Дачная фантазия хотите верьте, хотите - нет!

1.

Весной тысяча девятьсот пятьдесят второго года я учился на последнем курсе в московском Литературном институте, сочинял стихи и мечтал о публикации в каком-нибудь толстом журнале. Однажды на студенческом вечере поэзии я, неотёсанный парень с широкими плечами и мощным голосом, попал в поле зрения самого Сергея Михайлова – известного поэта, автора нескольких пьес, с успехом шедших в наших театрах, лауреата Сталинских премий, и вообще – человека государственного масштаба. Говорили, что после того как вышла его поэма для детей, сам Сталин выделял его из многочисленной пишущей братии.

Сергей Владимирович поздравил меня с успешным выступлением, спросил о жизненных планах, что-то записал себе в блокнот. Польщённый таким вниманием, я и не представлял, чем его заинтересовал. Не своими же артистическими способностями! Однокурсники смотрели на меня с завистью, но я не мог объяснить такого ко мне внимания известного поэта и не понимал, к чему клонится дело. А потом…

Через несколько дней с удивлением заметил, что со мной стал здороваться сам Дмитрий Иванович Ерёмин, директор института, известный своими злобными нападками на талантливых писателей и поэтов. В те годы творческая литературная жизнь бурлила больше в технических вузах. Здесь меньше чувствовалось идеологическое давление, больше было «нерабства». У нас всё было заидеологизировано, и только в общежитии или на студенческих вечеринках мы тихо читали друг другу неопубликованные стихи, рассказывали о новостях, услышанных на коротких волнах. Приёмники такие в Советском Союзе не выпускали, но иные умельцы их делали сами и слушали, пробиваясь через глушилки. Потом рассказывали тем, кому доверяли. За это можно было и из института вылететь, и даже поехать на север комаров кормить.

Однокурсники, увидев такое внимание ко мне Ерёмина, перестали приглашать на свои посиделки, которые проходили в общежитии в жарких спорах и с горячительными напитками. Поначалу я недоумевал от подобной перемены отношения, но потом понял. Чем-то я понравился Михайлову, толком и не знаю чем. Может, тем, как на том вечере прочитал стихи Маяковского? Орал я, конечно, мощно, так, что стёкла в окнах дребезжали. Или тем, как читал его детские стихи? Звучали они, конечно, уже совсем по-другому. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, точно не знаю. Возможно, ему понравилось, что я из простой рабочей семьи.

На том поэтическом вечере в первом ряду среди приглашённых величественно восседали именитые мэтры. Рядом с Михайловым – директор нашего института. Когда я выступал, он, глядя на меня, о чём-то говорил Сергею Владимировичу, а тот улыбался и благосклонно кивал.

Я это видел и не знал что и думать. Мои стихи были опубликованы в нескольких районных газетах… О чём он мог ему говорить? Не о моём же творчестве! Наверное, о пролетарском происхождении или успеваемости, но у меня были ведь и другие достоинства, которые мог заметить Михайлов. А может, директор ему сказал, что я – скромный, исполнительный и проворный парень, знаю своё место и умею держать язык за зубами, помню наизусть стихи многих поэтов, читаю их хорошо, с чувством, с толком, с расстановкой, аккуратен и большой любитель копаться в архивах. Или про то, что могу речь сказать, не заглядывая в шпаргалку. Не бекаю, не мекаю и говорю без слов-паразитов, без «это самое» и «так сказать»… Тогда это считалось большим достоинством. Ведь многие говорили безграмотно. Даже руководители… Достаточно вспомнить Председателя Комитета по делам искусств при Совете Министров! Я же умел себя преподнести, бойко отвечал на каверзные вопросы и всегда придерживался марксистско-ленинского курса, был активным комсомольцем и редактировал факультетскую стенную газету с незамысловатым названием «Товарищ». И уверяю вас, был искренне убеждён, что рано или поздно коммунистическая идеология восторжествует и мы построим счастливое общество! А грамотности и хорошему слогу, умению шлифовать тексты до блеска нас и учили в Литературном институте. Ведь многие, окончив его, становились редакторами газет и журналов... Это сейчас наш знаменитый когда-то институт превратился в пошлую забегаловку. Тогда в него мог попасть только тот, кто имел творческие способности и уже проявил себя.

