложил:
– Давай отдадим его в детский дом. Я слышал, что туда отправляют детей врагов народа, а его отец и есть враг народа. Я всё могла стерпеть, но чтобы мою кровинушку в детдом!
– Не бывать этому! Когда ты будешь приходить из тайги, он будет жить у моих родителей. Однажды сын спросил у меня:
– Это верно, что твой муж мне не отец, а мой родной отец – «зек» и враг народа? Эти слова, словно плётка, хлестнули меня по лицу. Я пыталась как-то объяснить ему, но он был ещё маленький, ему исполнилось всего-навсего шесть лет. Он не мог понять это.  Я, как могла, постаралась сгладить эту его вспышку озлобленности на всех и вся, и перевести разговор в другое русло, чтобы не травмировать его ещё неокрепшую психику. Со временем я хотела сама ему всё рассказать, но кто-то, видать, опередил. Сынишка очень долго был сам не свой, старался вообще не попадаться на глаза Ивану, а если приходилось, то он или уходил к моим родителям или подолгу гулял на улице, пока Иван не уходил из дому. В ту зиму он ушёл в тайгу, и его долго не было, он задержался там дольше обычного. Однажды вечером к нам принесли его окоченевший труп. Говорили, что он попал в лосиную яму и угодил прямо на колья. Так его и нашли охотники из соседней деревни. Разговоры были разные. Схоронила я его и перешла жить к родителям. Летом следующего года  я схоронила родителей, они умерли почти враз. Продала дом под снос в соседнюю станцию, купила вот эту избушку, и мы стали жить с сыном  вдвоем. Устроилась я на станцию сначала техничкой. Но когда узнали, что я владею грамотой и немного разбираюсь в математике (я в своё время закончила, церковно-приходскую школу) меня перевели учётчицей, Осенью сын пошёл в школу.
Я думала, что всё у нас наладилось, но на следующую осень в их школе стал учиться сын нашего деревенского плотника, который устроился на работу в строительную артель. Встретившись с моим сыном, он рассказал в школе всё что знал. А в деревне все про всё знают. Вот тут то и начались наши новые мытарства. Директор школы вызвал меня к себе в кабинет и напрямую задал мне вопрос:
– Это верно, что ваш муж сидит в тюрьме как враг народа?
– Он не был мне мужем.
– Тогда поставим вопрос немного по-другому. Отец вашего сына действительно осуждён как враг народа и находится в тюрьме?
– Да! – сказала я, еле сдерживая слёзы от обиды и злости на всех и вся. Я пыталась объяснить, что я с ним не жила и дня, а муж, с которым мы прожили почти шесть лет, умер в прошлом году, он был охотник.
– Это не имеет значения. Мне придется поставить вопрос на педсовете о том, что в нашей школе учится сын врага народа.
После этого наша жизнь стала  невыносимой. Сына, правда, оставили в школе благодаря его прилежности и стремлению к знаниям. На работе меня снова перевели в разнорабочие. В школе и на улице сын то и дело слышал вслед: уже не «зекавский гадёныш», а «сын врага народа» У Кости не стало друзей, его все сторонились и он постепенно стал замыкаться в себе. Он больше молчал, ибо любая невзначай брошенная фраза могла обернуться для него трагедией. Учился он хорошо, но выше «удовлетворительно» ему оценки не ставили. Хотя все учителя понимали, что он один из лучших учеников. Они боялись, что их обвинят в лояльности к сыну врага народа. На работе меня восстановили в прежней должности, только после того как пришёл новый начальник.
Через некоторое время меня перевели в бухгалтерию начислять зарплату всему составу работников депо. Ну вот вроде бы и вся моя исповедь.
– Теперь мне понятно, почему при первой нашей встрече Костя на мой вопрос: “Кто твой отец?” промолчал.
– Борис Иванович! Вы, пожалуйста, извините, но мне холодно, я вся продрогла, пожалуй, пойду в дом. Говорить вроде бы не о чём. Что хотела, я сказала всё. А теперь до свидания. И она, повернувшись, пошла в дом не оглядываясь. Борис Иванович остался стоять у калитки всё ещё не придя в себя от всего услышанного. Через некоторое время, сбросив оцепенение, он сам открыл калитку и вошёл в дом.
– Анастасия Фёдоровна, извините, пожалуйста, но не угостите ли вы меня горячим чаем? Что-то я сильно замёрз, кабы не простыть.
– Снимайте пальто и проходите в столовую.
Столовой она называла то пространство, которое было отгорожено лёгкой перегородкой от  общей комнаты. Вместо дверей висела льняная шторка, украшенная вышивкой.
– Это Ваша работа?
Показал Борис Иванович на шторку.
– Да, это моё девичье увлечение. Сейчас я занимаюсь этим только тогда, когда хочу отвлечься, успокоить свои нервы. Займусь вышивкой, и все мои болячки куда-то уходят. Он прошёл в столовую, сел на табурет и молча наблюдал за Анастасией. Она подбросила в самовар немного берёзовых углей и стала накрывать на стол. Борис Иванович заметил, как слегка дрожали у Анастасии руки, выдавая тем самым её смущение. Он встал:
– Я пока осмотрю моего бывшего пациента, – и вышел из столовой в зал, там сидел Константин.
– Как дела, Костя?
– Нормально.
– Как плечо?
– Нормально, это не то, что при первой нашей встрече, терпеть можно.
– Подожди, ведь боли не должно быть. Сними, пожалуйста, рубашку я осмотрю твою ключицу.
Он внимательно осмотрел его плечо, прощупал ключицу и, не найдя ничего подозрительного, удивился тому, что плечо слегка вспухло.
– Странно! Не пойму, почему плечо вспухло? Вроде бы нагрузки на плечо не должно быть.
– Есть! Ещё какая, – сказала Анастасия, – он специально делает нагрузки, говорит, что нужно набраться физической силы, чтобы дать отпор тем самым мальчишкам, которые сломали ему ключицу.
– Теперь понятно, –  и, обращаясь к Косте, сказал:
– Вы, молодой человек, потерпите с месяц, пусть место срастания окрепнет, а затем можете делать любые физические нагрузки. И если захотите, я бы мог научить Вас кое-каким приёмам самообороны. Эти приёмы так и называются «самбо» – самооборона без оружия. Эти приёмы разработаны у нас в России. Это поможет Вам в Вашей дальнейшей жизни именно защиты, а не нападения.
– А можно?
– Можно!
– Мама, а Вы что скажете?
– Если это не будет докучать Борису Ивановичу, то…
– Не будет, не будет. Но только после того, когда исчезнет боль в руке полностью и окончательно.
– Борис Иванович, самовар поспел. Извольте чаю.
– С удовольствием, с превеликим удовольствием. Где у Вас можно помыть руки?
– Идемте, я вам полью на руки, – и она пригласила Бориса Ивановича в  столовую.
Помыв руки, они сели за стол пить чай.
– Чай у Вас просто отменный.
– Я туда добавляю разных травок.
– Поэтому он такой душистый.
Они вели непринуждённую беседу, и вдруг Борис Иванович спросил:
– Вы позволите мне хотя бы раз в неделю бывать у Вас на чай? Анастасия вспыхнула, и краска залила всё лицо.
– Извините, но у меня взрослый сын!
– Я знаю. Но у меня никого нет. Мои, как в семнадцатом  году уехали за границу,  так я больше о них ничего и  не слышал.
– Я не возражаю, но ещё раз прошу, прежде чем вы примите решение, вспомните то, что я Вам рассказала там, на улице.
– Я всё помню. И прежде чем зайти к Вам и попросить чаю, я всё обдумал.
Анастасия сидела, опустив голову, думала о чём-то своём.
– Вам виднее, поступайте, как считаете нужным.

