Звезда Венера

    Солдаты устало сядут у костра, их души успокоятся, а на лицах больше не будет тысячелетней усталости от непосильной и тяжелой ноши. Они больше ничего никому не должны.


    Они не должны были заходить в то село. Да, это противоречило железным правилам разведки, построенным на каком-то зверином чутье и незыблемых законах выживания, но здравому смыслу и простой охотничьей логике – отнюдь. Находясь в так называемом режиме «свободного поиска», выполнив свою основную задачу, постепенно приближаясь к границе «закрытого» квадрата и площадке плановой эвакуации, головной дозор группы № 412 вдруг наткнулся на свежие следы. Слежавшийся ноздреватый февральский наст уж больно услужливо и подозрительно добросовестно представил отчетливые отпечатки обуви трех-четырех человек, петлявшая цепочка следов которых в аккурат пересекала генкурс разведгруппы.  Следы вели из глубины леса в сторону небольшого кишлака. Командир группы Ящер предположил, что это небольшая группа боевиков пару-тройку часов назад зашла в село для пополнения запасов продовольствия или осуществления агентурной связи. На доразведку местности уже не было времени – скоро рассвет и боевики вот-вот должны были пойти обратно. Просто так все бросить и дать отсюда деру, Ящер тоже не мог – его группа уже изрядно здесь наследила и боевики так же, как и разведчики, могли организовать на них охоту по их же следам. Было решено сделать в этом месте засаду. Эти «засланцы» пойдут обратно и сами придут в руки. Оставалось только немного подождать и взять их тепленькими – всего-то делов!
    Моя группа, «отсидев» всю ночь в ВПШГ на аэродроме подскока, уже готовилась к отбытию восвояси, на базу, и бойцы нетерпеливо поглядывали на Восток – там с минуты на минуту должна была заалеть ранняя утренняя заря. Это означало, что оттуда вскоре должна была прилететь на смену нам вертушка с новой группой, назначенной в ВПШГ, уже на день. Бойцы уже не жалея жгли в самопальной буржуйке дрова, с таким трудом накануне стыренные из-под носа у наших соседей – подразделения ОБМО, попутно кипятили старый закопченный чугунный «авроровский» чайник с раскисшими, почти бесцветными нифелями, доедали подогретую тушенку с распаренными на раскаленной плите галетами, некоторые пытались немного поспать, закутавшись в засаленные, затертые до дыр армейские бушлаты. Почти райская идиллия.
    Но тут резким противным зуммером, словно ненавистная и проклятая всеми бормашина отрядовского доктора по кличке Пипеткин, затрезвонил полевой телефон. Одновременно с ним в еще темное морозное звездное небо взлетела зеленая ракета, в мертвенно-бледном черно-белом свете которой были видны фигурки летчиков и наземной обслуги, суетливо двигавшиеся со стороны КП авиации к мирно дремавшему массивному силуэту Ми-8.
«Тревога, черт возьми!» – словно жалящая оса, кольнула меня прямо в недра груди горькая мысль и я почувствовал, как у меня похолодело все внутри.
    – Группа – в ружье! – крикнул я бойцам и сорвал трубку ТА-57.
    – 412-я группа ведет бой в окружении у северной окраины Зандак-Ара, – словно из могилы, донесся сбивчивый хриплый голос дежурного – задачу получишь в воздухе. Взлетайте немедленно!
    Я с досадой бросил трубку в пластмассовое ложе телефонного аппарата. Топот ног, звонкие окрики бойцов, шум, возня, металлическое бряцание оружия и экипировки потонули в нарастающем реве вертолетных турбин.
«Бля! Дождались! Ящер встрял… Эх вы, кони-саночки!..».
    Как говорят бывалые – нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Так вот: нет ничего хуже, чем находиться в ВПШГ и ждать тревожного вылета. Еще намного хуже, когда этот вылет состоялся. Это почти всегда означало, что случилось что-то очень скверное, непоправимое, иначе командир терпящей бедствие группы ни за что не вызывал бы подкрепление. Никогда не знаешь, чем закончится подобный вылет: тебя могут сбить еще на подлете, при заходе на посадку, расстрелять твоих бойцов при десантировании; ты толком не знаешь местности, на которой тебе придется воевать и, как правило – с превосходящими силами противника, ты не знаешь, численность того противника, его вооружение, огневые средства, секторы ведения огня, направление атаки и прочее, прочее. Одним словом, это настолько хреновая ситуация, что как ни крути – у тебя везде заведомо проигрышная позиция. Это русская рулетка, только не из револьвера, а из пистолета Макарова.
