Гавриловна. Маленькая повесть

                Гавриловна.

      Детская моя фотография. Четырёхлетний пацан, рассекающий на велосипеде – это я. Сидит на крылечке моя няня – Слобожанинова Анна Ивановна. Стоит, скрестив на животе руки, Мария Гавриловна Караваева.
      Фотограф неудачно взял ракурс, и у Гавриловны получилась только половина лица. Вот и всё, что можно разглядеть в её внешности. Обычная русская женщина и, наверное, с обычной судьбой для своего времени.
      Она – ровесница двадцатого века. Судьба Родины складывалась из судеб таких вот женщин.

                1

      Родители Марии происходили из мещанского сословия. Отец служил мелким почтовым чиновником на станции железной дороги в Царском Селе. Три дочки, погодки.
      Мария – младшенькая. Любимица отца и матери, отчего и росла немного взбалмошной и избалованной девочкой.
      Революционные события семнадцатого года Маша встречала гимназисткой последнего класса женской гимназии в Петрограде. Вместе с подругами ездила на Невский, радостно кричала революционные лозунги в толпе возбуждённых обывателей, шествовала с демонстрантами, повесив на шубейку алый революционный бант.
      Монархия рухнула, и показалось, впереди у всех счастливая жизнь и счастливое будущее. И даже бушевавшая где-то на западе бывшей империи война не казалась страшной.
      Отец, поддерживавший кадетов, после февральской революции продвинулся по служебной лестнице и возглавлял узел телеграфной и телефонной связи на Царскосельском вокзале Петрограда. Семья переехала в столицу. Поселились в доходном доме на Владимирском проспекте в четырёх комнатной квартире.
      Маша после окончания гимназии определилась на курсы сестёр милосердия при госпитале Общины святой Евгении. Первое время училась ухаживать за ранеными, поступавшими с фронта, делать перевязки, ставить уколы и капельницы.
      Во время июльского выступления большевиков, пытавшихся раскачать лодку Временного правительства, в госпиталь привезли молодого мужчину. Когда казаки разгоняли демонстрацию, он получил сильный удар плоскостью лезвия шашки по голове, потерял сознание и был доставлен к ним на излечение.
      Маня делала ему перевязку, потом определяла в палату, а затем и дальше проявляла заботу о нём.
      Постепенно познакомились. Мужчину звали Иван Николаевич Караваев. Родители его происходили из Вятской губернии, но в молодости переехали в Петербург, где отец устроился на Путиловский завод кузнецом.
      Сын  продвигался по стопам отца. Первое время работал в кузнечном цеху, но с началом войны перешёл в цех по установке и ремонту брони на английских броневиках – «Остинах».
      Через год, окончив курсы механиков, он стал одним из главных специалистов в цеху по ремонту моторной и ходовой части автомобилей.
      Зарабатывал Иван очень хорошо, от призыва в армию был прикрыт серьёзной бронью и у начальства значился одним из самых ценных мастеров. В одном только не устраивал начальство – относился благосклонно к большевикам. Имелись данные, что вступил даже в их партию.
      Молодой красивый мужчина, с окладистой короткой бородкой, придававшей лицу мужественности и взрослости, высокий, с хорошо развитой мускулатурой, он очень быстро покорил девичье сердце.
      Надо признать, что и ему юная сестра милосердия сразу пришлась по нраву.
      После возвращения из госпиталя Иван Николаевич не только не забыл юную особу. Наоборот, почти ежедневно приезжал с Нарвской заставы на трамвае, чтобы проводить девушку после работы до дому. Время было тревожное.
      Непонятное безрассудство охватило Марию. Тёмными августовскими вечерами отвечала она на поцелуи Ивана горячими объятиями.
      Наверное, нехорошо и неправильно было так вести себя. Не пристало молодой девушке так вольно обращаться с мужчинами. Но любовь шептала на ухо – можно. Ведь Иван – он и есть тот единственный, с которым суждено ей вместе шагать по жизни.

                2

      А между тем пришла нудная дождливая осень. В городе всё больше дорожали продукты. Жизнь становилась неспокойной.
      Иван говорил – военные стремятся захватить власть, установить военную диктатуру. Правительство находится в глубоком кризисе, и лишь большевики точно знают, как необходимо управлять государством. Их вожди, Ленин и Троцкий, предлагают закончить братоубийственную войну с Германией, свергнуть Временное правительство и начать строительство социализма.
      Их любовь крепла, а дело постепенно двигалось к свадьбе. Иван был представлен Машиным родителям, а она познакомилась с родителями будущего мужа. Сговорились, что венчаться молодые будут во Владимирской церкви в первых числах октября.
      Свадьба прошла скромно и не шумно. В Петрограде было голодно, и два десятка гостей, присутствовавших на торжествах, посвящённых образованию новой семьи, легли тяжелым бременем на семьи Ивана и Марии.
      После октябрьского переворота жизнь начала рушиться.
      Молодая семья снимала маленькую квартирку за Нарвской заставой. Сначала Маша ездила на трамвае в госпиталь, но госпиталь закрылся, трамваи ходили плохо, и молодая жена перешла в разряд домохозяек.
      Иван на заводе был выбран в революционный комитет. Уходил на работу рано, возвращался поздно. Приносил с собой скудный запас продуктов, большей частью состоявший из круп, чёрного хлеба, солёной рыбы, иногда подмороженных овощей.
      В феврале следующего года немцы предприняли наступление на Петроград. Иван вместе с рабочими дружинами Путиловского завода убыл под Лугу – держать фронт против войск Кайзера. Он уехал с колонной броневиков, восстановленных на заводе.
      Маша вернулась жить к родителям. Новая власть прохладно относилась к конституционным демократам. Отца сняли с должности начальника узла связи на вокзале. Слишком важная была должность, чтобы доверять её члену враждебной партии. Снять – сняли, но работать по обслуживанию аппаратных разрешили.
      Жили голодно, кое-что из вещей обменивали на барахолке на продукты, но этого было недостаточно для семьи из шести человек. Вместе с ними обитал ещё и муж старшей сестры, офицер флота.
      В городе происходили страшные вещи. Новая власть преследовала несогласных с установленным ею порядком, представителей антогонистических классов и нелояльных партий. После разгона Учредительного собрания окончательно стало ясно – большевики прочно захватили власть и делиться ею не собираются.
      Отец засобирался в Ростов, где у него проживали родственники. Он искренне полагал, в любой момент в квартиру могут ворваться революционные матросы с винтовками, увести его в ЧК, а женщин изнасиловать и ограбить.
      Муж старшей сестры Любы, лейтенант флота Его Величества, Степан Прозоров, поддержал отца. От флотских товарищей он слышал, на югах собирается добровольческая армия, готовая бороться с правительством большевиков.
      Семья засобиралась в дальнюю дорогу. Возможно, и Маша уехала бы со всеми на юг, но после подписания позорного Брестского Мира в Петроград неожиданно возвратился муж Иван.
      Это его возвращение коренным образом изменило жизнь Марии. Она снова вернулась в квартиру за Нарвской заставой. Семья Марии отправилась на юг, да так и сгинула на просторах матушки России в огне гражданской войны.
      Иван по-прежнему работал на Путиловском в цеху по ремонту броневиков. Молодая республика остро нуждалась в бронезащите, соответственно и в специалистах, способных ремонтировать бронеавтомобили.
      Машу тоже приняли на работу, в амбулаторию Красного Путиловца. В небольшой больничке при заводе лечили больных рабочих, а ещё получивших травмы на производстве.
      Жить стало легче. На двоих получали два пайка. Иван ещё и подрабатывал: лудил металлическую посуду, ремонтировал замки, скобяные изделия.
      Летом  восемнадцатого выяснилось, что Мария ждёт ребёночка. К зиме родился сынок, назвали его Колей, в честь Иванова отца.
      Нелегко приходилось, но повезло Маше, мать Ивана, Степанида Фроловна, согласилась сидеть с ребёнком. Повезло ещё и тем, что в это, голодное, время смогла кормить Коленьку грудью до годовалого возраста. Кормила бы и дальше, но молоко вдруг пропало.

