Николай Языков

(Текст радиопрограммы из цикла "Современники классиков": 1.Василий Жуковский; 2.Константин Батюшков; 3.Петр Вяземский; 4. Василий Пушкин; 5. Антон Дельвиг; 6. Вильгельм Кюхельбекер; 7. Александр Грибоедов; 8. Евгений Баратынский; 9. Дмитрий Веневитинов; 10. Василий Туманский; 11. Федор Туманский; 12. Алексей Кольцов; 13. Денис Давыдов)

ПРЕДИСЛОВИЕ К ЦИКЛУ

Цикл радиопрограмм в рубрике «Душа поэта» назван «Современники классиков» условно, и, разумеется, не вполне отражает истинную картину литературного процесса. Скорее, это игра слов и смыслов, своеобразная аллюзия, отсылающая к популярной литературной серии «Классики и современники».

Целью программ является прежде всего просвещение – напоминание известных (главным образом, специалистам или особо интересующимся литературой) фактов жизни и творчества авторов, чьи имена и некоторые произведения на слуху – но не более того. Несмотря на то, что это явная литературоведческая компиляция, все же основана она на личном взгляде автора и ведущей программ на личность и творчество того или иного поэта. Надеюсь, что хотя бы эскизно, но удается обрисовать атмосферу эпохи, о которой идет речь в программах. Кроме того, надо иметь в виду, что эти тексты – составляющая часть «литературно-музыкальных» композиций, выходящих в эфире радио «Гармония мира» (Одесса).

Формат программ – один, два или три выпуска продолжительностью по 14-15 минут, однако здесь двойные и тройные выпуски для удобства чтения объединены в один цельный текст.

14. НИКОЛАЙ ЯЗЫКОВ

Одним из ярких поэтов пушкинского круга, которому сам Пушкин посвятил проникновенные строки признания, даже когда они еще не были знакомы лично, но он уже чувствовал свое духовное с ним родство, был Николай Языков:

Издревле сладостный союз
Поэтов меж собой связует:
Они жрецы единых муз;
Единый пламень их волнует;
Друг другу чужды по судьбе,
Они родня по вдохновенью.
Клянусь Овидиевой тенью:
Языков, близок я тебе.
<…>
Услышь поэт, мое призванье,
Моих надежд не обмани.
В деревне, где Петра питомец,
Царей, цариц любимый раб
И их забытый однодомец,
Скрывался прадед мой арап,
Где, позабыв Елисаветы
И двор, и пышные обеты,
Под сенью липовых аллей
Он думал в охлажденны леты
О дальней Африке своей,
Я жду тебя. Тебя со мною
Обнимет в сельском шалаше
Мой брат по крови, по душе,
Шалун, замеченный тобою;
И муз возвышенный пророк,
Наш Дельвиг все для нас оставит,
И наша троица прославит
Изгнанья темный уголок.
Надзор обманем караульный,
Восхвалим вольности дары
И нашей юности разгульной
Пробудим шумные пиры.
<…>
Это послание «К Языкову» Пушкин писал в ссылке в своем родовом имении Михайловском в1824 году. Упоминание о Дельвиге здесь вовсе не случайно: Дельвиг уже был знаком с молодым поэтом, и имел возможность с ним общаться в периоды приездов Языкова в Петербург из Дерпта, где тот учился в местном университете на философском факультете. Исследователи считают, что именно на этот студенческий период – с 1822 по 1829-й годы – пришелся расцвет поэтического творчества Языкова: в Дерпте (ныне город Тарту) снисходительно относились к студенческой вольнице, да и вообще атмосфера в университете была довольно-таки либеральной – в отличие от ужесточения надзора и цензуры в столичных учебных заведениях.

Николай Языков стихи писать начал рано. Он родился 4 (16) марта 1803 года, а уже в 1819 году в журнале «Соревнователь просвещения и благотворения» было опубликовано его стихотворное «Послание А.И. Кулибину». Сначала Языков получил прекрасное домашнее образование, затем учился в Санкт-Петербургском горно-кадетском корпусе, после начал (но не окончил) учебу в Институте инженеров путей сообщения. В эти годы обучения в Петербурге и завязались его первые литературные знакомства – с издателями Воейковым, Измайловым, поэтами Рылеевым, Жуковским, Дельвигом.

Вот, к примеру, как еще в 1821 году оценивал молодого поэта барон Дельвиг в своем сонете-послании

Н.М. ЯЗЫКОВУ

Младой певец, дорогою прекрасной
Тебе идти к парнасским высотам,
Тебе венок (поверь моим словам)
Плетет Амур с каменой сладкогласной.