    Ошибка Ящера заключалась в том, что он не провел доразведку местности. Это простая азбучная истина: не разменивайся на попутные мелочи, сулящие сиюминутную выгоду. А рискни Ящер и проведи доразведку, то он бы наверняка выяснил, что в паре сот метров, в лесу, причем на господствующей высоте своих сталкеров ждал отряд прекрасно вооруженных боевиков, насчитывавший до тридцати штыков. Все они, выставив охранение, мирно дремали в небольшой лощине, потому и не сразу заметили крадущихся разведчиков. Пара духовских наблюдателей только услышали выстрелы, сухо расколовшие морозную ночь, словно колун высохшее осиновое полено. Хлопки слышались со стороны деревни, откуда должны были с минуту на минуту показаться их «ходоки». Что-то у Ящера пошло не так и снять связников втихую не получилось. Боевики всполошились, несколько секунд посовещались и с криком «Алла-а-уакбар!» ринулись вниз, на небольшую горстку разведчиков, вдвое уступавших им по численности. Завязался неравный бой. Верные своей волчьей тактике охвата, духи, разделившись на две группы, обошли группу Ящера справа и слева. Чтобы не попасть в окружение, разведчикам пришлось по открытой местности, через поле, спешно отходить к селу. Там Ящер и потерял б;льшую половину своей группы: два разведчика были убиты, восемь ранены, четверо из них – тяжело, в числе которых был и сам Ящер. Пуля попала ему в правый глаз и вышла через нижнюю челюсть. Еще одна разворотила ему живот. Но сознание он не терял ни на секунду. Его бойцы, ворвавшись в какой-то сарай, заняли там круговую оборону, стащив в стойло для скота убитых и раненных. Надеяться на чудо не приходилось – патронов оставалось только для того, чтобы отбить одну-две атаки наседавших боевиков, а гранат – чтобы при случае разве что подорвать себя и раненных, дабы не попасть живым в руки врага. Боевики это тоже почувствовали и со своей решающей атакой не торопились. Решили брать разведчиков живыми и дабы не терять понапрасну своих людей, предложили сдаться:
    – Эй, собаки! Все равно вам п…ц! Сдавайтесь!
    Надеяться было не на что – радиостанция здесь не могла связаться с базой. Для этого надо было выйти на горный гребень или хотя бы на какую-нибудь возвышенность. Но этого сделать было нельзя – путь на горный хребет был отрезан. Духи, наверное, и это знали. Догадывались, что в группе спутниковая связь отсутствует – иначе помощь давно бы уже пришла. И это их, наверное, здорово забавляло. Издеваясь, они продолжали весело орать:
    – Уши отрезать будем! Головы отрезать будем! Сдавайтесь по-хорошему!
    – А если по-хорошему, то эту процедуру они с анестезией, што-ле, делать будут? – зло поинтересовался рыжий коренастый пулеметчик, укладывая рядом саперную лопатку для последней рукопашной схватки.
    К истекающему кровью слабеющему Ящеру подобрался сержант Пикарский по прозвищу Пика:
    – Товарищ капитан. Я в хозяйском доме телефон сотовый нашел. Но здесь, черт, связи нет. Давайте, пока нас полностью не накрыли, я к местной мечети попробую пробраться? Залезу на минарет – может, оттуда получится?
    – Ты куда, придурок, звонить собрался? – поинтересовался все тот же неунывающий пулеметчик – В МЧС, што-ле?.
    – Нет, бля! В Ватикан! – огрызнулся Пика – Пожалуюсь при случае Папе Римскому!
    Сквозь пелену боли Ящер глянул на сержанта.
    – ВПШГ… ВПШГ вызывай, сынок!..
    …Бой был коротким, беспощадным и напористым, как летняя гроза. Он стремительно с всепожирающей жестокостью разметал жиденькие, словно детский кисель, предрассветные сумерки. И ночь с оглушающим громом раскололась, подобно тонкому листу дюрали. Боевики, едва заслышав рев вертолетных двигателей, стали разбегаться врассыпную, кто куда, словно вероломные преступники, пойманные на месте преступления. Едва скинув нас – как раз на том месте, где за час до этого дремал духовский отряд – вертолет сходу же, не набирая высоты, выпустил целый рой НУРСов в направлении опушки, окутав ее частыми сизыми разрывами, местами прорезаемыми грязными красно-желтыми языками пламени. Я, как древнеримский центурион, величественно стоял на холме в полный рост и, наблюдая за полем боя внизу, направлял по портативной «Icom» вертолет, носившийся по кругу туда-сюда, беспощадно и старательно, словно отбойным молотком, долбивший НУРСами опушку леса. Бойкам сейчас не позавидуешь – они сами себя вогнали в такую глупую ситуацию: к холму, чтобы уйти в горы, их не подпускали бойцы моей группы, а в сторону села они не могли прорваться из-за оставшихся в живых разведчиков Ящера, которые крепко засели в крайнем домовладении и хорошо контролировали поле и опушку леса. В конце концов, оставшиеся в живых боевики ушли-таки по кромке леса вдоль опушки в сторону гор, выскользнув из огненных клещей, и растворились в синеватой дымке гор на фоне светлеющего бирюзового неба с дырочками гаснувших одна за другой звезд.