2
С того самого памятного чаепития прошёл почти месяц, когда в калитку кто-то постучал. Анастасия не спеша, накинула на плечи шаль и вышла во двор.
– А я думала, что Вы приняли для себя определённое решение.
– Я и принял. Вот в свободное время пришёл на чай. Вы как, кипятку вскипятите?
– Проходите в дом, самовар на улице не согреть. Мороз на дворе. Они, перебрасываясь шутками, вошли в дом.
– А где Константин?
– Он в библиотеке задержался, скоро должен подойти.
Не успели они договорить, как в дом вошёл Костя.
– Мама, у нас гости?
– Да, сынок. Борис Иванович пришёл.
Костя ничего не ответил, слышно было, как он разделся и ушёл к себе в комнату.
– Костя чай будешь?
– Мама я попью чай попозже.
– Хорошо, сынок, попозже так попозже. Они пили чай, и Борис Иванович рассказывал о том, что за месяц было большое поступление раненых и все в основном тяжёлые. В связи с чем ему трудно было выкроить время для чаепития.
– Анастасия Филипповна, Вы разрешите, я переговорю с Константином? Мы открыли физиокабинет для восстановления физических функций у тяжелобольных. В вечернее время он свободный, и Костя может приступить к физическим занятиям.
– Я приглашу его, и вы ему об этом скажете.
– Не надо. Можно я пройду в его комнату?
– Пожалуйста. Борис Иванович поблагодарил за чай и пошёл к Косте. 
– Костя, тебя можно в зал?
– Нет, я не могу, я занят.
Бориса Ивановича удивила та интонация, с которой Костя  ответил. Он, решил зайти к нему в комнату и приоткрыл дверь.
– Я же сказал, что я занят. Вы такой взрослый, а чувство приличия у Вас отсутствует. Борис Иванович даже растерялся от такого напора, но быстро пришёл в себя.
– Я хочу знать причину Вашего столь неуважительного отношения ко мне? Я вроде бы не давал Вам никакого повода, для того чтобы Вы так со мной разговаривали.
– Извините, я не подумал…
– Вот именно не подумал. Ну что случилась? Никак старых друзей встретил, и продолжили неоконченный диалог?
– А Вы откуда знаете?
– Я же тоже был когда-то мальчишкой.
Константин повернулся, и Борис Иванович увидел большой синяк под глазом.
– Как прошёл поединок?
– Если бы поединок. Их опять было трое.
– Ну и?
– Они первыми полезли.
– Это понятно. Я хочу знать: каковы их потери?
Константин оживился тому, что его не ругают за драку, а искренне интересуются обстоятельствами   произошедщего
– Я двоим разбил носы,  третий убежал.
– Вот видишь, они даже втроём и то трусливые. Я пришёл сказать, что с завтрашнего дня ты можешь каждый день в двадцать ноль-ноль приходить к госпиталю, тебя там будут ждать и проводят в физиокабинет, где ты можешь на тренажерах заниматься. А я в свободное время буду обучать тебя приемам самбо.
Он встал и вышел из комнаты Константина.
– Как там? Что-то серьёзно? – спросила Анастасия.
– Всё нормально. Это период становления личности и её места в жизни в наше не совсем спокойное время.               



3

Костя стал ежедневно ходить на так называемые тренировки. Борис Иванович обучал его приёмам самбо, и к весне Костя в совершенстве освоил несколько приёмов и физически окреп. На первомайских праздниках ему пришлось вновь столкнуться со своими обидчиками.  На сей раз, они пришли большой ватагой, но в выяснении отношений участвовали только трое, и Костя, умело применяя приёмы самбо, справился с ними без особого труда, не нанеся серьёзных увечий. Это был его день,  он показал, что может постоять за свою честь. Весть об этой стычке разнеслась не только по школе, но и по всей округе. Мальчишки стали смотреть на него с уважением. Улица, она любит сильных и ловких ребят, которые могут за себя постоять.
Победной весной Борис Иванович в очередной раз пришёл к ним в гости. Сидя за чашкой чая, он спросил у Кости:
– Константин, как ты смотришь на то, если я возьму твою мать себе в жены?
Вопрос для  Константина не был новостью. Об этом с ним несколько раз пыталась заговорить мать. Но он всячески избегал этого разговора. У него в памяти уже был горький опыт пасынка, и ничего хорошего из этого не вышло. Он хорошо помнит злость в глазах отчима и его постоянные оскорбления до сих пор звучат набатом в ушах. Он мучительно думал, что ответить. Ему нравился этот немолодой мужчина, спокойный, рассудительный, повидавший в жизни всякого  вдосталь. Воевавший в Испании, в войне с финнами. Участвовал в армейских операциях по освобождению западных областей Украины, Беларуси и Молдавии. В войне с немецкими оккупантами в сорок втором был тяжело ранен, и после выздоровления его направили главным врачам госпиталя в их город. Борис Иванович видел, что Костя мучительно ищет ответ на его вопрос. Сидел молча, стараясь никоим образом не воздействовать на принятие решения, важного не только для них с матерью, но и для себя самого. 
– Можно попробовать, но только поймите меня правильно, я уже имел честь  быть  пасынком, но чаше всего «зековским гадёнышем». Он замолчал, и было видно, что этот ответ дался ему с трудом, он разбередил собственной памятью кровоточащую рану.
– Давайте попробуем жить втроем. Ты, твоя мать и я.
Немного помолчав, он добавил:
– Тебе и твоей матери, а отныне и моей жене, придётся жить у меня. Я бы хотел, чтобы мы с вами, Анастасия Филипповна, наши отношения узаконили. Вы не возражаете?
– Нет, я не против.
– Ну и хорошо, тогда к концу недели в загс, я уже предварительно переговорил с заведующей,  она нас и распишет.