Эх, было время! Даже и не знаю – жалеть теперь о нём или нет. С одной стороны: сталинизм и тоталитарный режим, а с другой – моя молодость, надежды, которыми после войны жила вся страна. А какие тогда песни пели!

Вскоре после той встречи я успешно сдал выпускные экзамены и неожиданно получил от Михайлова предложение стать его секретарём. Мне было двадцать два года, и я не представлял, что это за работа, но раздумывать было нельзя, и я согласился. Решил, что писать стихи смогу и там, зато буду общаться с истинным мэтром отечественной литературы! Это будет школа – посильнее, чем Литературный институт!

Итак, я стал секретарём самого Сергея Михайлова, который к тому времени имел в писательской среде высокий чин. Если сравнивать с армейскими, то, считай, генерал! Никак не меньше! Я постоянно был рядом со знаменитостью, общался с его приятелями, такими же небожителями. Слушая их разговоры, узнал много такого, чего не мог бы узнать никогда, если бы поехал по распределению редактором районной газеты куда-нибудь в Таджикистан или Киргизию. Михайлов был совершенно недоступен для многих желающих с ним поговорить, тем более тех, кто стремился его о чём-то попросить. А обращаться пытались к нему по разным вопросам. Но вопросы и тогда были те же, что и сейчас: слава, карьера, блат, деньги. Иногда он кому-то помогал. Многим казалось: если Сергей Владимирович позвонит, просто доброжелательно упомянет нужное имя, этого будет достаточно: квартиру дадут или с пропиской в Москве помогут, напечатают в толстом журнале или пьесу примут к постановке в театре. О, власть Сергея Владимировича была огромной! Что ни говори: любимец Самого, это вам не фунт изюма! Впрочем, может, он вовсе и не был никаким любимцем вождя, но везде, где мог, говорил о своих доверительных с ним отношениях. Вот и лезли к нему: письма писали, записывались на приём, подскакивали на улице, когда выходил из машины и чуть ли не бросались под ноги, когда он шёл по улице. А сколько вокруг него крутилось девиц! Самые красивые женщины были готовы на всё, лишь бы получить роль в его фильме, рекомендацию в Союз писателей, заручиться поддержкой. Охрану на все такие случаи не поставишь. Да и не принято было в то время с охраной ходить. А вот секретарь уместен – он должен найтись с ответом и принять правильное решение. Кого-то нужно было оттолкнуть, не допустить к телу… а кого-то, наоборот, подтолкнуть.

Старик Корней Иванович Чуковский, которого Сергей Владимирович очень ценил и часто принимал в своём доме, шутил по этому поводу. Говорил забавно, артистично, пародируя ходоков различными интонациями, вот, мол, нелёгкое это дело из болота тащить бегемота.


Жил в то время Сергей Владимирович в основном под Москвой на даче, которую ему дали в дачном посёлке Перекройкине как выдающемуся поэту и лауреату. Здесь всё располагало к творчеству. Чистый воздух, стройные рыже-зелёные сосны, речка… можно было бродить часами, гулять и ни о чём не думать. Всё было наполнено поэзией, и не творить среди такой красоты было просто невозможно!

Говорят, ещё Максим Горький, вернувшийся из зарубежья, рассказал Сталину, что там писатели, избегая городского шума, живут преимущественно за городом. Вождь распорядился выделить инженерам человеческих душ участок земли, чтобы им  ничто не мешало вдохновенно творить.

Дачи стояли в прекрасном сосновом бору… Солнце в целом свете, белочки скакали с ветки на ветку. Помните, как писал Борис Пастернак:

В траве, меж диких бальзаминов,
Ромашек и лесных купав,
Лежим мы, руки запрокинув
И к небу головы задрав…
Да, но я забыл представиться. Павел Павлович Скворцов. Правда, в те времена в официальной обстановке меня звали «товарищем Скворцовым», – это когда мы выезжали в Москву: кругом мундиры, костюмы и сорочки с галстуками, хрустальные люстры и сверкающий паркет. Павлом Павловичем меня называли в деловой обстановке. И ещё когда разные просители пытались передать через меня какую-нибудь записочку или устную просьбу Михайлову. Откуда-то узнавали, как меня зовут, и сладким голосом обращались: «Павел Павлович, будьте любезны!.. Павел Павлович, дорогой!..». Очень часто эти люди были старше меня вдвое или даже втрое, имели заслуги перед Отечеством, ордена, погоны. Но и для них я был высоким начальником. Передо мной заискивали, пытаясь пройти к Сергею Владимировичу, и я решал, пропустить к нему или нет. А кем тогда был для них Михайлов? Небожителем – вот кем!