    «Фенита ля комедия! – с грустью подумалось мне – Кино кончилось. Свет в кинозале!».
    Мои бойцы ходили возле трупов боевиков, тела которых были разбросаны тут и там, попутно обыскивая их и тормоша – иногда такой себе артист может притвориться мертвым, чтобы при случае чухнуть в лес или всадить тебе в спину нож. Отдельно было сложено их оружие, экипировка и имущество. Даже на морозе, на расстоянии я чуял их противный «специфический» запах, а точнее – вонь. Это был запах пороха и дыма от костра вперемежку со смрадом давно не мытого тела, резкий запах пота, кисловато-сырой запах свежей крови и еще чего-то острого, освежеванного, неуловимого и леденящего душу.
    – Людей положил... – лежа на носилках, стонал Ящер – Как глупо...
    Я с трудом разбирал его речь – он едва двигал раздробленной челюстью. Вместо правого глаза у Ящера было кровоточащее месиво, все его лицо неестественно распухло и было залито кровью, которая пропитала временную повязку из многочисленных бинтов, от которой на морозном воздухе поднимался легкий пар, наполняя его резким приторно-кисловатым запахом. Брюшная полость, словно курдюк, наполнялась от внутреннего кровотечения и малейшее движение доставляло ему невыносимую боль. Вся его одежда была забрызгана и пропитана грязно-вишневой кровью.
    – Успокойся, Федя – сказал я – Глупо было бы, если бы вся твоя группа полегла. Смекалистый у тебя сержант – с этого чертового минарета дозвонился до своего дружка аж в Москву, а тот уже в наш отряд…
Ящер попытался изобразить на своем лице подобие улыбки, но кроме страшной гримасы от адской боли у него ничего не получилось.
    – Да что ж вы, как дети малые! – держа на весу капельницу, набросился на меня доктор Пипеткин – Ему нельзя разговаривать!
    Ящер едва слышно застонал, пытаясь что-то мне сказать. Я наклонился своим ухом к самому его рту, пытаясь сквозь рев вертолетных турбин, разобрать, что он говорит.
    – Венера…
    – Венера?
    – Звезда Венера…
    Ящер смотрел мимо меня. Его глаза смотрели сквозь меня на светлеющее небо. Мы засунули носилки в металлическое мелко дрожащее чрево вертолета.
    – Какие у него шансы, док? – спросил я у Пипеткина.
    Но тот только хмуро махнул рукой и полез в вертолет.
    Худой и юркий борттехник деловито, с шумом захлопнул дверь с круглым темным зевом иллюминатора и машина, взревев турбинами на форсаже и придавив нас потоком плотного морозного воздуха от несущего винта, накренившись на борт, со свистом сорвалась в сторону вниз, к ущелью, с рокотом и воем набирая скорость. Поднятая винтами снежная крошка, больно хлеставшая по лицу, прилипла к щекам, чтобы через несколько секунд превратиться в капельки, которые были похожи на слезы. Они тут же смерзались, склеивая ресницы и чудно было их соскребать с лица. Теперь они были похожи на крошечные бриллианты. Мы остались один на один с тишиной, рассветом и светлеющим небом. Я заметил, что там уже не осталось ни одной звезды – они все погасли, уступая место свету, солнцу и новому дню.
    Его не довезли до госпиталя – он умер прямо на борту вертолета, находясь до самой последней секунды в сознании. А я все думал – кто такая Венера? Это девушка Ящера? Или сестра? Знакомая? Кто она такая? Что он хотел сказать? Или что-то передать ей… Наверное, я об этом уже никогда не узнаю.


                *  *  *

    «Здравствуйте, товарищ майор!
    Надеюсь, вы меня узнали – это я, бывший сержант 412-ой группы капитана Яшина (Ящера) – Пикарский моя фамилия, помните? После того боя, под Зандак-Ара, где вы нас спасли, меня из армии списали по ранению. Я теперь техник-слесарь лыжной базы. Директор у нас нормальный мужик, не побоялся меня, инвалида, взять к себе на работу. Недавно была годовщина того боя, приезжали сюда ко мне наши ребята, мы помянули погибших. Даже не верится – 10 лет уже прошло! Плохо только, что нас осталось совсем немного. Так что не теряйтесь, пишите мне. Если будете в наших краях – милости прошу к нам в гости. Как раз – самый сезон. Природа у нас потрясающая. Будем живы – не помрем!
    Ваш Пика».

    Я еще и еще раз перечитывал это неказистое с орфографическими ошибками сообщение от Пикарского, похожее на наивное сочинение плохого школьника, на которое наткнулся, проверяя свою почту в «Одноклассниках».
