Глава 8

                Глава 8

                Порой при весьма странных обстоятельствах, судьба сводит между собой совершенно разных людей. Серафима, проводила взглядом компанию студентов, и с лёгким сердцем направилась к своему дому. Максим Матвеев даже не узнает, как звали спасительницу. Серафима Петровна вышла на две остановки раньше, трескучий мороз не помеха, когда радость победы греет душу. Никогда прежде Серафима не замечала за собой бойцовских качеств. Сама не ожидала, а ведь сделала это. Не задумываясь ни на секунду, словно выполняла свою главную миссию на земле, и отстояла молодых людей. Этот чёрт из троллейбуса погубил бы их несомненно. Если бы ему не удалось законопатить беззаботных студентов на Колыму, то заставил бы таскаться по разным инстанциям и мотать нервы. Такое уже было. Серафима всю дорогу удивлялась своей смелости и продолжала улыбаться. Стукач раньше других уловил перемены, происходившие в стране, и выскочил чёртом из табакерки. Такие вот упыри прятались до сей поры в крысиных норах и вновь вылезли наружу. «Неужели всё по кругу?! Куда-то занесут теперь эти новые веяния. В какую крысиную нору засунут. О чём думает кремлёвский дом престарелых? Думает ли вообще, или живут от таблетки до укола. Должны же были они позаботиться о судьбе страны, и подготовить смену» – подумала Серафима Петровна и перестала улыбаться.

            И не смотря на весь свой немалый опыт, она не могла ответить на многие вопросы. Серафиме Петровне было страшно за молодых людей. Благополучные семидесятые воспитали непуганое поколение. У себя в техникуме, она всё чаще сталкивалась с желанием юных оптимистов оспорить замшелые догматы теоретиков марксизма-ленинизма. Было трудно удержать этих правдоискателей. В глубине души она одобряла такое желание, но очень деликатно старалась удержать студентов от резких суждений и крайностей. Незрелый ум, незрелые суждения могли сильно навредить в самом начале жизненного пути, а может и сломать человека. Официальная пропаганда стала совершенно невыносимой, и только отпугивала людей. Они перестали верить партократии. Читать газеты стало неприлично, при этом довольствовались досужими пересудами, а порой и сплетнями. Не знаешь, что хуже. «Армянское радио» делало своё дело. Серафима Петровна никогда не была диссиденткой, более того, она не верила диссидентам. Она считала, что это позёрство кучки интеллектуалов. Они не предлагают решений накопившихся проблем, а бессовестно паразитируют на изъянах существующего строя. Серафиме Петровне было обидно за свою Родину. Как говорил главный герой одного популярного советского фильма: «Мне за Державу обидно».

           Тяжёлым ударом для Серафимы стало решение единственного сына эмигрировать в США. Она пыталась отговорить, удержать Вадима, но он был непреклонен.

           – Мама, надоело! Какой-то балбес женился на дочке ректора, а я должен за него кандидатскую писать. Просят порадеть родному человечку. Моя защита снова откладывается, но обещали, что в следующем году уж точно состоится. А через год окажется, что надо помочь товарищу с Кавказа. Срочно помочь подготовить национальные кадры. И снова жди! Ненавижу! Как, известно, обещанного три года ждут! Надоело!

           – Вадим, я всё понимаю. Но как же...Если разобраться, то национальные кадры, действительно, нужны.

           – Нужны, только не за мой счёт. Пусть кто хочет, тот и пишет за них дипломы, диссертации. А меня увольте.

           – Что же делать, сын. Всё так сложно. Никто не хочет жертвовать…

           – Жертвовать! Да сколько можно об этом! Мама, я больше не могу это слышать! Плевать мне на высокие идеалы. Кому это надо! Враньё, одно враньё. Не делай вид, что ты не понимаешь. Кругом блат и круговая порука.