4

После того как Борис Иванович расписался с Анастасией, он забрал их жить к себе  в квартиру. Их домик они перестроили и стали там проводить лето, а на зиму переезжали в квартиру со всеми удобствами, так они звали квартиру Бориса Ивановича. Костя после тренировок стал часто по вечерам задерживаться в госпитале. Сначала он помогал ухаживать за тяжелобольными, теми, кто не мог ходить. Он часто писал письма домой тем, кто не мог писать. Или читал тем, кто не знал грамоты. Постепенно Борис Иванович стал поручать ему несложные процедуры, и Костя со временем от простых, ничего не значащих процедур переходил к более к сложным. Он мог поставить любой укол, капельницу. За три с небольшим месяца Костя в совершенстве овладел латынью и даже писал стихи на латыни. Однажды, зайдя в перевязочную, Борис Иванович увидел, как Костя самостоятельно обрабатывал рану на груди у одного больного. Костя не заметил, как вошёл главный врач и продолжал свою работу. Борис Иванович встал в стороне и наблюдал за тем, как Костя обрабатывает рану. Он был поражён тем, как грамотно, без каких-либо ошибок была выполнена эта процедура.
– Костя, а ты, наверное, прирожденный хирург.
Тот от неожиданности чуть было не выронил инструмент.
– А вот это зря, инструмент в руках хирурга должен быть продолжением руки.
– Борис Иванович, я решил…
– Не надо, я всё видел и, признаюсь честно, я рад не только за тебя, но и тому, что ты  тянешься душой к хирургическому делу. Впоследствии Борис Иванович часто стал брать его с собой на операции. Однажды во время очередной операции хирургической медсестре стало плохо и Костя заменил её. Операция прошла успешно, и Борис Иванович похвалил его.
– Молодец, Костя!
– Мне то за что. Это вам, папа, надо сказать спасибо, что поверили мне и стали обучать.
До этого Костя никогда не называл его отцом,  и было видно, что от услышанного у Бориса Ивановича  перехватило дыхание и навернулась слеза. Ему за всю свою жизнь не приходилось слышать этого слова «папа». Семья уехала за границу, когда его сыну не было и годика. Он не слышал от него этого слова, а другой семьи не заводил.
– Вы позволите называть Вас впредь отцом? Я не знал слово “папа”, да и называть вас папа было бы неискренно. Если вы не возражаете, я бы так вас и называл  дальше.
– Нет, не возражаю, сынок. Для меня это будет более приятно, чем Борис Иванович. Но если при людях тебе будет неудобно называть меня отцом, продолжай звать по-прежнему «Борис Иванович».
– Договорились.
С этих пор Костя стал называть его отцом. После этой операции Борис Иванович приглашал Костю не только ассистировать, но и выполнять несложные процедуры. Со временем Костя стал самостоятельно проводить несложные операции, сначала под наблюдением главного врача госпиталя, постепенно перешёл на самостоятельные  операции вроде аппендицита, а затем постепенно к более сложным. Борис Иванович брал Костю в морг, и там, проводя анатомическое вскрытие, обучал его всевозможным приёмам хирургических достижений в военной медицине. Он постоянно говорил, что хирург должен как можно  меньше  тревожить  человеческую  плоть  и  быть  созидателем
человеческого здоровья, а не слесарем по вырезанию частей человеческого организма. Костя в пятнадцать лет, без медицинского образования, но имея колоссальный практический опыт под руководством  своего наставника, уже делал сложнейшие операции. Однажды во время совместной операции, как всегда в ночное время, их застал проверяющий, из главка, курирующий их госпиталь. Вызванный «доброжелателем» из их госпиталя. Борис Иванович поздоровался с вошедшим, затем повернулся к Косте, посмотрел на него внимательно и сказал проверяющему;
– Извините, нам нужно закончить операцию. Если есть желание, можете присоединяться к нам. Если желания нет, подождите нас в кабинете.
– Я воспользуюсь вашим предложением и поприсутствую на операции. Тем более мне не приходилось ассистировать столь молодому «хирургу».
– Сынок, продолжай операцию, а Вы, пожалуйста,  ассистируйте ему, –  и, повернувшись к Косте, добавил:
– Не волнуйся, всё будет хорошо.
– С превеликим удовольствием, вот в работе я и посмотрю, чего он стоит этот чудо-хирург.
Операция продолжалась, как будто ничего не произошло, только были слышны звон инструментов да чёткие команды Константина:
– Скальпель. Тампон. Зажим... И так далее. Вскоре операция завершилась, и первое, что услышал Константин, это были слова проверяющего:
– Молодой человек, операция, проведённая Вами, была успешной. Я не нашел, никаких нарушений. Вот только один приём меня очень заинтересовал.  Не могли бы Вы в более спокойной обстановке, ну, допустим, в кабинете главного врача госпиталя, за кружкой чая рассказать более подробно, а при случае и показать этот приём. За свою столь длительную практику я не встречал ни у кого и сам не владею этой техникой.
Они до рассвета засиделись в кабинете у Бориса Ивановича. Фёдору Фёдоровичу (так звали проверяющего) было что вспомнить. Их хирургический путь очень часто пересекался. Им даже доводилось в Испании совместно проводить операции. Эта проверка дала Косте зелёный свет в его практических опытах не только при анатомировании, но и в проведении операций. Однажды пациент сказал:
– Борис Иванович, а можно мне Костик сделает операцию. По госпиталю идёт слух, мол, после операции молодого хирурга все идут на поправку гораздо быстрее, – и поняв, что сказал лишнее, тут же решил поправить.
– Извини, Борис Иванович, но так говорят в госпитале.
– Да чего уж там, ладно, прощаю.
А у самого всё ликовало в душе. Для него это был пик признания его работы над Константином. Он отдавал ему всего себя – не только  свои знания, но и как человек он в нём души не чаял. Он был для него и сыном, и коллегой, и товарищем во всех его делах.    

5

Восемь лет пролетели, как один день. Константин был счастлив с отцом. Он называл его так не только наедине, но и в госпитале, и там никто из старого персонала этому не удивлялся, а новый – и не мог предположить, что Костя не родной сын Борису Ивановичу. В госпитале устоялась такая легенда – если операцию проводят Сидоровы, быть здоровым, что иногда вызывало раздражение у других хирургов. Но время постепенно всё расставило по своим местам. Пришло время  Косте окончить школу, и у него не было проблемы, куда пойти учиться. Он выбрал военную медицину. Поступил он туда в 1953 году. Во время обучения он за год экстерном сдал два курса. Специально для этого в институтскую клинику были приглашены ведущие специалисты в военной медицине. Пригласили и  Бориса Ивановича. Костя в течение недели сделал пятнадцать операций, и все они были удачными, ни одной ошибки. Один из ведущих специалистов в области военной медицины напросился к нему в ассистенты и наблюдал за ним непосредственно во время всех операций у хирургического стола, а не сквозь стекло специального  балкона. После операций он заявил всем присутствующим:
– Я его учить не буду. Чего-то нового я ему дать не могу, но и выдать диплом  я тоже не имею права. А посему я предлагаю перевести его сразу на спецкурс нейрохирургии.   ОО Аполлинарий Григорьевич Вы как возьмете его к себе на кафедру?
– С превеликим удовольствием!
Все аплодировали Косте стоя.
– Я бы хотел выразить признательность своему отцу, учителю и наставнику Сидорову Борису Ивановичу, главному врачу госпиталя, городка, откуда я родом. Вот он, – и Костя подошёл к отцу и низко поклонился ему, а затем вывел его в центр комнаты. Овации не стихали более получаса, а затем каждый старался выразить свою признательность за столь одарённого ученика.
У Бориса Ивановича в1954 году стала прогрессировать старая болезнь – последствие тяжёлого ранения и сильной контузии. Сначала начало пропадать зрение, затем речь, а вскоре он потерял возможность двигаться и к концу этого же года он умер. Костя снова остался один с матерью. Для них это была большая утрата, несравнимая с потерей первого отчима. Константин навсегда потерял не только отца, но и наставника, в его профессии. Константин, прежде чем приступить к операции, всегда спрашивал себя: а как бы поступил отец?  Как бы он провёл эту операцию? И всегда принимал правильное решение.
               
6

– Мама, я решил в этом семестре поехать на производственную практику в родные края. Потому что госпиталь запросил, чтобы я последующие практики проводил у них, и далее остался, работал нейрохирургом там же. Поэтому я хочу воспользоваться случаем и побыть немного в тех местах, где прошло моё босоногое детство хоть и не радостное, но всё-таки моё детство. Руководство районной больницы узнало, что я родом оттуда и запросило меня на практику к ним.
– Сынок,  а ты-то сам как решил?
– Я же не в деревню еду, где и одному фельдшеру делать нечего,  а в районную больницу. Говорят, там хороший главный врач. Он не только хороший терапевт, но и отличный хирург. Я слышал, что он на зоне делал операции без наркоза. Там одно болеутоляющее и наркоз – это спирт.
Что-то резко кольнуло у Анастасии в сердце. А не Владислав ли это? Она справилась с этой неожиданной болью и не стала делиться с сыном этой мыслью.
– Сынок, может, ты не поедешь туда на практику?
– Мама, ты меня прости, но я хочу побывать в тех местах, где я родился. Я хочу расстаться навсегда с теми моими горькими воспоминаниями. Я хочу, чтобы моя память запечатлела новые встречи, новые события, иные впечатления.
– Сынок, ты уже взрослый человек и можешь принимать  решения сам.
– Что я и хочу сделать.
– Сынок, когда у тебя эта практика начнётся?
– Через месяц.
– Ну и хорошо. Будешь в деревне, сходи навести деда и бабушку на кладбище. Я дам тебе денег, поправь могилку, покрась оградку. 
Немного помолчав, она добавила:
– Если получится, конечно, лучше бы поставить новую. Всё то время, пока Константин не уехал на практику, она не могла себе найти места. Что-то постоянно беспокоило её. То всплывали почти стёртые из памяти черты Владислава в косоворотке, скачущего верхом на коне и постепенно растворявшегося в тумане. То одетого в ватник бородатого мужчину, валившего лес в тайге. Эту картинку она видела в каком-то документальном фильме. Она мучительно пыталась вспомнить его образ, но из этого ничего не выходило. Неясный контур лица таял, словно туман с восходом солнца. А может, его и нет вообще в родных краях? Часто люди из тех не столь отдалённых мест вообще не возвращались, гибли в этой мясорубке человеческих судеб. Постепенно она убедила себя в том, что Владислав вообще погиб, но если даже и жив, то находится где-то в другом месте. Вряд ли он захочет вернуться туда, где ему сделали причинили горя. Ведь его осудили на десять лет, а прошло уже почти два раза по десять. Если бы он был жив, то наверняка стал бы их разыскивать. Это был главный довод того, что его нет в родных краях. Анастасия знала, что его отец ещё жив и работает в деревне кузнецом. Она также знала, что он, схоронив всех своих близких, живёт только одним – ожиданием сына из заключения. Вечером она решила поговорить с сыном, возобновить тот неоконченный разговор в детстве о том, кто его отец и почему всё так случилось. Она приготовила самовар не как всегда в столовой, а в гостиной. Войдя в квартиру, Константин был удивлён праздности вечера и торжественному настроению матери.
– Мама, у нас какой-то праздник?
– Можно и так сказать сынок. Но лучше это назвать праздником откровения  души. Сын ещё больше удивился такому ответу матери, но ничего расспрашивать не стал. Быстро помылся, переоделся и сел за стол.  Мать налила ему чаю, пододвинула булочки, которые она любила стряпать сама. И начала свой нелёгкий рассказ:


7

– У нас в деревне жил молодой человек, звали его Владислав. Он был из богатой семьи. Рос бесшабашным молодым человеком. Учился он в Санкт-Петербурге, ныне Ленинград, по-моему, на врача. На лето приезжал в деревню к родителям. Наш дом был напротив. Я часто видела, как он отдыхал на балконе, что-то читал. У них был свой конезавод где-то в соседней губернии, и он часто менял рысаков. Его излюбленным занятием была охота на лис. Он их загонял на коне со сворой русских гончих. Однажды я была в поле, собирала ягоды, когда на меня из оврага выскочила лиса и бросилась мне под ноги. Вскоре прибежали собаки, окружили меня и пытались схватить лису. Я, как могла, отбивалась от них. Они почему-то близко не подходили ко мне. Вскоре на коне прискакал Владислав. Он отозвал собак, слез с коня и подошел ко мне.
– Я вижу вы невольно сделались защитницей лисицы.
– Я умоляю Вас не трогать её, коли она попросила у меня защиты. Пусть она идёт с миром. Видно, так угодно Богу. Я нагнулась и взяла её на руки. Она не сопротивлялась и только сильнее, прижалась ко мне. Я пошла по направлению к оврагу, а он поскакал со своей свитой дальше. Когда они скрылись из виду, я выпустила лисёнка, он спрыгнул с рук и быстро скрылся в густых зарослях  оврага. Перебежав на другую сторону, он остановился и долго смотрел туда, где стояла я. После этого случая мы стали часто встречаться с Владиславом. Осенью он заслал  сватов к моим родителям. Вышло так, что я однажды гуляла в осеннем лесу и встретилась с ним, и мы полюбили друг друга. На рождество должна была быть свадьба.
Но этому не дано было случиться. Твой отчим и мой муж Иван, будучи ещё парнем, написал донос на Владислава. Его осудили на десять лет и отправили куда-то на север. Вот такова судьба моего любимого человека и твоего отца.
– Мама, ты извини, я вижу, тебе этот разговор даётся тяжело. Не мучай себя этими воспоминаниями. Я это давно всё знаю, и люблю тебя такой, какая ты есть у меня, моя дорогая мамочка.
– Спасибо сынок, что ты избавил меня от  моих тяжёлых воспоминаний. Твой отец ни в чём не был виноват, просто Иван меня любил по-своему и хотел, чтобы я стала его. Он знал, что этому не бывать и решил вот таким путём избавиться от моего жениха. Раньше не особо разбирались, виновен или не виновен у них одно, они прямиком отправляли на Соловки или как говорят в народе «туда, где Макар телят не пас».

8

Константин подошел к зданию районной больницы и вошёл  внутрь. Пройдя по длинному коридору среди пациентов, которые тихо сидели на скамеечках в ожидании своей очереди к врачу. Константин подошел к двери с надписью  на табличке «ГЛАВНЫЙ ВРАЧ»  и постучался.
В ответ тут же раздался голос.
– Войдите.
Константин вошёл в кабинет, – за столом сидел человек в белом халате с кучерявой и совершенно седой головой с желтоватым налётом на серебристых волосах. Он встал, надел колпак и пошёл навстречу, протянул руку для приветствия и внимательно посмотрел на вошедшего. Его словно током ударило: перед ним стоял молодой человек – точная копия его самого в молодости. Он хотел что-то сказать, но спазм сдавил горло. Константин, видя замешательство главного врача, сам начал разговор.
– Константин. – И немного погодя добавил: “Сидоров. Меня направили к вам на практику.” И он протянул документ. Владислав Николаевич взял протянутый ему документ, и делая вид, что читает, попытался справиться со своим волнением.
– Вы садитесь, и он показал на стул рядом с приставным столом, а сам продолжал лихорадочно приводить свои мысли в порядок. Но они, как волчок, закрутились в его голове и всё в обратном порядке. Перед ним как живая всплыла в памяти та девочка из их села и тот осенний лес. Он встряхнул головой, как бы сбрасывая с себя навалившиеся воспоминания с приходом молодого человека. Он поднял голову и ещё раз внимательно стал изучать черты лица человека, сидящего перед ним. Было что-то неуловимо знакомое в чертах лица. Что-то давно стёртое в памяти и в то же время до боли в сердце родное. Не было никакого сомнения, что перед ним сидит  Анастасии и его сын. “Фамилия та же. что и у Анастасии в девичестве”. Значит, она не замужем, – промелькнуло у него в голове. Но что-то говорило ему, что она оставила только сыну свою девичью фамилию, и в то же время сама может носить другую фамилию. Он хотел спросить, кто его мать, но передумал. Вдруг она замужем и у неё всё хорошо, а он своим вопросом может сломать их спокойную и размеренную жизнь. Ведь не каждый мог в столь тяжелое время учиться в институте, да ещё на военного врача.    
– У вас какая специализация?
– Терапевт и нейрохирург.
– Но я что-то не помню, чтобы в институте выпускали специалистов с двумя столь разными специальностями.
– Я посещаю терапевтическое отделение факультативно. Главная моя специальность – нейрохирургия.
– К нам, как я понял, хирургом?
– Не откажусь, если Вы меня будете привлекать и как терапевта.
– У вас как с жильём?
– Пока никак.
– Понятно. У нас есть при больнице небольшая гостевая комната, она свободная. Я сейчас приглашу секретаря, и она вас проводит к старшей медсестре.
Он по прямой связи попросил, чтобы секретарь отвела его к старшей медсестре и та устроила практиканта в гостевой комнате. Константин уже выходил из кабинета, когда услышал голос главного врача. Он остановился.
– Я сегодня дежурю в ночь, если у вас будет желание, то можете прийти, и мы подежурим вместе. Сегодня намечается несколько операций.
– С великим удовольствием. Когда подойти?
– А как устроитесь, так и подходите, вместе и поужинаем.
– Я согласен, и Константин пошёл следом за секретарём к старшей медсестре.
– Галина Ивановна, Владислав Николаевич просил  Вас устроить молодого человека в гостевой комнате. Он у нас будет проходить практику.
– Что, молодой человек, Вы не из местных?
– Не совсем так. Я родился здесь неподалеку, но мальчишкой уехал в город и более не был в этих краях. Наши края не очень-то изменились. Всё как бы замерло на месте. Вы родом-то откуда будете?
– Сидоров Константин Владиславович.
– Сидоровы?…Сидоровы.… А Фёдор Прокопьевич Сидоров кем вам доводится? Это мой дед, но он умер, когда я был маленький.
– У него и жена умерла вроде бы в один год?
– Да, верно, мама как схоронила их, так в этот же год и уехала в город.
– А мать твою вроде бы Анютой звали?
– Анастасия.
– Верно, Анастасия. Я её помню. Это её же мужа охотники нашли замёрзшего в лосинной яме. Константину становился, неприятен этот разговор, и он решил сменить тему, не отвечая на вопрос.
– Далеко ли гостевая комната?
– Нет, вот мы и подошли, и она указала на дверь, открывая её ключом, который держала в руке. Константин отошёл в сторону и стал ждать, когда она откроет дверь и войдёт в комнату.
– Проходите, вот Ваша кровать. – Она осмотрела Константина:
– Вы какой размер одежды носите? 
– Сорок восьмой. 
– Я так и думала.
Она открыла шкаф и достала оттуда халат и белую шапочку.
– Вот, наденете, когда пойдёте завтра на работу. Вас к кому закрепили?
– Я сегодня дежурю вместе с главным врачом.
– Да! Неужели с самим Владиславом Николаевичем? Вам повезло. Я не помню, чтобы он кем-то из практикантов занимался сам, а тем более в первый день – и сразу на дежурство.
– Он сам меня пригласил подежурить вместе.
– Молодой человек вы меня извините, но постарайтесь воспользоваться представленной вам возможностью. Многому можете у него научиться.
Немного помолчав, добавила: «Это же живая легенда, он у нас отсидел как политический заключённый почти двадцать лет. И прекрасный врач, да-да именно врач с большой буквы, а не какой-то там «терапевт» или «хирург»  – именно врач. Извините, я что-то заболталась, мне пора идти, а Вы располагайтесь».
Она вышла и прикрыла за собой дверь. Константин стал распаковывать свой небольшой чемоданчик, с которым он всегда выезжал на место практики. Кое-что он положил в тумбочку, а что-то убрал в шкаф. Покончив с этим занятием, он сел на стул, который стоял около стола и задал себе вопрос, а вернее, попытался разобраться в  своих мыслях. “Главного врача звать Владиславом, моё отчество – Владиславович. Это что совпадение или стечение обстоятельств?  Мать говорила, что её жениха посадили на десять лет, а этот отсидел почти двадцать. Надо узнать поподробнее, из какой он местности  и только после этого что-то предпринимать. Возможно, это и есть мой отец”. Костя не знал, что делать, как себя вести на дежурстве, возможно, он первую ночь проведёт со своим отцом, но открыто высказать свои предположения он не мог. Если он так долго сидел, значит, он работает главным врачом не так давно. 