Пал Палыч – так называли меня приезжающие на дачу приятели Сергея Владимировича, обслуга. Михайлов бы не потерпел, чтобы ко мне обращались как-нибудь иначе. При посторонних и Сергей Владимирович называл меня Пал Палычем. А наедине – просто Пашей. «Паша, скажи Марусе, чтобы чаю принесла в кабинет!» Или: «Паша, пусть Василий подгонит машину к воротам».

Конечно, у меня могла голова закружиться от того, что я каждый день видел знаменитых людей, был знаком со многими мэтрами нашей литературы, артистами, режиссёрами, дирижёрами, музыкантами, певцами, жил как у Бога за пазухой. Очень скоро понял, что все эти люди мало чем отличаются от обычных жителей нашей страны. Среди них встречаются хитрые, алчные, тщеславные, подлые, готовые написать донос на того, с кем только что пили вино и говорили о высоком искусстве. Я научился распознавать их. Смотрел на иных и думал: за какие заслуги они оказались так высоко, ведь ни ума у них, ни совести, ни даже внешних данных.

Бывало, приходили к нам в гости соседи, такие же небожители, играли в шахматы, говорили о государственных делах. Молодёжь мяч гоняла. Женщины с малышами ловили сачками бабочек… Михайлов любил охоту и рыбалку. Обычно отправлялся с Константином Симоняном или ещё с кем из гостей. Собирался задолго до назначенного дня, проверял удочки, ружья, намечал маршрут. Приходил уставший, но,  как правило, с добычей. То зайца принесёт, то уток…

Это был другой мир, который существовал сам по себе. Здесь не имели представления, как живёт простой советский народ, а если и имели, то молчали, потому что даже думать об этом не разрешалось.

Снабжались мы из спецмагазинов, куда пускали избранных, ездили на блестящем ЗИСе-101, выделенном Правительством лично Сергею Владимировичу. Я никогда особенно не интересовался тем, что происходило на соседних дачах. Но то, что на нашей, – знал досконально, о чём стоит упомянуть, так как это имеет самое непосредственное отношение к рассказываемой истории.

Двухэтажный дом, в котором мы обитали, был крыт железом и увит густым плющом. Здесь всегда было много света, гамак, скамейки, стоящие в укромных местах… Сергей Владимирович любил и умел красиво жить. Я вспоминаю ажурную беседку, стоявшую в окружении четырёх столетних сосен, в доме – дорогую мебель, тяжёлые гардины с кистями. На втором этаже в кабинете и в моей комнате – бордового цвета, а в гостиной – синего, но на них был один и тот же узор, изображавший большие цветы! А чего стоили дверные ручки! Хромированные, с набалдашниками в форме шариков. Мария Николаевна всегда начищала их, чтобы не тускнели.

Но главное в моих воспоминаниях не предметы. Обитатели дачи – вот что представляет интерес. Обслуга, так тогда говорили вместо буржуазно-помещичьего словечка «прислуга», была вымуштрована и выполняла свои обязанности без лишних слов и понуканий. Петрович – мастер на все руки, приходил засветло. Он был и истопником, и дворником, и садовником. Первым делом кормил Шарика, большую сибирскую лайку. Смастерил ей будку с высокой двускатной крышей, покрытой толем, сделал небольшой вход с высоким порожком, чтобы вода не заливала.

– Если сделать вход слишком большим, – объяснил он мне, – зимой будет задувать.

Петрович стриг кустарник, поливал территорию, ухаживал за цветами. Провоевавший в пехоте всю войну, проползший на животе пол-Европы, он был человеком работящим, к тому же искренне преданным хозяину. Откуда он появился и как долго работал здесь, мне ведомо не было, но знаю точно: он никогда не сидел без дела, всегда был чем-то занят. Одинаково вежливый со всеми, он по-особому нежно относился к Марии Николаевне. У них были схожие судьбы, и мне казалось, что два одиночества нашли друг друга, но что-то им помешало жить вместе.

