Сапоги

Маленькая повесть
 
  Шли семидесятые годы двадцатого века - шли своей тихой, бережной походкой. Было застойно, но покойно. Советская страна жила в сладостной дремоте. Регулярно с самых высоких правительственных трибун громко возвещали об ударных темпах очередной пятилетки и перевыполнении её планов, что надежно убаюкивало и укрепляло в нас чувство стабильности и уверенности в завтрашнем дне. Казалось, так будет всегда.

  Стоял жаркий июль месяц. У меня были летние каникулы и уже целую неделю, как я гостил у своей бабушки в самой высокой части города. Это был дом военных моряков - здание, построенное в самом конце 50-ых годов - обычная "хрущевка" - компактные, скромные по объему квартиры без лишних квадратных сантиметров. Прежние "сталинки" были попросторнее, а снаружи, как можно видеть и сегодня - несравненно красивее.

  -- Вы что, церковь строите? -- так примерно спросил первый секретарь ЦК КПСС Н. Хрущев, собравший в середине 50-х годов грандиозный съезд архитекторов, положив этим конец помпезному Сталинскому ампиру, неплохо смотревшемуся в сочетании с дореволюционными шедеврами. Советская архитектура из большого искусства надолго превратилась в обычный инженерный промысел.

  Симпатичные и нарядные союзные города стали быстро превращаться в мегациклопическое нагромождение из каменных и бетонных коробок с предельно уродующими их захламленными балконами и протянутыми между ними бельевыми веревками с вывешенным для просушки бельем. Неказистые пяти-, а потом уже и девятиэтажки стали своего рода символом массового строительства и разрешения жилищного кризиса в СССР.

  Проектировщики, выполняя указания партии и правительства, экономили на всем. Как результат - узенькие лестничные пролеты, тесные комнатки, крохотная кухня, пресловутый низкий потолок. Потом уже выяснится, что санитарная норма высоты помещения - никак не меньше 2,80 метров для нормальной циркуляции воздуха, а построены были уже миллионы квартир в 2,5 м...

  Те, кто прожил всю свою жизнь в домах, построенных в досоветский период, где потолок висит под 4 метра, придя в гости к счастливым новоселам, прежде всего застывали у входа с разинутым ртом, уставившись вверх и смотря туда целую минуту - не могли с таким делом примириться:
-- Макушку можно поцарапать, -- был их приговор.
С начала семидесятых годов в новые архитектурные проекты были внесены улучшения внутренней планировки, но своим внешним видом ни каменные, ни панельные постройки украшением улиц и площадей стать не смогли.

  Во дворе дома, где жила моя бабушка, стояла сварная металлическая голубятня с просверленными в ней вентиляционными отверстиями и надежным замком. Принадлежала она инвалиду Великой Отечественной войны дяде Мише, как я его тогда называл - не помню сейчас ни фамилии, ни отчества. Он умудрялся ловко передвигаться на обеих своих протезах даже без костылей. Ног не было ниже колен. Потерял он их на войне.

  Если дядя Миша был с одним костылём, то все знали - он выпивший. Если с двумя - то спешит по срочному делу. В тот день ветеран осторожно расхаживал посреди двора без всяких костылей и балансируя руками, периодически покрикивал на своих голубей:
-- Оп, оп! Вот я вас! Куда?
К этому он прибавлял веское дополнение в виде резкого свиста, которое он мог производить как никто другой.
-- Вот здоровяк! -- ворчали соседи, -- не прокурил ещё легкие... Ты потише! У нас дети спят!

  Голуби так и норовили приземлиться сразу после взлета. Ужасно ленились летать. Поклевав зерно, которое для них было рассыпано на асфальте, они предпочитали больше расхаживать вокруг да около, чем летать. Приходилось заставлять их это делать. Дядя Миша брал в руку птицу, обхватив её за крылья и швырял в воздух всей силой, упираясь спиной о голубятню.
-- Не можешь - научу, не хочешь - заставлю, -- шутил он, обращаясь ко мне и махая кистями рук, как крыльями.
Я же хотел, чтобы он научил меня своему роскошному свисту, но ничего у нас не получилось. Напрасно бился инвалид, раскрывая мне свой секрет - я не смог осилить процесс.
-- Ничего не выйдет, -- объявил он наконец.

  Бросив попытки овладеть свистом, я больше предпочитал сидеть на лавочке, чем дуть в пальцы и наблюдал голубей, представляя себе, как вот так нелетающие птицы в свое время разучились это делать - курица, дрофа, пингвин и многие другие. Вот тут тебе корм и не надо взмывать вверх и перелетать куда-то в поисках пищи. К тому же если на земле нет естественных врагов или же от них можно убежать пешком. А романтика полета? Зря они так.

  Воскресный день давно перевалил за полдень. Высоко, над закрытым почти со всех сторон, двором дул легкий морской бриз, что можно было определить, глядя на верхушки высоких тополей, где нежно шелестели листья, переливаясь на солнце серебром. Под палящими лучами долго находиться было невозможно - приходилось прятаться в тени.

  Из подъезда дома моряков вышел Коля - главный после дяди Миши персонаж во дворе, хотя ни один из них не был таковым в полном смысле этого слова. Морским офицером был у Коли отец - капитан сторожевого судна. Сам он бросил учиться в каком-то техническом институте и работал разнорабочим. Большую часть свободного времени проводил во дворе. Его манера - постоянно озираться вокруг в поисках пускай даже мелких событий: кто когда и с кем пришел или на чем приехал, кто когда ушел или кто расскажет что. Был в курсе всех событий и перипетий семейной жизни квартиросъемщиков. Через него соседи передавали друг-другу и своим домочадцам сообщения, посылали при надобности в ЖЭК или же в магазин. Каждый знал - Коля никуда не денется, он всегда на месте, никого не упустит и как говорится: мимо его не пройдешь. Но самое главное - он всегда был под градусом. Хотя понять, трезвый он или нет, было трудно. Вялый, медлительный и какой-то помятый, он сильно не пьянел и в то же время, казалось, никогда не трезвел. Долговязый и сутулый, шагал так, казалось - вот-вот развалится. Говорил он тоже как-будто неохотно.

  Дядя Миша подождал, пока Коля усядется не на скамейку, а на импровизированное сиденье, сконструированное из двух строительных камней-кубиков с уложенной на них деревянной дощечкой и с любопытством спросил у него:
 -- Ты где был?
Прибывший ничего на это не ответил и с кислым видом отвернулся в сторону.
-- На опехмелку не оставил? - усмехаясь, осведомился дядя Миша.
-- Я ещё не опохмелялся, а уже три часа.., -- развязно и как-будто не услышав вопроса, произнес Коля с трагической миной на лице, тяжело вращая при этом головой. Видно было, что главное для него сейчас - справиться с последствиями вчерашнего возлияния. То, что дома ему такой возможности не предоставили, было ясно, как день. Отца своего он побаивался.