От ранних лет я пламень не напрасный
Храню в душе, благодаря богам,
Я им влеком к возвышенным певцам
С какою-то любовию пристрастной.

Я Пушкина младенцем полюбил,
С ним разделял и грусть и наслажденье,
И первый я его услышал пенье

И за себя богов благословил,
Певца Пиров я с музой подружил –
И славой их горжусь в вознагражденье.

Итак, сам Дельвиг вновь привел нас к Пушкину, в Михайловское, где опальный поэт радовался редким встречам с друзьями, рискнувшими его навестить. Языков же смог приехать к нему только летом 1826 года, и эта первая встреча двух поэтов положила начало их теплым дружеским отношениям: впечатления от атмосферы Михайловского, от общения с Пушкиным и его окружением навсегда остались в творчестве Николая Языкова. Вот, к примеру, отрывок из его послания к Пушкину, написанного в том же 26-м году:

О ты, чья дружба мне дороже
Приветов ласковой молвы,
Милее девицы пригожей,
Святее царской головы!
Огнем стихов ознаменую
Те достохвальные края
И ту годину золотую,
Где и когда мы – ты да я,
Два сына Руси православной,
Два первенца полночных муз, –
Постановили своенравно
Наш поэтический союз.

А вот – целое художественное полотно, образы которого зримо встают перед нашими глазами, и мы имеем возможность буквально физически ощутить теплоту пушкинского дома, которую создавала и поддерживала Арина Родионовна. Стихотворение Языкова, написанное в мае 1827 года, так и называется –

К НЯНЕ А. С. ПУШКИНА
Свет Родионовна, забуду ли тебя?
В те дни, как, сельскую свободу возлюбя,
Я покидал для ней и славу, и науки,
И немцев, и сей град профессоров и скуки, –
Ты, благодатная хозяйка сени той,
Где Пушкин, не сражен суровою судьбой,
Презрев людей, молву, их ласки, их измены,
Священнодействовал при алтаре Камены, –
Всегда приветами сердечной доброты
Встречала ты меня, мне здравствовала ты,
Когда чрез длинный ряд полей, под зноем лета,
Ходил я навещать изгнанника-поэта,
И мне сопутствовал приятель давний твой,
Ареевых наук питомец молодой.
Как сладостно твое святое хлебосольство
Нам баловало вкус и жажды своевольство!
С каким радушием – красою древних лет –
Ты набирала нам затейливый обед!
Сама и водку нам и брашна подавала,
И соты, и плоды, и вина уставляла
На милой тесноте старинного стола!
Ты занимала нас – добра и весела –
Про стародавних бар пленительным рассказом:
Мы удивлялися почтенным их проказам,
Мы верили тебе – и смех не прерывал
Твоих бесхитростных суждений и похвал;
Свободно говорил язык словоохотный,
И легкие часы летали беззаботно!

Как видим, «язык словоохотный» «свободно говорил» у поэта не только во время дружеских застолий, но и в самой поэзии речь его текла легко и свободно, едва поспевая за эмоциями радующегося жизни молодого человека. Именно такой образ молодого Языкова полюбился и прочно вошел в сознание его современников: «С появлением первых стихов его всем послышалась <…> удаль всякого выражения, свет молодого восторга и язык, который в такой силе, совершенстве и строгой подчиненности господину своему еще не являлся дотоле ни в ком. Имя Языков пришлось ему недаром. Владеет он языком, как араб диким конем своим, и еще как бы хвастается своею властью. Откуда ни начнет период, с головы ли, с хвоста ли, он выведет его так картинно, заключит и замкнет так, что остановишься пораженный», – писал о поэте Гоголь.

Ранние стихотворения Николая Языкова по своему настрою были близки стилистике и содержанию идей будущих декабристов: недаром именно Кондратий Рылеев рекомендовал его в действительные члены «Вольного общества любителей русской словесности», куда поэт и был принят в 1824 году. В этот же год Языков написал не одно стихотворение, подчеркивающее его близость идеям вольнолюбия и бунтарства, в частности, две идеологически близкие, и очень популярные в те времена элегии:

Еще молчит гроза народа,
Еще окован русский ум,
И угнетенная свобода
Таит порывы смелых дум.
О! долго цепи вековые
С рамен отчизны не спадут,
Столетья грозно протекут, –
И не пробудится Россия! –

горько восклицал Николай Языков. И в том же духе сожаления – элегия вторая:

Свободы гордой вдохновенье!
Тебя не слушает народ:
Оно молчит, святое мщенье,
И на царя не восстает.

