Хранители. Глава XII

6 апреля 1944 года
Берлин, Германская империя

Софи Вильхельм ничего не понимала. Вообще. И более всего ей было непонятно, почему она была до сих пор жива. Ведь её кумир и тёзка – Софи Магдалена Шолль – была арестована 18 февраля прошлого года за ровно тем же занятием – разбрасыванием антинацистских листовок, только в Мюнхенском, а не в Мюнстерском университета, а уже через три дня – 22 февраля – предстала перед печально известной Народной судебной палатой, в тот же день была приговорена к смерти (в полном соответствии с имперскими законами, надо отметить) и уже вечером закончила свою жизнь на гильотине. Вместе со своим братом – Гансом Шоллем и их товарищем Кристофом Пробстом.

Её адвокат бесконечно грустным голосом предрёк ей ровно ту же судьбу; она уже попрощалась с родителями, пообещав воссоединиться с ними в лучшем мире, исповедовалась своему духовнику – отцу Вольфраму; в долгих молитвах подготовилась к публичным оскорблениям и унижениям на судебном процессе, исход которого был ясен заранее и к неизбежному рандеву с гильотиной в мюнстерской тюрьме…

Но ничего подобного не произошло. Без каких-либо объяснений через два дня после ареста её отделили от её товарищей по «Алой розе» (организация Софи носила название «Белая роза»), надели наручники, посадили во вполне комфортабельный «опель-адмирал», зажав на заднем сиденье между двумя рослыми шарфюрерами из мюнстерского гестапо и почти десять часов везли по забитым (война всё-таки) дорогой до Берлина.

После чего – опять же безо всяких объяснений – поместили в на удивление комфортабельную одиночную камеру, больше напоминавшую номер в заурядной провинциальной гостинице в подвале (только с привинченными к полу стулом, столом и кроватью) в подвале здания РСХА на Принцальбрехтштрассе, 8.

И оставили в покое. Который продолжался вот уже… третий день. Её арестовали 31 марта, по логике вещей она уже два дня как должна быть мертва, а её тело сожжено в тюремном крематории…

Но она была жива. Её даже ни разу не вызвали на допрос. Кормили трижды в день. Очень неплохо кормили, особенно учитывая серьёзнейшие трудности с продовольствием, которые переживала её любимая Германия. Как минимум, как старших офицеров СС (её подруга работала в продовольственном управлении СС). А то и получше. На прогулку вот, правда, не водили. В душ, впрочем, ежедневно. Что её удивляло не меньше.

Она вообще ничего не понимала. Забыли они о ней, что ли? Но тогда откуда такое VIP-отношение  к ней (как сказала бы её школьная учительница английского языка)?

Пользуясь неожиданно выдавшимся свободным временем, она в сотый, двухсотый, трёхсотый, тысячный раз прокручивала в голове все события с момента создания «Алой розы». А потом – и с самого начала её короткой и, надо честно признать, не очень-то уж и яркой жизни.

И снова и снова задавала себе один и тот же вопрос: правильно ли она поступила? С точки зрения гражданской, католической (она была весьма ревностной католичкой)… Просто человеческой, наконец.

Было ли её самопожертвование (а она прекрасно отдавала себе отчёт в том, что совершенно сознательно жертвовала своей жизнью) единственно правильным выбором? Не было ли оно напрасным? Была ли от неё хоть какая-то польза? И не было ли от этой жертвы больше вреда, чем пользы?

Она родилась 10 мая 1921 года в городе Форхтенберг, мэром которого был её отец, став четвёртым ребёнком из пяти (обычное дело для католической семьи). В 1930 году семья переехала в Людвигсбург, а через два года в Ульм. С двенадцатилетнего возраста Софи состояла в нацистском Союзе немецких девушек (что было столь же неизбежным, как членство в пионерской организации в СССР).

В 1940 году Софи с отличием окончила школу и устроилась работать воспитателем в детский сад. В следующем году она вынужденно перешла на работу в Имперской службе труда (RAD), поскольку прохождение практики в подчинённых RAD учреждениях было обязательным условием для поступления в университет. В мае 1942 года Софи поступила в Мюнстерский университет на философский факультет. Её брат Ганс уже учился на медицинском факультете и познакомил Софи со своими друзьями, которые образовали тесный круг, связанный общими философскими, политическими, музыкальными, литературными и спортивными интересами.

Летом 1943 года они узнали о трагической судьбе Софи Шолль и её товарищей по «Белой розе» и решили поднять знамя ненасильственного сопротивления нацистам, выпавшее из рук мюнхенских борцов с нацистским режимом.

Зачем они это сделали? Впрочем, скорее почему…

Все они были христианами. Точнее, католиками. Христианами ревностными. Не в смысле тщательного соблюдения обрядов (к этому они как раз относились без особого фанатизма, вполне обоснованно считая это чистой воды фарисейством), а в смысле максимально точного следования духу католического вероучения.