  Инвалид медленно, держась за свой костыль, также уселся на вынесенную им из дома скамеечку, сколоченную из досок для пола и выкрашенную краской для неё же, достал из кармана сигареты без фильтра - "Аврору", продававшуюся в любом киоске "Союзпечати" за четырнадцать копеек и закурил. Я ещё не знал какой интересный рассказ мне предстоит сегодня услышать!
-- Как у тебя там на работе? Не придираются? -- спросил у Коли ветеран.
-- Да ну.., -- махнул тот рукой, как о нестоящей теме разговора.
-- Жарко...

  Действительно было жарко. На небе не было ни облачка. Солнце волна за волной посылала на Землю свой пылающий огонь, от которого раскалялся воздух и размягчался асфальт. Смотря вверх на голубей, дядя Миша приставлял руку козырьком к глазам и сильно щурился.
-- А как вас ранило? -- спросил я его.
Заметно сразу стало, что задан был вопрос не простой, хотя ничего особенного в этом не было - обычный вопрос ветерану - инвалиду войны. Но тут явно было что-то не так. Дядя Миша не отвечал и даже не повернулся в мою сторону, а продолжал смотреть в вышину. Коля, явно знавший в чем тут дело, с затаенной усмешкой посмотрел на меня, а потом уставился на дядю Мишу.

  Замешательство ветерана мне не было понятным. Это потом я узнаю про "самострелов" - умышленно ранивших себя на войне солдат, чтобы избежать мясорубки, гостеприимно открывшейся для них на фронте. Стреляли обычно в ладонь или в стопу. Выстрел с очень близкого расстояния имеет свои характерные признаки. Таких выявляли и расстреливали, но тут оказалось совсем другое. Инвалид откашлялся:
-- Расскажу... По порядку.

  Дядя Миша с деланным усердием продолжал наблюдать в вышине своих голубей. Некоторые из них, все-таки преодолев нежелание, высоко парили. Видно было, что ветерану с трудом дастся этот рассказ. Я уже пожалел, что задал ему такой вопрос.   
 -- Смотрите! Видели? -- вдруг встрепенулся он, указывая рукой на небо. Там резвился голубь. Голубь этот кувыркался в воздухе. Таких называли турманами. За них просили 3-4 обычных голубей. И не всякого ещё брали! Менялись птицами, как филателисты марками. Каждый такой кувырок страшно радовал дядю Мишу.
-- Вот! Вот! Видели? -- восхищенно восклицал он, уходя от разговора и довольно поглядывал на своего, зависшего в вышине, турмана, который оправдывал его доверие. Не зря значит он его приобрел! Сейчас для него это было важнее всего.
 
  Потом все-же посидев и помолчав немного, он повернулся ко мне и посмотрел, как-бы оценивая, стоит ли такому как я, обо всем рассказывать и отвернувшись, начал:
-- Мы наступали на Кенигсберг. Сейчас - это Калининград. Вошли в окрестности. Я был в штурмовом отряде. Городские бои - это непросто бои - иногда не поймешь где свои, а где враг. Сзади вдруг противник может оказаться. Ещё из окон стреляют. Я проник в одноэтажное здание на окраине города с нашим командиром отделения. Он меня оставил у окна - прикрывай! А сам ушел с двумя гранатами. Я жду, на вход все время посматриваю - в любой момент может ворваться противник. В это время пошел шквальный огонь. Я бросился к двери - нет, выходить сейчас опасно. Крикнул - наших не слышно. Затем пошло громыхание - это наши бомбежку начали. Я залег. Лежал минут десять. Артобстрел не прекращался и даже стал усиливаться. В здании находиться было опасно - мог накрыть снаряд или противник ворваться. Где же командир? Я выскочил и побежал. Вокруг - никого. Все отошли. Было слышно, как издалека работают "катюши". Надо было куда-то прятаться. Осмотрелся - вижу неподалеку вход в катакомбу. Их там полно - всяких подземных ходов. Ну, я туда спустился. Длинный туннель оказался. Темно и сыро. Остановился, отдышался. Сел на камень. Может минут двадцать сидел. Бомбардировка продолжалась. Все думал, где же командир? Как он? Жив или нет? Пошел дальше по темному тоннелю - надоело мне сидеть. Через некоторое время впереди увидел как-будто свет. Значит - выход. Посмотрим, какой это выход и куда? Оказалось: не выход - там пробоина в потолке была и оттуда падал свет. И ещё - на выступе стены спокойно сидел немецкий солдат с автоматом. Тоже от своих, наверное, отбился и в туннель залез. Я, честно говоря, не ожидал. Пока дошло до меня, пока я схватился за автомат, он увидев меня, шустро слег и начал палить. Я еле увернулся - за угол стены спрятался, высунул дуло автомата и тоже стрельнул, не глядя. Началась у нас дуэль. Он снова пустил короткую очередь. Мелкие пули немецкого пистолета-пулемета зацокали по стене напротив. Он у них одиночными не стрелял.

  Потом вдруг стало тихо. Вот бы мне гранату сейчас! Сзади - темно, можно было побежать обратно - туда, откуда я пришел. Но спину подставлять не хотелось. А вдруг он там не один? Начнут вслед простреливать и попадут, хотя ноги все время рвались - уходим! За углом стены тоже на одном месте долго стоять нельзя. Могут резко вынырнуть или бросить гранату. Поэтому все время посматривал под ноги. Сердце колотилось бешено. В такие мгновенья все решают доли секунды. Или сделаешь не то, что следовало или не сделаешь вовремя того, что следовало и все - пропал. Секунды шли по четыре на одно мое сердцебиение. На всякий случай я отошел немного назад - в тень и стал прислушиваться. Тишина. Если не считать громыхания снаружи. Вдруг немец что-то крикнул! Я по эху от его голоса как-будто понял, что за ним тоннель пустой! Нет там никого! Также предчувствие мне подтвердило. Один был немец, как и я.
-- Ну что? -- крикнул я, подбежав к углу, -- хенде хох?
Он что-то ответил - я не разобрал.
-- Бросай оружие!
Продолжаю внимательно вслушиваться. Как бы он не подкрался близко!
-- Nicht schiessen. -- произнес он через некоторое время, -- Ни стриляйн!
Сказал, коверкая наши слова. Ах вот оно что! Не стреляй, говорит. Сдается? Вряд ли. Он уже понял, что я тоже один. Что это у него на уме? Может патроны кончились? У меня тоже маловато. В голове вертится как бы его поскорее убить и прекратить это неопределенное положение. Надоедает такая смертельная игра. Лучше поскорей исход. Тем более, что он один. Прошло ещё несколько минут в молчании. Я усиленно размышлял и продолжал внимательно прислушиваться. Он опять стал что-то выкрикивать. Непонятно... Ситуация становилась нештатной. Во время боя мы с противником не переговаривались, а только крыли их матом.