Пред адской силой самовластья,
Покорны вечному ярму,
Сердца не чувствуют несчастья
И ум не верует уму.

Я видел рабскую Россию:
Перед святыней алтаря,
Гремя цепьми, склонивши выю,
Она молилась за царя.

Однако впоследствии и современные Языкову критики, и более поздние исследователи его творчества сошлись во мнении, что мотивы вольнолюбия и бунтарства не были для поэта идеологической составляющей его поэзии, поскольку прежде всего близки образам русских сказов и былин, герои которых отличались молодеческой удалью, свободолюбием и бесшабашностью. Именно поэтому на период расцвета творчества Николая Языкова приходятся произведения, не только стилистически близкие фольклорным народным песням, но и продолжающие традиции баллад Жуковского. К примеру, песнь 1823 года

БАЯН К РУССКОМУ ВОИНУ ПРИ ДИМИТРИИ ДОНСКОМ

О бранный витязь! ты печален,
Один, с поникшею главой,
Ты бродишь, мрачный и немой,
Среди могил, среди развалин;
Ты видишь в родине своей
Следы пожаров и мечей.
<…>
Твои отцы славяне были,
Железом страшные врагам;
Чужие руки их рукам
Не цепи - злато приносили.
И не свобода ль им дала
Их знаменитые дела?

Когда с толпой отважных братий
Ты грозно кинешься на бой, –
Кто сильный сдержит пред тобой
Врагов тьмочисленные рати?
Кто сгонит бледность с их лица
При виде гневного бойца?
…
Не гордый дух завоеваний
Зовет булат твой из ножон:
За честь, за веру грянет он
В твоей опомнившейся длани –
И перед челами татар
Не промахнется твой удар!

На бой, на бой! – И жар баянов
С народной славой оживет,
И арфа смелых пропоет:
«Конец владычеству тиранов:
Ужасен хан татарский был,
Но русский меч его убил!».

Эта песнь исполнена патриотического пафоса, прославляющего славные традиции прошлого – черта, характерная для эстетики творчества поэтов-декабристов. Интересно, что стихотворение это, тем не менее, имеет посвящение очаровательной и образованной хозяйке одного из модных в те годы литературных салонов, Александрине Воейковой – супруге товарища Николая Языкова, литератора и издателя Александра Воейкова. Ей суждено было стать музой поэта, о которой сам он однажды написал брату, что она «имеет полное право называться пробудительницею, звездою моего таланта поэтического, ежели он у меня есть».

Александрина Андреевна Воейкова – хозяйка и вдохновительница одного из популярных в двадцатых годах девятнадцатого века литературных салонов. Она в совершенстве владела немецким и французским, собрала обширную библиотеку на разных языках.

Очарованье красоты
В тебе не страшно нам:
Не будишь нас, как солнце, ты
К мятежным суетам;
От дольней жизни, как луна,
Манишь за край земной,
И при тебе душа полна
Священной тишиной.

Так отозвался о Воейковой в 1827 году Евгений Баратынский. Была она племянницей и воспитанницей Василия Жуковского, благодаря которому и получила прекрасное домашнее образование. Жуковский же отчасти способствовал ее замужеству, познакомив ее семейство с приятелем, литератором и издателем Александром Воейковым. На свадьбу он подарил племяннице поэму «Светлана». Однако супружеская ее жизнь была несчастливой: оказалось, что Александр Воейков груб и жесток, но молодая женщина по-христиански несла свой крест, справляясь не только с ролью хранительницы домашнего очага, но и соратницы супруга по литературным делам, участвуя в подготовке и издании различных литературных журналов.

Александрина Андреевна покоряла окружающих не только красотой и обаянием, но и образованностью ума, чистотой и непосредственностью, хотя среди завистников ходили двусмысленные слухи. Знавшие же ее близко не имели случая усомниться в ее искренности и порядочности.

По воспоминаниям современников, Николай Языков, посещая салон Александрины Воейковой, вначале настолько смущался, что не мог с ней заговорить. Вот как вспоминал об этом в своих мемуарах друг Пушкина и Языкова Александр Вульф: «Бывало, недели в две раз приедет к нам дикарь Языков, заберется в угол, промолчит весь вечер, полюбуется Воейковой, выпьет стакан чаю, а потом в стихах изливает пламенную страсть свою к красавице, с которой и слова-то, бывало, не промолвит».