«Надо же! Пика жив-здоров. Молодец! – подумал я – Хоть так устроился…» Я задумчиво выщелкивал ответное письмо на клавиатуре, но мой мозг уже был занят другим. «А и вправду! Что я тут корячусь? Туда расстояние – около пяти сотен верст, часов шесть ходу… Если перевалы не закроют».
    «Плохо только, что нас осталось совсем немного» – врезались мне в память слова из письма Пики.
    «Да, дружище… К сожалению, в этом ты прав».
    …Я уже давно свернул с шумной и тесной трассы «М-5», следуя большому синему указателю с ровной белой надписью «Таганай». Осталась позади громкоголосая, словно горная река в половодье, дорога с дальнобойными размалеванными фурами, пестрыми и разношерстными, словно детские игрушки кемпингами, заправками, автостоянками и кафе. Все выше и выше я забирался в горы по пустынной дороге. Горный серпантин то и дело петлял, то врезаясь в каменную стену скалистой горной гряды, омытой дождями, отполированной ветрами, словно изумруд сверкавшей на солнце, то срывалась вниз у самой пропасти горной реки, ленивыми потоками извивавшейся среди камней где-то далеко внизу, от чего замирало сердце. Иногда сквозь зубчатый частокол пышных вечнозеленых крон соснового леса было видно, как снежные пики, обрамленные туманным ореолом близких облаков, подпирают глубокое и бездонное синее небо. В конце концов, дорога вывела меня к широкой автостоянке, наполовину заставленной разномастными легковушками, породистыми внедорожниками, минивэнами и микроавтобусами. Дальний конец автостоянки упирался в массивный полосатый красно-белый шлагбаум с прибитым к нему красным восьмигранным знаком «STOP». Для тех, кто в бронепоезде, ниже была прибита табличка с угрожающей надписью: «Проезд личного автотранспорта на территорию лыжной базы ЗАПРЕЩЕН!». Хотя, впрочем, это касалось далеко не всех – самые «мазёвые» машинки стояли, аккуратно припаркованные, на внутренней охраняемой автостоянке лыжной базы. А над всем этим, выглядывая из-за сосен и елей, красовалась красивая белая арка с кучерявой готической надписью: «Лыжная туристическая база «Орлиное гнездо».
    Я не ошибся – попал туда, куда надо.
    Пику я нашел довольно-таки быстро и легко. Здесь его знали все работники базы. После недолгих поисков и расспросов, я нашел его возле большого металлического ангара. Одет он был в смешной красно-синий синтепоновый комбинезон, в котором напоминал Карлсона, только вместо пропеллера на спине красовался фирменный логотип лажной базы. Он ругался там с каким-то с виду дедом, который, по-видимому, являлся типа завхозом или механиком и не хотел ему выдавать какую-то «железяку». Оглянувшись на скрип снега и, увидев меня, Пика хрипло и шумно охнул, словно увидел санинспекцию или рыбнадзор на нересте:
    – Ёксель-моксель! Шоб я-таки жив!
    Мы на радостях обнялись. Пика здорово прибавил за эти десять лет, раздобрев в боках. Его округлое небритое лицо выражало какую-то солидность и сдержанность – повзрослел, конечно, с тех пор, как я его видел в последний раз, что называется – «помужиковел». Мне даже показалось, что он был похож на того деда, с которым сейчас ругался, пока не появился я. Однако для инвалида он был даже слишком подвижен и сноровист, а его маленькие голубоватые глаза по-прежнему светились лукавым задиристым огоньком компанейского юмориста-забияки.
    Пика, немного отпрянув от меня, повернулся к деду и, вероятно решив, что ничего более не добьется от него, свернул дебаты довольно-таки эксцентричным образом:
    – Ну, Митрич!.. Если движок поймает клина, то я сниму этот гребаный насос и вставлю его тебе прямо в дупло, хрыч ты старый! Шо б ты им подавился!
    – Ах, ты ж щучий сын! – возмущенно запищал дед – А ну, гуляй отсюда мимо, вертопрах несчастный! Чтоб я тебя не видел!
    – Да! А здохнешь – я тебе его вместо креста на могилу поставлю!
    Дед еще что-то возмущенно пищал нам вслед, но мы уже шли прочь.
    – Вот, гад! – тоже все еще по инерции недовольно бурчал Пика, жалуясь мне – Этих недобитых интендантов, что в армии, что на гражданке – ничем не прошибешь! Масляный насос барахлит, а эта беззубая скотина ремкомплект зажала.