                3

      В восемнадцатом году власть перебралась в Москву, и в городе стало спокойнее. Даже как-то и с продуктами ситуация улучшилась.
      Родители Ивана в Автово купили домик с участком в четверть десятины, разработали огород и завели козочку и поросёнка. Этим обе семьи и спасались от голода.
      В двадцатом родилась дочка – Вера. К концу двадцать первого – сынок, Вениамин, а через год снова дочка, Люба.
      Гражданская война закончилась. Жизнь в стране медленно, но верно, налаживалась. Молодая республика пыталась поднять промышленность из разрухи и восстановить сельское хозяйство.
      На Красном Путиловце начали собирать первые тракторы, и способности Ивана вновь пригодились. Он теперь работал мастером-наладчиком тракторных двигателей, получал хорошую зарплату и был в почёте у начальства.
      Под разросшуюся семью ему выделили ордер в жилкомхозе, и семья переехала в свой домик, бывший флигель местного купца. Домик был заброшен, и Ивану с отцом пришлось его восстанавливать. Перекрывать крышу, заменять подгнившие венцы в основании дома, стеклить окна.
      В конце двадцать четвёртого года родился последний сынок, Стёпа. Шёл он тяжело, и Марии в больнице сделали кесарево сечение. После операции детей она иметь уже не смогла. Впрочем, и пять детишек – это немало. Одеть, обуть, накормить – сколько же денег нужно? Хорошо – свекровка, Степанида, помогала.
      Увеличилась семья – пришлось купить корову. Домик младших Караваевых стоял на окраине города, с выпасом животины трудностей не было.
      НЭП существенно облегчил жизнь старших и младших Караваевых. Отец Ивана ещё в начале двадцатых соорудил при своём домике горн и занимался поковками. Сын нередко помогал отцу, но чаще сам возился со скобянкой, отчего благополучие семей повысилось.
      Одно было плохо. Иван значился партийным с семнадцатого года. Возможно, не самым активным, и не Швондером по характеру. Да и какая особая активность, если за спиной ещё шесть человек его семьи, которых кормить нужно. А ещё родителям помогать, хозяйство, опять же, требующее догляда и участия. Одним словом, обычный трудяга-мужик, которому болтологией заниматься  некогда. Высоких постов в партии он не занимал и не стремился.
      И вот тогда начали в его сторону отдельные молодые партийцы критику проводить.
      Впрочем, тут некоторые моменты пояснить необходимо.
      Времена на конец двадцатых и начало тридцатых пришлись боевые и горячие. Страна, выбравшись из разрухи гражданской войны, активно проводила индустриализацию промышленности и коллективизацию сельского хозяйства, обрастала мускулами, пыталась строить социализм. Это была пора великих свершений, грандиозных строек, когда рушились не только отдельные судьбы, но и семьи.
      Партия освобождалась от балласта, от всякого рода течений, направлений и уклонов, уводивших в сторону от истинного, единственно верного, пути развития.
      Вот и с Иваном пытались поступить в духе времени, обвиняя его в мелко-буржуазном уклоне.
      Спасало пока истинное пролетарское происхождение и участие в отпоре немецким оккупантам в восемнадцатом году. Были ещё в парторганизации старые большевики, участники бронепохода в сторону Пскова и Луги, помнившие о проявленном мужестве Иваном в тех событиях.
      И, тем не менее, тучи сгущались. Молодые коммунисты, в гражданскую бегавшие пацанами, рвались к власти, низвергая авторитеты и уничтожая старую гвардию.
      В самой партии в то время дискуссия за дискуссией. Вот и в парторганизации завода то же самое.  Каждое партсобрание чуть ли не в арену боёв превращалось. Случалось до тумаков, до драк доходило.
      В парторганизации кого только нет. Центристы, промпартия, и правые, и левые уклонисты. Одни кричат, мол, спешить с индустриализацией и коллективизацией нельзя. Постепенно нужно всё делать. Нельзя крестьян насильно в колхозы загонять. Другие возражают – как же не загонять, если крестьяне – несознательный, мелкобуржуазный элемент, а кулаки – это самый что ни есть буржуазный, пятая колонна контрреволюции, в любой момент готовы нож в спину революции воткнуть. Крестьян предлагают поголовно в колхоз гнать, обобществить всё, даже детей и женщин. Всё делать по типу коммуны.
      И ведь каждый свою правоту доказывает. Рыковцы и бухаринцы, это правые, экономические выкладки своих вождей приводят, ссылаются на то, что если гайки перекрутить – резьбу сорвёшь, народное восстание начаться может, а те, за бугром которые, только этого и ждут.
      Троцкисты, леваки, возражают – загонять крестьянство в колхоз непременно нужно. Раз крестьяне – элемент несознательный, то хлеб обязательно попрячут, и что пролетарии тогда жрать будут.
      Особенно обидно – чуть не каждый день дискуссия. Какая тут индустриализация, если половина рабочего времени в болтовне проходит. И ещё обидно – всё больше молодые глотку дерут. Самоутверждаются.