  Опять что-то выкрикнул. "Lassen" - только сумел я на этот раз разобрать я из его слов. Я в школе немецкий изучал. "Лассен"? Но что это означает? Уходи? Уйдем?
-- Verlassen, - гулко донеслось из-за толстой стены.
Тут я каким-то образом догадался, что он перемирие мне предлагает! Чутьё мне подсказало! Не стреляй - говорит. Давай не будем! Значит, отсидимся, а потом каждый пойдет туда, откуда пришел. Может ли быть такое? Я тебя не видел - ты меня. Не плохо придумал немец! А что? Чем тут зря рисковать, лучше вернемся живыми к своим! А на поле боя может и встретимся. Так! Надо тут обмозговать. Здесь я сделал ошибку - какую - потом поймешь...

  -- Он ранил вас в обе ноги? -- спросил я дядю Мишу.
-- Нет. Он после этого уже не стрелял. Куда ему? Я сам всё организовал...
-- Как?
-- Слушай дальше.
 
  Ветеран натужно откашлялся и продолжал:
-- Гут, -- крикнул я ему, -- хорошо...
"Как же потом?" -- подумалось мне сразу, -- "Так и будем стоять на месте?" Он опять что-то уже не так громко выкрикнул. "Нам бы переводчика сюда!" -- проскользнула дельная мысль. "Все-таки что у него на уме? Не обманет? Что он затевает?" Немец мог мне зубы заговорить и подойти поближе. Я весь превратился в слух. Смотрю под ноги. Везде камешки валяются - бесшумно подойти не удастся. В сапогах по битому камню беззвучно двигаться не получится. Я долго ждал в неопределенности, потом сделал так - нагнулся, опустил голову вниз, резко вынырнув и увидел его! Он был примерно там же, где я его впервые встретил. Только теперь он вжался в какую-то нишу в стене. В мою сторону торчало автоматное дуло. Я отпрянул обратно.
-- Не будем, значит? Того? А? -- крикнул я и мгновенно прислушался. Пока я говорил, он мог подбежать поближе, воспользовавшись моим голосом, который заглушал бы его шаги! Не ответил. Я подождал немножко и добавил:
-- Договоримся? Ферштейн?
-- Нихт стреляйн, -- сказал он.

  С русским языком у него было не важно, как и у меня с немецким. Пару слов по ихнему я знал, но теперь всё к черту вылетело из головы. Я взял камешек и бросил в его сторону. Сам не знаю почему. Пошло секунд пять и он бросил камешек обратно ко мне. Тот ударился об стену напротив и покатился в темный тоннель за моей спиной. Ага, кажется общий язык находим! Как же теперь быть? Будем вылезать из укрытий или нет? Можно ли будет доверять друг другу? Тишина продолжалась. Я не знал, что теперь делать и что ему сказать. Вдруг послышался какой-то лязг. Я весь напрягся. Это не был звук затвора. Звук затвора немецкого автомата я знал хорошо. Ещё я услышал, что он сделал шаг.
-- Schauen! -- крикнул он с какой-то мольбой. Кажется, о чем-то просит... Сердце мне подсказывало, что уже не так опасно. Я рискнул и снова выглянул. На войне без риска нельзя. А как же? Он держал теперь свой автомат за ремень и тот просто висел у него на руке, раскачиваясь! Значит этот звук был бренчанием колец ремня! Вот оно что! В этот момент фриц был уязвим. Однако, спрятался обратно и стал решать, что мне делать. Можно было пришить его, но это было бы не честно. Быстро выглянув опять, я успел заметить, что он по-прежнему держит свой автомат за ремень. Тогда я тоже сделал так. Показал ему свой автомат, держа за ремень и раскачивая из-за укрытия, так чтобы дуло выглядывало наружу. Если бы он успел прострелить мне кисть - я мог уронить автомат. А потом дело быстро решилось бы в его пользу.
-- Gut! -- услышал я. Как будто голос его внушал доверие, хотя какое к черту в этой ситуации между нами могло быть доверие?!
-- Значит, ферштейн? -- сказал я ему, уже не прячась.
-- Хорош, -- вдруг сказал он. Нам нужна была хотя бы неделя, чтобы немного научиться языкам друг у друга, но пока что мы молча глядели друг на друга не мигая и удивлялись самим себе. Если что - я успел бы раньше. Я держал оружие за приклад, хотя и дулом вниз в знак примирения, а он по-прежнему за ремень. Его палец из такого положения до курка добрался бы позже, чем я. Постояв, он опустил глаза и стал внимательно смотреть на мое оружие. Не отводил взгляда. "Сейчас вскинет автомат и даст очередь", -- ужаснула мысль. Он тоже, видимо подумал о том же. Какие-то две-три секунды мы едва удерживались, чтобы не поднять быстрым движением оружие и не начать палить. Но что-то удержало...

  Наша дуэль шла по непредсказуемому направлению. Минуту или может две мы стояли, изучая друг-друга. Держать долго оружие одной рукой за приклад было не удобно и я взял его снова двумя руками, направив дуло в сторону. Одновременно со мной он проделал то же. Мы немного постояли, переминаясь с ноги на ногу. В это время я уголком глаза заметил рядом с собой какой-то выступ и медленно сделав пару шагов, стал аккуратно садиться, как бы приглашая его сделать то же. Оружие при этом я стал потихоньку класть на колени, но руки разжимать не стал, а положил их на колени. Он тоже попятился, и не глядя, ногой на ощупь нашел выступ в стене и сел. Свой автомат держа боком, двумя руками - за рукоятку и магазин, положил на колени. Вот и уселись! Доверять друг другу в такой ситуации было никак невозможно - сам понимаешь. Нельзя дать врагу провести себя. Расстояние между нами было метров шесть-семь. Напряжение огромное. Он смотрел на меня как на привидение - с широко раскрытыми глазами.

  -- Немцы - мистики. Он тебя за привидение принял. Решил, что ты - дух Иммануила Канта, живущий в подземелье,.. -- вяло проговорил Коля.
-- Привидение с автоматом? Тебя бы вместо меня туда... Посмотрел бы я! -- раздосадованно возразил дядя Миша и продолжил, -- Вот думаю, успею, если он стрельнет? Я решил следить за его руками. Оружие у него, как и у меня лежало плашмя на коленях. В такой ситуации нельзя давать противнику преимущество. Он этим сразу может воспользоваться. Я уже упустил случай, когда он необдуманно держал свой автомат за ремень. Теперь же правая рука его лежала недалеко от курка. У меня тоже.

  Так что, если  что, если стрелять, то уже в упор! Я внимательно смотрел на него. Может он меня только ранит, а его убью? Надежда все-таки была. Тут все возможности перебираешь. Моментально просчитываешь все варианты - от самого худшего до самого удачного. Его всё ещё лихорадило, я же успел успокоиться. Хуже всего неизвестность, а теперь - будь что будет! Всё уже было ясно. Дальше некуда! Мы сидели, смотрели друг на друга  и веришь - старались не мигать. Эти доли секунды, пока мигаешь, могут быть роковыми. Я стал сравнивать кто реже мигает. Оказалось - я. Проходили минуты. Хотелось что-то сказать, но язык не повернулся. В такой напряженной ситуации любые слова могут показаться противнику отвлекающим маневром и спровоцировать его на неоправданные действия, а мне помешать быть сосредоточенным. Только что мы друг с другом разговаривали, усиленно подыскивая слова, а теперь в этом необходимость отпала. Так и сидели молча, порой отводя взгляд в сторону, но не намного - не выпуская противника из поля зрения...