    Пика кряхтя, словно больной радикулитом, нагнулся, поднял пустую жестяную банку из-под пива, ловко смял ее и метко швырнул в ближайшую урну, между делом не переставая ворчать:
    – Нет, ну где логика, я вас спрашиваю? Ну, был бы насос к «Хонде» или «Ямахе». Ну, понятное дело – загнал бы какому-нибудь богатенькому ублюдку по дешевке. Так нет же! Насос на нашу русскую «Тайгу»! Кому он, на хрен, нужен? Кто его купит? Для кого он его ныкает? Жмот несчастный. Просидел всю свою героическую службу на складе, до самой пенсии, заработав при этом медаль «За безупречную службу» и профессиональный геморрой, а теперь и здесь от него житья нет – фиг чего допросишься без боя. Мне даже иногда кажется, знаете ли, что при ядерном апокалипсисе выживут не только крысы и тараканы – а и вот такие Митричи. Мутируют и выживут! Жабры, бля, себе отрастит, но выживет! Член у него шоб на лбу вырос, ишак старый…
    Наконец, Пика успокоился и я, улучив момент, спросил:
    – Куда мы идем?
    – Как, куда? В мои личные апартаменты!
    Я с недоверием глянул на Пикарского. Хотя, надо признаться и сам Пика был рад смене темы для разговора. Поэтому бывший сержант хитро ухмыльнулся и с некоторым пафосом, солидно, с усталой деловой хрипотцой в голосе пояснил:
    – У меня возле административного корпуса, в небольшом деревянном срубчике имеется личная комната. Понимаете, сейчас, во время сезона, я здесь, на лыжной базе, безвылазно нахожусь, потому, как работы хватает за горло: надо содержать снегоходы в полной технической готовности, ремонтировать сломавшуюся технику, постоянно объезжать лыжную трассу, осматривать все спуски, подъемники, вовремя выявлять места, где требуется засыпка снега. Видите – в этом году со снежным покровом напряги: бурьян проступает, земля, камни. Не дай Бог, какой-нибудь богатый Буратино наткнется, травму себе сделает. Вон та байда, видите? – Пика показал рукой в замасленной шубенке на диковинную гигантских размеров приземистую машину на гусеничном ходу – Снег разбрасывает по горному склону. А еще она его чистит и уплотняет. Трамбует. Здесь много всякой хрени. Можно даже искусственный снег бадяжить, как абрикосовую брагу. Цивилизация, технический прогресс, блин! Не то, что в прошлые годы совковой демократии вручную носилками, да пологами-волокушами снег носили-перетаскивали, да лопатами трамбовали – не поверите! Нанимали сезонных рабочих и ползали днем и ночью до упаду...
    Мы пришли к небольшому приземистому деревянному домику, похожему на сельскую баньку, с чопорным низеньким крыльцом. Небольшие окошки были заключены в резные наличники, выкрашенные белой акриловой краской. В его бревенчатый накат узким утиным носом уткнулся снегоход «Тайга», размалеванный карбоновый обтекатель которого кой-где был исцарапан колючками горного шиповника.
    – Это – мой боевой конь! – гордо пояснил Пика, кивнув на снегоход – Я его туристам не даю. Техника – как женщина: пользуйся сам и никому не доверяй! Они ж, туристы эти, как дети, только с большими письками. Перегреют движок, а я потом мучься. Или, не дай Бог – перевернутся на склоне. Что я потом с «перевертышем» делать буду? Травму, не дай Бог, тяжелую плучат, а санитарный вертолет вызывать – один час полетного времени по стоимости равняется годовому бюджету Таджикистана. Директор меня просто закопает!
    Мы зашли в избушку. Сразу при входе, с коридора-«предбанника» она делилась пополам. Одну половину занимал Пика. Посредине избы была выложена огромная печь. Пока Пика носил дрова и затапливал погасшую печь, я осматривал его неказистое жилье: деревянная койка у окна, наспех заправленная солдатским одеялом, рыжий совдеповский полированный шкаф в углу, буфет из-под германского гарнитура середины 80-х, заставленный какой-то страшной непонятной посудой, старый ученический письменный стол с открытым ноутбуком, кипой каких-то бумаг и настольным светильником, на стене висели несколько книжных полок, воняющая керосином лампа «летучая мышь», которая почему-то наводила меня на мысль о непогоде и контрабандистах, какие-то портреты с горными пейзажами, охотничий фонарь, старая двустволка, распятая шкура белой козы, какой-то огромный нож, похожий на мачете и прочая утварь, сопутствующая аскетичному походному образу жизни романтика-отшельника. В центре комнаты, под старым матерчатым абажуром, стоял древний круглый раздвижной стол, покрытый засаленной цветастой клеенкой. Меня вдруг заинтересовала фотография в желтой, словно позолота, рамке, висевшая на стене. Я подошел и начал внимательно рассматривать эту фотку. На ней была запечатлена группа полуодетых улыбающихся солдат в яркий солнечный день на фоне маскировочной сети. Я легко узнал Ящера, рыжего пулеметчика, Пику и даже доктора Пипеткина, скромно пристроившегося к бойцам где-то сбоку.