                4

      Нечаянно беда нагрянула. Совсем не ждали. Только по этому поводу присказка  в народе есть: «За нечаянно бьют отчаянно!» В самый дых несчастье ударило.
      Сам-то Иван Николаевич в дискуссии не вступал, всё больше отмалчивался. Его ли дело на собраниях курс партии обсуждать? Он ораторов плохо слушал, о другом думал. О том, как трактор «Красный Путиловец» лучше его американского собрата, Фордзона, сделать.
      Иной раз на перекуре скажет осуждающе:
      -Зря, петухи, кукарекаете! Лучше бы делом занялись!
      В дискуссии не вступает, на собраниях молчит. Никак свою позицию не обозначит по отношению к оппозиции. Впрочем, какая у него позиция? – работать лучше, вот и вся позиция.
      Кто бы мог подумать, что удар от крестника, Сёмки Кравцова, получится.
      С отцом Сёмки ещё до революции на Путиловском трудились. Во время мировой войны он на Балтийском флоте служил, на миноносце. В революцию ревком на корабле возглавил, в начале восемнадцатого вместе с Иваном против немцев воевать с бронеотрядом ездил.
      Там и получил смертельное ранение. На Ивановых руках умирал. Просил о единственном сыне, Семёне, позаботиться.
      Так уж сложилось, что жили Сёмка с матерью по соседству с домом Караваевых. Скромно жили и голодно.
      Иван постоянно помогал им. То картошки, капусты с огорода принесёт, то мучицы маленький мешочек затащит. По осени, когда кабанчика забьют, копытца на холодец отдаст, полбашки свиной, опять же потроха какие оставит.
      Когда подрос Сёмка, взял его Иван в ученики на заводе. В начале двадцатых с работой плохо было, безработица. Как с сыном, с ним возился, обучать пробовал ремеслу механика.
      Только Сёмка не в отца пошёл. Руки к одному месту оказались прилажены. Проку никакого, не хотел рук в масле пачкать.
      Зато в комсомол сразу записался, а после смерти Ленина, по призыву, и в партию приняли – восемнадцатилетним юнцом.
      В армии отслужил, снова на завод вернулся. Рабфак закончил, а потом партийные курсы.
      По предложению Ивана Иваныча,  Газа который, выбрали его парторгом в цеху Ивана.
      Вот тут парень и развернулся. Его это дело оказалось – с бумажками бегать, докладные писать, глотку драть за партию, да обвинять всех, направо и налево, в политической близорукости.
      Семён-то Феофанович под дых и ударил. Всё Ивану припомнил. Вызвал на собрание и вопрос о персональном деле поставил. Много в чём обвинял, а, главное, разговоры из курилки вспомнил.
      Именно те, когда Иван из-за расценок с ним сцепился.
      Тогда, в середине двадцатых, квалифицированные рабочие с завода побежали. Расценки низкие, их не повышают. Хорошему работяге и ста рублей в месяц не платят. Администрация упирается, встречных шагов делать не хочет. Чуть ли не до забастовок дело доходит. Рабочие администрацию стоэтажным матом костерят, а вместе с ней и власть новую ругают. Утверждают, что при царе в десять раз лучше жилось и работалось.
      Оказалось, на других заводах даже подсобники больше получают. Вот и начался отток старых рабочих и мастеров.
      Иван и сам подумывал, не уйти ли на Ижорский завод. Но ездить туда неудобно и далеко.
      Выступал тогда на собрании – администрацию ругал, профкомы, да и по парторганизации прошёлся. Сёмку белым воротничком обозвал, ничего не смыслящим в производстве.
      Затаил Сёмка обиду и долго её вынашивал. А тут, когда дискуссии по коллективизации начались,  нашёл повод для удара.
      В захлёб с трибуны кричал, мол, Иван – самый что ни есть мелкобуржуазный элемент. Оброс хозяйством, имеет корову и свинью, в свободное время занимается починкой инвентаря за деньги. И замашки у него кулацкие. Поэтому и не хочет в дискуссиях участвовать, не хочет поддержать линию партии по текущему моменту. А раз так, то и не место ему среди партийцев. И с завода его погнать самое время. Дом отобрать, хозяйство раскулачить.
      И что ему возразишь. И вроде бы прав, если кто всего-то не знает, а просто, со стороны, наблюдателем, этот вопрос оглядывает.
      Многие не знают, что у Ивана пять ртов, мал мала меньше, которым парное молочко нужно. И сто десять рублей зарплаты – не самые большие деньги для его семьи. В других-то местах мастера с его способностями и по двести, а есть и по триста рублей, зарабатывают.
      Одним словом, первичная парторганизация исключила Ивана из рядов ВКП(б).
      Алексеев Иван Иванович, секретарь парткома завода, к которому Иван обратился, только плечами пожал. Ничего, говорит, сделать не могу. Время сейчас такое, если заступлюсь, сам могу пробкой вылететь. Сказал – единственное, что могу сделать – разрешить обратиться к Газу, Иван Иванычу, и обещал позвонить ему, рассказать суть дела.
      Иван Иваныч Газа в это время Московско-Нарвским райкомом партии командовал. Иван с ним ещё в семнадцатом был знаком, в восемнадцатом бронепоезд «В. И. Ленин» ремонтировал, на котором Газа комиссаром был.
      Записался Иван на приём к старшему партийному товарищу.
      Тот принял, выслушал его историю. Усмехнулся грустно.
      -Заедает, говоришь, молодняк старые партийные кадры? От того это, что нет у них особых заслуг перед партией, а выслужиться хочется. Вот и лютуют!
      Оно правильно, что ко мне пришёл. С такими обвинениями на Соловки нараз загреметь несложно.
      Вот что скажу, Ваня. Отстоять тебя теперь даже я не смогу. Политическую близорукость пришьют. А помочь могу.
      Сейчас на заводах набор двадцатипятитысячников идёт. Партия рабочих для усиления сельского хозяйства посылает, для правильного развёртывания коллективизации. Давай тебе путёвку выпишем. Сам выберешь, куда захочешь. Если в председатели не устраивает, я сам письмо в губком напишу, чтобы тебя куда бы там к машинам определили. Неверно будет такими мастерами, как ты, разбрасываться.