9

– Вечер добрый. Всё-таки решили выйти на дежурство?
– Да, а что делать, здесь нет никого, ни родных, ни знакомых, а так за работой время пройдёт быстро и с пользой.
Дежурство, шло своим чередом, Константин ассистировал  главному врачу районной больницы. После операции главврач спросил у Константина:               
– Вы самостоятельно делали операции?
– Да.
– И какие?
– Разные.
– Это как понимать – разные?
– В прямом смысле – разные. От простого аппендицита  до операции на лёгком. А также удалял метастазы.
– Прекрасно. У нас сегодня как раз плановая операция – нужно удалить метастазы на молочной железе у женщины. Вот и проведете её самостоятельно.
– Не откажусь, но и у меня к Вам просьба: вы будете мне ассистировать?
– А куда мне деваться? В любом случае ответственность на мне.
Константин осмотрел больную и во время операции показал главврачу, то место, которое ему не понравилось.
– Я думаю, что операция не поможет, метастазы поразили не только молочную железу, но и  более обширную область.  Я подчищу немного и буду зашивать, как вы на это смотрите?
– Другого варианта нет, делайте так, как решили.
Константин завершил операцию, но никакого удовлетворения от проделанной работы не получил. Уже заканчивалось дежурство, когда в больницу привезли пациента. Ему на пилораме почти отпилили кисть руки. Три пальца держались лишь на мышечной ткани. 
– Владислав Николаевич, что будим делать?
– Отрезай, подчисти рану и зашей, ему хватит и двух пальцев. А я пойду, сделаю обход больных, – и он ушёл из приёмного покоя.
– Отвезите больного в операционную, я скоро подойду. Константин вошёл в операционную и спросил:
– Наркоз дали?
– Да. обкололи.
– Тогда приступим.
Хирургическая медсестра была поражена, когда Константин достал из своей сумочки инструмент – она такого никогда не видала. Он надел на глаза увеличительные стёкла. Вернее сказать, прибор, напоминающий бинокль, только гораздо компактнее, и приступил к операции. Она была удивлена ещё больше, когда поняла, что молодой практикант не отрезает, а наоборот, пришивает отрезанную кисть. Операция шла долго, и вскоре в операционную вошёл главврач. Он ничего не сказал, только молча наблюдал за ходом операции. Единственное, о чем он спросил:
– Не придётся ли потом отрезать руку по локоть, когда заражение пойдёт?
– Не должно, я сделал всё как надо,  пальцы должны работать.
– Я что-то сомневаюсь, чтобы они работали, ведь нарушено всё, начиная от сухожилий и кончая нервными окончаниями.
– Я их сшил.
– Как можно? Это ведь не кусок мышечной ткани, простите за такое сравнение.               
– Вы правы, но у нас в институте на кафедре у Опалинария Григорьевича уже год как делают такие операции. Правда, немногие, но я в этом списке значусь.
– Время покажет, и вы сами увидите результат . Практика целый месяц, а результат будет виден уже через неделю.
– Всё будет хорошо. Я вам гарантирую.
– Мне нравится Ваша уверенность.
– Спасибо.
– Не только я, но и пациент, если всё будет хорошо, также скажет спасибо. Кстати, он хороший баянист и ему эти пальчики пригодятся.
– Вот и хорошо, это лучше всякого массажа. Баян прекрасно заставит работать пальчики.