Как-то я вышел из дому поутру, гляжу – Петрович уже возится у поленницы.

– Петрович, ты здесь уже?!

То ли потому, что он всегда был в хорошем настроении, то ли от осознания того, что работает у известного поэта, или ещё по какой причине, но Петрович старался говорить стихами. Он произнёс, не глядя на меня, продолжая работать:

– Прихожу я сосрання,
Много дел ведь у меня,
И дровишек нарубить,
В доме печки растопить…
Утро было морозным, и я вернулся в дом. Здесь царствовала Мария Николаевна, домработница. Она была и кухаркой, и горничной, и экономкой, следила за порядком, умела готовить блюда, которые особенно любил Сергей Владимирович.

Это была красивая женщина лет тридцати пяти. Красота её была какой-то особенной, суровой, я бы сказал, и естественной. Среднего роста, плотного телосложения, она была молчалива, редко улыбалась, хотя и рассмеяться могла, если было от чего. Её ярко-голубые глаза, как два огромных озера, обрамлённые густыми чёрными зарослями ресниц, всегда блестели. Две толстые русые косы, аккуратно уложенные венком на голове, небольшая родинка на левой щеке, пухленькие красные губы да небольшой, чуть курносый носик делали Марию Николаевну необычайно привлекательной. Всегда в тщательно отутюженных белой блузке и тёмной юбке, – она была образцовой домохозяйкой. Муж её погиб на фронте, а дети – при бомбардировке Смоленска, в котором она тогда жила. Замуж с тех пор так и не вышла, после войны попала каким-то образом в поле зрения Михайлова и стала работать у него. Выглядела, несмотря на пережитые страдания, вполне привлекательно, и злые языки поговаривали, что Сергей Владимирович выбрал её не только за деловые качества. Лично мне Мария Николаевна была симпатична, ко мне относилась хорошо, я бы сказал, дружески. Это было необычно, так как там никто ни с кем не дружил. Из всей обслуги на даче именно ей я доверял более всех, хотя, если честно признаться, утверждать, что она не была приставлена к Сергею Владимировичу, не могу и сейчас.

Василий, молчаливый мужчина тридцати лет, – шофёр, всё время чистил хромированные детали ЗИСа. Сергей Владимирович его недолюбливал, справедливо полагая, что тот к нему приставлен компетентными органами, но понимал, что в нашей стране иначе нельзя. Не будь Василия, прислали бы другого, и неизвестно ещё, какой был бы лучше. Это было, как бы выразиться поточнее, – необходимое зло. Нельзя было без этого. Мы жили в стране, где каждый присматривал за каждым. Мутное было время, что говорить… Многие пострадали ни за что, и чтобы избежать этого, нужно было быть незаметным, тихим, улыбчивым…

Обязанности у меня были непростые. Я должен был знать всё обо всех, быть в курсе того, что творится в Союзе писателей, в стране, подбирать материалы, необходимые для творчества Михайлова, исторические справки для написания торжественных речей. По утрам просматривал центральные газеты, выделяя важное, работал в библиотеках, в архивах, связывал Сергея Владимировича по телефону с нужными людьми, напоминал, кто и когда должен прийти, где и когда нужно быть ему. Помогал во всём. Отвечал на телефонные звонки, знал, соединять, или вежливо отказать… Работа  трудная, но у меня получалась легко, так, словно бы я играл какой-то нескончаемый весёлый спектакль.


К описываемому времени у Михайлова возникли какие-то нелады с супругой, и он, оставив ей московскую квартиру, переехал на дачу. Здесь ему было хорошо: тишина, природа... все условия для творчества. Чего же не творить?! Самые выдающиеся его произведения были написаны именно здесь! Всё располагало к творчеству, никто не отвлекал, не мешал. Здесь можно было жить годами, выезжая в Москву лишь на торжественные мероприятия или по другим необходимым случаям.