    – Это осенью, за пол года то того, как… – заметив мой интерес к фотографии, пояснил Пика, шуруя между делом кочергой по чугунным колосникам.
Пике сложно было с негнущейся ногой складываться пополам в три погибели возле печки. Он, кряхтя, поднялся, поставил на загудевшую плиту пузатый чайник и деловито осведомился:
    – Щас здесь будет Ташкент. Вы, поди, голодный с дороги? Давайте, я сгоняю на пищеблок, чего-нибудь умыкну у наших поварих. Сварганим приличный стол.
    – Иди, умыкни – повернулся я к Пике – А будешь мне выкать и дальше – получишь в морду.
    – Э, не-ет! – предупредительно выставил вперед руки Пика, словно защищаясь от удара и лукаво улыбаясь, пояснил – У меня хорошее воспитание. Я уважаю таких людей и мне не нужно переходить на «ты», чтобы быть в одной лодке с двенадцатью апостолами. Вы, товарищ майор, всегда были для меня примером, из ранга святых икон, поэтому пусть все остается так, как есть. Хорошо?
    Я покачал головой:
    – Жениться тебе надо. Или учиться. Ведь, помрешь, не равен час, дурак дураком.
    – Жениться – дурное дело, не хитрое! – махнул рукой Пика – Хоть моя нога и отказывается работать – зато моя палочка-выручалочка еще никогда не подводила. Так что, погуляю еще.
    – Угу, – пробурчал я – гляди тогда, чтобы тебе где-нибудь не оторвали твою палку-выручалку. А то, как раз тогда и останется, что отправиться к двенадцати апостолам.
    – Товарищ майор, вы, конечно, извините меня, но чья бы корова мычала?
    – Щас точно в морду получишь, психолог хренов.
    – Я все понял – ухожу, а то по морде получу и подвиг свой не совершу! – деланно учтиво продекламировал Пика и скрылся за дверью.
    Вскоре со стороны аллейки раздалось его грудное пение:

    Широка-а кровать моя родная
    Много в ней подушек-простыней
    Приходи ко мне, моя родная –
    Будем делать маленьких люде-е-ей!..

    Пика на скорую руку «нарубал» салат из свежих овощей, подогрел на плите плов, принесенный с кухни в продолговатом овальном чугунке, вскрыл банку со шпротами, нарезал хлеб, сырокопченую колбасу, сало, выставил соломенную тарелку с песочным печеньем, коробку чая «Принцесса Нури», сахар-рафинад в залапанной некогда белой фарфоровой сахарнице с отсутствующей крышечкой. Затем водрузил на стол закопченный чайник с кипятком на самодельной деревянной подложке.
    – Ну, чем богаты, как говорится, – Пика был явно доволен результатом своих усилий и, поднимая чашку с чаем, с немалым достоинством чокнулся со мной – Будем живы – не помрем! А, товарищ майор?
    – Давай, вперед, кони-саночки – кивнул я и пригубил немного чаю.
    Мы изрядно проголодались, поэтому довольно-таки быстро и без особых усилий «переполовинили» плов с курятиной под салат, пол банки шпротов под колбасу с салом и в завершение перешли к неспешному чаепитию.
    – Пипеткин тут недавно приезжал, – сообщил Пика – он щас где-то на Дальнем Востоке, в окружном госпитале дослуживает.
    – А здесь он что делал? На лыжах, что ли, приезжал покататься? – поинтересовался я.
    – Зачем? Не все же больные на голову, как мы.
    – Ну не лечиться же?
    – Нет. По делам каким-то, да в отряд заехал. А на обратном пути – ко мне заглянул. Пацаны наши с ним заезжали. Вот, годовщину и отметили. Неплохо посидели.
    – Дожили, – проворчал я – годовщина смерти теперь, как юбилей отмечается…
    – А что у нас в жизни осталось? – Пика развел в стороны свои мозолистые, так и не отмытые от машинного масла руки со следами шрамов и порезов – Теперь только и собираемся на скорбные даты.
    Пика посмотрел в окошко. Я тоже глянул туда. Там сновали люди – веселые, пестрые, разношерстые, как на ярмарке. Глядя на них, можно было подумать, что там, за окном какой-то грандиозный праздник. Оттуда доносился звонкий смех, веселые и радостные крики, из репродуктора лилась музыка и песни. Казалось, что там совершенно другой мир. А мы все так же находимся в каком-то другом, параллельном черно-белом мире, не в силах вот так вот радоваться жизни – до самозабвения до счастливой хрипоты в голосе, позабыв обо всем на свете.
    – Я каждый день вижу все это – кивнув в окно, сказал Пика – И не могу отделаться от мысли, что я им завидую. Ведь я так не умею, как они…
    – Ты теперь – не они – сказал я – Ты теперь один из нас. Ты – просто наблюдатель. Инопланетянин. И ты должен прекрасно отдавать себе отчет в том, что когда-нибудь и за тобой прилетит наш корабль. И ты улетишь отсюда.