  В этом месте тоннель наверху сильно разбомбило и потолок осыпался. Оттуда падал свет, создавая полутьму. Если бы сюда же ещё раз попала бомба, то нас с немцем могло попросту завалить. Но снаряд два раза в одну воронку не попадает. Мы - солдаты это знали и всегда так делали - если артобстрел - то ныряли в воронку и лежали там. Можно было не беспокоиться - второй снаряд туда уже не залетит.

  Германскому солдату было около 27-28-и лет. Значит, давно воюет, может с самого начала. На войне, видно, не новичок. Он был весь запыленный, как и я. Может из окружения вырвался или с боя сбежал - дезертир. Я никогда так долго ни на кого не смотрел, особенно на немцев. У него была светлая просвечивающая кожа с красноватыми пятнами. Блондин. Высокого роста, худой. Не в каске, а в мягкой солдатской пилотке. Значит не из передовых частей, а из крепости. Если бы мы схватились, я, наверное, его подмял бы, но у него был автомат. А может он блефует? Может у него патроны кончились? Я обыскал глазами его амуницию в поисках запасного магазина, но не заметил нигде. Не знаю, сколько времени прошло, вдруг он он клюнул носом! Ха-ха! Ему, оказывается, ужасно спать хотелось! Сидя, его разморило. Я бы тоже пару часов поспать не отказался, но не теперь же! Почти задремав, он вдруг резко вскинул голову и в ужасе взглянул на меня. Я не шевельнулся. "Притворяется", -- решил я. Но сон его оказался настоящим! Он снова и снова ронял голову, спохватываясь, а потом стал засыпать по-настоящему. Сон брал свое. Несколько раз, просыпаясь и быстро приходя в себя, он все же в конце конце окончательно уснул. Я намеренно не двигался, чтобы не мешать этому. Не сводя с него глаз, я как-будто гипнотизировал его.
 
  Теперь стало ясно, что руки у меня развязаны, потому как вражеский солдат крепко спал. В этом не было уже никаких сомнений! Я совсем успокоился. Только что мы старались не мигать, смотря друг на друга, а теперь он спал! Наверное, долго обходился без сна - может двое суток или больше. Им тоже не сладко приходилось.

  Я слегка шаркнул ногой - нет, он не проснулся! Потом решил попробовать встать на ноги - нормально - он не шевельнулся! Я стал ходить. Результат был тот же. Мне стало смешно. Вот дурак! Заснул, сидя перед вооруженным противником. Теперь я не остерегаясь, мог кашлянуть, а может даже чихнуть, мог без всяких усилий отобрать у него оружие или же пристукнуть. А лучше всего - пристрелить. Но уговор есть уговор!

  Наверху по прежнему грохотало, правда, чуть тише. У немца хорошие сапоги были - новые. Я глянул на свои кирзовые. Давно пора их не помойку. Когда же выдадут новые? Говорят, скоро. Мало ли что говорят! На войне в окопах чего только не говорят! Нет, это я не о том подумал! Подошел поближе и больше как-бы из озорства протянул ногу и поставил свою ступню рядом с его и на некоторой дистанции сверил. Точно - мой размер.

  Сапоги у него были хромовые, по нашему - офицерские. Черт меня все ближе и ближе подводил к намеченному. Я для проверки направил дуло на немца - он не шевельнулся. Всё, теперь он мой, никуда не денется! Если проснется - не успеет даже схватиться за оружие. Я стал смотреть на его сапоги. Скоро бомбежка закончится и уйдут они от меня, а их хозяин будет стрелять по нашим солдатам. Кого-то убьет и кто-то из наших не вернется домой. У многих наших офицеров таких сапог не было. Неплохо фашистов снабжали. С такими сапогами можно будет мне и до Берлина дойти.

  Я часто на войне маму вспоминал. 30 с лишним лет мне уже было, трехлетнего сына дома оставил, а вспоминал маму.
-- А жену? -- спросил Коля.
-- Что жену? Само собой и жену. Я подумал: "Татьяна Григорьевна, знаешь ли где твой сын сейчас - в туннеле рядом со спящим немцем! Не с плененным, а так - с оружием!" Удивилась бы она, как я хожу взад-вперед, а при мне вражеский солдат со своим заряженным автоматом дрыхнет без задних ног, а я его, получается, сторожу! Да... Оказывается, и такое на войне было возможно!

  У меня был ППС - автомат новой конструкции. Месяца два, как выдали. Он меньше был по размерам, чем прежний. Стрелять из него было намного лучше. Старый ППШ бил немного врассыпную. Знаешь, который? Это - с круглым магазином. Прицельно стрелять из него было труднее. Это - не то что Калашников, там - совсем другое дело. А тот старый автомат был хорош для ближнего боя - можно было попасть, не целясь. А вот тут промазать было трудно. У меня патроны оставались. Магазин для проверки я не отстегивал - характерный звук может разбудить любого спящего на войне. Я и так знал, что как минимум 3-4 патрона у меня есть - по тяжести оружия. Пустой - он легче. Жаль, что патроны оставались - я бы тогда не стал бы его убивать. Пришлось бы тогда душить его или бить камнем по голове. Или же отбирать его оружие. В таком случае я не стал бы пачкать руки из-за его сапог. А тут искушение - нажал пальцем и всё!

  Руки вдруг сами подняли автомат и палец, не спрашивая меня нажал на курок. "Бо-бо-бо" -- гулко раздалось в полузамкнутом пространстве, больно ударив меня по слуху, привыкшему за несколько часов к относительной тишине. Все пули попали ему в грудь - две чуть ниже горла, а одна пониже, видимо, в сердце. Всего - три. Он хотел вскочить, но спина у него выгнулась, он тут же осел, охнул, потом вскинул руки, посмотрел на меня в последний раз и мотая головой, стал сползать вниз. Захрипел, повесил голову и повалился. Быстро затих. В какую-то долю секунды, когда ещё он был жив, наши взгляды встретились. Я это и сейчас помню. Вздрагиваю каждый раз, как увижу перед собой. Несколько немцев я в ближнем бою убил, а запомнил только его глаза... Ещё два часа я сидел рядом с мертвым, ждал конца артобстрела и примерял обновку. Но не сразу - сперва отложил в сторону - выветриться. Оказалось, немного жали - чуть-чуть.