            Вадим подошёл провёл ладонью по книжным полкам:

            – В каждом доме книжные стеллажи от пола до потолка, но никто от этого лучше не стал. Книги, как предмет интерьера. Коллеги хвастаются полными собраниями сочинений. Возьмёшь с полки, откроешь, а там девственно чистые страницы, часто даже не разрезаны. А чтобы дать кому почитать. Ни-ни! Внешний вид испортишь. А давно ли носились с книжными новинками, в очередь записывались, чтобы почитать. Помнишь, как вы с отцом смеялись над аббревиатурой НИИЧАВО? А над кем смеялись?
 
            – Стругацкие писатели-фантасты. Это сатира.

            – Брось, мама! Сколько этих НИИЧАВО по стране! И всем весело. Отец сам работал в таком же заведении.

            – Неправда. Он работал на оборону страны.
 
            – Но ведь читали и смеялись. Вместо того, чтобы попытаться что-то изменить.

            Серафима Петровна замолчала. Хотя могла бы возразить Вадиму. А что он сам сделал? При первых же трудностях капитулировал и решил сбежать. Слушать его было больно и тяжело. Вадим никогда с ней так не разговаривал, и слёзы хлынули из глаз матери:

            – Слышал бы тебя сейчас папа.

            Сын обнял её:

           – Мама, прости. Мне тоже тяжело. Тоня сказала, что бросит меня. Тряпкой обозвала. Так и сказала или уезжаем в Америку, или живи один на свою копеечную зарплату. Надоело ей ходить в рваных колготках и штопать мои носки.
 
           Антонина сказала ещё жестче: "или ты едешь со мной, или оставайся со своей полоумной мамой. Она может и рада латать твои носки. Ничего хорошего в своей жизни не видела, а носится со своими принципами, как блаженная". Сын безумно любил свою жену. Они уехали. Теперь Серафима Петровна жила одна, даже кошку не заводила. Пропадала на работе с утра до позднего вечера. Вадим писал иногда, с годами всё реже. В последнем письме сообщил, что она стала бабушкой, у него родился сын. К сожалению, понянчить внука ей не довелось.

           Забегая немного вперёд можно рассказать, что Серафима Петровна доживёт до переломных лет. Увидит обстрел Белого дома. Триумфальное возвращение русского писателя Солоницына. И стыдливое умолчание о важности этого события. Об отъезде Солоницына из страны было написано несколько строк в газете. О возвращении немногим больше. Серафиму Петровну озадачило такое отношение к классику русской литературы. Следом за Солоницыным вернулись некоторые из диссидентов. Мало чем отличившиеся друг от друга моськи-пустобрёхи, заслонили Солоницына своей крикливой массовкой. Впрочем, эйфория от перемен прошла быстро. Серафима в очередной раз убедилась в удивительной способности функционеров приспосабливаться под веяния времени. Оставалось только воскликнуть: "Номенклатура бессмертна!". Диссиденты были обласканы новой властью и как-то быстро нашли с нею общий язык. Получив квартиры в доме на Набережной, застрельщики смуты быстро успокоились и почивали на лаврах. Раздавая платные интервью на радио и телевидении. Сдулись бунтари. А как пыжились, изображая борцов за справедливость. Обнаружился главный парадокс демократии – мнение народа никого не интересовало.

            Серафима Петровна стойко переносила материальные лишения. Однажды в троллейбусе обнаружилось, что денег на билет у неё не хватает. Сгорая от стыда, Серафима Петровна хотела выйти, но кондуктор махнул рукой и разрешил ехать до своей остановки. Потом несколько дней она ходила до техникума пешком, зарплату преподавателям постоянно задерживали. Такая ситуация была повсеместно. Сын соседки по лестничной клетке вернулся из армии, она отдала ему старую кожаную куртку Вадима, а Фёдор принёс ей за это мешок картошки. Серафиме было неловко:

            – Федя, ей богу, не надо.

            – Берите, тётя Сима. Это теперь называется бартер.

            – Да-да, бартер. Спасибо, Федя. – смущённо промямлила Серафима Петровна.

            – Вам спасибо, сейчас кожанки самый писк моды. Я вам в воскресенье ещё мешок принесу, надо только за ней в деревню съездить.

            Так и перебивалась.

           Вадим всё же приехал. Он навестил мать в больнице, когда Серафима Петровна лежала в стационаре после инфаркта. Сил почти не осталось. И всё же она сделала слабую попытку, уговорить сына вернуться на Родину. Это продлило бы ей жизнь.