      На том и порешили…. Согласился Иван в Вятскую губернию поехать, вместе с семьёй.
      Маша тогда навзрыд рыдала. Весь уклад пришлось порушить. Скотину под нож пустить, скарб по дешёвке распродавать. А дом? В дом сразу Сёмка с матерью переехали. Дом-то к тому времени хорошо устроен был.
      Приехали в Вятку. В губкоме письмо Газа прочитали и сразу в губкомовский гараж старшим механиком определили.
      С жильём тоже неплохо получилось. В селе Дымкове, что через реку напротив города, отцов брат в большом доме проживал, с семейством. Их давно уплотнить грозились. Вот Иван к ним и въехал. Жилкомхоз на треть дома им ордер выдал и большим огородом заставил поделиться.
      Поворчал, конечно, Алексей Петрович, отцов брат, но быстро смирился.  Всё ж лучше, что свои вселились, чем бы кого со стороны подселили.

                5

      Обустроились на новом месте, зажили. Иван в губкоме механиком. Мария в самом Дымково медсестрой в детский сад устроилась. Туда же и младшего, Стёпку, определила. И старшие дети, опять же, рядом, в Дымковской средней школе учатся.
      И жить бы да радоваться. Да лихие времена наступили.
      После убийства в Ленинграде Сергея Мироновича Кирова объявила партия непримиримую войну всякого рода партийным приспособленцам.
      Мария остро всё это на себе прочувствовала. Муж каждый день с работы чернее тучи приходит. В губкоме через день кто-либо пропадает. ГПУ во всю работает, партию шерстит.
      А Иван знать не знает, что Газа в письме для губкома в своё время написал. Опасается, вдруг там про мелкобуржуазный уклон есть, или в учётной карточке что-нибудь такое отмечено.
      Страшно так жить. Даже у них, в Дымково, были аресты. Увезли ночью школьного учителя Костицына. Он на ноябрьские праздники, когда двадцатилетие революции отмечали, выпил немного и по развязности и захмелению случайно бюст Сталина пихнул. Упал гипсовый бюст, разбился. И сразу злопыхатели, куда нужно, доложили.
      Учителю, старому большевику и борцу за установление Советской Власти в Вятке, тут же ярлыки «врага народа» привесили. И приговор – десять лет без права переписки. А семью - в Воркуту на поселение. Там все ихние и сгинули.
      Посерел Иван, осунулся. Чемоданчик с вещичками приготовил. Спал в полглаза, ожидал стука полуночного в дверь.
      А тут и другое горе. Мария в детсадике, по глупости бабьей, проговорилась, что отец её в своё время чиновником на узле связи в Петербурге был. Чем не повод к преследованию.
      Но пронесло. Бог ли ночные мольбы Марии услышал, или люди честными оказались. Не донёс никто.
      В тридцать девятом послабление началось. Ежёва, наркома внутренних дел, сместили, потом арестовали и расстреляли. Партия в очередной раз осудила перегибы и чуть ослабила гайки.
      Старшие детишки подросли к тому времени. Коля поступил на рабфак в Горьком и уехал туда жить и работать.
      Венька с детства бредил радио. Строил какие-то приёмники. Мечтал услышать голоса покорителей далёкой Арктики. С пионерских лет занимался в радиокружке при доме пионеров, а позднее и в кружке радистов. Устанавливал на крыше антенны, растягивал шнуры. В армию попал в подразделение связи в авиации и очень гордился своей лётной формой.
      Дочки, одна за другой, после школы поступили в медучилище. С детства учились на куклах делать перевязки, у Марии просили потрогать шприцы в стерилизаторе, скальпели, другие медицинские инструменты.
      Старшая, Вера, успела до войны год отработать медсестрой в амбулатории на спичфабрике.

                6

      Война началась неожиданно.
      Нет, конечно же, все знали, что война с германцем обязательно будет. В сороковом ещё бабки об этом шушукались, да и Иван говорил, что войны с фашистами не избежать.
      С утра, в воскресенье, Мария на базар направилась. Стёпе нужно было новую обувь присмотреть. Быстро рос младшенький.
      После полудня захрипели громкоговорители в Халтуринском парке, да и на пристани, у перевоза, динамики поперхнулись. Вместо весёлой музыки вдруг заиграли торжественные марши. Потом зашелестело, и диктор объявил, что с важным правительственным заявлением выступит товарищ Молотов.
      Через несколько мгновений хрипловатым голосом Молотов объявил – в четыре часа пятнадцать минут без объявления войны Германия вероломно напала на Советский Союз. Вражеские войска пересекли наши границы, а немецкие самолёты бомбят города Киев, Минск, Одессу и Ригу.
      Мария, не дослушав, бросилась к перевозу, а потом от самого берега бежала домой.
      Иван ремонтировал соседский примус в сараюшке. Когда услышал от жены о начале войны, нахмурился, но постепенно отошёл. Стал успокаивать Марию, мол, зря германец полез. У страны такая силища, враз накостыляем супостату.
      Потом всё-таки переоделся и отправился на работу в обком. Вернулся вечером, насупленный. Поел молча, а позднее всё же успокоил Марию. Сказал:
      -Не переживай, мать! К зиме войну закончим. Столько танков и самолётов у армии, что не сдобровать немцам.
      В следующие дни мало что изменилось. Разве что в газетах напечатали о начале мобилизации, и в городе стало больше военных.
      Иван по возрасту под мобилизацию не попадал. Продолжал исправно ходить на работу. Возвращался поздно, раздражённый. Из скупых ответов его можно было понять, что дела на фронте обстоят совсем не так, как думалось поначалу.
      В первые дни немцы захватили Львов и Минск, половину Прибалтики и уже угрожали Одессе, Смоленску и даже Ленинграду.
      Что-то не сработало в государственном механизме. Сталин отмалчивался. А сводки с фронтов с каждым днём становились всё более удручающими. В городе появились первые беженцы и первые раненые.
      В день выступления Сталина Иван особенно поздно вернулся с работы. Уселся за стол вечерять, упорно отводил взгляд, стараясь не смотреть  в сторону Марии.
      Наконец, не выдержал. Пробасил:
      -Всё, Маша! Не вытерпел, записался добровольцем! Ухожу завтра утром.
      Обмерло сердце у Марии. От лица кровь отхолонула.
      -Как же так, Ванечка?! – Запричитала. – Ты же по возрасту не проходишь! Не молодой уж. Пусть молодые Родину защищают!
      -Всё! Решено уже! – Поднялся он из-за стола. Громко хлопнул ладонью по столешнице. – И не обсуждается!
      Недооценили мы врага! Непросто получается. Достань мой чемодан, из еды чего собери. В Питер поеду, в ополчение.
      На следующее утро уехал Иван. Провожали на перевозе с дочками и младшим сыном Стёпой. Кто бы тогда мог подумать – в последний раз виделись. Хмурая августовская погода, казалось, вместе с ними плакала дождём, провожая отца и мужа, которому уже никогда не суждено было вернуться.