10

Рабочая неделя прошла быстро, на выходные Константин решил съездить в деревню и посмотреть, что нужно сделать с могилкой деда и бабушки. Он купил билет в кассе автовокзала, до отправления автобуса оставалось ещё пятнадцать минут. Он отошел в сторону и стал наблюдать за людьми. Народу набралось много, они стояли небольшими группами и вели разговоры. Кто-то кого-то встретил и расспрашивал о делах общих знакомых. Кто-то о своем, о сельском, сколько даёт молока его корова. Кто-то о том, что надо бы завести пуховых коз. Говорят, продавать пуховые платки – доходное дело. Одна женщина жаловалась на своего соседа, его коза повадилась в огород: «И как эта проклятущая находит дыру в заборе?! Не зря говорят: «Хочешь поругаться с соседями – заведи козу». Вскоре подошёл автобус, и все пассажиры стали подтягиваться к автобусу. Константин зашёл в автобус последним и остановился у двери, осмотрелся, на предпоследнем сиденьи было одно свободное место.
– Разрешите, я посижу с Вами?
– Садись, милок, садись. Я сейчас уберу корзину, – и она положила её на колени. – Проклятущие курицы не хотят высиживать цыплят.
С заднего сиденья мужчина, улыбаясь, сказал:
– Бабуля, курицы хотят гулять, с петухом развлекаться, а ты их хочешь сделать многодетными мамашами.
На что все, кто сидел в автобусе, дружно рассмеялись.
– Вот-вот, и я думала, что если старого петуха поменяю на молодого, будет по-другому, а оно, вишь как получилось.
– Тем паче, бабуля, петух-то молодой, самый раз курочкам-то погулять.
Все снова ответили дружным смехом. Косте интересно было слушать этот незатейливый разговор. Так за разговорами он не заметил, как стали подъезжать к  деревне. Автобус проезжал деревенский погост.
– Водитель, остановитесь, пожалуйста, я сойду.   
– Милок, здесь твоих невест нет, они все в деревне. Здесь лежат те, кто богу душу отдал.
Некоторые начали, было смеяться, но когда выслушали до конца, что сказала старая женщина, то смеяться перестали, и наступила тишина, каждый задумался над тем, как всё скоротечно в этом бренном мире.
– У меня здесь дед с бабкой похоронены, ответил Костя, и вышел из автобуса. Трогаясь с места, автобус обдал его клубом пыли и покатил дальше по ухабистой сельской дороге. Он постоял немного, осмотрелся и пошёл к кладбищенским воротам. Вскоре он нашёл могилку дедушки с бабушкой. Она вся заросла травой. Некоторые штакетины оторвались и валялись тут же. Константин снял пиджак и стал вырывать траву, покончив с этим, он достал из сумки молоток и гвозди, которые прихватил с собой для этого случая, и прибил оторвавшиеся штакетины. Оставалось ещё часа два до отправления автобуса, и он пошёл в деревню, для того чтобы договориться с кузнецом об изготовлении новой оградки. Константин шёл по улице не спеша, вглядываясь в дома, и не узнавал их. Они словно вросли в землю и выглядели какими-то маленькими, лишь кое-где стояли не так давно срубленные дома. Брёвна ещё не успели почернеть от времени. Проходя мимо того места, где когда-то стоял дом деда с бабкой, он удивился тому, что место заросло сплошным бурьяном, как будто здесь никогда никто не жил.  Костя постоял немного и пошёл к дому, где он жил с матерью и отчимом. Дом стоял  по-прежнему с заколоченными крест на крест ставнями. Было видно, что с тех самых пор в доме никто не жил. Константин нашёл скамейку рядом с калиткой,  притоптал вокруг траву и сел. Воспоминания  волной нахлынули на  него. Он не заметил, как человек, проходящий мимо, остановился и внимательно посмотрел на него, а затем подошел к нему.
– Разрешите присесть?
– Да-да, пожалуйста, – ответил он машинально, даже не подымая головы и не посмотрел на подошедшего человека. Константин никак не мог приостановить бег своих мыслей. Он отвлёкся от воспоминаний лишь только тогда, когда почувствовал запах деревенского самосада, того самого, который был в деревне только у одного человека – деревенского кузнеца.
– А я шёл к Вам, да вот задержался немного, отдался воспо-минаниям.
– Вы, как я понимаю, Сидоровой Анастасии сын?
– Разве похож?
Михалыч хотел сказать: нет,  вы копия моего сына, но что-то удержало его от такого ответа.
– Что-то есть, но Вы больше похожи на своего отца.
– Иван  был мне отчимом, а своего отца я никогда не видел.
– Вы сейчас откуда?
– Я был на кладбище.
– Я имел ввиду, откуда приехали?
– С райцентра. Я в больнице прохожу практику.
Михалыч чуть не потерял сознание, его прошиб холодный пот и побелело лицо.
– Вам плохо? Помочь?
– Не нужно, сейчас всё пройдёт. Старость она и есть старость! Нам радости и печали одинаково противопоказаны, они губительны для сердца.
– Дядя Коля … Он остановился и, поправив себя, сказал:
– Николай Михайлович, я бы хотел для дедушки с бабушкой сделать новую оградку. Старая стала никуда не годная.
– Я иногда поправляю её. Константин, может, зайдёте к старику в дом, посидим, потолкуем и насчёт оградки решим, всё равно до отправления автобуса ещё далеко. Ну, как?
– Можно.
– Вот и хорошо. Идёмте, скоро должен приехать сын, а меня дома не будет.
– Как, сын ваш вышел из тюрьмы?
– Да, я долго его ждал, и вот этой зимой он вернулся. Что-то я заговорился, идёмте.
Он встал и пошёл домой. Константин шёл рядом. Подходя к дому, Николай Михайлович увидел, что ворота открыты.
– Вот и сын приехал.
Они зашли во двор.
– Проходите в дом, дверь открыта.
Константин, войдя в дом, увидел человека, стоящего у стены и рассматривающего фотографии, которые висели на стене. Он повернулся на звук. Константин увидел главного врача больницы, той самой, в которой он проходит практику. Они оба пристально смотрели друг на друга и ничего не говорили.
– Вот, и вам дал Бог свидеться. Сынок, этот молодой человек, сын Анастасии … и твой сын.

г. Нефтекамск,   
12.02.06 г.




















