Ан сапар!

               
               



   - Та-а-ак! Веселей, веселей проходим по салону. На площадках не задерживаемся, проездные документы и удостоверения предъявляем в развёрнутом виде! -  подбадривая еле втискивающихся пассажиров, привычно  покрикивала кондуктор Клава.
   Пассажиры, по её мнению, были сегодня какие-то квёлые и двигались еле-еле. И это в самый час пик!  А народ так и валил, и троллейбус всё больше отставал от графика.
   - Да что они? Как мухи варёные с утра, честное слово. Кое-как садятся… Не проснулись ещё, что ли? – ворчала Клава.
   Сзади их уже нагонял другой троллейбус.
   - Отстаём, отстаём. Совсем из графика выбились. Вот ведь народ у нас! Тоже культура – все разом влезть хотят, только троллейбус-то у меня  не резиновый – неужели  не понятно!  И что  зря толкаются? Только время теряем. Сзади Петровна  вон впритык уже идёт – и маршрут у неё тот же и в салоне вроде, посвободнее, так нет -  все сюда прут!
   Но плохое настроение не мешало ей работать. Цепко и привычно она оглядывала свой салон и, как хорошая хозяйка, успевала сразу всё: проверяла проездные, удостоверения, обилечивала пассажиров, следила за порядком. Имея  многолетний опыт работы, она производила эти действия почти не задумываясь  – автоматически, как хорошо отлаженный механизм, так как все необходимые ей  в работе навыки давно отточились до степени ловкой привычки. Когда смотрит кто-нибудь  со стороны и думает: «Вот  легкая  у нее работенка  -  катайся да билетики отрывай…  это и любой дурак сумеет!»
   За годы работы зрительная память её обострилась настолько, что Клавдия, лишь скользнув взглядом, легко запоминала людские лица. В отличие от многих  кондукторов из их же троллейбусного управления -  плохо запоминающих и  по многу раз требующих у  какого-нибудь неприметного пассажира платы за проезд. Сама же она редко подходила к одному и тому же человеку дважды.
   «Зайцев» же вообще вычисляла сразу. «Зайцы» у неё были поделены на несколько категорий.
   Например, были «зайцы» скромные, а значит и  самые закоренелые. С особой тактикой: они маскировались.  Зная  что  кондуктор больше следит за «новенькими», войдя, они  сразу  старались изобразить давно едущих пассажиров: прятались за  спины,  шмыгали на дальние сиденья; старательно глядели в окно или якобы  засыпали, клюя носом.  Попавшись,  вели себя тоже  неконфликтно – молчали  или что-то бурчали, стараясь не привлекать внимания.
   Ещё были владельцы поддельных проездных. Они тоже не стремились к общению. Свой фальшивый документ торопились предъявить издалека, от самой двери, избегая близкого общения   и проездной в руки не под каким видом не давали.
  Попадалась и  ещё одна порода «зайцев» - веселые. Почти всегда  мужского пола,  чаще  компанией и  почти всегда – немного выпившие.  Такие  никогда не прятались, а наоборот, в ответ на строгие окрики дружелюбно и открыто улыбались. Любители поговорить.
   К ним она питала скрытую и необъяснимую слабость, а потому часто и охотно пускалась с ними в служебную беседу:
   - Ну! Платить будем или что? – грозно вопрошала она, подступаясь к группе парней, - вы у меня  уже сколько без билета проехали, а? Платить кто, Пушкин будет?
   Ответом ей были лишь широкие обезоруживающие улыбки.
   - Так, давайте готовьте за проезд с каждого. Не то высажу сейчас же! Вы сколько просили: «Одну остановку, одну остановку…», а сами уже третью едут, - злилась она.
   Но всерьёз на них злиться не получалось. Самая устрашающая ругань разбивалась об их спокойно-весёлое нахальство. Раньше она пробовала их выталкивать из троллейбуса. Но это оказалось невозможным. «Зайцы» всегда  стояли как шкафы. Лишь иногда легко и без усилий отодвигали от себя пятипудовую Клаву, когда она уж слишком расходилась. Они не огрызались, не ругались, а напротив, охотно балагурили с ней остановку за остановкой до тех пор, пока не сходили там, где им было нужно.