                7

      Потянулись дни ожиданий. Настроение окончательно испортилось. Немцы повсеместно наступали.
      От Коли пришла телеграмма, что учится в танковой школе и к осени, если война не закончится, тоже попадёт на фронт.
      От Вени с начала войны писем не было. Через месяц и от него пришёл треугольник. Половина письма была вымарана цензурой, но из оставшегося следовало, что он служит в энском полку дальней авиации и уже неоднократно летал бомбить Берлин.
      Иван писал каждую неделю. Первое письмо было из Тихвина, остальные из Ленинграда. Он сообщал, под Тихвином состав попал в бомбёжку, но он, слава Богу, остался жив и добрался до родного Путиловского завода и теперь вместе  с другими добровольцами в лагерях готовится к отправке на фронт.
      В начале осени войска оставили Киев. Были захвачены Одесса и Смоленск. Немцы вплотную подошли к Ленинграду.
      В десятых числах в дверь робко постучала почтальонка. Она сунула в руки испуганной Марии конверт с печатями и быстро убежала.
      Трясущимися руками Мария раскрыла письмо. Глаза выхватили напечатанные на казённой серой бумаге пляшущие строки   «… пал смертью храбрых в боях с немецко-фашистскими оккупантами». На глаза набежали слёзы. Будто в тумане она разобрала вписанные в бланке фиолетовыми чернилами фамилию, имя и отчество мужа.
      Весь вечер и всю ночь она прорыдала в кровати. Дочки плакали вместе с ней, а Стёпа подносил им разведённые холодной водой валерьяновые капли.

      К октябрю в городе ввели обязательную светомаскировку. Несколько раз в ночном небе слышалось гудение самолёта. Прожектора шарили острыми лучами, вырывая низко ползущие осенние облака. Но город не бомбили. Говорили, что прилетают германские самолёты-разведчики. Вынюхивают, фотографируют, где работают предприятия.
      Детский сад закрыли. В его помещениях разместился детский дом для эвакуированных ленинградских детишек.
      Мария принимала худых, измотанных дорогой детей. Проверяла их здоровье, определяла, кому необходимо сразу назначить уколы глюкозы и дополнительное питание. На работе проводила по десять–двенадцать часов. И это хоть немного спасало от грустных мыслей, от воспоминаний о прошлой, в общем-то, счастливой, жизни.
      В начале декабря в дверь снова постучала почтальонка Валя Сапожникова. Побледнела Мария. Обычные письма почтальонка бросала в деревянный почтовый ящик, а тут пришла сама. Не к добру это было.
      Передала почтальонка конверт Марии и убежала. Не распечатала она конверт. Тряслись руки, и слёзы капали на бумагу.
      Вернувшаяся поздним вечером Любка сама вскрывала конверт и читала письмо вслух надтреснутым голосом.
      В письме начальник штаба авиаполка писал, что самолёт, возвращаясь с боевого задания, попал под обстрел зенитной артиллерии, загорелся и взорвался в воздухе.
      Борт-стрелок и радист старший сержант Караваев Вениамин Иванович погиб смертью храбрых. Посмертно представлен к ордену «Красной Звезды».
      Горло перехватил спазм. Сдавило грудь, потемнело в глазах и поплыло всё.
      Очнулась Мария в кровати. Рядом хлопотали Любка и Вера. Стёпа стоял чуть дальше, с кружкой воды, и вытирал слёзы.
      В один из первых декабрьских дней подошла Вера, обняла сзади руками и прошептала:
      -Прости, Мамочка! Ухожу завтра.
      Сжалось сердце у Марии. И сама она согнулась, словно удар в живот получила.
      Развернула Вера Марию. Обняла, целовала в шею и ухо. И шептала сдавленным голосом:
      -Не могу иначе, мамочка! Не могу! Отца и Веньку фашисты убили! Мстить за них нужно!
      Утром, в темноту, ушла Вера, неся в руке лёгкий фанерный чемоданчик.
      А через две недели пришло от неё письмо, что служит в полевом госпитале медсестрой, под Калинином. А ещё писала, что фронт перешёл в наступление, освобождает нашу Родину, и, возможно, в следующем году война закончится.

                8
      Новый год встречали с надеждой. Немцев отогнали от Москвы, старались пробить блокаду Ленинграда. И стало казаться, может быть, действительно войну удастся закончить в наступившем году.
      Стёпа учился в десятом классе. В этом году ему должно было исполниться восемнадцать лет, и он тоже мечтал уйти на фронт.
      От Николая раз в месяц приходили дежурные треугольники. В последнем он написал, обучение в Горьком закончил и теперь едет на Урал, получать технику. Очень жалел, что поезд пройдёт южнее, не через Киров, а через Ульяновск. Сильно переживал о погибшем отце и Вене и обещал отомстить за них фашистам.
      Любка, возвращаясь с учёбы в медучилище, часто забегала к матери на работу. Помогала делать детишкам прививки, обрабатывала марганцовкой небольшие язвочки на детских телах, смазывала йодом и зелёнкой ранки.
      Хорошо училась Любка в училище и помощницей толковой была. Тайно мечтала Мария – закончит Люба учёбу и к ним в детдом придёт помощницей, или хотя бы в госпиталь куда устроится.
      В феврале после госпиталя одноруким инвалидом вернулся  Сашка Караваев. Был он старшим сыном дядьки Алексея, младшего брата Ваниного отца. Их семья жила в этом же доме, только вход с крыльца у них был отдельный.
      Сашка на пятнадцать лет родился позднее Ивана. Ему сейчас было чуть больше тридцати. Дуня, жена Сашкина, то рыдала безмерно, то смеялась сквозь слёзы. И непонятно было – огорчается тому, что муж стал инвалидом или радуется, что всё-таки остался жив.
      Сашка рассказывал – повоевать ему толком не пришлось. После лагерей их дивизию бросили на прорыв блокады на Волховском фронте. В первом бою ему отсекло осколком кисть руки.
      Он показывал культяшку с зарубцевавшимся розовато-синюшным шрамом. Пьяновато усмехался и заверял всех, руку-то потерял левую, а раз так, то ещё поработает плотником. До войны он трудился в столярном цеху на спичечной фабрике, считался очень хорошим столяром и теперь мучительно переживал, что больше не сможет работать по основной своей профессии.