  -- Чуть-чуть не считается, -- прокомментировал Коля.
-- Это не в счет. На войне пехота быстро разносит обувь. "Ну как?" -- в насмешку спрашивал я у убитого немца, -- "подойдут?" Тот молчал. Без сапог он выглядел жалким. Меня стал разбирать смех. Не уснул бы - был бы сейчас жив! "Может надеть на него мои кирзовые?", -- весело подумал я, -- "Да ну его, буду ещё возиться!" Обыскал его одежду - запасного магазина не было. Куда он его дел? Проверил автомат - два патрона у него оставались...

  -- Э-э-э-эх -- громко крикнул я, устав молчать. Эхо мне ответило с обеих сторон туннеля. Я в обновках и с двумя автоматами пошел туда, откуда пришел. Дошел до выхода и стал ждать, когда громыхать перестанет. Прошло, наверно ещё минут двадцать или больше - стало намного тише. Взрывы  редки стали. Значит, конец артобстрелу. Вход здесь немного засыпало. Пришлось выгребать. Я кое-как вылез и пошел искать своих. Вокруг дымились развалины. Ну и ну! Только что вот здесь стояли дома! Я, так никого и не встретив, бегом вышел за пределы жилой части города. Вокруг пусто. Куда все подевались? Вдруг слышу - по звуку "мессер" - вражеский самолет. Как назло рядом чистое поле - никаких построек - одна щебенка - прятаться негде. "Мессер" нырнул вниз и пошел прочесывать местность. Совсем на низкой высоте. Защелкали выстрелы. Ну все теперь - бежать куда попало! А куда от самолета убежишь?

  Проклятый фриц решил охотиться за мной и не отставал. Совсем рядом пули прошлись, выбив щебенку мне в лицо. Вот гад! Только бы нырнуть куда-то! А куда нырнешь? Катакомба с мертвым босым немцем осталась далеко позади. По звуку я понял - он опять пошел на снижение и повернувшись выстрелил из обоих своих автоматов.
-- Что это ты пристал?! -- крикнул я громко. Злило, что ничего не могу поделать. Побежал обратно - туда откуда пришел - к развалинам. Самолет снова нырнул вниз. Не успею... Я сжал челюсти, все тело напряглось. Пулю лучше ожидать заранее. Лучше приготовиться. В расслабленного легче залезает, как в того спящего немца. А если попало, то уже лучше расслабиться. Будешь дергаться - кровь быстрее вытечет. Прямо над головой у меня звук мотора слился с щелканьем пулемета. У немецких скорострельность была большая - пули ложились рядом - просто срезало, если куда попадет. Удар пришелся по ногам - я упал. Снизу через горло мне в голову ударила горячая волна и вышла с моим вскриком. От боли и кровопотери потерял сознание и остался лежать там же. Что было дальше - долго потом не мог вспомнить...

  Дядя Миша замолчал и достал из кармана пачку "Авроры":
-- Перекур!
Он стал курить, напуская вокруг себя густое облако едкого дыма. Два голубя, подошедшие было к нам совсем близко, спешно отпрянули. В это время из подъезда вышел отец Коли - высокий, подтянутый седой мужчина в штатском. Коля насторожился и не сводя с него глаз, выпрямил спину. Подойдя к нам и не обращая внимания ни на меня, ни на своего сына, "морской волк", как я его окрестил про себя, поздоровался с дядей Мишей и поинтересовался его здоровьем.
-- Живем потихоньку.., -- ответил инвалид, -- как служба идет?
-- Служим. -- лаконично выразился капитан.

  Удовлетворившись таким коротким разговором и кивнув головой, Колин отец, так и не взглянув на своего сына, направился со двора на улицу.
-- Куда это он? -- поинтересовался дядя Миша.
-- В парк. Посидит немного - вернется, -- ответил Коля.
Недалеко был ухоженный парк со статуей моряка. Я ходил туда, сопровождая бабушку. Вот где можно было побегать!

  Выкурив сигарету, инвалид продолжил:
-- Еле открыл глаза. Кажется, лежу в постели. Кто меня подобрал? Свои? Где я? Или?.. "Очнулся" - услышал я чей-то голос на родном языке. Слава Богу! Хотел что то спросить, но язык прилип ко рту и не повиновался - я не смог издать ни звука. Ладно, будем ждать, когда полегчает - потерплю. Кажется, я снова заснул. Проснувшись, огляделся - все свои!

  -- Закурить есть? - спросил я раненого с соседней койки.
Тот молча покачал головой.
-- Куда тебя?
Не отвечал. Где мои сапоги? Я повернулся, чтобы перегнуться и посмотреть у кровати и чуть не свалился! Что это?! Голова моя и грудь перетянули остальное и сапог нет!
-- Эй, - крикнул я фельдшеру, - ты куда мои сапоги дел?

  Он здоровенный такой - просто медведь, жалостливо посмотрел на меня.
-- Сапоги.. А зачем тебе?
Взял меня за плечо одной рукой и уложил обратно:
-- Не вставай пока!
Я кое о чем догадался и откинул одеяло. Укоротили!
-- Э-э-эх! -- крикнул я изо всей силы, как тогда в катакомбе и обиженно на всех замолчал. Два дня ни с кем не разговаривал. 

  -- Прямо как в кино, -- сказал я дяде Мише, -- такой фильм показывали.
-- Знаю. Книга тоже есть. Не читал? Меня ранило в обе ноги, выше ступней. Это мне врач потом рассказал. Я ему: "Зачем ноги отрезал?" А он сердито: "Скажи спасибо, что живой". Потом фельдшер рассказал , как всё было. Меня свои подобрали. После бомбежки наши перешли в наступление, заняли территорию. Гарнизон крепости капитулировал. А сапоги мои трофейные разрезали, чтобы раны осмотреть.

  -- Ты что не воюешь? - спросил я у фельдшера, когда он мне перевязку делал.
-- А кто с тобой возиться будет? -- ответил тот и забрал окровавленные бинты. Он пошел, а я смотрю вслед и вижу - у него одной руки нет... Тоже, значит попал к хирургам. Потом рассказал, что не стал демобилизоваться после ампутации. Перевели его в санчасть. А меня подлечили и в другой госпиталь - уже далеко от фронта. Там мне смастерили протезы, выдали костыли и айда - домой!

  Коля, видно, не раз слышавший об о всём этом, с несколько скучающим видом рассеяно озирался по ходу рассказа и периодически издавал посмеивающиеся звуки. Тогда я ещё не знал, что одна из многих стариковских привычек - пересказывать всё пережитое заново.
-- Не надо было с врагом уговариваться,.. -- произнес со вздохом дядя Миша, -- а продолжать бой. Может я его убил бы. А скорее всего, разбежались бы в разные стороны. Там от пуль укрыться легко было - а так, только магазины зря опустошишь. А гранат у нас с ним не было... Может у него патроны раньше кончились бы. Тогда в рукопашную - это в той ситуации самое правильное было. Я бы тогда его за глотку! Но договорился... Война к концу шла - думал до победы дожить. Не хотелось из-за одного шелудивого немца жизнью рисковать. Вот дожил! А если уж уговорился - надо было держать слово, а не стрелять! Вот Бог меня и наказал - носи теперь, какие хочешь сапоги - хочешь импортные, а хочешь отечественные... Вот так вот!