А дух этот говорил, нет, просто кричал о полной, абсолютной, непреодолимой несовместимости христианства и национал-социализма. Либо-либо. Либо ты – христианин; либо – нацист. Третьего не дано. Поэтому служить нацистам ровно то же самое, что продавать душу Дьяволу. Обрекая её на вечные муки в геенне огненной.

Уж лучше краткие страдания и быстрая смерть в этом мире, чем вечные мучения в мире ином.

Когда они это окончательно поняли, они и решились. Летом 1943 года - сразу после катастрофы вермахта под Курском – начали тайно сочинять и распространять листовки. С призывами к сопротивлению режиму – причём не только и даже не столько ненасильственному.

Обвинительное заключение, с которым Софи и её товарищей ознакомили, но которое почему-то до сих пор не было направлено в имперский народный суд (и, судя по всему, вообще непонятно куда делось), гласило:

«Обвиняемые призывали к саботажу военной промышленности и к вооружённому сопротивлению власти, они осуждали национал-социалистический образ жизни нашего народа, пропагандировали пораженческие настроения и наихудшим образом отзывались о фюрере. Тем самым они играли на руку врагам Рейха и подрывали обороноспособность нашей страны»

Что было недалеко от истины. Да что там – было чистейшей правдой.

По законам Третьего рейха (как собственно, и любой другой воюющей страны), такие деяния однозначно карались смертью. В Германии – на гильотине.

Но она была жива. До сих пор жива. И никакого суда (не говоря уже о гильотине), впереди, похоже, не просматривалось. Неужели действительно забыли? Или это просто какая-то дьявольская игра гестапо, о которых по Германии ходили слухи один невероятнее другого.

Но зачем? Они же просто дети… Не связанные ни с противниками рейха, ни с военными заговорщиками… вообще ни с кем. Их даже не пытали. И жёстко не допрашивали. Просто констатировали факт антигосударственных преступлений, караемых смертной казнью. И всё.

Что тут вообще происходит?

Её размышления были прерваны тихим, почти бесшумным (двери камер внутренней тюрьмы берлинского гестапо смазывались очень тщательно) скрипом ключа, поворачивающегося в в замочной скважине. Затем дверь столь же почти бесшумно распахнулась.

Изумлению Софи Вильхельм не было предела.

В дверном проёме этой камеры стоял человек, которого она, пожалуй, менее всего ожидала там увидеть. Исключая, разумеется, инопланетян, британских коммандос, русских десантников и тому подобных. Впрочем, в апреле сорок четвёртого… насчёт коммандос или десантников она была не вполне уверена.

Высокий голубоглазый блондин идеальной арийской внешности. Лет тридцати пяти или около того; одетый в безупречно сидевшую на нём – как влитая – фельдграу  с витыми погонами подполковника и петлицами оберштурмбанфюрера СС. Правая петлица пустая; на правом же рукаве нашивка SD.

Это был офицер гестапо.

Но поразило Софи вовсе не это. Офицер гестапо в её камере был как раз делом само собой разумеющимся. Её поразили его награды.

Железный крест первой и второй степени. Крест Военных заслуг – тоже первого и второго класса. Военный орден Немецкого креста. Две нашивки за ранения. Знак «За борьбу с партизанами».

Офицер был увешан наградами как рождественская ёлка игрушками. Которую венчали награды, которых удостаивались только самые избранные. Самые мужественные и бесстрашные. И самые заслуженные.

Рыцарский крест Железного креста с дубовыми листьями.

Это был не обычный гестаповец. А самый настоящий боевой офицер. Видавший виды, не раз, не два, и не десять смотревший в глаза смерти. И неоднократно показавший беспримерное мужество на поле боя.

Ибо за кабинетную работу (и, тем более, за репрессии) такие награды не вручались. Заслуги карателей ценились, но особо не награждались. Ни крестами, ни званиями.

А перед ней стоял всё-таки подполковник.

И если бы только подполковник… Это был её тип мужчины. Именно таким она представляла себе своего будущего мужа до того, как решила принять мученический венец. Высокий, красивый, сильный, смелый, обязательно герой войны. Кавалер Рыцарского креста – это был вообще предел мечтаний.

В других обстоятельствах она бы в него влюбилась без памяти. Причём в мгновение ока. И даже сейчас…

Ей стоило огромных усилий восстановить самообладание. Но только до тех пор, пока их взгляды не встретились.

За три дня допросов в мюнстерской тюрьме она привыкла к взглядам следователей. Похоть, ненависть, презрение, страх (как римских гонителей перед христианскими мучениками)… всё, пожалуй.

В глазах подполковника ничего этого не было и в помине. Спокойствие, уверенность, и странно доброжелательный интерес.  И, что самое странное – и совершенно неожиданное….