      Пережили первую военную зиму. Трудно жили. По карточкам в магазине скудно отоваривали. Спасло в первую очередь то, что удалось по осени собрать на огороде хороший урожай картошки и других овощей.
      Наступление под Москвой заглохло. Войска перешли к обороне. В мае неожиданно сильно разлилась река Вятка. По улицам перемещались в лодках, подплывая к самому крыльцу дома. Когда вода спала, вместе с Любой и Стёпой срочно засаживали грядки. Стало ясно, что надеяться в первую очередь придётся только на самих себя и на огород.
      От Веры весной письма приходить перестали. Мария написала на полевую почту госпиталя. Через три недели пришёл ответ из медицинского отдела Калининского фронта о том, что энский полевой госпиталь вместе с частями тридцать первой армии находится в окружении.
      Сашка Караваев, внимательно следивший за положением дел на фронтах, пояснил, судя по всему южнее и западнее Ржева наши сильно ушли вперёд, а немцы контрударами отрезали много частей от основных сил фронта.
      В июне в их квартиру вечером постучал одноногий инвалид. Молодой парнишка, с подвёрнутой штаниной вместо правой ноги, в застиранной армейской форме, с вещмешком за плечами, с трудом передвигался на костылях.
      Скрутив самокрутку, он отёр выступивший на лбу пот пилоткой, устроился поудобнее на крыльце.
      Мария, почувствовав неладное, взяла инвалида за руку и принялась расспрашивать:
      -Скажи, может про кого из моих чего знаешь?
      Парнишка пару раз затянулся, отвёл глаза и полез к мешку.
      -Спасибо, мамаша, за дочку, за Веру! Если б не она, щас бы уж червёв кормил! Под городом Белым немец по нам ударил. Разгромил дивизию. Бомбил страшно. Мне вот ногу-то и оторвало.
      Дочка ваша спасла. Жгутом обрубок перетянула и с полю боя помогла выбраться. Из медсанбата на последней машине вывезли, чудом в тыл прорвались. Потом другие ранетые говорили, што вся армия в окружение попала, а медсанбат дивизии немцы в болото загнали и расстреливали из пулемётов, пока все не утонули.
      По щекам Марии стекали слёзы. Губы тряслись, а слова комом застряли в горле. Выходило, вот и Вера сгинула в огне войны. И, похоже, ничего не осталось от неё на белом свете, даже могильного бугорка.

                9

      …Подходил к концу сорок второй год. Немцев громили под Сталинградом. Вот только окончания войны пока было не видно.
      Зимой Люба заканчивала училище. Пришла перед новым годом к Марии в детдом. Лисой вилась вокруг, обняла. В щёку чмокнула. Прошептала почти:
      -Мам, ты только не сердись. Мы сегодня всей группой в военкомат ходили. Договорились, что возьмут нас на войну в медицинские войска. Потускнела Мария. Война требовала новых жертв. Ночью тихо рыдала в подушку, проклиная жизнь и войну, забравшую уже и мужа, и двоих её детей. И вот теперь забирала ещё одну дочку.
      Весной сорок третьего пришла повестка Степану. Призывали его в пехотное училище и обещали к осени выпустить лейтенантом.
      Старший сын, Коля, писал: их бригада до сих пор участия в боях не принимала, и что их готовят к чему-то серьёзному. Он, командир танкового взвода, лейтенант, обещает отомстить фашистам за отца, сестру и брата. Сожалел в письме, что Стёпу забрали в пехотное училище, пояснял, мол, только танки смогут внести решительный перелом в ход войны.
      От Любы тоже приходили бодрые письма. Она попала в медсанбат на Воронежском фронте, исполняла обязанности операционной медсестры и страшно гордилась этим.

      Длинными летними вечерами Мария просиживала на крыльце, перебирая старые фотографии. Рассматривала с умилением, как росли и взрослели дети, и плакала.
      На фронте шло страшное сражение под Орлом и Курском. Почти каждый день освобождали какой-нибудь город, и после вечерних сводок Совинформбюро из тарелки радио доносились звуки торжественного салюта.
      В конце августа снова постучала почтальонка. Мария почти спокойно приняла из её рук официальный конверт с письмом. Долго сидела перед свечкой, не решаясь вскрыть страшное послание.
      Лишь на рассвете открыла она конверт. В нём был установленного образца бланк, в котором указывалось, что лейтенант Караваев Николай Иванович погиб смертью храбрых в танковом сражении за город Орёл.
      Болью сжало сердце. Хорошо, утром заглянула соседская квартирантка, Слобожанинова Анна Ивановна. Заволновалась, забегала. Холодной водой взбрызнула, корвалола накапала.
      Помогла Анна Ивановна. Она с малолетства сильно верующей была. С молитвы день начинала, молитвой заканчивала. В церковь каждую субботу и воскресенье ходила, если возможность позволяла.
      Скромно и одиноко жила. Муж её ещё в начале двадцатых пропал, а детей Бог не дал.
      Чуть не силой завела Марию в церковь. К батюшке подвела, рассказала её историю.
      Батюшка, старичок уже, только головой кивал, да спросил напоследок:
      -Крещёная ли ты, Мария?
      -Крещёная, батюшка, - ответила она.
      -Иди с Богом Мария. За детей и за тебя молиться буду, - напутствовал он.
      Последние двадцать лет не дружила Мария с Богом. Вполне это понятно: муж – партийный, дети – комсомольцы. Как тут в церковь ходить? Это же - на их головы неприятности навлечь, или и того хуже.
      В детстве – да. И на воскресную службу мать водила, и к святому причастию. А после революции отрезало. Словно все враз атеистами стали.
      Если бы не война, так и жили бы вдали от Бога. Только война заставила в Бога поверить. Вот и сам Сталин на церковь опёрся, а не только на своих товарищей-коммунистов.
      Повинилась Мария перед Богом. В красном углу иконки повесила, перед ними лампадку зажгла и по вечерам стала молиться. Так и получилось, на стене, над столом, портреты Сталина и Ворошилова  висят, а в уголку тусклое пламя лик Божьей Матери с младенцем Иисусом освещает.
      Трудно сказать, её ли молитвами или молитвами батюшки, к которому Мария теперь нередко обращалась, но, считай, до конца войны письмоноска не стучалась в её двери.
      Вот только с февраля сорок пятого перестали приходить письма от Стёпы. Стёпа после училища в пулемётную роту попал. В сорок четвёртом дважды ранен, но легко. Медалью был награждён, а осенью к ордену представлен. Тогда же, осенью, его командиром пулемётной роты назначили. И словно Бог его на войне охранял, берёг от смерти и тяжёлых ранений.
      Написала Мария в полк, в надежде узнать судьбу сына. Через две недели пришёл из части ответ. Штабной писарь извещал, мол, после тяжёлых боёв на Сандомирском плацдарме о судьбе старшего лейтенанта Караваева Степана Ивановича ничего неизвестно. И так сухо было написано, что даже сосед, Сашка Караваев, удивился.
      Покумекал Сашка и сказал:
      -Не сердись, Гавриловна, но по всему выходит, што пропал Стёпа без вести, а вероятнее всего в плен попал. Потому всей правды и не пишут.
      Оно ж ведь как  на войне получается. Пошли наши в атаку, а немец даванул в контрнаступление и отрезал наступающих. Вот тут и дилемма - либо пулю в лоб пусти, либо руки в гору!