   Поэтому Клава давно плюнула на них. Не ругалась. Хотя вообще-то ругаться она была мастер. Иной раз такое заворачивала, что даже у мужиков уши розовели. Пусть по инструкции это и не положено, да их троллейбусное начальство смотрело на такие мелочи сквозь пальцы – лишь бы план выполнялся. План же Клава выполняла обычно «с верхом», а потому в управлении всегда числилась на хорошем счету.
   Но работу свою при этом никогда любимой не считала. Даже в голову такое не приходило – сколько ей тут приходилось «тратить нервов»! Но и  не роптала, считая  что каждому судьба  даёт  как-бы своё окошко – кому в тереме, а кому в бараке, из которого человек должен смотреть на мир. И из положенного ей судьбой места глядела на  мир с твёрдой усмешкой: «Хорошо там, где нас нет».
   Кроме «зайцев», ездили ещё бомжи и пьяные..   Бомжей она не терпела так, как не терпят вредных насекомых. Наглые, грязные – гляди, чего-нибудь прихватишь от них. Да и вонь после них такая! Проедет такой одну остановку, так после него ещё пять дышать нечем. Пассажиры из-за них ругаются. Таких она, по возможности выталкивала сразу, а если упрямились, могла добавить и  пинка для уважения.
   Пьяных же нередко жалела глупой бабьей жалостью, а выпившим симпатизировала, как почему-то симпатизируют им многие люди.
   - Вот некоторые в театры ходят, - частенько говаривала она, - а мне туда и незачем. У меня каждый день столько артистов, что никакого кина не надо!
   И в самом деле, каждое утро Клава окуналась в такую круговерть человеческих лиц, ситуаций и всевозможных случаев, что после каждой смены, переполненная впечатлениями, валилась с ног от усталости и никаким «театрами» и даже телевизором не интересовалась.
   - Жизнь – она такая…- философски рассуждала Клава, - жизнь – она такую штуку может показать – почище всякого тебе режиссёра!
    Закалённая в житейских бурях, она при всём этом всё же не утеряла вкуса к жизни, некоей пластичности, способности удивляться новому. Как эстет любуется картинами, так она, не отдавая себе отчёта, любовалась людьми: любила иной раз мимоходом услышать чью-то остроумную реплику или веское замечание; заметить в привычном и обыденном какой-то свежий штрих. Ведь у неё -  кто только не ездил!
   По утрам , в самый час пик редкими вкраплениями в толпе солидно выделялись преуспевающие служащие – в галстуках и с респектабельными лицами - спешили в свои офисы. «Конторские», - по старинке определяла Клава, не признавая новых «американских» слов.
   Старушки торопливо вытаскивали из пустых молочных пакетов пенсионные удостоверения, перетянутые чёрной аптечной резинкой, и  немощная старость глядела на Клаву их выцветшими  мудрыми глазами, пока трясущиеся руки прятали обратно в сумку драгоценный документ.
   Зато работники силовых ведомств  взмахивали своими красными книжечками коротко и уверенно, распространяя вокруг ощущение превосходства и скрытой власти над остальными, таких книжечек у себя не имеющими.
   И Клаве всегда казалось, что только лишь в тоненьких  книжечках и заключалась сила и уверенность этих людей. Ей на память приходила сказка о Кащее Бессмертном: «…а смерть его в иголке, а иголка в яйце…и т. д.».
   - Ведь сломай твою «иголку», - размышляла Клава, - отбери «корочку» - и что от тебя останется? Как ты тогда на людей поглядишь? Ведь ты ж без неё никто будешь, - думала она, глядя на  «товарищей».
   Не приемля высокомерия в людях, не жаловала она и «богатеньких сынков», не замечающих никого  вокруг себя и,  поджав губы, подмечала  и равнодушное  презрение в глазах  и барскую спесь на молодых лицах.
   Недовольство к ним Клавы выражалось в холодном официальном тоне.
   - При папиных денежках, щенок – сам ещё ничем ничего, а уж гонору у него – на пятерых несли, одному досталось. То ли дело наши простые ребята, весёлый народ.  С ними и пошутить и поругаться можно – свои, не обидятся.  «Своими»  она считала молодёжь из рабочих районов и окраин города. Они заваливались гурьбой, смеялись, передавали друг другу один на всех проездной – с ними ей и вправду было проще.
