Пьяная сказка

Антoн ТЮКИН

ПЬЯНАЯ СКАЗКА

Посвящается А. А. Б.

- И зачем я с тобой – дураком связалась? – говорила Марья Константиновна мужу своему законному,  бывшему художнику – авангардисту, а в миру – оформителю просто, глубоко при конце еще того “застоя” от гэбухи ею же надежнейше сокрытого при ДК “Коммунар”, Ройтману Ивану Арсеньевичу. – Все равно ведь ни хрена не работаешь. Только пьешь, как собака последняя…
- Я больной… - огрызнулся Иван. И невесело шутил, говоря -

А гадость пьют – из экономии,
Хоть по утру, да на свои…

А потом он добавил печально уже от себя - Ни хрена ведь не вижу уже. Катаракта то, блин. Катаракта… Операцию б мне… – размечтался Иван и добавил потом, словно бы припомнив радость - Мне ведь пенсию платят. Инвалидность… - как - бы извинялся перед Марией прося у нее за все прощения, Ройтман скалился щелистыми, желтыми от “Примы”, поредевшими но своими зубами. После дернул зябко плечами под свитером и опять потянул свою жесткую лапу к запотевшей бутылке пивца “Жигулевкого”.
- Вот уж нет. – быстро, ловкой маленькой ручкой подхватила бутылку жена. – На сегодня - хватит. Надо норму какую - то знать… Да, я - на работу. А ты – дома? – бросила она Ивану одеваясь в прихожей. – Кстати, – вспомнила она как о чем – то не таком уж и важном – нынче наша Аленка в детский сад не пойдет. Ну, ты знаешь: ОРЗ или что еще там у нее? – завертелась она перед зеркалом. -  Ты уж с ней посиди тут - до вечера. Можешь сказочку ей рассказать. Да, не забудь покормить нашу кошку … - щелкнула Мария Николаевна уходя выключателем. Гулко хлопнула  дверь оставляя Ивана в полутемной квартире. И не одного его. За стеною сопела Аленка.
* * *
- Ексель – моксель. Ерш – твою – медь… - проскрипел Иван, почесав пятерней седовато – кудлатую бороду. Чуть пригладил широкой ладонью залысевшую голову и направился прямо … в сортир. Встал над белым бачком. Осторожно поднял крышку и достал с тайника поллитровку “беленькой”. Открутил жестяную, блестящую крышечку. Принял. Приложился по - новой, хлебнул. Крякнул, вновь приложился. Продыхнул занюхатив сивуху грязноватым, измятым рукавом неопрятной, домашней рубахи. Завинтил. Снова сунул в бачок. Приложил на место крышку и… желтая струя запенясь, булькая потекла на фаянс. Ройтман застегнул штаны и вышел.
- Эх… - уставился он в темноту привыкая больными глазами к полумраку квартиры и ворча себе под нос – Эх… не водка теперь, а дерьмо. Помню, водка то раньше была… - бормотал бородатый хозяин слепого жилья – не такая. Помню, как при Андропове водка стала немного дешевле, – говорил он кому – то, сам не знал кому, горячо и серьезно, будто спорил бы с кем - то невидимым.  - Вот такая была – в лимонадных бутылочках и с жестяночкой - “кепочкой” – крышкой… Да, та самая то,  что с наклейкой зеленой - зеленой… Как народ увидал ее - сразу понял: Вот “Она – Доброта Коммуниста Андропова”… - то есть та самая водка. Все “бухарики” были довольны, но  не долго. Ох, не долго…   Затем Мишка пришел, мать ети! – разозлился на старое время, на Михаила Сергеевича Ваня -  Ну, и стал тот бороться с пропойством. Враз талоны пошли. – распалялся все более Ройтман. – Слава Богу тогда я, в те то годы зарабатывал на разных “левых” еще – ого - го. Потому как еще пошли кооперативы. Вывески там разные крапал: “Фирма звукозаписи Орфей”, “Фотостудия “Незабудка”” и “Эротический салон Венера”, мать ети… - чуть не прослезился Иван. – Все бежали ко мне, дети сукины!.. Так что если было надо - я всегда доставал чем мне душу потешить с товарищами. И товарищи были тогда… - с грустью вспомнил Иван, а потом замолчал почему то. 
* * *
- Сложишь, было, вот этак пятерочку синюю и к таксисту – под ночь, на вокзал. – Водка есть? – говорю. Ну, а он озираясь, как крыса – Ну… а как… без талона? – отвечает барыга как – будто стыдливо. -  Всем ведь выдавали в городе, и… - Это трусит он, блин. – прогундосил Иван в темноту. -  Думает, что я – “милиция”. Сам то трусит, а в глазах у “шефа” - огонь. Хочется ему нетрудовые доходы иметь… Сразу видно, водочка есть. – объяснил невидимке художник. – Ну, я тому барыге - пять рублей ровненько так сложенных, что рисуется буквами: “пей”. Значит, шутка такая – типа как - бы талон. Ха, ха, ха… - прыснул Ваня под нос бросив искоса взгляд в неуютный, глухой коридор с дерматиново - черной, плотно запертой дверью… Из бездонных глубин коридора  нагло пялилось мутное, стенное зеркало отражая неясно в себе божий мир.
– Это… кто там есть, э… э… блин? Выходи… - не узнал захмелевший Иван сам себя, сам себя в темноте испугавшись… - Э, эх… Ну, где же ты? –  понабравшись храбрости побрел по направлению к зеркальному стеклу Иван чуть кряхтя и ругаясь – Выходи, мужик! – говорил отражению Ройтман – Выходи! А то – хуже будет!..
– Ах ты, сво – сво – о – лочь… Стекло… - враз сообразил он буквально чрез мгновение протянув свою руку вперед … И тот миг налетел на дремавшую теплую кошку Матильду. Кошка пискнула и сорвалась. Чуть не грохнувшись на пол Иван взматерился. Уронил в темноте табуретку и встал у стекла, как дурак пялясь на свое отраженье в зеркальных глубинах.      
- Мя… я … яу… Мя… я … яу…   - где - то выла испуганно Матильда.
- Ля!.. Да что бы… тебя…  Ты, животное! У… е… муха то – бляха… - заругался во след общей их домашней любимице Арсеньевич Иван. – Знают ведь, что не вижу почти ни хрена, а специально лежат на проходе. Что за …? – заярился вновь хозяин треснув кулаком по выключателю. Бедноватая прихожая средних восьмидесятых озарилась светом бледноватого, - желтого бра.
- И зачем делать так? Мне на зло… - принялся опять гундеть Арсеньевич обиженно. После расстегнул рубаху, сунул в вырез старой “алкогольки” волосатую, большущую ладонь. Почесал волосатую грудь. Чуть покрякал и повертел бородой перед зеркалом, словно чая найти неседые еще волоски. А затем отвернулся.  Свет выключил и поплелся в комнатку, где спала его дочка Алена.
* * *
Это утро, как утро. Выдалось оно банальным, серым. Ну, рассвет… Ну, побудка Аленки…Одевание, умывание, ну… Каша манная - кормление Аленки, и Матильды кошки, будь неладна она со своим “Китти - кэт” …
- Пап, а, пап. – говорит Ивану Аленка загребая ложкою манную кашу – тебе мама ничего не велела?..
- А чего “ничего”? – почесал башку Иван Арсеньевич.
- Расскажи, папа, сказку … - улыбнулась хитро она.