Часть третья

1

Анастасия, устроившись в кресле поудобнее, начала вязать сыну варежки не потому, что ему нечего было надеть. Она не знала, как скоротать время. Была суббота, и Анастасия ждала сына, он должен был приехать домой на выходные. Константин проходил  практику в районной больнице, недалеко от областного центра. Вязальные спицы мелькали в её руках, отражая свет светильника, который находился по левую руку от неё, издавая при касании друг о друга лёгкий звон. Она думала о том, что сын в этом году  закончит учёбу в военном медицинском институте, и ему надлежало выбрать, в какую военную часть ехать на службу. Она не хотела расставаться с сыном, но это от её желания не зависело. Она помнила, что ему предлагали остаться в этом же институте и учиться дальше в аспирантуре. В любом случае она оставалась одна. Настаивать, чтобы сын пошёл работать в госпиталь в их городе, она не хотела. Всё, что он мог получить в своей профессии, он уже получил, и далее, работая в госпитале, кроме практических навыков, ничего не сможет приобрести. Мысли роем кружились в её голове, и она не могла остановиться на какой-то из них. Выбрать ту, которая была бы приемлема им обоим. Приостановив течение своих мыслей, она взглянула на часы, было без четверти пять, солнце стояло ещё высоко. Положив вязание и пройдя в кухню, включила чайник. Подождала, когда согреется, сняла его с плитки, поставила на стол и накрыла самодельным колпаком, сшитым из старого халата и подшитым ватой для большего сохранения тепла. Управившись с чайником, вновь села в кресло и продолжила прерванное вязание. Под монотонное позвякивание спиц и течение собственных мыслей  незаметно для себя уснула. Руки её спокойно лежали на коленях, не выпуская вязания. Со стороны могло показаться, что она перестала вязать только что, и в любой момент спицы возобновят свой неустанный бег. Но они продолжали мирно покоиться на коленях, лишь слегка вздрагивали, как бы в такт переживаниям хозяйки. Сквозь сон она услышала, как кто-то вставляет ключ в замочную скважину. Проснувшись, Анастасия убрала вязание на столик, который стоял рядом с креслом и, поднявшись, направилась в прихожую. В это время распахнулась дверь и в её проёме она увидела человека, одетого в летний костюм и соломенную шляпу, из-под которой виднелись сплошь седые волосы с лёгким желтоватым налетом. Седина совершенно не сочеталась с мужественным и моложавым лицом  вошедшего мужчины. Анастасия внимательно всмотрелась в лицо. Что-то знакомое, но давно ушедшее в прошлое, просматривалась в его чертах.
– Проходите, Владислав Николаевич, прошу Вас, не стесняйтесь, – и Константин слегка подтолкнул  вперёд замершего на месте гостя.
– Мама, я привёл…, – он хотел сказать, отца, но, глядя, как побледнела и стала ртом хватать воздух его мать, словно что-то перехватило ей горло и ей не хватало воздуха, замолчал.
– Мама, … мамочка! Что с тобой?
Он видел, как у матери подкосились ноги, и она стала сползать по стенке на пол. В это мгновение могучие руки Владислава Николаевича подхватили безжизненное тело Анастасии.
– Настенька, что с тобой?
– Владислав Николаевич, папа! Проходи в зал, там есть диван, – и первым прошел в зал, показывая, куда можно уложить свою мать. Они уложили Анастасию на диван, и Константин, пытаясь подложить под спину подушку, слегка приподнял мать.
– Сынок, не нужно. Уже всё прошло. – И она попробовала встать с дивана без посторонней помощи, с трудом, но ей это удалось.
– Вы откиньтесь на спинку дивана, так будет легче, – сказал Владислав Николаевич.
– Как?  Откуда? Разве Вы живы? –  еле слышно задала свои вопросы Анастасия человеку, стоявшему перед ней на коленях.
– Потом…Всё потом. А сейчас, позвольте, я пощупаю Ваш пульс, – и он взял руку Анастасии, нащупав пульс, стал считать его чуть слышно.
– Как? – кратко и лаконично спросил Константин у Владислава Николаевича.
– Всё порядке, ничего страшного. На фоне нервного шока перехватило дыхание. Немного посидит и всё пройдёт.
– Может, дать ей немного успокоительного?
– Ни к чему. Всё будет хорошо.
В памяти Анастасии всплыла картина из её прошлой счастливой юности. Она видела лицо молодого человека – её жениха – и лицо человека, вошедшего в её сегодняшний дом. Оно было до боли знакомое и такое далёкое.
– Владислав…Владик. Вот и дал нам Бог с тобой свидеться. Жаль, и как больно, что это случилось  через столько долгих и мучительных лет. Простите, но я уже практически забыла ваше лицо, оно стёрлось в моей памяти вместе с теми страданиями, которые я хлебнула сразу после Вашего ареста.
– Понимаю, не нужно, я всё знаю, мне рассказал об этом отец.
– Мама, я приготовлю что-нибудь к чаю, а Вы пока поговорите. Вам есть, что вспомнить и спросить кое-что друг у друга.
Константин ушёл в столовую. На столе  накрытый колпаком стоял чайник, который не успел остыть.  Под  полотенцем лежали испечённые сдобные пирожки с черёмухой, с лесной ягодой и калиной. Он хотел позвать мать с отцом в столовую к чаю, но передумал, и решил не беспокоить их.
– Простите, как Вы узнали, что Константин Ваш сын?
– Я это понял, когда увидел его документы при приеме  на практику. Я работаю в районной больнице главным врачом. В тот день я остался дежурить, когда он вошёл ко мне в кабинет, я глянул на вошедшего, и меня словно током поразило с ног до головы. Передо мной стоял я сам, только в образе молодого человека, который только что окончил медицинский институт. А когда я прочитал его документы, то у меня не оставалось ни капельки сомнения, что передо мной стоит мой сын. Я хотел переговорить с ним сейчас же, но что-то удерживало меня, так проходил день за днём, но я всё не осмеливался с ним заговорить. Я не знал, с чего начать разговор, и боялся главного – не потерять  найденного, но ещё не обретённого сына. Анастасия сидела молча, словно шёл обычный разговор. Её волнение выдавали лишь слегка дрожащие пальцы, нервно теребившие кисточки шерстяной шали, накинутой на плечи сыном.
– Мне кажется, он догадывался, кто я, но почему-то тоже не мог заговорить со мной об этом. Так мы и продолжали эту игру: «кто заговорит первым». Однажды он подошёл ко мне и отпросился на выходной день съездить в деревню, где похоронены его дедушка с бабушкой, чтобы поправить могилку. Я решил: будь что будет, и тоже поехал к отцу в деревню на своей машине, но чуточку позже, чтобы Константин успел решить свои вопросы. Я знал, что он придёт к моему отцу договориться насчёт оградки для своих дедушки с бабушкой, чтобы он сковал её из железа. Я ничего не говорил отцу, не хотел его беспокоить, думал, когда приеду в деревню,  там всё и решится. Но вышло всё по-другому. Отец первым узнал его и привёл к себе в дом, ничего не говоря Константину. Я в это время уже приехал к отцу, поставил машину во двор и вошёл в дом. На стене я разыскал свою фотографию, где я был молодым, и стоя рассматривал ее, когда в дом вошёл Константин, а за ним – мой отец. Поворачиваясь навстречу вошедшим, я услышал слова отца:
– Вот и вам дал Бог свидеться. Сынок, этот молодой человек сын Анастасии, твой сын. Мы проговорили всю ночь, а на следующий день поехали в райцентр вместе на работу уже не как начальник с подчиненным, а как отец с сыном. Мы никому ничего не говорили, но к концу рабочего дня все знали, что из поездки вернулись отец с сыном. Моей радости не было конца. Я будто родился заново, и моя жизнь обрела новый смысл.
– Как воспринял эту новость Константин?
– Я думаю, что об этом вам лучше поговорить непосредственно с сыном.
Наступила пауза, они не знали чем её заполнить. Владислав не хотел рассказывать про свои скитания, а спросить, как жила всё это время Анастасия, у него не хватало смелости. Он кое-что знал о её жизни в деревне и некие эпизоды из жизни в городе от сына - Константина. Затянувшуюся паузу прервала Анастасия.
– Может, мы попьём чаю? Как Вы на это смотрите?
Владислав был готов на всё, лишь бы не было этой мучительной, затянувшейся паузы.
– Можно и чаю.
– Прошу Вас, шляпу повесте вот здесь. Руки помойте вон там, – и она проводила Владислава до туалетной комнаты.
– Здесь мыло, полотенце вот висит. Она отошла в сторону и, положив руки на грудь, стала ждать Владислава, чтобы проводить в столовую. Она никак не могла прийти в себя, не знала, как к нему обращаться и как общаться с ним дальше. Прошло столько лет с того самого зимнего утра, когда его увезли почти раздетым, на санях, запряжённых парой гнедых. Из размышлений её вывел сын.
– Мама, а где отец?
– Кто? – не поняла вопроса Анастасия.
– Отец, – немного помолчав, добавил: “Владислав Николаевич”.
– А…. Он в туалетной комнате. Зашёл помыть руки перед чаем.
– Мама, ты, пожалуйста, извини меня. Я очень любил Бориса Ивановича, он был мне как отец и даже больше чем отец. Он был мне и другом, и учителем, и коллегой. Но Владислав Николаевич мне родной отец, родной, и тут уж ничего не поделаешь. А люблю я его или нет, мне трудно сказать. Я пока пытаюсь привыкнуть к нему, понять его. Я часто ставлю себя на его место и думаю, а как бы я поступил,  если бы это всё случилось со мной?
Он не успел договорить, открылась  туалетная комната, и из неё вышел Владислав Николаевич.
– Прошу Вас, проходите сюда, – и Анастасия показала на коридор, который вёл в столовую, и сама пошла первой, за ней пошли Владислав Николаевич и Константин.
Анастасия остановилась у стола и жестом пригласила сесть. Константин хотел помочь матери сесть, но она сказала ему:
– Сынок, садись рядом с отцом, а я за вами поухаживаю.
Она неторопливо стала разливать заварку по чайным чашкам.
– Вам как: с молоком или с лимоном?
– Без молока. Я как-то привык обходиться без него, а вот от лимончика, я бы не отказался.
– Пожалуйста, вот на блюдце порезанный лимон, слегка присыпанный сахаром, – и она подала блюдце Владиславу, он, принимая блюдце,  на мгновенье задержал её руку в своей, и почувствовал, как вздрогнула рука Анастасии.
– Спасибо ещё раз. 
– Варенье вот в розетках. Малиновое, земляничное, угощайтесь, не стесняйтесь.
Она была готова говорить что угодно, лишь бы Владислав не начал главного разговора.
– Я понимаю, что Вы, Анастасия Фёдоровна, не готовы сейчас к главному разговору. Мне, наверное, будет лучше  устроиться в гостинице, чтобы не беспокоить Вас своим присутствием.
– Вы считаете, что если уйдёте в гостиницу, то я буду себя лучше чувствовать? Вы ошибаетесь, это во-первых. А во-вторых, прошу прощения, но Вас пригласил к себе в гости мой сын и он вправе решать. Я думаю, что он Вас не отпустит в гостиницу.
Немного помолчав, она добавила: “И я бы не хотела, чтоб вы покинули наш дом”. И внимательно посмотрела на Владислава. В её взгляде было столько нерастраченной нежности, столько невысказанных слов любви, что Владиславу не нужно было задавать вопрос, а любит ли она его по-прежнему? У него учащённо забилось сердце, отчего кровь прилила к голове, и лицо стало красным. Чтобы как-то скрыть своё смущение, он сказал:
– Какой горячий чай, мне что-то стало жарко, – и откинулся на спинку стула. Они завели разговор на производственную тему о том, что не мешало бы обновить медицинское оборудование, а то с довоенного периода ничего не менялось. Анастасия сидела молча и слушала их разговор. Ей приятно было наблюдать, как быстро сошлись отец с сыном. У них много общего и, скорей всего, на общей профессии  они лучше сблизятся. Они давно забыли про чай, он стоял на столе недопитый, а они всё разговаривали на свои медицинские темы. Анастасия не хотела мешать им и сидела тихо, даже не стала подливать им чаю. Ей было приятно слушать не суть разговора, а то, как они  беседовали.
– Константин, после окончания института тебя, наверно, направят в какую-нибудь воинскую часть? Или ты будешь работать в госпитале поближе к дому?
У Анастасии сжалось сердце: Наконец-то она услышит ответ на вопрос, который мучил её давно, но задать его сыну она не решалась. Она боялась, что тем самым может повлиять на его выбор, что в дальнейшем может отразиться на его судьбе.
– Мне предложили учиться дальше в аспирантуре при институте и заняться научной работой. Опалинарий Григорьевич так и сказал: «Учёных много, а практиков с научной работой практически нет. У Вас, молодой человек, есть хорошая практика и неординарный подход к научной работе». Скорей всего, пойду в аспирантуру при институте. Я уже сейчас провожу студентам показательные операции, и, как мне говорят, у меня это неплохо получается.
– Я убедился, что Вы – хирург от Бога, когда приживили баянисту его пальцы.
И он, обратившись к Анастасии, стал рассказывать, как в их первое дежурство привезли рабочего, у которого электропилой почти отрезало три пальца. Константин пришил их и они прекрасно прижились и этот баянист неплохо работает этими пальцами, он даже напрашивался играть на Костиной свадьбе.
– Это хорошо, когда люди от чистого сердца пытаются тебя отблагодарить. И что, сынок, ты ему ответил?
– Приглашу, если ты будешь играть лучше, чем до операции, – сказал я ему.
– Может, вам налить горячего чайку, а то этот совсем остыл?
– Можно, – одновременно ответили Костя и Владислав. И все трое рассмеялись. Анастасия встала и быстренько убрала холодный чай, налила свежего горячего чаю. Дальше пошёл непринужденный разговор о погоде, о том, какой урожай на ягоды и фрукты предстоит в этом году. Покончив с чаем, Анастасия пригласила их в беседку, которая располагалась в саду.
– Там не так душно, свежий воздух пройдите туда. Я уберу со стола и присоединюсь к вам.
Они вышли в сад, Анастасия тем временем убрала со стола и вышла к ним, неся в плетёной корзинке викторию, отдельно – взбитые сливки с сахаром.
– Вот Вам и десерт собственного приготовления, отведайте.
– С удовольствием. Не откажусь попробовать, я уже забыл вкус десерта, приучить мебя вновь некому, а  самому заниматься этим нет времени. Я в основном  кушаю то, чем кормят больных, да по выходным, когда они выпадают, ем то, что приготовит для меня отец. Анастасия пыталась, было спросить: «А вы разве не женаты?» да вовремя остановила себя.
– Если Вы хотите знать, женат ли я, то скажу, нет и не был, ни там, в поселении, ни там, куда  уехал после поселения, прежде чем вернуться в родные края – к отцу. Простите, но мне сейчас стыдно признаться, что у меня была только одна цель – вернуться и отомстить. Но этому не суждено было сбыться, оно и к лучшему.
Анастасия хотела сказать, что его обидчика нет в живых, но Владислав опередил её:
– Я не застал его в живых. Ему была, “достойная” смерь. Собаке  собачья смерть.
Выговорил, он это с такой жестокостью в голосе, что у Анастасии пробежал холодок по спине, и она поежилась, словно холодом повеяло по саду.
– Никак ветерок поднялся?
– Откуда ему быть, ни один листок не шелохнулся.
– Значит, мне показалась, – и голос её стал тихим и задумчивым.
– Если бы Иван был бы жив, Вы что отомстили бы ему?
– Поначалу только этим и жил, но спустя некое время, я понял, что всё это ни к чему. Зачем губить свою судьбу самому? Он этого не стоит. Но вышло так, что Господь сам решил  судьбу моего врага, и я смирился с этим. Так будет лучше. Бог защитил меня от неблаговидного помысла, не дал мне пролить кровь.