                10

      Закончилась война. Отгремели победные салюты и бравурные марши. Любка написала – остаётся пока служить при комендатуре, в Будапеште.
      Успокоилась немного Мария. Даже за Любку молиться перестала. Думала, чего зря Бога тревожить, раз война закончилась и смертоубийства теперь такого не будет. За одного Стёпу молилась, за его спасение.
      Услышал Бог её молитвы. Светлым июньским вечером постучали тихонько в дверь. Охолонуло сердце. Но нет, подумалось, почтальонка в такое время уж точно не придёт.
      Рванулось в груди сердечко. Мысль пронзила – возможно, Стёпа вернулся.
      Отворила дверь, выскочила на крыльцо. Не обмануло сердце. На ступеньке Стёпа сидит. В гимнастёрке старой, заношенной, без погон и знаков отличия. Седой весь. Будто старичок какой. Сидит, цыгарку покуривает, а рядом полупустой солдатский «сидор» валяется.
      Вскричала Мария, обнимать сына кинулась. Богу про себя благодарение высказала, что сохранил, спас от беды последнего сыночка.
      Обнимает, целует его Мария, а он и не свой будто. Нет, не сторонится, но молчит и, вроде как, глаза отводит.
      Тут и соседи на крыльцо высыпали. Сашка Караваев с женой, его родители, жилец новый – Яков Колесник. Все обнимают Степана, по плечам хлопают; расспрашивают, где да как был, почему писем матери не писал.
      Засмущался Степан, отвернулся. Проговорил тихим голосом:
      -Так вот вышло. Из плена я. И думать не мог, что в плен попаду, да вот - получилось. Контуженным немцы взяли, потом концлагерь. Чудом жив остался.
      Отвернулся Степан от общего внимания. Вроде как и слезу набежавшую смахнул. Скрутил новую самокрутку, закурил. Дымком пыхнул. Опустил голову, проговорил тихо:
      -Смалодушничал я! Мог бы в лагере на охрану кинуться! Или на колючку под пулемёты. Но нет – струсил!
      Сашка к Стёпе подошёл, правой рукой за грудь приобнял, култышкой сзади по плечу шлёпнул. Прохрипел тихо:
      -Брось, братуха! Нам ли тебя судить! Сам вот на войне кисть потерял. Знаю – в бою разные ситуации случаются! Струсил, не струсил, зато жив остался. Это теперь главное! И матери – счастье.
      До поздней ночи просидели у Сашки Караваева, отмечали Стёпино возвращение.
      А ровно через неделю пришло письмо из Любкиного госпиталя. В нём извещалось – Караваева Любовь Ивановна, младший лейтенант медицинской службы, скончалась от осколочного ранения при подрыве на мине.
      Почернела от горя Мария. Осунулась. Сидела в уголке, в комнате, и шептала осипшим голосом – мол, это Бог покарал. За то, что за Любку молиться перестала.

