Фёдор Петрович

Фёдор Петрович вышел на улицу ранним утром. Посмотрел на небо. «Будет дождь», – решил он. Но за зонтом возвращаться не стал. И плащ тоже не надел. Он пошёл по дорожке. Под ногами шуршали сухие тополиные листья. Жёлтые. И сами тополя стояли тоже жёлтые. «Осень-то в этом году какая – золотая!» – подумал Фёдор Петрович. И прикинул в уме, сколько бутылок водки и банок кильки в томате можно было бы купить, если бы каждый из этих листьев был и впрямь из золота. Водку он не пил уже очень давно – печень. И кильку давно не ел – изжога. Но образы водки и кильки, неразлучные в его светлом сознании, всё ещё занимали верхнюю ступеньку в иерархии житейских ценностей.

Фёдор Петрович достал из кармана пачку крепких вонючих сигарет. Закурил и тут же зашёлся в страшном лающем кашле. Он с досадой выплюнул окурок – астма, будь она неладна. Вокруг клубился туман, да такой, будто молоком плеснули. Сырость вползала под воротник и противно липла к телу. Фёдор Петрович отогнал мрачные мысли, которые всегда лезли ему в голову в такую вот погоду. Ссутулившись, он неторопливо перебирал ногами, обутыми в стоптанные коричневые ботинки с яркими оранжевыми шнурками. «Надо шнурки другие купить, что ли», – привычно подумал Фёдор Петрович. Мысль о шнурках являлась ему каждый раз, как он выходил из дома. То есть, каждое утро. Но до решительных действий так и не доходило.

«Гав!» – многозначительно сказал Тузик. А, может, и не Тузик. Фёдор Петрович не знал, как на самом деле звать-величать эту лохматую несуразную образину. «Сам ты гав», – вяло огрызнулся он и достал из кармана сосиску. Он всегда, выходя из дома, клал в карман сосиску – для Тузика, или как его там. «Гав!» – упрямо повторил пёс, проглотив сосиску раньше, чем она успела перелететь через забор. «То-то же!» – назидательно ответил Фёдор Петрович и свернул налево.

Он не знал, почему на этом углу всегда идёт налево. Просто шёл и всё, по устоявшейся привычке. Метров через триста тускло светились обширные окна небольшого магазинчика. Мысли о водке и кильке вернулись, поплутали в нечёсаной голове и вышли вон. Через левое ухо.

«Да что за жизнь у меня такая! – возмутился Фёдор Петрович. – Ни выпить, ни закусить, ни покурить… А из собеседников – один лишь Тузик, сукин сын». Он решительно помотал головой и устремился вдаль. Туман редел, оставляя на асфальте крупные выразительные мокрые пятна. Тучи тоже нерешительно ползли к горизонту, полуприкрытому рядами двухэтажных кирпичных домов. «Не будет дождя!» – решил Фёдор Петрович. И обрадовался, сам не зная чему.

Навстречу, увлечённо шурша золотыми листьями, весело скакала девочка лет пяти. Она остановилась и не по-детски внимательно посмотрела на Фёдора Петровича.
– Где твоя мама? – вдруг спросила она.
– Умерла… мама… – растерялся Фёдор Петрович.
– И папа умер? – удивилась девочка.
– Умер.
– И жена умерла?
– И жена.
– А дети твои где, скажешь, тоже умерли?
– Нет, – вздохнул сбитый с толку Фёдор Петрович, – дети не умерли. Дети… они не родились.
– Ясно! – сказала девочка и запрыгала на левой ноге. – Значит, ты ничей. А раз ничей, значит, будешь мой. Где ты живёшь?
– Там, – неопределённо махнул рукой Фёдор Петрович, – дома.

Девочка взяла его за руку и уверенно повела в указанном направлении. «Гав!» – требовательно заявил о себе Тузик. «Сам ты гав!» – звонко отозвалась девочка и бросила через забор большую шоколадную конфету. От комментариев Тузик воздержался. «И это твой дом?..» – прошептала девочка, когда дверь за ними закрылась. Зрелище было возмутительным. Изголодавшиеся тараканы до блеска вылизывали битую посуду. Под столом валялись пару недель нестиранные носки. А в ванной растрёпанной стопкой громоздились старые книги. «Ого! Поэзия серебряного века! – голосом профессионального литературного критика произнёс не по годам умный ребёнок и достал из кармана красный фломастер. – То-то я смотрю, тут у тебя сплошной декаданс. Ну, ничего, сейчас я немножко порисую».

Через два часа стены, пол и потолок покрылись странными красными линиями. Они извивались и переплетались, как гадюки во время любовных утех. Кое-где виднелись такие страшные, невероятно и нелепо завитые клубки, что само их существование казалось немыслимым. В нескольких местах виднелись обрывы, наспех скрученные хлипкими узелками.
– Что это?.. – Фёдор Петрович обессилено упал в скрипучее пыльное кресло, пытаясь охватить взглядом всё открывшееся ему безобразие.
– Это линия судьбы, – весело пояснила девочка, – твоей судьбы. Она красной, так сказать, нитью прошла через всю твою никчёмную жизнь.
– Ты как со взрослыми разговариваешь?! – начал было Фёдор Петрович, но слова присохли где-то на корне языка. Девочка стояла перед ним с исписавшимся красным фломастером в левой руке. А за спиной у неё медленно распускались два пушистых белых крыла.
– Я забираю тебя отсюда, – решительно заявила девочка.

Фёдор Петрович почувствовал, как у него зачесалось под левой лопаткой. Потом под правой тоже. А сидеть стало неудобно. И он встал. За спиной раздался шорох, что-то небрежно подбросило его в воздух, и он закружил вокруг пыльной люстры, где горела лишь одна лампочка из четырёх. «Шнурки так и не купил», – мельком подумал Фёдор Петрович, нарезая круги над крышей.
– Я что, ангел?
– Нет, ангел я, – ехидно пропищала девочка, – а ты со мной.
– Но… моя линия судьбы! Как же так?! У меня печень, и изжога, и астма. А Тузик?.. Шнурки?..
– С печенью твоей теперь патологоанатом пусть разбирается, – цинично изрёк ангел, – а шнурки там без надобности. И вообще, можешь считать, крупно повезло: по всем пунктам тебе не со мной, но вот есть одна поправочка – «Блаженны нищие духом…». По ней тебе амнистия и вышла.

Фёдор Петрович взлетал всё выше и выше… «Гав!» – донеслось откуда-то снизу. Фёдор Петрович привычно полез в карман за сосиской. И тут последний в его жизни сон подошёл к концу. Призраки водки и кильки последний раз прошмыгнули в затухающем сознании.

– Печень, я тебе говорю, печень! – назидательно вещал патологоанатом бледному практиканту, вытирая скальпель грязным «вафельным» полотенцем.

Ольга ЗОРИНА
9 – 10 ноября 2010 г.