    – Я просто никак не могу понять. За что? Почему так? Почему такой ценой?
    – Ставя подпись под своим армейским контрактом, ты не задумывался, что ставишь подпись под куплей-продажей своей души? – спросил я – А теперь не притворяйся – у тебя нет души и тебе не больно.
    – Но мне больно, командир…
    – Это уже не боль. Это посттравматический синдром. Это, как после ампутации конечностей. Их уже нет. А тебе все еще кажется, что они болят. Спроси у Пипеткина – он тебе расскажет.
    – Я так не хочу…
    – Никто так не хочет. Но ничего с этим не поделаешь. Радуйся тому, что у тебя осталось.
    – А что у меня осталось?
    Я зло сплюнул и отвернулся.
    – Твоя палочка-выручалочка, бля! А это, согласись, уже не так уж и мало.
    – Эх, товарищ майор… Мне бы ваш оптимизм!
    – Однажды отправившись на войну, с первым твоим выстрелом ты открыл ящик Пандоры, сам того не подозревая. Теперь ты себе не принадлежишь. Потому и мучаешься. Это естественно. Хуже было бы, если бы не мучился. Тогда бы я с тобой разговаривал не здесь, на лыжной базе, а в сумасшедшем доме. Понял?
    Пика раньше был именно таким – очень веселым, словоохотливым юморным парнем. Но это лишь на первый взгляд казалось, что он выглядел именно таким. Он просто носил маску из своей прошлой жизни. Внутри же он был уже совершенно другим. Мне было достаточно провести несколько минут с ним наедине, немного поговорить, чтобы понять, почувствовать его родственную душу. Я видел, что и его тоже война изменила, коснувшись своими грязными костяшками его наивной и беззащитной юной души, где вмиг все остыло, окаменело, постарело и поседело. Он стал холодным и расчетливым прагматиком, как скучный старый дед, как тот Митрич, который выживет с тараканами при ядерном апокалипсисе. Его уже ничем не удивишь и не испугаешь. У него своя давно сложившаяся жизненная позиция, выстраданная долгими бессонными ночами в госпиталях и в многочасовых очередях в чиновничьих приемных за соцпособием. По сути, таким, как он уже ничего особо не нужно от жизни. Они прошли свое Чистилище, свой Рубикон, отстояли свою очередь в Бесконечность, вдруг получив неожиданную отсрочку в качестве какой-то нелепой индульгенции. Может быть, они искали Бога или хотели найти некую Высшую Силу, Высший Разум, чтобы получить ответы на свои вопросы. Но они ничего подобного не нашли, кроме самих себя. Но мне иногда кажется, что они все-таки получили эти ответы. Иначе, зачем носить маску? Прикидываться? Пика уже никогда не будет, как прежде: беззаботен, весел, счастлив. И его мир тоже никогда не станет таким. И он это прекрасно понимал. Поэтому он даже не пытался изменить свой мир, изменить себя – жениться, к примеру. Открыть этот свой мир для другого, любимого человека, чтобы попытаться все изменить, растопить этот лед, чтобы зацвели какие-то там райские сады. Но он прекрасно знал, что уже ничего не получится. Зачем еще кому-то портить жизнь? Он, как старый прагматик, все просчитывал и мыслил чисто рационально, по пути наименьшего сопротивления и минимальных потерь.

    …Мы доехали на снегоходе до половины склона. Дальше цивилизация кончалась. С самой верхотуры горного гребня еще ни один безбашенный сноубордист не рисковал спуститься. Остались далеко позади подъемники, музыка репродукторов, многолюдные склоны и лесная чащоба. Горный хребет, словно исполинское чудовище, упирался своим заснеженным позвоночником в бездонное чернеющее небо, сквозь которое, казалось, проглядывал леденящий холод вечного Космоса.
    – Все, приехали, – заглушив двигатель своего снегохода, заявил Пика – теперь только пешком. Иначе – убьемся.
    Мы задрали шерстяные маски, перекурили у затихшего, еще горячего снегохода и двинулись вверх по склону, цепляясь за тонкие покрученные стволы низкорослых деревьев. Кустарник хлестал нас ветками по лицу, ноги иногда проваливались в нехоженых сугробах и мы неловко падали. Минут через сорок, изрядно выдохшись, хватая широко открытыми ртами воздух и прямо-таки валясь с ног от усталости, мы взобрались на вершину горной гряды. И тут перед нами предстала величественная картина близлежащей местности с высоты птичьего полета. В молочном вечернем мареве дремали хребты и перелески, тлеющими угольками светились в низинах огни поселков и хуторов. Оттуда, из печных труб, поднимался сизый дымок, собираясь в неподвижные полупрозрачные белесые облака, которые, словно медузы зависли над притихшею землей.