Нужно сказать, что Сергей Владимирович без особой охоты ездил в Москву. Не любил столичной толчеи, шума. При этом оставался активным участником бурной общественной жизни. А иначе ведь и нельзя было. В стране шла борьба с безродными космополитами. Их снимали с постов, увольняли с работы, арестовывали… Боролись за советские приоритеты в области науки и изобретений, против низкопоклонства перед Западом, и Михайлов не мог не принимать в этом самого активного участия, ведь он всегда был в первых рядах на идеологическом фронте. Сложное и страшное было время. Когда в сорок шестом году Жданов прочитал доклад, уничтоживший многих выдающихся мастеров литературы, именно Михайлов и его ближайшие дружки проводили кампанию их травли. По прошествии лет некоторые покаялись… но, мне кажется, что Михайлов никогда ни в чём не каялся. Он всегда был убеждён в своей правоте.

Обитая на даче, Сергей Владимирович, тем не менее, был в самой гуще событий. Желающих его посетить было много. Где-то узнавали номер телефона, звонили, просились на приём… Но на то ведь у него и секретарь существовал! Я старался оберегать Михайлова от ненужных встреч, и он был мною доволен.

Правда, могли нагрянуть и без предупреждения. Например, Иосиф Виссарионович. На моей памяти он не был здесь ни разу, но Мария Николаевна как-то шёпотом рассказала, что однажды он неожиданно появился на даче, а она грохнулась у него на глазах в обморок. Тот недовольно пробурчал, глядя на неё:

– Что это у вас тут, Сергей Владимирович, сотрудники какие-то слабонервные?

– Это наша Маруся, – извиняющимся голосом и слегка заикаясь сказал Михайлов. – У неё золотое сердце и тонкая натура. Не выдержала. Счастье-то ка-ка-какое! Не каждый день вождя видит!

– И не заикайтесь! Не робейте!

– Я н-н-не робею, товарищ Сталин!

Вождь внимательно посмотрел на поэта, потом произнёс с сильным грузинским акцентом:

– Мы нахалов не любим, но и робких не жалуем.

Увидев, что офицер охраны уже подхватил женщину за талию, чтобы вывести её из комнаты, Сталин строго остановил его:

– Куда вы её потащили? Положите на диван, дайте воды, а когда придёт в чувство, объясните, что я совсем не такой страшный, чтобы при виде меня падать в обморок.

А Ворошилова или, допустим, Маленкова я здесь видел несколько раз. Молодым тогда был, не понимал их интереса к Михайлову. Что ни говори, а члены Президиума ЦК КПСС! Думал: тем, кто рангом пониже, Михайлов нужен, чтобы извлечь какую-то пользу; людям же их ранга просто хочется засвидетельствовать ему своё уважение. Теперь-то понимаю, что к чему. Многие высокие чины знали, что Сергей Владимирович в большом почёте у Самого. С его мнением тот считался, и лучше быть в друзьях у знаменитого поэта, чем оказаться ненароком героем его басни… Нет, лучше загодя прийти и засвидетельствовать ему своё уважение! Тем более что он культурный человек, приятный собеседник и ничего не просит…

Сталин был большим любителем поэзии, сам сочинял стихи! Помните:

Когда крестьянской горькой долей,
Певец, ты тронут был до слез,
С тех пор немало жгучей боли
Тебе увидеть привелось…
Уже много позже Михайлов с гордостью как-то сказал: «Я всегда верил в Сталина, а он мне всегда доверял!»

Во время войны главнокомандующий звонил на фронт Сергею Владимировичу. Обсуждали правильность написания и пунктуации в стихотворной строке! С кем он мог ещё обсуждать такое?! С грузином Берией? С полуграмотными Ворошиловым, Кагановичем или Микояном, которые двух слов правильно связать не могли? Да ни с кем кроме Михайлова. А может, в тот момент для него это было важнее, чем какая-нибудь военная операция на Западном фронте?! Вот каким уважением пользовался Сергей Владимирович! Вот почему многие так трепетали перед ним.

А я его не боялся. С обслугой Михайлов был всегда вежлив и добр. Если чего попросишь, никогда не отказывал, помогал… Но чаще он нас просто не замечал. Есть садовник, ну и пусть себе будет… Скажем, стоит шкаф в комнате. Ну и пусть себе стоит! Что же, он должен всякий раз его замечать?!

Бывало, скажет мне:

– Паша, скажи Марусе, чтобы набрала ванну да чайку туда принесла с лимоном.