            – Вадим, а может останетесь? Неужели на чужбине жить лучше и совсем не тянет домой?

            Красивый мужчина с едва наметившейся сединой в каштановых волосах, смотрел на худенькую старушку с состраданием:
 
           – Ну, что ты мама. Это ты у нас неисправимая оптимистка. Посмотри в окно. Да что в окно. Посмотри на условия, в которые тебя поместили. Это что?

           Вадим поднял рваный край простыни:

           – Уже давно всем всё ясно. В этой стране никогда не будет порядка. А там у меня налаженный быт. Работа.

           Внук сидел со скучающим видом. Серафима Петровна протянула слабеющую руку, чтобы погладить Максима по голове, но мальчик брезгливо отстранился. Никакой родственной связи с этой изможденной старухой он не чувствовал. Его никогда не называли полным именем, а только сокращённо Макс. Пожалуй он даже не догадывался, что его русское имя Максим. Мальчик считал себя стопроцентным американцем. Серафима Петровна не винила внука. Так уж получилось. Не пришлось нянчить его на руках и читать сказки перед сном. Теперь она ему просто не нужна. Вадиму стало стыдно за неучтивый жест сына, и он отвернулся, чтобы скрыть свою боль. Вадим любил мать и чувствовал вину за собой. Что может быть хуже одинокой старости. Выдержал паузу, глубоко вздохнул и задумчиво произнёс вслух то, о чём думала в эти минуты его мать:

           – Такова жизнь…

           Поднялся со стула, поправил одеяло, которым была укрыта больная и отошёл к окну. В палате было холодно, отопление ещё не включили. За окном падал первый снег. Вадим вспомнил как в детстве они всей семьёй отмечали праздник первого снега. Обязательно собирались и ехали на электричке за город. Если первый снег выпадал в рабочие дни, то вечером шли в парк. Словно и не с ним всё это было. Отца не стало, когда он поступил в институт. Потом Вадим женился и семейные праздники закончились. Теперь у него всё по-другому. Это называется party или weekend. Он зябко поёжился, и повернулся к окну спиной, прислонившись к подоконнику. Чтобы подавить непрошенные воспоминания стал говорить:

           – Что делать. В этой стране все преобразования заканчиваются либо бунтом, либо гражданской войной и репрессиями. Как выразился один ваш премьер: "Хотели как лучше, а получилось, как всегда". Сам того не желая, он дал точную характеристику происходящего. Зал смеётся. Что в этом смешного? Плакать надо! Вчера смотрел какой-то юмористический концерт. На самом деле несмешно, а зал тоже смеётся. Господи, что за народ? Как бусы аборигенам, вам выдал цветные фантики с обещанием баснословных дивидендов. Хорошо ещё, что не посоветовал поискать поле чудес. Ни один человек на западе не купился бы на такую лабуду. А здесь и это сошло. Таких реформаторов пристрелить мало. А они продолжают активно вещать и учить жизни. Казалось бы, куда дальше? Оказывается можно. Нашёлся премьер-министр, который цинично посоветовал бастующим шахтёрам, выращивать на приусадебных участках больше картошки и этим спасаться от голодной смерти в забое. Как видишь, я в курсе событий.

           Серафима Петровна с грустью смотрела на Вадима. Теперь было модно ругать Россию – особенно усердствовали сами реформаторы. Проводили губительные для страны реформы и громче всех кричали о том, что в этой стране жить невозможно. Она видела и понимала всё, а Вадим этого не понимал, но был уверен, что понимает. Мать огорчала непримиримая позиция сына и непоколебимая уверенность в собственной правоте: «Сколько же их теперь развелось всё знающих учителей». Серафима Петровна только вздыхала. А Вадим продолжал:

           – Если не революция, так рукотворный экономический кризис. Подслащенный обещаниями очередного светлого будущего. Скажи честно, мама. Сколько ты за свою жизнь слышала обещаний светлого будущего? Разговоры, разговоры…А жить когда? Времени на жизнь не остаётся. Что ты хорошего видела в этой стране?