   - Да-а… - улыбалась  в это утро своим мыслям Клава, - всякий народ ездит. Кого только не увидишь на транспорте…, -  шевелила  она про себя губами и задумчиво поднимала бровь, покачиваясь в такт мыслям, так неурочно отвлекшим ее от обязанностей…
  -Да-а…
    Но  тут водитель громко объявил очередную остановку и троллейбус остановился.
   - - Ой! Да что это я? - спохватилась она, удивляясь сама себе,  - размечталась с утра, а работа-то стоит! – и, поправив ремень сумки, заработала локтями, проталкиваясь через спины и ботинки к необилеченным пассажирам.
   И не заметила, как в средней двери, цепляясь неверной рукой за поручни и чужие сумки, показалась пьяная фигура.
   Троллейбус дернулся,  и фигура, схватившись за чей-то рукав, не удержалась и повалилась на сидящую женщину.
   - Вы что, мужчина, осторожнее! Держаться надо! – возмутилась та.
   Кое-как поднявшись, пьяный тяжело уставился на женщину, пытаясь  услышать её и поймать в фокус своего зрения. Эта напряжённая работа понимания далась ему нелегко: он сморщился и потряс головой,  пытаясь выдернуть себя из пьяного затмения.
   Но это ему не удалось. Мелькнувшая было в его глазах мысль исчезла  и окончательно потонула в тёмной бездне, подобно тому,  как мелькнувший в волнах утопающий скрывается в глубокой пучине. На лицо его снова наплыло оловянно-бессмысленное выражение.
   - Тьфу ты, - женщина поняла, что перед ней пьяный. Лицо её сразу сделалось брезгливым, - уже с утра набрался,  на ногах не стоит. И где только находят?
  Народ в троллейбусе, как это бывает иногда, вдруг оживленно и весело пустился в обсуждение.
   - Это они быстро найдут! – откликнулась, обращаясь  как бы в пустоту перед собой, ее соседка, пожилая женщина.
   - Да уж, нет молодца сильней винца, - неодобрительно крякнул старик у окошка.
   - Совсем ничё не соображает, - охотно подтвердили сзади густым басом.
   Действительно, несмотря на то, что пьяный всё же двигался и шевелился, казалось что он находился в каком-то совсем ином измерении, а здесь стояла, шатаясь, одна пустая оболочка.  Бессмысленно вытаращенные  глаза ничего не видели вокруг, но  с пристальным вниманием и видимым усилием разглядывали что-то внутри себя. В узких его зрачках, обращенных куда-то глубоко внутрь, то и дело плескалось напряжение, перемешанное со страхом. Тогда лицо начинало подёргиваться судорогами, а кулаки крепко сжимались.
   - Э-э, да что с ним разговаривать. Не видите -  алкаш конченый.
   - Точно, белая горячка, - искоса глянув,заключила женщина, - пьют до  чёртиков.
   - Закрывать таких надо!
   И вправду, он больше походил на человека с больной психикой, для которого исчезает реальность, а вместо неё из глубин сознания надвигается нечто - сотканное из неясных обрывков – странных и пугающих. Это нечто растёт, ширится, оживает и превращается в навязчивую галлюцинацию, которая без конца повторяется в воспалённом мозгу, и устрашает, и давит его. С ужасом следит страдалец за образами, разворачивающимися перед его внутренним взором. Он верит в их реальность, вступает с ними в контакт и подчиняется им. В этих образах действительность мешается с самыми дикими фантазиями, рождая жуткие нечеловеческие видения. Кошмары сумасшедшего… Они завладевают разумом больного, заставляют содрогаться его душу и тело и, в конце концов, убивают его совсем.
   Господи, до чего может дойти  подобное тебе творение - человек…
  Похоже, что пьяный уже двигался по этому пути. Глядя в точку перед собой, он всё сильнее беспокоился, производил руками какие-то ненужные движения, будто желая спрятаться.
   Наконец, стоявшему сзади здоровенному детине всё это надоело.
   - Ну, хватит, мужик. Хорош людей пугать. Вон твоя остановка - приехали. Давай, выходи уже, - промолвил он, недовольно хлопнув его по спине.
   Пьяный внезапно очнулся и настороженно оглянулся  на детину.
   - Тебе, тебе говорю, - одобрительно кивнул тот.
   Тогда пьяный, поняв  что обращаются к нему, пришёл в себя окончательно. Реакция его была неожиданной.