- Ну… э… это я … не умею… - растерялся Иван. – Пусть Вам в детском саде сказочки те кажут, или вон … в телевизоре. – потянулся за пультом хозяин.  Нервно стал давить на кнопки – перескакивая, перебирая каналы… Но как будто на зло, на всех - всех на каналах сегодня, в это хмурое утро попадались Ивану Арсеньевичу или рожи знакомых политиков, или же пошловато – веселые, нагловатые  парни и такие же, им под стать разбитные девахи…
- Некоторые даже - ничего… - оценил их взглядом знатока Арсеньевич. А потом бросил взгляд на Аленку и подумал – Ведь со временем не хуже их будет…
Вот пошлейший дурак – юморист изгаляется, вот очередной боевичок с ментами… Все каналы перебрал Иван Арсеньевич. И чего там только не было на тех каналах… И война с терроризмом, и моды… Не было тем утром в телевизоре одной лишь сказки.
* * *
- Ничего. – говорит ему дочь. – Ты не бойся рассказывать. Я тебе ведь сама помогу. Вместе сказку расскажем друг - другу. Согласен?
- Хорошо. – улыбнулся Иван намывая посуду над раковиной. – Ты пока что иди в свою комнату. Я домою и к тебе приду. Хорошо? Не броди по квартире босыми ногами. Вчера только оттемпературила. – бросил он ей во след дотирая тарелки…
Вновь заперся в уборной припадая к сивухе из горлышка. Чуть - чуть покрякал. А потом распрямил и расправил свою старую спину сутулую, выгнув - выпятил грудь колесом. Ну, как будто готовился на дальнейшие “подвиги”. Как когда - то, “во имя искусства”… давно. Он ведь так говорил сам себе, в те далекие восьмидесятые…
- Хоть, кому это нужно все было? А… уже - никому. – обожгла неожиданно накатившая горечь. – Но, вот дочка то ждет. Надо сказку сказывать – хоть режь. – вспомнил Ройтман и решительно шагнул за дверь.
* * *
- Папка, ну давай… Ну, рассказывай сказку скорее… - принялась тормошить Аленка. – В некотором царстве, в некотором государстве… - начала подсказывать она Ивану Арсеньевичу. 
- Жил был царь. И такой он был, простите… - чуть отворотил свою башку на сторону от дочки Ройтман, чтобы не дыхнуть на нее перегаром – ду – у – урак.
- Это почему же “дурак”? – дернула его Аленка. – В сказках царь – есть царь, и ничего такого… Это сын у царя – вот тот “да”. Тот бывает дурак… Ну а царь? Нет, он – просто так… Уезжает, значит, наш царь на войну… - подсказала Аленка хмельному папашечке дальше.
- Это … не в Афган ли хоть? – спохватился Иван. Дернул головой и - по лбу. По лбу вдарил себя: что гордишь, дурак? Ведь дружок твой погиб на войне…
- Что ты? Что ты…? - затвердил он Аленке. – Разве можно на войну такого, извините, царя? Только зря солдат там положат… А зачем? Не скажешь? Ведь для нас: Миру – мир! Это самое, наверно, подходящее и было. Царь был старый тот, бровастый. Не знаешь? – говорил пьяный Ройтман - Ну, а звали царя того просто - Ленька. Так и звали все того царя… - повторял он опять и опять. - Все его то царство, вся его та эСэСэСэРия, одним словом, так и звала его – Леонид Бровастый. Вот и все дела… Ну и… и – засыпая и опять просыпаясь как будто принялся разводить по сторонам руками художник Иван – жил, конечно, в то же самое время, в той же самой стране, в  ту же самую историческую, блин, эпоху какой – то там сын. Царский или нет – хрен его знает?.. Вот он жил – поживал, ни хрена то почти для начала со своими родными - мамой - папой не наживал… Было это в одном городе на Севере… - принялся вспоминать сам себя неожиданно  ясно Арсеньевич – В детстве, помню, учился в художке… Помню, как сейчас, помню: вот сижу я за мольбертом у нас на Соборной, подле самой Софии, рисую себе. Вдруг подходит какой – то мужик такой хмурый и лицом помятый как будто. Вот и говорит он мне:  Все тут у тебя не этак. Все тут у тебя не так. Перспектива, блин, тут у Вас не такая. Неправильная…               
- Ну, а что царский сын? Или чего ж он ему отвечает? – потянулась Аленка к папаше.
- А он – гордый был тогда, сукин сын. – головою покачал Иван Арсеньевич. – Посмотрел на прохожего косо и подумал: Старик! Харя, как у обезьяны – вся в морщинах. Вот ведь, – думает мальчик - видно это  - алкаш? Видно, квасил всю жизнь да по трезвякам валялся? А туда же:  лезет   мальчика хорошего из хорошей еврейской семьи рисовать учить. Экая же наглость! – думает.
- А прохожий чего делает? – заскулила в нетерпении Аленка. 
- А прохожий вынимает из кармана карандаш. Раз и два. Быстренько картиночку поправил. – Лучше стало? –  спрашивает мальчика. – То – то… - говорит и так пальцем заскорузлым словно бы шутя ему грозит. Улыбнулся рожей обезьяньей, а во рту его и зубов нет. Ни своих, ни железных вообще. Как колодец чернеет – провал.
Ошалел сперва наш наглый малыш и у дяденьки спрашивает: Вы - мол, кто же такой? Не художник ли какой известный?.. Кстати, правда ли – говорит ему тот пацан – что художники известные… того… пьют всегда по – черному? Не правда? Нам в художке по секрету говорили, что художник Ван – Гог вообще ухо отрезал себе. Видно, выпивши был? Правда это?..
- Нет, не художник я. – отвечает на это мужик. – Просто я во – о – он в том каменном доме, что стоит за Софией жил когда то давно… до тюрьмы еще, до лагеря. Вот зашел, - говорит - а меня эти гады - в зашей. Вот дак так… Один там все грозился в КэГэБэ меня сдать. Ему кто – то сказал, что я, де, “антисоветчик”. Разорался на меня, свинья. Все кричал: Поповское отродье, Сталина на Вас, де, нет… Это он специально так орал. Чтобы мне обидно было. Знает ведь, что я при Сталине…
- Что “при Сталине”? – говорю я ему. – На войне, или как?.. Что там было?
- Нет, еще до войны… – отвечает. – Мал ты знать про все это. – рассердился как – будто мужик. – Вырастешь, так, может, книжку мою к тому времени уже напечатают?..
- Ну, и что? Напечатали книжку? – говорит Аленка.
- Напечатали… - отвечает со вздохом Арсеньевич. – Даже и музей литературный в этом доме в перестройку открыли. Звали старика того Варлаам…
* * *
-  А потом то чего? Где же сказка? – тормошит Алена по новой папашку.
- Где да где?.. – начал вновь выплетать свое нечто совершенно уже несусветное Иван Арсеньевич. – Вот окончил этот самый Иван областное худучилище. Получил профессию оформителя и устроился на местный хлебокомбинат. Место хлебное. – чуть хихикнув припомнил Ройтман молодость. – Восемьдесят рублей в месяц - официально. Знай себе – пиши плакаты, ну что твой Маяковский: “Миру – мир!” – да – “Слава КПСС!” “Уголки” оформляй себе “красные”, стенды разные там – соцсоревнования, безопасности труда, объявления и все такое прочее… Кстати, с одним стендом таким я насилу в тюрьму не попал.