    В грудь и лицо ударил упругий ветер, набравший скорость в ущельях, словно в аэродинамической трубе. На Западе красное уставшее солнце уже торопилось нырнуть за лесистые заснеженные хребты – оно уже не грело и в условиях атмосферной рефракции было похоже на огромный догорающий костер, слегка подрагивая в восходящих потоках теплого воздуха. Начали сгущаться вечерние сумерки.
    Мы с Пикой сели передохнуть на огромный валун. Я отхлебнул немного горячего чаю из своей термофляги и передал ее Пике.
    – Красота! – проронил Пика.
    Я посмотрел на него – его, в общем-то, еще юное лицо светилось какой-то детской радостью, восторгом ребенка, который увидел нечто прекрасное и увлекательное, о котором только в сказках пишут. Его скулы были розовыми – то ли от заката, то ли от мороза.
    – Красота – согласился я.
    А что тут скажешь? Добавить нечего. Действительно – красота природы и ничего лишнего. Разве только вон те деревни, отчаянно дымившие своими печными трубами, хотя и это творение вездесущего клопа под названием человек удачно вписывалось в этот горный вечерний пейзаж. И все восторженные крики людей на горнолыжных спусках, рев двигателей машин и снегоходов, музыка, смех, шум далеких городов, все войны и конфликты, вся человеческая кутерьма, напоминавшая мышиную возню и все то, что породила деятельность человеческой цивилизации – все это осталось где-то далеко внизу и потому казалось таким мало значимым, ничтожно малым по сравнению с величием и красотой природы. А здесь мы были совершенно одни, на вершине хребта, казалось – на самой вершине Мира, в первозданной тишине, нарушаемой только музыкой ветра, в лучах вечернего заката.
    – На вершине ты не найдешь Бога. На вершине ты найдешь самого себя – сказал я, к месту вспомнив изречение какого-то древнего философа.
    – И все-таки, это прекрасно! – прошептал Пика – Я не перестаю удивляться, сколько бы ни приходил сюда.
    Я закурил.
    – Интересно, – размышляя, заговорил я – умирая, Ящер говорил о какой-то Венере. Часом, не знаешь, кто это такая?
    Пика, не моргая, смотрел на закат.
    – Именно из-за нее мы сюда и пришли – деловито-монотонно сообщил он.
    От удивления у меня выпала изо рта сигарета.
    – Что?
    Пика, словно индейский шаман, сидел, не шевелясь. Затем он оживился и медленно поднял руку, указывая на темнеющее небо немного выше и левее того места, где еще горело заходящее солнце:
    – А теперь посмотрите во-он туда.
    – Ну?
    – Видите звезду? Слабенькая такая… Левее и выше солнца.
    Я присмотрелся и действительно увидел там слабую едва различимую в лучах вечерней зари звезду. Маленькую звездочку.
    – Звезда Венера – прошептал я.
    Оказывается, Ящер, умирая, говорил мне о планете Венера.
    – Воистину, пути Господни неисповедимы – сокрушенно покачал я головой – Но причем здесь Венера?
    Пика пожал плечами.
    – Ящер часто говорил о звездах, о планетах, о Космосе. И про Венеру тоже он говорил – утренняя и вечерняя звезда на нашем небосклоне. Появляется вместе с солнцем и уходит вместе с ним. Странно, не правда ли?
    – Странно другое, парень – я опять закурил – Он уже тогда знал, что будет там, на небе и будет сейчас смотреть на нас. Он и пытался мне об этом сказать, но я тогда его не понял. Теперь понял. Он просит прощения у всех вас, своих солдат. Теперь он, как проклятый, как неприкаянная душа – тысячи лет будет появляться и исчезать на вечернем и утреннем небосклоне, чтобы увидеть вас, посмотреть, как у вас тут дела, как вы тут устроились. Он, наверное, до сих пор не может себе простить тот злополучный бой.
    А звезда Венера светилась слабеньким, но крепнущим огоньком, заглядывая нам в глаза, в самую душу и сердце. Мы знали, что когда-нибудь, может быть даже очень скоро, за нами оттуда прилетит тот странный космический корабль и заберет нас с этой планеты. Я надеюсь, что мы выдержали тот экзамен, который нам устроила жизнь. Мы достойно прошли через все испытания. И нам остается только ждать. Мы улетим к другим мирам и другим планетам, где, наверное, нет боли, слез и чужих людей. Там все так, как мы и представляли это себе – светло, тепло и спокойно. И давно позабытое чувство радости овладеет нами, чувство законченной тяжелой работы, окончание долгого пути и завершенность всех начинаний. Солдаты устало сядут у костра, их души успокоятся, а на лицах больше не будет тысячелетней усталости от непосильной и тяжелой ноши. Они больше ничего никому не должны.
    А звезда Венера по-прежнему мерцала крохотным голубоватым огоньком, заглядывая мне в глаза.