  Он глубоко затянулся предельно укоротившейся сигареткой и бросил куцый окурок в небольшое ржавое ведро, всегда стоявшее рядом с его голубятней.
-- Такие значит дела,.. -- сказал он, подмигнув мне.
-- Вы же обманули вражеского солдата! -- воскликнул я.
-- Да, но вот что я тебе скажу: когда я договаривался с ним, я же не думал о том, чтобы уничтожить его, а о том, чтобы самому выжить - вот в чем дело...

  Сказав это, дядя Миша задумался, глядя в какую-то далекую точку. Чувствовалось, что обо всем этом он передумал много раз. Убив врага, он с тех пор размышлял, правильно ли поступил? Если принять его теорию, он уже был наказан, потеряв свои ноги. Потом где-то я прочту восточную мудрость: не обманывай доверившегося тебе, даже если доверился тебе твой враг.

  Хотя это высказывание вряд ли можно отнести к данному случаю, потому, что на войне враг врагу никогда не станет доверять. Это невозможно! Если же доверился, то это уже не враг! Тот немец тоже не доверял советскому солдату и заснул оттого, что просто не выдержал - физически. Почему же мудрость гласит об этом: "Если доверился тебе враг..."? Здесь явное противоречие. Видимо, это - гипербола - чтобы подчеркнуть мысль.

  Отчего же наш ветеран не мог о том немце до сих пор забыть? Мало ли, сколько солдат противника ему и таким как он пришлось убить? Всего их - миллионы... Видимо, это оттого, что враг вообще и конкретный вражеский солдат - не одно и то же. Можно дельно воюя, не испытывать к врагу жгучей ненависти и даже относиться к нему с уважением, как это было в порядке вещей в старину, вплоть до первой мировой войны, и вдруг испытать её к отдельно взятому типу среди его полчищ, столкнувшись с ним совсем близко или же наоборот - считать, что все, кто находится по ту сторону фронта - античеловеки, а сойдясь с одним из них в нештатной ситуации, неожиданно прочувствовать в нём душу, как это случилось с дядей Мишей. Образ врага... Есть ли в этом что-нибудь более надуманного?

  У Л.Толстого в "Войне и мире" описывается, как русские дворяне из числа невоеннообязанных давали банкеты французским офицерам в тех частях Москвы, которые уцелели от пожара. Предатели?.. По сегодняшнему - наверное, да,.. по тогдашнему - нет. Совсем другая психология - аристократическая. Нам их не понять. Они это делали из уважения! Отправившись из Парижа и беспрерывно воюя, подвергая себя опасности, повергая и подчиняя себе, встретившиеся по пути страны и монархии, дойти до самой Москвы и занять её, пускай обгоревшую, несмотря на всё сопротивление государства Российского и его армии - ведь это, чего-то, да стоит!

  Отчего не пообщаться с мужественными людьми, раз они здесь и пока с этим поделать ничего нельзя? Пострелять друг в друга успеем и потом! Это никуда денется. Сейчас же есть с кем выпить и поговорить, тем более, что московские аристократы так поразили незваных гостей своим знанием французского, что те, сразу почувствовав уважение к высокородным и хлебосольным русским, может даже сожалели о том, что вторглись в страну, которую их язык давно уже завоевал самым мирным путём.

  В 18-19-ом веках и гораздо раньше, принимая капитуляцию противника, победитель прежде всего великодушно хвалил его солдат и командиров за храбрость, высказывал уважение к командующему, если, конечно они того заслуживали. Не признавать такого факта считалось дурным тоном. Пускай, это будет маленьким утешением за горестное ощущение от поражения и добровольную сдачу, которые принесли противной стороне триумф.

  Пленённому Шамилю, ведшему с Российской империей кровопролитные войны, разрешили носить при себе оружие и с почетом препроводили в ссылку, где он жил на государственный счет. Туда же прибыла его семья! Вот люди были! Младший сын Шамиля в благодарность за такое отношение пошел служить в русскую армию и дослужился до генерала!

  Потом всё стало меняться. В начале 20-х годов в Европе в условиях роста идеологических государств, стал формироваться крепкий и дежурный образ врага, лелеемый каждой из противостоящих сторон и обеспечивающий надежный пропагандистский стимул в борьбе с противником, что должно было вдохновлять массы на войну и консолидировать всю общественность.

  "Это же не люди! Это - белые!" -- говорит красноармеец - "губернатор" местным ополченцам в фильме "Начальник Чукотки", когда те отказываются стрелять в белогвардейцев. Можно вспомнить ещё и художественную ленту "Сорок первый", где два замечательных советских актера пытаются на протяжении всего фильма доказать своим героям, что представитель твоего же народа, сидящий напротив - тоже человек, несмотря на внезапно хлынувший в страну политический и идеологический раздор, а также гражданскую войну.

  В 41-ом, уже не в фильме, а в календарном году с первых же месяцев Великой Отечественной быстро сформировался образ фашистского чудовища, который одно время имел даже обратный эффект на некоторую часть разношерстной, разноплеменной и разновозрастной толпы советских военнообязанных, оказавшихся прямо от станка или чуть ли не из постели, на действующем фронте и сразу же попавших под методичный огонь, наступающего широким фронтом, противника.

  В ту пору каждый член союза писателей СССР, оставшийся в тылу, считал своим долгом создать вдохновенное произведение на тему защиты отечества. Так, один национальный поэт с самых южных его окраин в своей поэме, наспех написанной в патриотическом порыве уже во второй месяц войны, в яром творческом экстазе утверждал, что немцы едят людей и именно по этой причине хлынули к нам в страну, хотя ни одного немца, а тем более фашиста, он может в своей жизни и не видел.

  Мне же довелось читать воспоминания одной советской военной переводчицы, которая утверждала, что больше всего её на войне поражало то, что плененные немецкие солдаты и офицеры оказывались мало похожими на устоявшийся образ фашиста - нечеловека и зверя и в большинстве своем были обычными, нормальными людьми - культурными, деликатными и даже не по возрасту стеснительными, хотя это и не оправдывает их многочисленные преступления.

  Впрочем, по уставу весь этот мой разговор никуда не годится. Там ничего про такое не сказано. Враг - он и есть враг и подлежит уничтожению и нечего там рассуждать и распускать нюни. Противник и вражеский солдат - понятия четкие и нужно этого придерживаться и не сомневаться, иначе сам получишь пулю в лоб.