Как рада девица-краса
Зимы веселому приходу,
Как ей любезны небеса
За их замерзнувшую воду!
С какою радостью она,
Сквозь потемневшего окна,
Глядит на снежную погоду!
И вдруг жива и весела
Бежит к подруге своей бальной
И говорит ей триумфально:
«Зима пришла! Зима пришла!».
<…>
Казны служитель не безвинный
Как рая, зимней ждет поры:
Плохой барыш с продажи винной
Весной и в летние жары:
Крестьяне заняты работой;
Он зрит с печальною зевотой
Цереры добрые дары;
Но вот зима – и непрестанно
Торговля ездить начала –
И он кричит, восторгом пьяный:
«Зима пришла! Зима пришла!».

Питомцу музы не отрада
И пылкой музе не сладка
Зимы суровая прохлада:
В лесу мороз, стоит река,
Повсюду мрачное молчанье –
И где ж певцу очарованье,
Восторг и мирты для венка?
Он взглянет на землю – пустыня,
Не небо взглянет – небо спит;
Но если юноше велит
Душой и разумом богиня
Прославить зимние дела, –
В поэте радость оживает
И, вдохновенный, восклицает:
«Зима пришла! Зима пришла!».

В этом стихотворении проявилось еще одно качество поэзии Языкова – искрометная и добродушная ирония. И вполне возможно, что на эту зимнюю фантазию также вдохновила поэта Александрина Воейкова: стихотворение написано в конце 1823 года, а познакомились они в феврале этого же года. Языков был на восемь лет младше своей Музы, и вполне возможно, этот факт также способствовал чрезвычайно благоговейному его отношению к прекрасной женщине.

Впрочем, так к ней относились многие и многие современники. Вот воспоминание о ней писательницы Антонины Блудовой, которая видела Воейкову будучи ребенком: «Молодая, прекрасная, с нежно-глубоким взглядом ласковых глаз, с легкими кудрями темно-русых волос и черными бровями, с болезненным, но светлым видом всей ее фигуры, она осталась для меня неземным видением времени моего детства».

Если вспомнить мнение Языкова о влиянии Александрины Воейковой на развитие его таланта, стихотворение «Поэт» 1825 года также можно поставить ей в заслугу: здесь автор окончательно утвердился в своем предназначении:

«Искать ли славного венца
На поле рабских состязаний,
Тревожа слабые сердца,
Сбирая нищенские дани?
Сия народная хвала,
Сей говор близкого забвенья,
Вознаградит ли музе пенья
Ее священные дела?
Кто их постигнет? Гений вспыхнет –
Толпа любуется на свет,
Шумит, шумит, шумит – затихнет;
И это слава наших лет!».

Так мыслит юноша-поэт,
Пока в душе его желанья
Мелькают, темные, как сон,
И твердый глас самосознанья
Не возвестил ему, кто он.
И вдруг, надеждой величавой
Свои предвидя торжества,
Беспечный – право иль не право
Его приветствует молва –
За независимою славой
Пойдет любимец божества;
В нем гордость смелая проснется:
Свободен, весел, полон сил,
Орел великий встрепенется,
Расширит крылья и взовьется
К бессмертной области светил!

Умерла Александрина Воейкова рано, от чахотки, – в феврале 1829 года, в Италии, где и была похоронена. Смерть ее тронула сердца многих. Языков посвятил ее памяти много стихотворений, и вот фрагмент одного из них:

ВОСПОМИНАНИЕ ОБ А. А. ВОЕЙКОВОЙ
<…>
Ее уж нет! Всё было в ней прекрасно!
И тайна в ней великая жила,
Что юношу стремило самовластно
На видный путь и чистые дела;
Он чувствовал: возвышенные блага
Есть на земле! Есть целый мир труда,
И в нем надежд и помыслов отвага,
И бытие привольное всегда!
Блажен, кого любовь ее ласкала,
Кто пел ее под небом лучших лет...
Она всего поэта понимала –
И горд, и тих, и трепетен, поэт
Ей приносил свое боготворенье;
И радостно во имя божества
Сбирались в хор созвучные слова:
Как фимиам, горело вдохновенье!

Странным образом в судьбе Николая Языкова 1829 год оказался переломным не только из-за ухода из жизни женщины, которая вдохновляла его на творчество: в этом же году он, окончив университет, стал пересматривать свои юношеские идеалы и пристрастия. Не решившись сдавать экзамены на звание кандидата философии (к которым, кстати, долго и напряженно готовился), он уехал из Дерпта в Москву.