Вот оформил я стенды в уголке при том хлебозаводе. Хорошо так, красиво, приятно смотреть. Звездочек кремлевских налепил поболее. Портрет Ленина для порядка повесил. Вот и Родина – Мать на плакате. Вот и ордена войны геройские – это к юбилею Великой Победы… И все, вроде, хорошо так, одним словом – пристойно. Ну, одним словом, ровно как у всех. Как у всех оформителей по всему Советскому Союзу. Только черт меня дернул – с трубой. Из – за этой трубы я чуть не сел. Понимаешь?..
Там направо, – продолжал рассказ Иван Ройтман - вот от главного стенда, что с Лениным, шла такая очень уж некрасивая вентиляционная труба. Здание то было производственное, а не чисто конторское. Понятно? Хоть и администрация сидела тут - же…
Посмотрел я на трубу ту и думаю: Как ее обыграть в интерьере? Это ж можно? Неужели “никак”? Или я не художник?
Чуть подумал и… быстро придумал подзакрыть для начала ее вот таким декоративным кожухом. Сколотил из фанеры. Закрепил на болтах. После выкрасил  кожух тот красным и пустил по краю его узкую такую ленту беленькую. Чтоб покрасивее было. А потом такую же по краям у всех стендов налепил. Прикрепил это все да приклеил на верхушку той трубы сбоку от Владимира, блин, Ильича золотые серп и молот. Звездочку еще навесил, чтоб совсем, как на советском флаге. Все закончил и стою себе радостный, улыбаюсь точно дурак. 
* * *
- Вот как – думаю – хорошо все вышло… И так тянет меня достижением своим перед кем - то похвастаться. Вот парторга - старикана я вмиг, позову. Пусть со мною порадуется. Да работу похвалит…
Вот зову я парторга. – продолжал рассказ Андрей Арсеньевич. - Входит в “красный уголок” парторг. Посмотрел, да вдруг как затрясся. Да как начал орать на меня: Это что же ты наделал, сукин кот?! – распаляется старец - Это ж ярая антисоветчина!..
- Где? Какая? – ничего не понимая мямлю я и краснею. Молодой еще был. Потому дураков и боялся.
- Это же “какая”, подонок ты этакий! – наступает козел старый не в шутку. – Что же: думаешь, что коль тут хлебозавод, так одни дураки и работают?! Это что? Это ж - польский флаг! – тычет древний идиот коммунистический грязным пальцем своим в мою белую ленту на красном. – Это – флаг “Солидарности”! Знаешь? – поднимает он палец. – Ну, а это… А это что еще такое? – брызжа в бешенстве слюною начинает тыкать старец в задрапированную мной трубу. – Это ж явный намек! – говорит. - Это же и дураку понятно. – задыхается он и по - новой хрипит. – На трубе – красный флаг. Серп и молот, звезда. Вот портрет. На портрете – сам Ленин! –  вскинулся под потолок его палец. – И что все это значит? Страшно думать - намек: что все это скоро вылетит в трубу?! Ведь все так? Это так? Признавайся, ты это имел в виду, подонок?! – наступал на меня он опять и опять яростно плюясь слюной и негодуя.
- Да я ничего такого в виду не имел… - стал оправдываться я перед партийным ослом, хоть ни в чем и не был виноватый.
- Ну и чего дальше? – скучно спросила у папаши Аленка.
- Выперли меня тогда с работы. Хорошо, что дело в КэГэБэ не завели. Все таки в ту пору не такие там “дубы” работали. – отвечал Иван Арсеньевич покачав полысевшей своей головой.
* * *
- Ну, а сказка то где? – покривилась на это Аленка. – Сказку, сказку хочу… - принялась тормошить она папку.
- Где? Да… везде. – чуть не взбрыкул с обиды Иван. – Ничего не понимаешь в сказках – вот тогда и молчи! Нам сказка строить и … пить помогает… - улыбнулся он и обнажил свои желтые зубы. Пододвинулся к дочке поближе. Потрепал ее светлые волосы.
- Вот идет, к примеру, этот самый царский сын… А ведь и не исключено, что действительно “царский”. То есть действительно из колена Давидова, из дома царского… - чуть задумался Ройтман – ну, к примеру, хотя - бы за водкой.
- Вот идет он, идет… - подсказала папаше Аленка.
- И находит вдруг на тротуаре прямо возле магазина “Вино – водка” ОРСа Северной Железной дороги, что на Ворошилова стоит, то есть прямо на улице, против дома восемьдесят пять пачку “Примы”. Поняла? Поднял пачку и курит. И чем больше он курит – тем все больше в этой пачке волшебной появляется прямо таки из никуда новых, новых, новых… хоть по – чести говоря и хреновых папирос. Очень нужная царскому сыну находка… А в другой то раз – глянь. На асфальте деньга валяется. Аж пятьсот рублей – и все одной, новой, нынешней, красной бумажкой.
Увидал Иван – сын царев эти деньги и скорей в магазин. Взял бутылку, другую. Да и думает: Жалко – деньги потратил. Вот купил бы еще конфет хоть бы своей дочери…
- Аленке… - подсказала Аленка ему.
- Сунул руку в карман – а там эти же пятьсот рубликов – и все целехонькие. Неразменные как бы, вроде, они…
Или вот еще. Идет Ваня по дороге, а навстречу ему… 
- Слон. – говорит отцу Алена. – Или лев какой. Или хоть бегемот.
- Почему это “лев”? – возражает Арсеньевич. – Никакой не лев. Просто – волк. Или даже стая целая волчья… Помню – шел я раз в году так восемьдесят первом или в восемьдесят втором – запамятовал точно. Но отличнейше помню одно – дело было перед самым Новым Годом. Мы тогда ДК “Коммунар” оформляли всей бригадой к празднику. Задержались чуть – чуть. Ну и … выпили малость. – щелкнул пальцем в кадык оформитель. - Припозднились мы, одним словом.
- А че есть “коммунар”? – тормошит Аленка папку.
- А хрен знает… Нынче все про такое забыли. Только слово осталось - и все. - отвечает ей Ройтман. – Типа, как “коммунист”… Впрочем, ты о них не знаешь пока. Хорошо тебе жить. Молодая… - засмеялся Иван Арсеньевич и погладил тщерь свою по руке.
- Вот прошел путепровод. И думаю: с Ленинградской на Гагарина по Республиканской скорее   дойду. А то в круг идти – не охота. Я тогда в том районе жил… А Республиканская - это дли – и – нная такая улица. – разводил Арсеньевич широко руками. - А кругом – зима. – продолжал рассказ свой пьяный папка. - А метель так метет, так и метет. Завывает, значит. И боязно даже. Все таки через Октябрьский поселок даже днем ходить бывает боязно. Гопники там разные, цыгане живут да и много пьяных там вечно шатается. В праздники - особенно. А тут – Новый Год и вообще…
Вот иду, а вокруг – никого. Чу, залает собачка. И фонарики такие редкие. Жутковато чуть - чуть… Это на Ленинградской – словно днем, особо - теперь. Магазины там разные открыли и троллейбусы бегают. А в Октябрьском – зарежут, закопают в сугроб и никто до весны не найдет. Так бывало, однако. Рассказывали… Вот иду я и для храбрости песню во всю глотку пою -