  Коля продолжал с усмешкой посматривать в нашу сторону.
-- Дядя Миша, а у тебя... в долг не найдется? -- спросил он немного погодя, как-бы между прочим с деланным безразличием.
-- А ты мне старое вернул?
-- Ну!..
-- Что ну? С отцом твоим поговорить мне надо... Вот тебе ну!
-- Ладно, поговоришь.., -- с огорченным видом проговорил Коля и отвернулся. Он явно чувствовал дискомфорт - это было хорошо видно. Ему позарез нужно было опохмелиться, однако возможностей никаких он не находил. Приходилось отвлекаться от этого неприятного ощущения, заняв себя чем-нибудь. Например, разговорами:

  -- А ты, дядя Миша, что скажешь, когда встретишь того немца на том свете, а? -- внезапно спросил он, предвкушая, как запутает ветерана своими вопросами. Откуда это Коле пришло в голову? Подобные разговоры, включая дяди Мишин "Бог наказал", не искорененные до конца в условиях господствующего атеизма, воспринимались тогда чисто условно, хотя иногда и маскировали действительную веру.
-- Я? -- усмехнулся инвалид, -- что ему скажу?
-- Да! Вот он подойдет и спросит: как же так? А?
-- А ты думаешь, он меня не убил бы, если бы у него такая возможность была? -- рассердился вдруг дядя Миша.
-- Этого я не знаю. Это - другой вопрос.
-- А раз не знаешь, не лезь тогда!..
-- Но все же, ты же стрельнул, не он! Вот, что ты ему скажешь, а? -- не унимался Коля.
-- Что скажу? Да что-нибудь скажу,.. -- задумался ветеран. На его обветренном лице вдруг заиграла наивная улыбка. Он, видимо действительно представил себе, как предстает перед ним тот самый немец со своим вопросом.
-- Ну, например? - не отставал Коля.
-- Не знаю. Что нибудь придется сказать...
-- А я говорю, что ты именно скажешь? А? Ну, представь,.. -- все больше и больше распаляясь, спросил Коля. Он даже встал с места и стал размахивать руками. Потом тронул дядю Мишу за плечо:
-- Представь себе, что я - это он. А? -- широко улыбаясь, возвышался над перед сидящим инвалидом.
-- Вы же на нас напали - не мы! Войну кто начал? Зачем полезли? -- разгневанно заявил вдруг тот.

  Коля постоял и ни слово не говоря, сел обратно на свою дощечку. Решил пока не сердить ветерана. Дядя Миша некоторое время гневно смотрел на дерзкого своего молодого соседа и два раза оглянувшись на меня, так и не выругался, хотя дело явно шло к этому. Во двор дома твердой походкой зашел юноша в форме курсанта мореходного училища и оглянувшись на нас, направился к одному из подъездов.
-- К Наташе, -- быстро сообщил всезнающий Коля. -- с четвертого этажа.

  После этого в нашем разговоре наступила длительная пауза. В знойном воздухе повисли тишина и воскресная лень. Через некоторое время Коля, как можно более деликатным голосом спросил у инвалида:
-- А ты Дядя Миша, разве верующий?
-- Тебе то что?
-- В церковь ведь, ходишь - знаю.
-- Ну и что?
-- Подают?.. -- вкрадчивым голосом тихонько спросил Коля.

  Дядя Миша упорно на это не отвечал. Его молодой собеседник по этой причине был вынужден опять вернуться к военной тематике:
-- А ты до Калининграда ни разу не был ранен?
-- Нет, повезло. Я по настоящему войну ведь начал с Крыма. Я же матрос. Мобилизовали на черноморский флот. В самом пекле был. Далеко не каждый там выжил. Потом, когда Севастополь оставили, я в пехоту попал, а потом в штурмовой отряд. Никак не хотелось от моря отрываться, но что мог поделать? Так получилось - остался в пехоте и так до Кенигсберга дошел. Дома мать оставалась, жена и сын... Их сюда эвакуировали - на юг. Мама в начале 45-го умерла - а я не знал. В письмах жена мне не сообщала. Я с фронта прямо сюда приехал, а мамы уже нет... Так и остался здесь - где её похоронили...
-- А жена тебя дождалась? -- спросил Коля.
-- Как же! У нас с ней сын был...
-- Когда она умерла?
-- В 59-ом...
-- Молодая была?..
-- Конечно, молодая...
-- А от чего?
-- Заболела.
-- Чем?
-- А какая тебе разница?

  Дядя Миша, закурил новую и продолжил вспоминать:
-- Мы с сыном в 68-ом году в Москву поехали - на праздник Победы! Я уже с марта стал чувствовать, что если в том году не поеду, не узнаю как кто там из наших - жить дальше не смогу! С 1965-го при Брежневе стали победу праздновать по-настоящему - выходной объявили - красное число на календаре! Я тогда по телевизору смотрел - сердце заныло. На экране как-будто даже знакомое лицо мелькнуло. Решил так - пока не умру, хоть раз в Москве на празднике Победы буду, чего бы это мне не стоило! Не просто инвалиду без двух ног съездить отсюда в Москву! Ещё жить где-то пару дней надо. Я сыну так и сказал: "Витя, делай что хочешь, но если я в этом году в Москву не поеду - жить дальше не смогу". И на работе тоже: "Если не поеду - считайте - больше я вам не работник". Ну, просто душа рвалась, ничего не мог с собой поделать! Ещё в 66-ом у меня это началось, но пересидел, перетерпел. В 67-ом тоже превозмог, а теперь вижу - нет, никак. Спасибо - завод помог с поездкой. Собрались мы с сыном, сели на поезд и айда в Москву! Двое суток, как мальчишка радовался в дороге! Там на Красной площади под указателем нашего полка своих встретил! Командир отделения живой оказался! Тоже по ранению демобилизовали. Сто километров до Берлина не дошел! С тех пор я живу спокойно. После этой поездки никуда не выезжал. Переписываюсь до сих пор с одним однополчанином...

 Коля, помолчав, ещё спросил:
-- Сын там же?
-- Там же, в Магнитогорске. В позапрошлом году приезжал с семьей. Ты что не помнишь?
-- Помню. А квартиру как ты в этом доме получил?
-- На судоремонтном работал.
-- По какой части?
-- А разве не знаешь?
-- По электромоторам?
-- Ну, да. А как же? Всю жизнь обмотку перематывал. Мы как делали? К нам в цех заносили мотор. Напарник разбирал, а я измерял диаметр медной проволоки, считал число витков и всё на бумажку записывал. Потом, мотай себе!

  Коля замолчал. Видно было, что у него болит голова - он сидел, закрыв ладонью висок. Всё это время ему приходилось усиленно размышлять, где бы достать выпивку. Потом неохотно встал и медленно побрел к крану, установленному здесь же во дворе. Шумным потоком пошла вода. Дядя Миша смотрел, как тот умывается:
-- Это он не опохмелился ещё, поэтому такой шебутной. Вообще-то, парень интеллигентный.

  Через много лет, здесь же, сильно повзрослевший Коля и ещё кто-то, мне мало знакомый будут угрожающе наступать друг на друга, тихо приговаривая:
-- Ты чего? А? -- и с разящими взглядами поднимать друг на друга руки с кулаками - не поделили что-то. "Совсем не просто было вот с такими противнику на войне", -- подумал я тогда про себя, -- "это ещё с представителем своего народа, по пьяному делу, а представить их себе - за родину, против чужеземного захватчика!"