2

На следующий день Владислав Николаевич встал рано, вышел в сад и занялся зарядкой, затем помылся в кадке с водой, которая стояла под желобом и дождевая вода стекала в кадку. За этим занятием его и застал Константин.
– Как спалось?
– Удивительно, но так спокойно я не спал уже столько лет, что и сказать страшно.
– Тогда не нужно. В нашей жизни страшного было достаточно.
– Мужчины! Чай готов, прошу к столу, я накрыла в беседке. На свежем воздухе и чай вкуснее кажется.
Они пили и разговаривали о том, куда сначала поедут.
– В любом случае сначала надо зайти в областное управление здравоохранения, получить разнарядку на оборудование, а затем на склады.
С чаем они управились быстро и стали собираться.
– Мама, я хочу проехать с отцом, помогу ему выбрать более современное, медицинское оборудование.
– Хорошо, сынок, поезжай. А я займусь домашними делами. Вас когда ждать?
– Костя, как ты думаешь, к вечеру мы управимся?
– Должны.
– А обедать где будете?
– Мама, где-нибудь перекусим. Не волнуйся, с голоду не помрём. Нам сейчас это непозволительно, у нас много дел  впереди.
Они ушли, Анастасия осталась одна, она присела на край скамейки, налила себе чай и стала пить не спеша. Был выходной,  она могла себе это позволить – никуда не торопиться. Закончив с чаепитием, стала убираться, работа спорилась в её руках, она переделала много работы. Собрала немного чёрной смородины, которая местами уже поспела, и протёрла её с сахаром. “Попотчую их, – подумала она – когда они придут вечером. Наверняка уставшие и голодные”. Весь день у Анастасии прошёл в заботах, она и не заметила, как к калитке подошёл мужчина.
– Простите, Сидорова Анастасия здесь живёт?
– Да.
И она подошла к калитке. Глядя на мужчину, стоящего за оградой, перед ней пролетело всё то время, что она жила с Иваном.
– Простите, вы же не Иван? Он же умер! А вы кто будете?
Я его старший брат. Он, наверно, говорил Вам про меня?
– Простите, но ни про какого брата я от него не слышала.
– Я не родной брат, я двоюродный. Наши отцы были близнецы.
– А я для чего Вам понадобилась?
В голосе Анастасии послышались металлические, недоброжела-тельные нотки.
– Я даже не знаю, с чего начать.
– Тогда проходите, я понимаю, что у вас есть ко мне дело, коли Вы нашли меня.
– Да, Вы правы.
Анастасия не повела непрошеного гостя в дом, а пригласила его в беседку.
– Чаю будете?
– Не откажусь.
Анастасия, подбросила древесных углей в самовар, вскоре он зашумел.
– Вам как горячего или...
– На улице не холодно, можно и не очень горячего.
Он сделал несколько глотков. Анастасия внимательно следила за гостем.
– Видите ли, я недавно освободился из заключения. Приехал домой, а жена вышла замуж. Я собрал кое-что в чемоданчик и уехал в деревню. Приехав туда, пришел к председателю колхоза. Я в своё время работал  механиком в МТС, он принял меня на работу, показал дом Ивана и всё рассказал. Но я не захотел поселиться в нём без Вашего на то разрешения. Вы ведь с ним прожили много лет.
– Да, шесть с небольшим.
– Вот и я говорю, что эта усадьба Ваша, и я никакого права на неё не имею. Если бы Вы разрешили, то я поселился бы там. Но при первой же Вашей надобности я освобожу её.
– Понятно. Вы, как я думаю, заметили, что я там не появлялась с того самого момента, как похоронила Ивана. Меня более ничего не связывает с этим домом. И если вы желаете там жить, я не возражаю.  Думаю, что и сын не будет против. Можете распоряжаться этим поместьем полностью и навсегда. Мы Вас беспокоить не будем.
Анастасия замолчала. Гость, допив чаю, поблагодарил хозяйку.
– Вы извините меня. Мне, право, неудобно, но я не мог без Вашего разрешения….
Анастасия не дала ему договорить:
– Вселяйтесь и живите.
Мужчина встал, видно было, что этот разговор дался ему нелегко, он то теребил картуз в руках, то пытался надеть его на голову, то снимал и вновь продолжал   теребить его.
– Тогда я пойду, спасибо за чай и ещё раз простите.
Он вышел за калитку, и, не оборачиваясь, быстрым шагом пошёл по улице. Анастасия долго смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом. Удивительно, как судьба играет человеческими жизнями. Видно, судьба не пожелала, чтобы родовое гнездо Ивана осталось пустым и поселила туда его родственника. Возможно, он возродит жизнь в этой усадьбе. Возможно, и там будут радости человеческого жития. Она, было, собралась отойти от калитки, но увидела, как вдоль улицы идут Владислав с сыном. Они беззаботно о чём-то разговаривали, и у Анастасии стало легко на сердце. Наконец-то через столько мучительных лет их семья соединилась. Она понимала, что в жизни у них с Владиславом всегда будет та пропасть потерянных дней, которая с каждым совместно прожитым днём будет сокращаться.

г. Нефтекамск   
09.11.2007года.