И столько доброты в его словах: Паша, Маруся, чаёк… Это был хороший человек. Простой, очень талантливый и умный… Так мне тогда казалось. Но сейчас, на склоне лет, многое кажется не таким простым и понятным. Впрочем, обо всём по порядку. Я ведь начал рассказывать о том, кто и как к нему приходил, но немного сбился с мысли. Всё-таки годы уже не те, и я иногда путаюсь и забываюсь…

Были и такие, кто мог нагрянуть к нам без приглашения, причём хоть днём, хоть ночью. Александр Александрович Фёдоров мог припереться в сильном подпитии, вёл себя шумно и весело. В этих случаях Сергей Владимирович требовал, чтобы принесли солёненьких огурчиков или квашеной капусты с водочкой, и разговор затягивался у них до глубокой ночи. Бывало, Фёдоров засиживался и до утра, а его шофёр Степан дремал в кухне. Мария Николаевна напоит его чаем, и он ждёт хозяина, кемарит себе в гостиной или в машине… А если Александр Александрович приезжал трезвым, то вечно был чем-то озабочен, запирался в кабинете с Михайловым и что-то долго и тревожно с ним обсуждал.

Я никогда и не пытался узнать, о чём они там говорят. Это было небезопасно, да и неинтересно. У них государственные заботы, а у меня – другие задачи.

Корней Иванович Чуковский, тот имел надо всем литературным миром такую магическую власть, что, где бы ни появлялся, ему всегда были рады или делали вид, что рады. Он даже Самого изобразил тараканом, шевелящим усищами и грозящим всех проглотить или помиловать. Тот, узнав об этом, посмеялся только и махнул рукой. За такие вещи, да что за такие, за меньшие прегрешения людей иных отправляли на Колыму, и это в лучшем случае, а ему всё с рук сошло. Чуковского и пальцем не тронули, понимали: если отреагируют, значит, признают сходство вождя с этим вредным насекомым. Нет, уж лучше сделать вид, что ничего не поняли!

Да, Корней Чуковский был человеком планетарного масштаба! Значит же, была у него какая-то тайная сила?

Так вот, этот старик, конечно, был желанным гостем у Сергея Владимировича. Правда, приходил редко и старался держаться в беседах подальше от политики и окололитературных сплетен.

Был ещё Константин Михайлович Симонян, который тоже мог себе позволить приехать в гости без предупреждения. Тот больше о женщинах любил порассуждать, об артистках. Ну, что ж, дело-то молодое. Сколько же им тогда было?!

И, пожалуй, всё. Всем остальным попасть на дачу к Михайлову просто так было невозможно.

Были, конечно, и другие небожители, но они почтительно соблюдали дистанцию, а если и приезжали, то только по специальному приглашению. Все они люди колючие и себе на уме. Всякий раз, когда рассматриваю групповые фотографии тех лет, содрогаюсь: генералы ли это, или студенты сельскохозяйственного техникума, члены редколлегии или академики – на всех лицах печать озабоченности, тревоги. У иных на лицах написана хитрость, даже подлость. Но их было всё же меньшинство. А писатели… порядочных можно было по пальцам пересчитать. И вели они себя, как правило, тихо, стараясь быть незаметными. Иные писали в стол… Такие – как драгоценные камни. Их много быть и не могло. А те, кто приходили к нам на дачу, всё больше были карьеристами, фанатиками, подлецами, чьи руки по локоть в крови… Однако, тогда я этого не понимал…

Правда, встречал как-то на пленуме Союза писателей Михаила Шолохова, живущего у себя в станице и приезжающего в Москву редко и неохотно. Этот мог позволить себе не обращать внимания на Михайлова. Ему бы и в голову не пришло приезжать к нам на дачу. Он был сам по себе и мало от кого зависел.

В чём причина такого непонятного могущества Шолохова, его независимости и силы – это для меня и по сей день тайна, но одно я знал точно: Михайлов и Шолохов друг друга недолюбливали, хотя у них никогда не было словесных перепалок.


Вот такая тогда была жизнь.

Ну а свою историю я начну с пятницы двадцать первого ноября 1952 года, когда Сергей Владимирович начал работу над поэмой о Великой Октябрьской Социалистической Революции. Заказали ему её на самом верху, а через месяц позвонили, поинтересовались, как идут дела. Вот Михайлов, наконец, и уселся за работу. Видно, не очень ему хотелось писать её, но отказать не мог. Откладывал-откладывал, но больше тянуть было уже нельзя.