   Он пригнулся, закрыл голову руками и тихо застонал. Потом выпрямился и медленно, с силой поднял перед собой дрожащую от напряжения руку, поднёс её близко к глазам, тяжело и пристально глядя на побелевшие костяшки мозолистого кулака. Потом также тяжело и медленно он перевёл взгляд на детину, исподлобья в упор, и с отчаянным напряжением  глядя ему в глаза.
   - - Не нна-до…- с трудом выдавил он, дрожа как сжатая пружина.
   И вдруг, не выдержав и сорвавшись как в пропасть, сдавленно закричал, мешая русские и чувашские слова и отчаянно стуча в поручень кулаком:
   - Ан сапар! Ан сапар! 1 Только,  пожалуйста, ан сапар!!! ( Не бейте! Не бейте! Только, пожалуйста, не бейте! Пер с чувашского) – безжалостно бил он по железу, снова безнадёжно проваливаясь в пьяный угар.
   - Да он вообще, что ли? – покрутила пальцем у виска женщина. Многие из пассажиров с пониманием  заулыбались.
   - От  даёт! Кто его тут интересно, бить собирается?
   На шум пробралась Клава.
   - Это ещё что такое! Кто тут у меня буянит? Щас быстро сдам куда надо!!! – еще не разобравшись, с разгону свирепо заорала она, - что ещё за артист такой выискался?!
   Но, приглядевшись получше, сразу  успокоилась и лишь скептически хмыкнула.
   - А-а, старый знакомый… «Братишка» пожаловал! Ба, да на кого похож! Чего это  мы тут шумим?
   Знакомый был и в самом деле давнишний. Помнила его Клава  неизвестно с каких времен. Сколько лет она работает – столько он  на этом маршруте катался. Круглый год - зимой и летом. Ещё и пошучивал при случае.
   - Клавдия, - подмигивал он ей, - я тебя в твоём красном троллейбусе сегодня с утра стою,  высматриваю. А тебя всё нет. Не едет моя! Сколько троллейбусов из-за тебя пропустил…- разочарованно разводил он руками.
   - У нас девять машин на линии, - неприступно-строго отвечала она, -  интервал движения – шесть  минут.  Если торопитесь – можете на другие номера сесть. Подряд  идут. До центра на любом доедете!
   - Вот я и говорю, Клавочка, - перебивал он, - сколько я троллейбусов пропустил, а всё из-за тебя. Смотри, опоздаю на работу – ты одна виновата будешь. Ох, не рассчитаешься потом, - улыбаясь, хитро прищуривался он.
   - Иди, иди, - смеялась Клава, - много будешь болтать, я с тобой прямо сейчас рассчитаюсь.
   Он жил где-то в пригороде и обычно сходил  на последних остановках. Лет сорока с небольшим, общительный, разговорчивый… Все звали его Братишкой – он дружелюбно отзывался.
   Кто он, была ли у него семья, и откуда взялось это прозвище, Клава не знала.               
   - Может, в морфлоте служил, может, в войсках каких?.. – иногда мельком задумывалась она, - там-то у них братишек много…
   Лишь только производным от «братвы» оно быть никак не могло – ничего блатного и фраерского в нём не было.
   Казалось, его знал весь посёлок, и со всеми он ладил. Бывало, пока троллейбус отсчитывал остановки бесконечного пригорода, чуть не каждый из входящих  мужчин или дружески кивал Братишке или  перекидывался парой-другой слов.
   Но в последний год Клава его что-то и не встречала: «Уехал, что ли, куда?». А таким  пьяным она и вовсе видела его впервые.
   - Да, видно крепко прижала его жизнь…
   В троллейбусе стало свободнее.
   - Ладно, езжай до дому, - разрешила Клава, - только смотри, чтоб не шумел тут у меня. Нечего хулиганить.
   Но это было не хулиганство. Наоборот, он сам хотел спрятаться, укрыться от кого-то -  видимого только ему, и, снова уйдя в себя, всё громче и отчаяннее повторял в пространство:
   - Ан сапар! Эпе – ВДВ! Эпе – ВДВ!  (Не бейте! Я - ВДВ! Я-ВДВ!)
   - Это он, что ли  -  «ВДВ»? – отходя, усмехнулась Клава.