  Был во время Великой Отечественной войны особый сорт советских героев. С сокрушающей яростью, потеряв всякий контроль над чувством самосохранения бились они насмерть. Такие и вынесли страну, встав грудью перед вражескими танками. "Черная смерть" -- так называли немецкие солдаты моряков 8-ой бригады черноморского флота, потому, что знали - в тесном бою нет от них спасения. Дядя Миша со своим рассказом немного не дотягивал до этого образа. "А что ему было делать?" -- задавал я себе вопрос. "Лучше бы отступил - на войне можно и отступать. Вышел бы из катакомбы обратно..."
   
  Коля, вытираясь платком и не потеряв ещё интереса к беседе, стал разглядывать ветерана,  размышляя, чтобы ему ещё такое сказать. Вдруг его осенило:
-- А может эти голуби - души умерших? Вот ходят туда-сюда перед нами, --  озарило вдруг его, умытого и как-будто просветлевшего. Он начал снова теребить душу дяде Мише - ещё не угомонился. Собственное веселье заглушало ему необходимость опохмелиться. Коля раззадоривал самого себя и собеседника. Дядя Миша наоборот, с разбереженной воспоминаниями, душой, сидел уже угрюмый.

  -- Вот смотри! -- беспечно, не внимая состоянию ветерана, продолжал Коля, -- голубь этот на снижение пошел! Сейчас стрельнет! Ха-ха! А  может душа того немца тоже здесь? Вот этот похож! -- жидко рассмеялся он, показывая пальцем на одну из бродивших возле нас птиц, -- Смотри! -- крикнул он, -- к тебе подходит!
-- Отстань.., -- до нельзя изменившимся голосом негромко произнес дядя Миша. Угроза была явная. Коля стушевался, сел на свое место и притих. Стал молча коситься в нашу сторону. Инвалид сидел уже мрачный. Стало ясно - лучше его не трогать.

  Во двор дома заехал "Москвич". Из него вышли морской офицер и дама. Мы поздоровались.
-- Отдыхаем? - приветливо спросила она, доставая из машины какую-то коробку.
-- Надо, а что делать? - с готовностью ответил Коля, пристально разглядывая прибывших. Капитан, не помню, какого ранга, с любопытством оглядев всю нашу троицу, молча кивнул всем и двинулся вслед за женой.

  Дядя Миша уже не разговаривал. Все втроем сидели некоторое время молча. Вдруг он с решительным видом, схватившись за костыль, поднялся и протянул руку ко второму. Я быстро подал. Забрав, он ничего не говоря, помчался в сторону своего подъезда.
-- Эй, ты куда?! -- спросил его, удивленный таким быстрым аллюром, Коля и не получив ответа, тихо рассмеялся, покачивая головой, -- видишь, как он?.. -- и вдруг осекся, приняв задумчивый вид.

  Голуби по одному приземлялись. Расфуфыренный экземпляр стал наезжать на остальных. Те предусмотрительно отскакивали, а некоторые благоразумно отлетали подальше. Из подъезда вновь появился Дядя Миша и таким же темпом направился в нашу сторону. Коля внимательно, с некоторым напряжением следил за его приближением. Примчавшись, тот протянул ладонь и с каким-то остервенением выкрикнул:
-- На, вот! Сбегай!

  В его раскрытой ладони я увидел: помятую желтую рублевую бумажку, одну никелевую и несколько медных монет. Коля, подняв в немом изумлении глаза, несколько секунд молча разглядывал ветерана, а потом, как бы не веря собственным глазам, снова недвижно уставился на деньги, - иначе - потенциальную 0,75 литровую бутылку дешевого вина, приютившуюся в широкой ладони соседа, а пока что восседающую с невинным видом на полке ближайшего продуктового магазина. Вновь подняв глаза на своего благодетеля и переполненный душившими его чувствами, только и смог вымолвить:
-- Ну, ты!.. Знаешь!.. -- и схватив деньги, моментально исчез за углом. Куда только делась его медлительность?

  Дядя Миша, бросив один костыль в угол, образованный каменным забором и боковой стенкой голубятни и держась за второй, достал из птичьего жилья сверток из нескольких пожелтевших газет, а оттуда уже два мутных граненных стакана и с трудом наклонившись, положил их на асфальт. Потом установил костыль прямо перед собой и держась обеими руками за его серединную рукоятку, как бы на ненадолго повиснул на ней и медленно опустился на свою скамеечку. Пристроив костыль плечу, поправил протезы и вынул "Аврору". Закурив, он с задумчивым видом вновь уставился в какую-то, невидимую мне точку, уйдя в свои размышления.

  Солнце давно уже катилось по наклонной, хотя ещё довольно ярко светило и слепило глаза. Было душно и пока что жарко. Слабый ветерок лениво ворошил листву растущих по периметру двора, деревьев. Какое-то судно в бухте издало громкий свист, приближаясь к причалу. Бабушка моя, сидя на балконе, с высоты своего положения обозревала весь двор и меня персонально. Как и многие истинные мгновения жизни, эта статичная картина крепко запечатлелись в моей памяти, переместившись давно уже в исторические дебри, куда всё дальше и дальше проваливаются все прожитые мной дни.

  Когда Коля со сосредоточенным видом появился во дворе, неся бутылку, зажатую под мышкой, дядя Миша молча указал ему на стаканы и кивнул в сторону крана. Тот, сразу оставив вино, взял посуду и стал её с энтузиазмом ополаскивать под струей воды. Оглянувшись на меня, в шутку спросил:
-- Будешь? -- что означало: можешь при этом присутствовать, но если не хочешь - тогда, извини...

  Чтобы не мешать сокровенному процессу, я перед торжественной церемонией откупоривания и разлития удалился со двора и пошел гулять в парк, возвратившись оттуда через пол часа, а может, чуть позже. Красный лицом Коля сидел на том же месте и благодушно улыбаясь, щурился на заходящее солнце. Его было не узнать - теперь с ним было всё хорошо. Он с любопытством озирался вокруг, следил за каждым, кто пересекал вечереющий двор и вступал с ними в оживленную беседу, обменивался репликами, шутил и смеялся.

  Дядя Миша, стоя с одним костылем на другом конце пространства, ограниченного тремя жилыми зданиями и каменным забором и глядя в высокое, ещё светлое небо, махал свободной рукой с дымящейся между пальцами, сигаретой и чуток осипшим голосом кричал на своих, голубей:
-- Куда? Куда? Оп, оп, а ну я вас! -- и при этом, оглушительно свистел, вложив два пальца в рот и вспугивая заодно всех воробьев в округе, которые целыми стайками разом вылетали из негустых тополиных крон, мягко освещенных уже расходовавшим себя, предзакатным солнцем. Здорово это у него получалось!