– Паша, – ласково спросил он меня, сидя за письменным столом. – Как бы ты начал такую поэму – с исторического обзора, как это сделал в своё время Маяковский, или прямо так – с ходу?

– А что – с ходу? – спросил я, притворяясь непонимающим.

– Да что: залп Авроры и штурм Зимнего!

– И то и другое – плохо, – сказал я, понимая, что Михайлов ждёт от меня подсказки. Не хвастая, скажу, что нередко ему давал всякие идеи, которые он потом успешно претворял в свои шедевры. Сергей Владимирович прислушивался к моему мнению, а потому не вспылил.

– Тебе не угодишь!

– У Маяковского была целая лекция о неизбежности гибели буржуазно-помещичьего строя, – ответил я. – А как такую поэму детям почитаешь? Им нужно проще, доходчивей… Им подавай действие!

– Детям?.. – задумчиво проговорил Михайлов. Дети для него всегда были сильным доводом. – Детям, говоришь?

– Ну да, – сказал я и подбросил мысль, которую от него же многократно слышал: – Самые-то главные люди на свете – это дети! Ведь вы же меня сами этому учили!

– Ну, ну… И что?

– Поэма должна быть построена в виде рассказа для детей.

– А от кого?

– Да я откуда ж знаю? Может быть, вас и слушают. Вы, допустим, учитель в классе и рассказываете ребятам на уроке про то, как всё было… – Подумав, добавил: – А не хотите быть учителем, станьте экскурсоводом в музее Революции. Вот вы ведёте детей по залам и всё им рассказываете…

Внезапно словно бы какая-то мысль судорогой пробежала по лицу Сергея Владимировича и он, наклонившись ко мне, спросил с хитрющим выражением улыбающихся глаз:

– А что я им рассказываю?

Я ответил, не долго думая:

– Вот, мол, мы видим на этой картине город Ленинград в семнадцатом году…

– Петроград! – поправил меня хозяин, высоко и значительно подняв указательный палец. – Тогда был Петроград, а не Петербург и уж тем более не Ленинград. Ну и что дальше?

– А дальше? Дальше – бой. Все бегут на штурм Зимнего – матросы, солдаты, рабочие. Бегут и на ходу стреляют из винтовок.

Сергей Владимирович задумался. Лицо у него было при этом радостным и светлым.

– Ты, Паша, молодец, – задумчиво сказал он. – Это должна быть не поэма, а цикл стихотворений под общим названием «Разговор с сыном»! Я даже представляю себе, какие должны быть стихи! В музее Ленина… Партия – наш рулевой… и ещё в этом духе. Ты молодец, Паша! – повторил он. – А сам-то ты что хотел бы написать? Ведь не зря же ты оканчивал Литературный институт!

– Я бы сказки хотел писать, – сказал я. – Или фантастику. Но только не очень научную, а такую – приключенческую…

– Вот это ты брось! – Сергей Владимирович погрозил мне пальцем. – За отход от реалистических позиций у нас сейчас знаешь как строго!

– Так я же для детей хочу!

Сергей Владимирович смягчился.

– Для детей – это хорошо… Ох, чует моё сердце: вызреет из тебя фантазёр знатный. Помру, а ты будешь про меня мемуары писать, и такого насочиняешь!..

– Да что вы такое говорите?! – утешил я его. – Вы ещё не очень старый.

– Да как же не старый? – рассердился Сергей Владимирович. – В следующем году сорок стукнет. Пушкин, Лермонтов когда ушли из жизни?! Ну, ладно, Паша, ты иди, иди. Отдохни. А я тут поработаю.

Судя по его лицу, я понял, что Михайлова посетило вдохновенье, и не стал мешать, вышел, зная, что теперь на все телефонные звонки должен отвечать: Сергей Владимирович занят, подойти к аппарату не может.

2.