   Кого же он убеждал и кого боялся? И куда ехал? Скорее всего, в никуда, потому что  находился в той степени опьянения, когда уже не важно – зачем и куда ехать. Да и где находиться вообще.
   Для него, похоже, совсем стёрлось ощущение пространства и времени. И лицо и одежда и весь его вид свидетельствовали о тяжком давнишнем запое. И об отсутствии домашней руки. Рваная куртка, лицо со следами пьяных потасовок, старые зажившие шрамы и свежие ссадины говорили как о беспорядочной разгульной жизни, так и о беспокойном характере их владельца.
   Но в то же время он ничем не походил на бродягу. Его лицо не было тусклой циничной маской  бомжа – отёкшего от денатурата, медлительного и наглого в своём нарочитом убожестве. С набрякшими веками и пальцами, отекшими от холода и постоянного пьянства. Который любит выставлять напоказ свои болячки и гремит пустыми бутылками.  И залезая в троллейбус, бесплатно  садится на сиденье  и сидит там – опухший, окружённый своей подвальной аурой, зная, что никто не захочет связываться с ним – олицетворением болезней скорее духа, чем тела.
   Нет, здесь было совсем другое. В открытом подвижном лице Братишки, несмотря на пьянство, замечалась некая сухость и твёрдость черт, которая формируется только в результате многолетней  упорной привычки. Привычки постоянно, изо дня в день  преодолевать себя и  свои слабости.  Каждый день не расслабляясь, противопоставлять свой  характер и усилия воли  внешним обстоятельствам. Бороться с ними. Черты, свойственные людям, о которых  говорят: «Прошёл огонь и воду». Такие лица  бывают у солдат, иногда у крестьян, у много работавших и много повидавших людей, которых часто била, но не согнула судьба. Судя по обветренному мужественному профилю, его жизнь тоже проходила не в кабинетах.
   Руки загорелые, мускулистые, с привычными мозолями. Сильные и сноровистые. Но с подвижными, не как у крестьян,  пальцами – красивые руки. Волевой подбородок и твёрдый рисунок добрых губ. Упрямый наклон головы.
   Из-за его ворота выглядывал краешек грязной тельняшки.
   Так кто же он  - этот пьяница с симпатичной кличкой Братишка? Спившийся человек и пропавший для общества семьянин…?  Бывший десантник, солдат или просто алкаш, научившийся  «давить на жалость» своими криками?
   А эти страдающие, полные внутренней боли глаза!?
   - Чудной он, - между делом мельком взглядывала на него Клава, - чай, и семьи-то у него нет. Плохо ему. Неухоженный. А так-то мужик хороший…ничего… - чисто по-женски прикидывала она.
   Сквозь пьяную шелуху в нём  проступало что-то настоящее, сильное. В горьких его словах  не  чувствовалось самоуничижения или ненависти, как и не чувствовалось злобы.
   Он не угрожал и не заискивал, а только просил. Просил людей не обижать его,  и сквозь страх в нём ясно светилась любовь к этим же самым людям. Бесконечное доверие к ним. Такое, что даже и в смертную минуту он не изменил бы себе, а только просто попросил бы их  также по-человечески: « Братишки, не убивайте…»
   И видно оттого-то ему, не потерявшему веру в людей, и было так тяжело от нанесённой ему кем-то обиды.
   С пронзительной болью смотрел он в какую-то точку перед собой и к ней обращал своё страдание. Не разжимая побелевших кулаков, он раскачивался из стороны в сторону и с силой повторял одно и то же:
   - Ан сапар!...Ан сапар!...Ведь эпе – ВДВ! Эпе – ВДВ! Сирем пилек прыжоксем!( Не бейте!.. Не бейте!.. Ведь я -ВДВ! У меня двадцать пять прыжков!  Перевод с чувашского) умолял он кого-то невидимого, пытаясь поднять свой авторитет перед лицом опасности.
   Природная задиристость и драчливость, заметные в его чертах, и  возможно,  полученные им некогда бойцовские навыки, вероятно и раньше доводили его до горячих  конфликтов, но  непрерывное пьянство и  теряемый им  общественный  статус привели к тому, что конфликты эти всё чаще носили характер побоев.
   Может быть, одна из таких жестоких драк сломала его и поселила в нём стойкий страх перед физической расправой, который и рвался сейчас из него мыслью: «Пожалуйста, не трогайте меня… не надо!»