Оберштурмбанфюрер ей улыбался. Спокойной, светлой и на удивление доброжелательной улыбкой. Словно он пришёл к ней не как враг, не как противник, а как друг…

Она вообще перестала что-либо понимать. Да что там понимать… Её легендарное рацио, которое как орешки щёлкало сложнейшие философские проблемы и раз за разом выигрывало философские диспуты у гораздо более многоопытных оппонентов, вообще покинуло её. Улетело куда-то вдаль. Осталось только оно желание – броситься к нему на шею, прижаться к нему, обнять его, укрыться в его объятиях от всего этого ненавистного мира. От смерти.

Невероятным усилием воли и ненависти она подавила в себе это желание. Ибо он был частью этого ненавистного ей мира. Частью нацистской машины. Дьявольского нацистского режима.

«Здравствуйте, Софи» - всё с той же обворожительной улыбкой, спокойным, уверенным и бесконечно доброжелательным голосом произнёс подполковник.

Её словно током ударило. Менее всего она ожидала, что он назовёт ей не «фройляйн Вильхельм», как полагалось по тюремным правилам, а по имени. Впрочем, по тем же правилам на допрос её должен был вести тюремный охранник…

А не кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями. Который, к тому же, сам спустился в её камеру.

«… Меня зовут Хорст Людвиг Энке. Оберштурмбанфюрер Энке. я Ваш новый следователь…»

Это уже ни в какие ворота не лезло. Во-первых, следователи гестапо носили исключительно штатское, ибо большинство их них не имело офицерских званий – только полицейские. Во-вторых, подполковник СС в качестве следователя – пусть даже берлинского гестапо – смотрелся как… бутылка шикарного шампанского на столе городских бродяг.

Что-то во всём этом было сильно не так. Ибо подполковник этот напомнил ей…

Она вдруг вспомнила. Её брат Вернер, обер-лейтенант вермахта, в последний свой приезд в отпуск с величайшим восхищением рассказывал о ягдкомандах. Небольших группах особо подготовленных специалистов по борьбе с партизанами, которые брались за самые невозможные и безнадёжные антипартизанские задания – и с блеском их выполняли. Пятеро против взвода; вдесятером против роты – таким было нормальное для них соотношение сил. Они даже не принимали – они навязывали бой. Многократно превосходящему противнику. И почти всегда побеждали. Или умирали с честью. Смертью храбрых.

Хорст Людвиг Энке был из этой породы. Из породы ягдкоманд. Но что он делает здесь, на Принцальбрехтштрассе, 8? И какое отношение это имеет к ней? Неужели она настолько важна для берлинского гестапо?

Господи, во что же такое она вляпалась?

Она вдруг осознала, что всё ещё сидит на своей койке. Хотя по строгим тюремным правилам ей надлежало немедленно встать при появлении даже охранника. За нарушение этого правила полагалось наказание – карцер или порка (нацисты с каким-то истинно садистским удовольствием вернули телесные наказания в тюрьмы и концлагеря). Хотя с чисто практической точки зрения толку от этого было немного. На тюремную и лагерную дисциплину это влияло слабо. Если вообще как-то влияло.

Её прошиб холодный пот. Ладно ещё карцер (хотя был ли он в этой «тюремной гостинице – это ещё очень большой вопрос»). Но порка…

Она просто со стыда умрёт. Безо всякой гильотины.

Девушка вскочила с койки как ошпаренная. И немедленно попыталась встать в некое подобие стойки «смирно». То ли с робкой надеждой избежать унизительного наказания… то ли чтобы угодить ему…

Она немедленно возненавидела себя за эту слабость – христианской мученице так себя вести не подобало совсем. Но ничего не могла с собой поделать. Её чувства были сильнее её воли. И ей разума. Чувства страха и…

Ей очень не хотелось произносить – даже про себя – слово «влюблённость».

Он только рассмеялся. Весело, по-мальчишески задорно и без малейшего намёка на враждебность.

«Здесь Вам не Дахау, Софи…»

Снова удар тока. Он что, над ней специально издевается?

«… и не Равенсбрюк. И не Бухенвальд. И не Плетцензее с Моабитом».

«Поэтому прыгать никуда и ниоткуда не нужно»

Это окончательно сбило её с толку. Что тут вообще происходит?

Он как-то очень странно вздохнул, затем продолжил.

«Собственно, я за Вами»

«На допрос?» - озабоченно спросила девушка. «Или…?»

Он снова рассмеялся. Всё так же весело, задорно и доброжелательно.

«Ну зачем же сразу на допрос… Мы просто сначала с Вами пообщаемся…»

«А потом?» - с неожиданной даже для самой себя надеждой спросила она.

«А потом…» - Энке сделал неожиданно многозначительную паузу, «мы с Вами поедем на экскурсию»

И добавил, по-прежнему весело, спокойно и доброжелательно глядя на изумлённую девушку.

«Я хочу Вам кое-что показать»