- Чуть поме – дленне - е кони,
   Чуть поме – дленне – е.
   Не указчики вам кнут и плеть…

- или там -

- Что за дом притих?
   Погружен во мрак…

Не знаешь?..
Вдруг из мрака на меня глаза чьи – то желтые. Присмотрелся – собаки как будто… Крупные такие, вроде как бы овчарки. То ли черные они, то ли серые – хрен их в темноте разберет. Только боязливые какие – то. Близко не подходят ко мне, но тут… увидали меня - и за мною. Вроде, как эскортом след в след. Пошли. А мне что? – щурился на засветлевший оконный квадрат Иван Арсеньевич -  Мне ж не жалко.
- Пусть себе идут. – так думаю. – Ведь собака – она друг человека. Так нас в школе советской учили…
А метель все метет и метет. Воет, воет и воет… И в башку мою пьяную всякие мысли уже нехорошие  лезут. Типа: “навевает белый саван”… - думаю. – Вот ведь черт! Выползет же такое! – сам я дергаю и ругаю себя. А потом все по – новой: Из какого ж рассказа это или, может, из стихотворения выплыло? – думаю - Хрен его знает?.. Хорошо, что хоть рюмашку то – думаю - хлопнули и не одну мы в ДэКа на дорожку. –  Так ворочая мозгами в черепе через сугробы, буран и пургу вот я и так бреду. – Вот не выпил бы – думаю - околел бы совсем. Потому что, как не крути, зимой в России - холодно…
* * *
- Обернулся, посмотрел на стаю, что брела за мною вслед и думаю: Странные какие - то собаки… Никогда собак таких еще не видывал… И ведь точно – думаю. – У собак хвосты то как?
- Как? – скучая говорит Аленка.
- Да колечком. – отвечает ей папа. - А у этих? А у этих то тварей – все хвосты помелом  и по ветру, по ветру так стелются…  - стал водить Ваня широкими ладонями по воздуху. - Ну, так это же – думаю – волки!
Эх, волки’ позорные. Не зря так говорят. – покачал головою Арсеньевич. – Зверь то это – есть дикий. И еще – людоед ну, а, впрочем, – засмеялся вдруг Ройтман – волку то все равно – человек ты или, скажем, баран. Вроде, как парторг тот же… И то правильно. Не бывай в этой жизни бараном  – не достанешься волкам. Впрочем, мне и от баранов доставалось. Сама знаешь…   
Сам не помню, - продолжал он рассказ - как дошел до Панкратова. Только помню, как те песни орал во все горло. Как орал я их, так те твари как – бы чуть пугались и держались чуть позади. Но как только переводил я дыхание, так они подходили поближе, забирая с боков, окружая меня на манер, скажем, мотоциклистов, что сопровождали в те годы разные машины важные с членами советского правительства, c космонавтами и прочими товарищами. Ясно?.. Вот иду и думаю: Только бы дойти мне до дому, только бы не замолчать. И только бы дыхания хватило. Только бы хватило… Замолчишь – тут тебе и хана. Замолчишь – и набросятся стаей. Разорвут и следов не останется…      
Ближе к перекрестку Щетинина, где то возле Трех Столбов эти твари от меня отстали,  растворившись, как тени во дворах убогоньких панелек.
После этого странного случая через несколько дней – продолжал рассказ Иван Ройтман - в “Красном Сервере” была заметка, где читателю был явлен некий подлинно сенсационный случай. Там писалось, что некий охотник встав по утру с постели обнаружил под своим балконом неожиданно… целую стаю волков. Ну, понятно, мужик тот не растерялся, а скорехонько перестрелял всю эту дикую стаю прямо из окна и с балкона квартиры… К слову, надо сказать, – говорил Иван Арсеньевич – что по правилам тех лет разрешалось хранить на дому нарезное оружие исключительно и строго - только в полностью разобранном виде. То есть у охотника цевье должно находиться в одном месте, а затворный механизм лежать – в другом. И пыжи, и дробь, и порох – все отдельно хранится… И как же тот дядя успел? – усмехнулся на это Иван и погладил дочь по головке. - С вечера, поди, сидел в засаде у себя на балконе? Все готовился к подвигу?..
- Волчков жалко … - говорит Аленка папе. – Все таки, они – живые, хоть и скушать могли… Все – таки зимой им тоже холодно. Все – таки волчки то тоже, как и мы, хотят кушать.
- Это точно. – посмотрел Иван Арсеньевич в голубые Машкины глаза. – Жалостливая… - потрепал он по руке и добавил - Главное, чтобы не они - всех нас… Слышал - тогда же: люди разорили где – то там уже за ГэПэЗэ волчье логово. Вот волчки и пришли в наш город. В горсовет – разбираться… - хототнул он опять и добавил – Ты тут посиди пока. Я до туалета и обратно… 
* * *
- Идет Красная Шапочка по лесу, а на встречу ей – Серый Волк. – говорил Иван и рыча продолжал уже за волка – Не садись на пенек! Не ешь пирожок!.. Кстати, почему говорит охотнику Бабушка: У тебя вот такие, блин, больные зубы?   
- Не больные, а большие! И еще – волосатые уши! – хохотала Аленка видя как папашка разошелся в игривом веселье -  Как у папки моего!
- Вот идет он, идет. А навстречу ему Белоснежка и семь этих… - чуть запамятовал Ройтман почесав пятерней в бороде. 
- Гномов. – говорит ему Алена.
- Точно… Гомов. – отвечает ей Иван. – У нас в лагере хиппи в Крыму ну, кого только не было. Были и такие… гомы. В те то годы давние ведь за “гомо” сажали в тюрьму. А у нас – ничего. Стукачей у нас в ту пору не было. Это уж потом менты всех гонять принялись. От начальства им указание вышло…
* * *
- Ноги косолапые, да и руки из жопы растут… Так твоя то бабушка вечно на меня бочонок и катит? - вспомнил Ваня покачав головой залысевшей. – Говорила Наташка мне как: Не женись, пока ты семь то пар … да по семежды семь… не истрешь на разных девках. Не поняла? Ну, тебе и понимать пока не надо. Пока маленькая. После все сама разузнаешь… Не послушался я. Мамка твоя – Марьюшка подвернулась мне, и… - как бы чуть заскучав просвистел Иван под нос. – Впрочем, рановато и об этом тебе… - спохватился он тут же.