                11

      Прошло немного времени. Чуть притупилась душевная боль. И даже некоторая надежда в душе зародилась, что не оставил Бог в стороне её молитвы. Сохранил в живых, вернул младшенького сыночка. И уж теперь, когда война позади осталась, даст и ей совсем малую толику материнского счастья.
      …На исходе дождливой августовской ночи постучали громко и настойчиво во входную дверь. Перекрестилась Мария и ринулась в сенцы, не понимая, кого нелёгкая принесла в непогоду перед самым рассветом.
      Отворила. На крыльце трое стоят. Первый – участковый, за ним двое, в НКВДешных фуражках и плащ-палатках. С ноги на ногу переминаются, бубнят что-то друг другу.
      Участковый Марию отодвинул, прошел в квартиру. Спросил сурово:
      -Степан дома? Али как!?
      Остальные тоже вошли в комнату. Участковый по-хозяйски за стол уселся, из полевой сумки бумагу вынул. Зыркнул сердито на появившегося из соседней комнаты Степана. Пробурчал:
      -Собирайся Стёпа. За тобой мы!
      Вроде как и ссутулился Степан. Побледнел, в миг осунулся. На глазах из молодого парня в согбенного старичка превратился.
      Мария и не поняла ничего толком. К участковому тигрицей рванулась. Вскричала взволнованно:
      -Чего вытворяешь-то, Николай Фёдорович?!
      -Цыц, Гавриловна! – Огрызнулся участковый. - Вот ордер у меня, на арест Степана. Есть сведения, што погубил он свою роту и добровольно к немцам в плен сдался!
      Потемнело в глазах. Упала Мария без чувств на пол. Очнулась, когда уж рассвело окончательно.
      Рядом Анна Ивановна сидит, своими теплыми руками её похолодевшие руки сжимает.
      В груди боль тупая, и на лбу пот холодный выступил. Утешает Анна Ивановна, мол, не убивайся так Гавриловна, разберутся там, где надо, и вернётся Степан обратно.
      Через неделю лучше стало. Отпустила загрудинная боль. Встала Гавриловна, по хозяйству начала что-то делать.
      Спустя месяц  судьба Степана прояснилась. Судили его военным судом на закрытом заседании. Даже её, мать, не пустили.
      Как ни старались предательство  ему в вину поставить – не получилось. Обвинили только в том, что в плену оказался. Присудили пять лет. И повезло как бы даже – срок отбывать в Вятлаге оставили, а не в Воркуту, в шахты, отправили.
      К новому году пришло письмо от Степана. Отписал, что жив и здоров покамест. На лесозаготовках в Мурашинском районе срок отбывает. Бог даст, свидятся, потому как статья у него не политическая, и если будет хорошо работать, даже свидание разрешат и передачи из дома.
      В следующем, сорок шестом, по весне написал – приезжай мама. Привези тёплые носки, потому как ноги очень мёрзнут. Зимой обморозил. И ещё просил привезти чаю, соли и курева. Если можно.
      На свидании Мария Стёпу не узнала. Худой, измождённый сорокалетний мужик. Коротко стриженый и небритый. Взгляд опущен, а от встречного взгляда его глаза норовят в сторону ускользнуть.
      В комнатке, где встречались, жадно проглотил несколько яиц, сваренных в крутую. Отварную курицу рвал зубами и чуть ли не с костями проглатывал. Потом заварил чаю, выпил в прикуску с сахаром и осоловел от еды.
      Мария не заметила момента, когда слёзы покатились по его небритым щекам. Суетилась, выкладывала из чемоданчика другие гостинцы и шерстяные носки. А потом глянула на сына и сама разрыдалась.
      Стёпа осторожно обнял её за плечи и прошептал тихо:
      -Прости, мамочка. Смалодушничал я, не застрелился.
      Он осторожно перебирал её седые волосы, утирал ладошкой бегущие слёзы и говорил тихим голосом:
      -Вот, ещё четыре года осталось. Может, доживу, если Бог даст, – и, увидев вопросительный взгляд Марии, спешно добавил, - обязательно, обязательно буду стараться.

                12

      И ещё с тех пор три года отлетело. Один год оставалось Степану пробыть в лагере. И показалось, что вот, совсем немного уже, и выпустят его из заключения.
      По вечерам Мария по долгу стояла перед образами на коленях. Истово крестилась и отбивала поклоны, просила заступничества у Девы Марии, чтобы Бог пожалел её. Спас, сохранил, оборонил её кровинушку, её последнюю надежду, её младшего сыночка.
      Случалось, долго не могла заснуть, рыдала в подушку, прислушивалась – вдруг скрипнет доска на крыльце. Вскидывалась среди ночи, бежала в сенцы в надежде, что отпустили сыночка чуть раньше за хорошую работу. И он вот-вот постучит в двери. Приоткрывала дверь, стояла подолгу, прислушивалась, а потом, понимая, что напрасно стоит, возвращалась в комнату.
      Съездила по осени на свидание к сыну. Стёпа чуть лучше выглядел. И настроение у него пободрее показалось. Оставалось зиму пережить, а уж весной и летом легче будет.
      Не пережил Стёпа зимы. Неурожай в том году случился. В Вятлаге среди военнопленных тиф начался, а нормы по заготовке леса кто же уменьшит.
      Увезли Стёпу на дальний участок. Туда по зимнику с трудом проедешь, а тут и морозы сорокаградусные, и метель. Замело дороги, снабжение нарушилось.
      Охрана продукты под свой контроль забрала. Заключённым пищу выдавать почти перестали. От голода последние силы ушли. Не осталось их даже для того, чтобы барак отапливать. Охране что, самим бы не сгинуть, куда уж о зеках заботиться.
      К моменту прихода колонны с продуктами и керосином к участку, половина зеков была без сознания, а больше десяти заключённых замёрзли. И Стёпа в их числе оказался.
      Когда пришло сообщение о смерти сына, упала Мария в обморок и очнулась в больнице. Не выдержало материнское сердце печального известия. Самую малость и разорвалось бы оно. Врачи спасли. Поддержали глюкозой его работу, затем капельницами кровь очистили, спасли от обширного инфаркта.
      «Только зачем всё это? – Думала Мария, придя в себя в больничной палате. – В чём теперь смысл её жизни?»
      Со смертью сына последнюю опору из-под ног будто выбили.
      Через месяц выписали из больницы, на инвалидность определили. Врач при выписке честно сказала:
      -Вам, Мария Гавриловна, сейчас волноваться совсем нельзя. Сердце слабенькое, ему любое волнение навредить может.
      Первое время ныло сердце. Потом вроде и притерпелась, и легче стало. Пенсию за погибшего мужа государство назначило, и за инвалидность какие-то деньги платили.
      Прожила она ещё шестнадцать лет. Да что прожила? – Просуществовала.
      В пятидесятых получила официальную бумагу, что сын посмертно реабилитирован. Хоть какое-то, но утешение.
      Съездила в начале шестидесятых в леспромхоз «Октябрьский», на заброшенное зековское кладбище, с трудом отыскала могилку сына. Заменила с помощью местного плотника полуистлевшую фанерку с надписью на тёсаный православный  могильный крест, прикрепила юношескую Стёпину фотографию, пожелтевшую от времени, и закрыла её стеклом.
      На кресте написали синей масляной краской фамилию, имя и отчество Степана и даты – рождения и смерти. Ещё попросила плотника выкопать в лесу и пересадить в ноги его последнего пристанища тонкую рябинку – как прощальное утешение его толком и не состоявшейся жизни.
      В последние годы часто склонялась в вечерней тишине над старым семейным альбомом, перелистывая страницы с пожелтевшими фотографиями, и роняла на них безмолвные слёзы.
      Молилась ежедневно утром и вечером, смирено отвешивая поклоны иконам, внутренне не понимая, за что же ей такое наказание. А в церковь не ходила. Боялась, что не выдержит на службе и разрыдается.
      В сентябре шестьдесят шестого тихо отошла в иной мир. Во сне. Без причастия и покаяния.

      -Невесёлая история, - скажете вы.
      И как тут не согласиться? Это лишь одна история, и лишь одной из многих миллионов русских женщин начала и середины прошлого столетия.