           Ответа не последовало. Полемизировать Серафиме Петровне уже не хотелось. Она понимала, что завершает свой жизненный путь, и для неё главное – ей не стыдно оглядываться назад. Никакой горечи о том, что жизнь сложилась так, а не иначе, она не испытывала. Вадим чего-то не понимал. Сейчас многие не могли принять простые, но вечные истины. Скажи ему – не хлебом единым, пожалуй, что и рассмеётся. Устроился, по всей вероятности, в Америке хорошо. И не хочет знать, что его благополучие такая же иллюзия, никакой гарантии на завтрашний день нет и там. Разве только в одной сытости счастье человека. Теперь и в России принято отвечать с ухмылкой: «не в деньгах счастье, а в их количестве!». Что знают они о настоящем счастье!? У неё был любимый муж. С ним Серафима была счастлива. Любимый сын. Любимая работа. Любимая страна. Много простого человеческого счастья. Были и трудности. Но без них тоже нельзя. Как объяснить этим всезнайкам, что она была счастлива.

           Серафима Петровна почти перестала слушать, а Вадим продолжал:

           – И это в стране с богатейшими природными ресурсами. Фатальная особенность русского народа верить во всякого рода красивые сказки. Огромное количество обманутых вкладчиков. Пирамиды обирают народ, а народ снова вкладывает свои деньги. Сколько можно наступать на одни и те же грабли? Меньше бы этой стране сказочников и безответственных фантазеров, а больше приземленных реалистов. Западная модель общества зиждется не на красивой идее. У них нет иллюзий. И это куда честнее. Прости, мама. Ты сама учила – надо смотреть правде в глаза. Вспомни классическую русскую литературу. Одни названия чего стоят. Кто виноват? Что делать? И ни на один поставленный вопрос не дали ответа. Казалось бы, чего проще, живите как все. Нет. Нам скучно, как все. Непременно надо выдумать какую-то особенную национальную идею. Придумаем и носимся как дурак с торбой. Идея вроде бы хорошая. Только вот незадача, куда её приложить не понятно. Ни с какого боку к реальной жизни не годится. Вот тут и срабатывает русский менталитет, а мы её кувалдой. Авось сама приобретет нужную форму и найдет своё место. Не смотри на меня так! Что ж и там я не стал выдающимся учёным, но внёс свой вклад в науку. Мне нечего стыдиться. Вот выздоровеешь и переедешь к нам. У нас просторный дом с камином ты всегда о таком мечтала. Прекрасная библиотека, правда большая часть книг на английском. Ничего. Ты способная, быстро выучишь язык. Не говори сразу нет, мама. Прощу. Подумай.
 
           Макс нетерпеливо ёрзал на стуле. Русский он знал хорошо, но никак не мог уловить смысла данного разговора. Он знал слова, но не понимал сути этих слов. Мальчик думал на английском, и ему было скучно. Серафима Петровна продолжала смотреть на сына. Не соглашаясь и не опровергая сказанное им. Радуясь тому, что отчуждение первых часов общения стало таять. Она могла бы возразить: "Удивительная страна Америка. Всё-то там есть. Легко уживаются между собой огромное количество различных течений и религий. Рай для сектантов. И это у них называется свобода вероисповедания. Можно всё, но нельзя самого главного – нельзя оставаться самим собой, оставаться русским человеком. Надо быть американцем. Дорогой мой сын! Разве ты не чувствуешь подмены понятий. Свобода беснующейся толпы, для удобства управления разбитой по секторам. А мне не нужна такая свобода. Я родилась русской и хочу русской умереть. Сейчас моя Родина болеет, и я болею вместе с ней". Под конец встречи в голосе Вадима всё же зазвучали нотки покаяния. Ему хотелось исповедоваться перед матерью, но он разучился это делать, годы разлуки потребовали свою плату. Оба это чувствовали. Серафима Петровна вглядывалась в его лицо и подавляла желание заплакать. Нет, она не покажет ему свою боль, свою боль она заберёт с собой. Зачем его расстраивать и омрачать короткие минуты последнего свидания. Главное, что они встретились – какое счастье.