- Я не поняла, папка… Почему еще маленькая? Скажи… - стала приставать к нему Аленка. – Что там?
- Пока семь пар джинсовых штанов на заду не износишь, говорит, то никак… - принялся импровизировать на ходу Иван Ройтман. – Все еще не поняла? Ну, вот то – то же!.. Тут все сложно. Ведь читала же в сказке: говорила Ивану Царевичу колдунья старая…
* * *
- Я ведь раньше то был не такой. Не такой, как сейчас. – говорил он дочурке. – Я ведь был первейшим хиппи во всем нашем городе. Не веришь? Помню я – молодой. Молодой еще я, и вот раз…  Раз послали меня папа – мама в магазин “Юбилейный” за сахаром. Это был, почитай, уже был год так восемьдесят пятый – восемьдесят шестой. Помню – майка у меня была вот такая – с ромашкой. А что это? Ты знаешь? – обратился с вопросом к Алене Иван.
- Чего это? – спросила Аленка.
- Это эмблема “Фестиваля молодежи и студентов”. Впрочем, ты этого дела не знаешь. Не застала уже… - усмехнулся папаша. – И помню – продали сахара девочки столько мне, сколько я просил у них в том самом магазине. Правда, надо было обернуться по очереди аж по пять раз к ряду.  Зато – ничего ж не сказали они. В том году, как сейчас помню, карточек на сахар еще не было. Не ввели… Помню – радости было в доме. Сахар я на варенье добыл! Любишь ли варенье? – говорит отец.
- Ой, люблю. – отвечает папаше Аленка.
- Тогда осенью все сахар на варенье брали. Потому и сахар в дефиците бывал. А “Прожекторе” по “Первому” кричали: Самогон, самогон, самогон де все это… А как думаешь: почему мне те девки ничего не сказали, хоть и видели мою мордуленцию пять раз? Почему сахар мне продали даже не по норме отпуска в одни руки – два кило, а по целых по пять? Почему мне такая от них вышла лажа тогда? – вопрошал Иван Арсеньевич Аленку.
- Почему? – задает вопрос Алена. – Ну, cкажи? Потому что ты – есть царский сын какого – то Давида, как всегда говоришь, когда пьяный?
- Потому что я красивый был! – отвечал оскалясь Ройтман - Да, я был Иван Царевич тогда настоящий… еще… А что ныне осталось? Э… эх – махнул он рукой. – Старость то она – не радость. Видишь? А тогда, тогда…  Хаеры носил я во – о – от такие. – поводил широкими ладонями по воздуху бородатый, лысеющий хиппи. -  Фенечки такие вот – объяснял он Алене - и еще ремешок для волос. И у мамы у твоей тоже был вот такой ремешок… И вообще мне девчонки давали в подъездах… – откровенничал он захмелев не на шутку и его понесло.
- Что давали то? – приставала Алена.
- Пряники давали. А ты что думала? – спохватился Иван Арсеньевич. – Кстати, расскажу тебе про бороду… - радостно заорал Иван оживленно молотя руками воздух, словно отплывая подальше от весьма скользкой темы. - Ах, какую я имел тогда бороду, Аленка! Как пророк Моисей на картине – раздвоенную! Ну, ты видела в Библии на картинке Доре… Вот и вот – аж в два хвоста… Вот расчешешь ее так – принялся вертеть он башкой перед ней – и ходишь. Ходишь, блин, по всему городу. А вокруг все так и смотрят. Все в отпаде! Бабки – те вообще крестятся. Принимают меня  за попа? Впрочем, хрен их знает?.. Был тогда такой случай  - одна бабка у меня благословения на улице просила. Я, конечно, ей дал благословение. Не жалко. 
Хорошо быть молодым. – вспоминал Иван Ройтман. - Сил еще не впроворот. Молодой ведь еще!..
Помню пору учебы в училище. Жили ведь черти как. Ты знаешь? Денег не хватало – ничего! Соберемся мы с ребятами, и к магазину.  Видим – хлеб с машины уже разгружают.
Тогда в грузчики народ не особенно шел. – объяснял Иван дочери. - В основном, так у магазинов халтурили ханыги разные… Хлеб по магазинам развозили с хлебозавода то в четыре, а то в пять или в крайний срок - в шесть утра.
Жил я недалече от булочной. Помню, как меня по утру еще в детстве будил рев мотора машины, лязганье и звон цепей откидного борта. Помню скрежет вагонеток по металлу. Это хлеб приехал магазин… Помню, помню тот стук – стук колес по железу то гулко, то звонко. Скип, скрип, скрип, скрип протяжный колес. Глухой грохот поддонов…
Поработаем у магазина чуть – а нам хлеба за это дадут. А хлеб белый, рассыпчатый, теплый… Разломаю я белый батон по шестнадцать копеек руками, отхлебну молока из пакета – и кайф… Даже круче, чем с дури, которой по глупости мы шмалялись в Крыму…
- Искупался Иван в молоке – и стал лучше, пригожей, чем раньше… - выпевала Аленка подсказывая.
- Свет мой, зеркальце, скажи… - усмехнулся Иван шкандыбая опять к туалету. – Хорошо, что хоть Царевна Марья всех милее пока еще, блин. Для такого то чучела… – покачал он башкой вновь  взглянув на свое отраженье в зеркале. – Если честно, то такого козла, как Арсеньевич Иван не любая принцесса потерпит. -  с благодарностью думал мужик - Хоть полцарства ей в придачу еще отдавай.
- Эх, ху – ху… Художник ты, художник. Все от слова “ху”. То есть – “худо”… - укорял себя пьяница вновь и вновь причащаясь из горла. – Нет. Пора мне бросать это все. Права Марья – вредно пить. Это факт. Вот еще глоток и я – в завязке. А то – свинство ж какое – при дочери… - укорял себя он, но сосал вновь из горла веселящую душу хмельную отраву.
* * *
- На востоке, на востоке,
   Что за небо без Луны?   
   На востоке, на востоке,
   Что за жизнь без анаши?..