   И спившиеся люди желают сохранить уважение в собственных глазах и в глазах окружающих. Но раз это невозможно в настоящем, они обращаются к прошлому, пытаясь извлечь оттуда былые регалии, признаки давно минувшего благополучия: кто-то имел престижную работу и образование, кто-то – хороший дом и красавицу-жену… Они украшают прошлое легендами и домыслами как ребёнок ёлку, и,  в конце концов так сживаются со своей сказкой, что совершенно искренне рассказывают её окружающим.
   - Так и этот, наверное, - разглядывала Клава совсем сползшего на пол Братишку, - и этот придумал себе службу в ВДВ – почётных и уважаемых всеми войсках. Бедный… Вон и тельняшку себе заимел для пущей важности!
   А он сидел на ступеньках перед средней дверью и, пытаясь защититься от жестокого мира, плакал сейчас пьяными слезами, где-то быть может играя на публику, а больше всего горько тоскуя о своей пропащей жизни, о невозвратных надеждах и о том, что вот у другого всё сложилось - и сложилось именно так, как когда-то хотелось сложить ему самому;  о своей слабости перед грубой силой, а более всего – о невозвратной и яркой юности и напрасно прожитой жизни. Э-эх, бедолага…
    Так или примерно так думала Клава, грустно усмехаясь своим мыслям. Крепко задумавшись, она и не заметила,  как приехали на конечную. Салон опустел. Хлопнув дверью кабины, водитель помчался в диспетчерскую.
   Лишь пьяный по-прежнему сидел на ступеньках, неловко согнувшись у дверей.
   - Эй ты, вставай – приехали! Вставай, выходи! – крикнула она, не поднимаясь с места.
   Он зашевелился, поднялся и тяжело качнулся вперёд. Потом медленно полез в карман – наверное, за куревом.
   На пол посыпались спички, мелочь, какие-то бумажки.
   Он наклонился и долго смотрел на них. Потом нагнулся было поднять  -  и едва не упал, чудом не кувыркнувшись вниз со ступенек.
    Тогда он презрительно махнул на высыпавшиеся вещи и, кое-как выйдя из дверей, уселся тут же – на бордюре. Здесь он и затих, горестно уронив на колени голову.
   Время от времени он приподнимался, и, очнувшись, пьяно стучал кулаком по пыльному асфальту, без жалости обдирая в кровь руки, и снова со слезами кричал кому-то свои главные слова.
   Шла пересменка.
   Всё это время кондуктор Клава сидела у окна, блаженно вытянув уставшие ноги,  и неодобрительно наблюдала.
   Потом случайно перевела глаза вниз и увидела, что на чисто вымытый с утра пол уже кто-то набросал шелухи.
   - От, паразиты! Опять  семечки грызли! И когда успевают только! Не уследишь за ними, - заворчала она, вставая и подвигаясь к двери.
   Вышаркивая с подножки мусор, Клавдия наткнулась на разбросанные по полу деньги и какие-то бумажки.
   - Эй ты, Братишка! – весело закричала она, высовываясь из дверей, - богатый что ли такой? Деньги-то подбери!
   Ответа не было.
   - Не слышишь? Хватит спать! Богатство проспишь! Смотри, себе заберу!
   Пьяный не шевелился.
   Тогда она, тяжело нагнувшись, собрала с полу мелочь, а вместе с ней подняла и сложенную вчетверо бумажку. Не торопясь,  развернула,  и  дальнозорко отодвигая от себя затёртый на сгибах листок, с трудом разобрала написанное.
   Сверху строго синел штамп военкомата, а на листочке значилось:

   
                С П Р А В К А .

  Выдана Братишкину Сергею Павловичу  1960  г.р. в том, что он в период с 15 декабря  1979  г. по 10 декабря 1980 г. проходил действительную срочную службу в рядах Советской Армии, выполняя  боевую задачу в составе ограниченного контингента советских войск в Афганистане.   
   За проявленные мужество и героизм награждён медалью «За Боевые Заслуги» и медалью  «За Отвагу». Имеет боевое ранение.
   Справка дана для предоставления по месту требования.

   
  А между тем пьяный Братишка  совсем склонился  на асфальт и всё что-то говорил и говорил совсем уже тихим неразборчивым голосом, слабо пошевеливая пыльным, разбитым в кровь кулаком.
                23 января 2005 г.