Изменился и лирический герой его стихотворений: на смену разгульному студенту пришел поэт, осознающий свою миссию. Вот, к примеру, показательное в этом смысле стихотворное послание, адресованное весной 1832 года хозяйке одного из литературных салонов, матери братьев Киреевских, сотрудников «Московского вестника», с которыми Языков сблизился в начале тридцатых годов:

Авдотье Петровне ЕЛАГИНОЙ
(При поднесении ей своего портрета)

Таков я был в минувши лета,
В той знаменитой стороне,
Где развивалися во мне
Две добродетели поэта:
Хмель и свобода. Слава им!
Их чудотворной благодати,
Их вдохновеньям удалым
Обязан я житьем лихим
Среди товарищей и братий,
И неподкупностью трудов,
И независимостью лени,
И чистым буйством помышлений,
И молодечеством стихов.

Как шум и звон пирушки вольной,
Как про любовь счастливый сон,
Волшебный шум, волшебный звон,
Сон упоительно-раздольный, –
Моя беспечная весна
Промчалась. Чувствую и знаю,
Не целомудренна она
Была – и радостно встречаю
Мои другие времена!
Но святы мне лета былые!
Доселе блещут силой их
Мои восторги веселые,
Звучит заносчивый мой стих...

В 1833 году вышел сборник стихотворений Языкова, получивший как благосклонные отзывы, так и критические: к этому времени публика стала разочаровываться в поэте, который вначале так ярко заявил о себе своей безудержной энергетикой и смелым стилем стихосложения, поражая читателей неожиданными метафорами и словообразованиями – «тьмочисленные рати», «достохвальные края», «крутояр», «немецко-шумный»... Казалось, для поэта не было ничего невозможного. Но в тридцатых годах его все реже посещало вдохновение, все меньше он писал, и тот же Гоголь, восхищавшийся ранними успехами Языкова, в результате посетовал: «ждали чего-то необыкновенного <…> но дела так и не дождались».

К тому же, в эти годы Языкова стали одолевать болезни, и в 1838 году он уезжает за границу лечиться. Здесь его настигает ностальгия по России, и многие стихотворения того периода отличаются меланхолическими настроениями – как это было не похоже на молодого бунтаря! Вот, к примеру, его «Элегия», написанная 10 июня 1843 года в немецком городе Гаштейне:

Опять угрюмая, осенняя погода,
Опять расплакалась гаштейнская природа,
И плачет, бедная, она и ночь и день;
На горы налегла ненастной тучи тень,
И нет исходу ей! Душа во мне уныла:
Перед моим окном, бывало, проходила
Одна прекрасная; отколь и как сюда
Она явилася, не ведаю, – звезда
С лазурно-светлыми, веселыми глазами,
С улыбкой сладостной, с лилейными плечами.
Но и ее уж нет! О! я бы рад отсель
Лететь, бежать, идти за тридевять земель,
И хлад, и зной, и дождь, и бурю побеждая,
Туда, скорей туда, где, прелесть молодая,
Она господствует и всякий день видна:
Я думаю, что там всегдашняя весна!

Гоголь в своей статье 1846-го года «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность» так отозвался о поздних стихотворениях Языкова: «В них раздались скучанья среди немецких городов, безучастные записки разъездов, перечень однообразно-страдальческого дня. Все это было мертво русскому духу».

Тем не менее, вчитываясь в оригинальные языковские строки, с такой критической оценкой его творчества можно и не согласиться: пусть в позднем творчестве Языкова нет молодеческого восторга и героического пафоса, но нельзя не восхититься его мастерством живо и красочно изображать малейшие детали, благодаря чему читатель будто сам становится очевидцем картин, описанных поэтом.

Несмотря на длительное пребывание на курортах за границей, здоровье Николая Языкова не улучшалось. В 1843 году он вернулся в Россию, и до конца своих дней прожил в Москве. В эти годы он много писал в жанре переложений религиозных сюжетов, посланий друзьям, обратился к жанру поэмы. В 1844-м и 1845-м годах вышло еще два сборника поэта, но таких восторженных отзывов, как в юности, поздние его стихотворения уже не имели.

Умер Николай Языков 26 декабря 1846 года (7 января 1847 года по новому стилю), и, несмотря на противоречивые оценки его творчества, навсегда остался в литературе как самобытный поэт золотой эпохи русской поэзии.

Виктория ФРОЛОВА