- напевал Иван Арсеньевич барабаня себя по огромным коленкам -

- Анаша…а – а – а,
   Анаша…

- Чу… Это не для детей! – вспохватился Иван. – Ты другую не знаешь? Я сейчас спою -

- По Миссисипи плывет пирога,
   В пироге хиппи – их так много,
   А рядом с нею ругаясь матом,
   Плывет зеленый аллигатор…

- подпевала папаше Аленушка.
- А еще после Крыма была мода такая у нас - хиппарей – ходить летом по городу в широченных семейных трусах. Помню, как - то нас так в году восемьдесят третьем что - ли задержали на Старом Базаре менты. Говорят менты нам – Трусы снимайте!
- Почему? – отвечаем мы скромно.
- Не положено. – говорят нам менты. – Нарушаете вы. Это – нижнее белье… - и смеются над нами, собаки.  Сдернули они трусы с нас, а под ними у нас – плавки. Значит, никакое не “нижнее”. То есть все законно. Никакого разврата. Никакого “появления в общественном месте в неподобающем виде” пришить нам нельзя. Или как там в законе у них говорилось?
Рассердились менты и пинка нам по попам – сапогами с разбега. Ведь они сапоги тогда все носили. Это уж позже, при Горбачеве уже, на ботинки перешли. А тогда…
Пришел вечером я к Нинке своей, а на попе моей – отпечатки ментовски’х сапог так и светятся. Нинка охает, помню: Бедный Ваня! Ваню злые мильтоны обидели зря! Ваня, Ваня несчастный!..
- Ну, и что после было? – заскучала Аленка ковыряя в носу. 
- Что там было? Прижимаю я ее к себе – и в койку. –  начал пьяные откровения он. - И до самого утра –  э - эх. Молодой еще был ведь… Впрочем, рано об этом тебе! – встрепенулся  он снова. – Да ведь ты не поймешь. Не поймешь… 
* * *   
- А какие автобусы были!.. Не автобусы, девка, а ковры – самолеты! – вспомнил молодость Иван Арсеньевич. – Помню – выйдешь так на остановку и слушаешь шум. Слышишь - звук такой, вроде бы как бы… звон бутылок что - ли в нитяной такой авоське. Ты не знаешь уже. Не видала… А потом понимаешь, что – едет! Едет, едет, родимый! А в ту пору ходили не часто. – объяснял Ваня тщери  своей. – Потому ждали долго его. Вот пришел автобус – уже радость.
Сперва звук, после – клубы пыли по дороге несутся. И из этих клубов, словно джин из бутылки выплывает ЛиАЗ. Лупоглазый и желтый такой, и ободранный весь. Ты не знаешь… Летом – с вечно оттопыренным, раскрытым носом, а зимой – с чехлом клеенчатом на том самом носу… Вот народ на остановке – продолжает рассказ Иван Ройтман - прямо чуть ли не кричит от радости, чуть ли не руками ему машет: Сарай едет!.. – кричит. Вот приехал “сарай”. Только с незабвенным гадким скрежетом и с змеиным шипом растворились двери “сарая” того, а по головам уже во всю валит народ набиваясь, как сельди в ту бочку, в едко, душно пахнущий бензином и машинным маслом не просторный салон… Ничего ты такого уже не застала… - покачал лысеющей башкой, будто и взаправду жалея Алену Иван Арсеньевич.   
- Ах, какие это были давки! – продолжал он рассказ. - Как выламывали окна! Как сносили те самые двери! А как выдирали пуговицы с мясом! Как сбивали шляпы при выходе! Воры врали сумки у таких остановок и зонты вышибали из рук!.. Ничего, ничего молодые уже не застали. Вот при нас… Так и проживете на свете зазря. Так и перемрете дураками и неженками настоящей жизни не увидев. Не почувствовав все прелести борьбы за место в салоне на самих себе, не поняв, не осознав радость битвы за право нестись всем и со всеми вместе к одной общей цели…
Помню, бабушка старая входит в автобус с корзиной яиц. А в салоне – давка страшнейшая. Ну так ровно, как и всегда… Попросила она сунуть поклажу в специальную форточку, что была прорезана между салоном и водительской кабиною. Вроде, как для продажи билетов… Шофер – парень добрый, корзину взял.  Взял у старой груз на сохранение и везет… Вот набился народ под завязку. Давятся, горланят, напирают друг – на – друга граждане. Кто нахальнее – те локтями работают. Кто скромнее – пыхтят из всех сил и стараются втиснуться так. Кто висит на подножке. В поручни вцепился - за жизнь - мертвой хваткой - висит. Все вцепились намертво. Ни туда – ни сюда. Душно, тесно, как в бочке. Но все лезут и лезут без продыху.
– Ну, подайте вперед! – сдавленно несется от дверей, где висят уцепившись буквально зубами за воздух на краю, на железной, опасной подножке. – Продвигайтесь поглубже в салон! Выдохните, граждане, и … !
- Некуда уже! – горланит бабушка. – Я и так у водителя уже яйца держу! Не могу подвинуться никак! Как я дотянусь до них после? Подумайте… 
* * *
- Смехота… - говорил вытирая глаза Ваня Ройтман. – Смехота, смехота… Так вот мы и живем, словно в сказке. Эх, где ж нынче мой меч - кладенец? Кто, кому теперь  скажет: Пойдем, Марьюшка, братца искать… - или – Позволь, царь - государь, попытать и мне счастья?.. И ведь самое смешное, что я пытал. А что выпытал?.. Ровно то и имею… - признавался Аленке захмелевший художник.
- Вот приехал в Архангельск к родителям Машкиным,  – продолжал он рассказ – а на встречу мне бабушка – ведьма. – А, приехал – говорит – добрый молодец? И вот почему же у тебя такой большой… нос?
- Это потому, что я – литвак. – отвечаю я ведьме. А она: Это что еще такое? Что за хрень то такая? – и косит на меня своим глазом недобро. Врешь ты, дескать все, жид.
- Я – литвак. – объясняю я бестии. – Это – говорю – в Литве разные живут народы. Есть литовцы и есть литваки. Есть еще и литвины. Так вот я – не литвин. – объясняю я ей. - Я – природный литвак.
- Ну, коль так, - говорит мне твоя Бабушка Яга – ешь и пей. Мне то, в общем, плевать, что тут русским духом и Русью не пахнет. В скорости хозяин мой, Кощей, возвернется с рыбалки на катере. С ним и говори тогда: кто такой и чего ты задумал?
* * *
- Помню – входит Кощей. Высоченный такой вот полковник дальней авиации. Это Машкин папаша и твой дед. – пояснил Иван Арсеньевич. - На башке фуражка с тульей высоченной – генеральская… У него их было тогда ровно две – вот такие. Это – первая была – для рыбнадзоровцев. А вторая лежала в машине всегда – для обмана гаишников. Дескать, им так не  удобно будет генералу талоны прокалывать. Все же армию тогда еще чуть уважали, - усмехнулся литвак Иван Арсеньевич - хоть никто, что естественно, не стремился туда угодить. Всем здоровье дороже… На ногах у Кощея – штаны джинсовые. Ну, как у меня тогда были – настоящие американские джинсы. На плечах – комбинезон камуфляжный, армейский. Даром, что и без погон. Красота…
- Хорошо – говорит – прокатились мы. – и мне хвастает – У меня де на лодке мотор стоит от самолета “ИЛ”. Зверь – машина вообще. Так несет, так несет, что меня никакой рыбнадзор не догонит. – А потом он меня и спрашивает в лоб: Ты еврей? – говорит.
- Я – литвак. – отвечаю я дяде Кощею робея. Ну а он мне: Трындишь! Ты – еврей! Вот поэтому надо бы выпить. – говорит он и ставит на стол передо мной целый литр спиртяги. Спирта авиационного, что заместо горючего пользуют в стратегических бомберах. Знаешь? Они ведь на спиртяге летают, потому их горючее и не замерзает на высотах. Правда на аэродромах  - уточнил подробности Арсеньевич - разбавляют его всякой хренью химической, чтоб обслуга заместо водки не жрала. Кстати, жрали его все равно и очень многие. Многие травились, слепли. Некоторые с непривычки вовсе дохли, как мухи. Армия – она ведь “школа жизни” – все знают. Выпил и -  “финита ля комедия”…
Сели мы, пить стали, значит, как кони. Он и говорит мне: Ты ведь Машку гребешь?
- Да, гребу. – отвечаю ему откровенно. – Как же не гребать ее, коль она такая – хорошая?
- Это правильно. – говорит мне Кощей. – Это все – по – нашему, по – военному то есть. А о том, что ты еврей – не переживай. Знал я одного старикана. Так он вот у самого товарища Ленина зубы лечил. Правда, очень не долго. Умер наш Ленин Владимир Ильич… После его посадили - при Сталине. Вышел из лагерей без единого зуба во рту…  И второго знавал старика. Он до революции Октябрьской, нашей вообще то по – профессии был - бандит. Зато после этот самый дядя очень даже хорошо пристроился жить при новой власти рабочих - крестьян. Красным командиром был еще в гражданскую. А потом… он вообще то брал Муданзянь в сорок пятом. – говорит мне Кощей Бессмертный. – Он, как я - авиатор был, но еще до Великой войны. Здоровенный детина такой. Даже мне не понятно, как влезал он тогда в самолет. И тем более – в танк. Но в него – уж потом… - продолжал гудеть полковник принимая на грудь все по – новой, по - новой…
* * *
- После, когда фрицы сковырнули нашу авиацию еще на аэродромах, его раз – и на Урал. И в танкисты. Ну, а после – вперед! Курская Дуга и Белоруссия, Пруссия Восточная – бастион германского фашизма… - принялся вести политпросвет Кощей - полковник. – Воевал на танках “ИС”. Знаешь ты, что это значит, волосан? Это сам “Иосиф Сталин”. Сталина то любишь? – говорит. – По глазам – говорит – вижу, что не любишь. Эх, не любишь ты генералиссимуса. Впрочем, а за что его и любить? Может, ты и прав? – говорит – Не во всем, но во многом?.. Ну, и хрен тогда с тобою, и с ним…  - как отрезал Кощей. - Кстати, имя мужика того самого было - Иуда. Так вот  документах и писали: “Иуда”… Хотя все, кто знал его поближе говорили, что по – ихнему он звался чуть красивее, что – то типа: “Элизер Иегуда’”. Все любил – помню – шутки разные шутить по - стариковски. Говорит мне смеясь: у еврея – сын юрист, зато дочь – проститутка. Это, типа, как бизнес… И смеется, смеется, смеется.
Раз в Германии, в мае Иуде докладывают: Там на перекресточке в руинах пацаны засели из “фолькштурма” с “фаустами”. И колонна танковая встала – ни туда, ни сюда. Ни вперед, ни назад. Никуда, одним словом…
Ну, рассвирепел Иуда Элизер - командир – опрокинул станкашек Кощей Бессмертный – и на танке на тот перекресток. Голову из башни высунул, а по танку стреляют… Промазали…
- Мать твою… - орет Иуда наш – Огонь! И стальная махина содрогаясь плюется в пространство. Взрыв – и стихло так… вроде.
Вылезает Иуда из башни. Видит – впереди по ходу баррикадка такая чахленькая. Подбегает он к ней и кричит на идише, то есть на испорченном немецком: Фриц…
Вылезает пацан лет двенадцати. На башке его – кепочка военная с орлом. На ногах штаны короткие, и гетры. В общем, не солдат, а смех один. Даже и смотреть противно.
Раз – схватил его Иуда наш в охапку и орет: Ты стрелял? Отвечай! Ну, а тот с перепугу никак не поймет: кто же перед ним находится? Кто с ним говорит по – немецки, хоть бы и с акцентом таким довольно таки странным? Думает: это, де, свой. То есть немец. Потому и не пугается, думая что он де – герой, помогает своим драться с этими русскими. Вот приехали свои ребята его подвиг отметить и прочее… 
А Иуда орет ему в уши страшным голосом: Я – Иуда! А ты – фриц, трах – тах – так… Вырвал фаустпатрон – бах – и в развалины один снаряд. Бах – второй туда же. А трубой от “фауста” - по башке пацаненку. – Я – Иуда! – орет.
Обмочился пацан. Ведь их, этих пацанов научили, что война – из - за евреев де и началась, что евреи безжалостны и хотят погубить весь их славный немецкий народ… - Вот – подумал пацан – мой конец и пришел. Вот иуда  иуд. То есть ровно один из тех монстров про которых твердили нам фюрер, и Геббельс… Сейчас будет он меня резать. – думает парнишка тот. - Отрезать от живого кусок за кусочком и есть. Или примется упытывать вытачивая каплю за заплей всю мою такую чистую, молодую, арийскую кровь…
А Иуда развернул пацана, дал ему здорового пинка под зад, чтоб война не казалась медом и кричит ему страшно: Беги к муттер своей, киндер, так – растак - перетак. И ауфидерзейн!
Обмочился вторично парнишка, понятно. И с позиций своих – наутек. Только пятки засверкали…
* * *
- Да… Вали – говорит – на хрен ин ту муттер, ин хаус пока Иегуда’ еще добрый. Ты, ферштейн? – повторял Кощей Бессмертный вновь смеясь, заглотив очередную стопку  “беленькой”, а потом завершил свою байку так. - Вот такая история – говорил он мне - ратного подвига гвардии майора бронетанковых Иуды – Элизера Иегуды при освобождении Германии от германского фашизма… Понимаешь? Гуманизм, да и только. – снова принял водяры полковник на грудь. – Посуди, Ваня, сам – на его, на иудином месте был какой - нибудь там Петька или Васька. Что б он с ним там сотворил? Ты не знаешь? Ну, так я тебе сейчас расскажу.
Пацана он того расстрелял бы – пить дать. Сразу же. Но и это – в самом лучшем случае… Он его бы перед тем бы еще и … того. Ну, ты, право, согласен?..
- А потом, - продолжал пить и болтать полковник авиации Бессмертный – грузят в поезд их и из Германии везут на Восток. Проезжают Польшу – там цветы, жратва, конечно. В вагон девушки лезут. Чуть ли не под каждого героя ложатся… Проезжают границу Союза. Белоруссия. Ну, там тоже девушки, тоже всякие цветы, правда уж без жратвы – без излишеств… Едут дальше – вагон закрывают. И везут на Восток. А народ и не знает: куда?
Прокрутили Урал и… на Север. – Так, за что же такое?.. – все гадают, все в шоке. Вдруг вагон открывают, раздается команда: всем размяться, оправится… Вылезают они, а кругом лишь заснеженная тундра и в той  тундре эшелонов так сорок встали в ряд. И дымят, и дымят, и дымят в ледяное небо паровозные, черные трубы … Вот залезли они – и на Дальний Восток. Август сорок пятого. Слыхал? Через Гоби – на Хингань. Видел только в кино? Молодец… А потом – Муданзянь, Муданзянь… или как там его? Не знаешь?..
А еще мне твой дед, Аленка, говорил раз по - пьяни, что вся сила у него в яйце… Если будет  он выеживаться когда нас супротив – я попробую. Ты разрешаешь? – пошутил Иван Арсеньевич. – Как ударю ему по яйцу, как Иуда тот самый по японцу и немцу…
* * *
- Да ты спишь, золотая? – только что заметил Иван Ройтман. – Ну, не всем, не всем же дано в этом мире сказки сказывать. Ты прости меня. Не умею я сказку. – прошептал наклонившись Арсеньевич к задремавшей дочурке. - Ну, поспи. Ты поспи…
Отошел поднявшись Иван осторожно, на цыпочках отошел от уснувшей Аленки.
- После ОРЗ поспать не вредно. Видно, слабость еще или как? Или просто Аленка от рассказов  умаялась?.. – принялся он гадать. Выскользнул из комнтаненки и прошаркав на кухню глядя в низкий потолок курил.   
За окошком нахмурился день. Ледяная зима заметала продрогшую, снежную улицу.
Снова принял на грудь и прошлепав до спальни лег поверх одеяла. Широко раскинул руки на две стороны, лежа на манер распятия. Полежал четверть часа. Попытался заснуть, но не мог. Сон никак не приходил, хоть плачь. А что делать весь день инвалиду? Читать книги? Так зрения нет…
Приплелась Матильда и легла при хозяйских ногах согревая усталые, старые кости хозяина.
- Помнит кто хозяин… Хоть я давеча и запнулся за нее в коридоре – зла не держит. Простила. Простила… - так шептал он кому – то улыбаясь блаженно, расслабленно.
– Хорошо, хорошо… – говорил себе Ройтман. – Выпил – целый день свободен. – вспомнил он “бородатую” шутку. Хохотнул и заснул… на одну минуту. Встрепенулся испуганно, выплывая из плена морфея и алкоголя. Дернулся, припомнив: как Аленка? Ведь болеет, наверное, еще. Сказку я ей так и не сказал… - с угрызением совести думал Иван. – Не сумел…   
- Ничего, ничего… - успокоил он мысли уходя словно бы далеко – далеко, валясь в мягкий, теплый, блаженный покой. - Скоро мамка Аленки придет. Мамка у нас умная. Мамка наша, даже страшно сказать, кончила факультет филологический… Вот Мария наша Константиновна – думал он про жену почему – то уже так отстранено, будто нет ее вовсе реальной на свете, словно он с нею вот и не жил никогда. -  скажет  сказку ей самую расправильную в мире. А я: что? А я так не сумел…