В Перекройкине, расположенном вдали от шумной Москвы, за невысоким зелёным забором стоял двухэтажный деревянный дом, увитый густым плющом. Поблескивая в лучах солнца медными стволами, столетние сосны поддерживали голубой ситец неба. Между ними – невысокие ёлочки, белокурые берёзки; густой кустарник: рябина, волчий лык, шиповник – делали лес труднопроходимым. На полянах изумрудная трава, усыпанная белыми цветами кислицы. К вечеру листья её сворачивались, а цветы становились тёмно-зелёными. А сколько здесь грибов, ягод, из-за синевато-чёрного цвета которых не видно было даже листвы! Тишина вокруг такая, что слышно было, как белки перескакивали с ветки на ветку, как падали на мягкий мох шишки. А вот птиц почти не видно. Редко можно встретить тетеревов или рябчиков. Здесь легко дышалось и голова кружилась от густого смоляного аромата.

На первом этаже дачи разместились кухня, совмещённая с небольшой столовой, гостиная и две маленьких комнатушки. В одной жила Мария Николаевна, в другой – я. Правда, в них мы только спали, и то лишь тогда, когда хозяин шёл отдыхать. Пока он бодрствовал или сидел в кабинете с каким-нибудь приятелем, мы держались где-то рядом, в соседних комнатах. В любой момент могли понадобиться… Из коридора был вход в ванную комнату и в туалет.

На втором этаже – большой кабинет Михайлова, перед которым приёмная. Здесь работал я. С другой стороны дома, с окнами, выходящими к лесу, – спальня и комната для гостей. Ничего лишнего. По нынешним временам – очень скромное жилище, но по тогдашним всё в том доме было богато и красиво. Скатерти на столе, салфетки, шторы, половички – настоящая цветочная поляна! Большой зелёный абажур. На стенах – картины, фотографии, напоминающие хозяину о значительных событиях его жизни. И, конечно, книжные шкафы, стеллажи. В гостиной – старинный мебельный гарнитур из карельской берёзы, пианино. Здесь музицировали выдающиеся музыканты, пели певицы… Но чаще всего начинающие поэты знакомили хозяина со своими новыми произведениями. Кого здесь только не было! Всех и не вспомню. Но точно знаю, что оказаться в этой гостиной и познакомить мэтра со своим творчеством мечтали многие.

В кабинете большой дубовый письменный стол, обитый зелёным сукном. На столе – массивный чернильный прибор в виде Кремля, стопка писчей бумаги, остро наточенные карандаши, настольная лампа; рядом – шкаф с книгами, столик для телефонов. Среди них – красный аппарат без номеронабирателя. Вместо него – герб Советского Союза. Такой же стоял и в гостиной. Когда раздавался его звонок, Сергей Владимирович всё откладывал и снимал трубку. Это был прямой телефон, соединяющий его с ЦК. По нему могли позвонить и члены ЦК, и члены Президиума, и даже Сам. Они, конечно же, не нуждались в моём разрешении переговорить с Михайловым. Зато все остальные связывались с ним исключительно через меня, и от меня зависело, соединю я их с небожителем или нет.

За креслом Сергея Владимировича на стене – большой портрет Иосифа Виссарионовича Сталина. Он сидел вместе со своей дочерью Светланой и чему-то улыбался.

Из окна кабинета – восхитительный вид. Аллея из берёз, чуть дальше – церквушка…

Комната перед кабинетом Михайлова была просторной и светлой. Высокая сосна ветвями почти касалась стекла, и белочка, живущая на ней, часто с любопытством смотрела ко мне в окно. Пушистый зверёк знал, что я обязательно открою форточку и брошу ему что-нибудь съестное.

Перед дверью в Святая Святых стоял мой письменный стол. Он всегда был завален письмами, бумагами, свежими газетами, журналами. Здесь же стояла прекрасная трофейная пишущая машинка, привезённая Михайловым с войны. Не знаю, где он её достал, может, и подарили ему, но это чудо техники было предметом зависти многих, кто сюда приходил. Сергей Владимирович так и не научился на ней печатать. А я через некоторое время достаточно быстро стучал по белым клавишам, что вызывало удивление и восхищение всех, кто видел, как я работаю. Раньше Михайлов отдавал свои творения для перепечатки машинистке Раисе Семёновне. Теперь я справлялся и с этой обязанностью.

Стены до самого потолка были в стеллажах с книгами. Здесь же стояла удобная стремянка, на которой я, бывало, проводил много времени, читая какой-нибудь фолиант.

Два мягких кресла на случай, если кто-то из посетителей должен подождать приёма. Вот и вся обстановка: строго и со вкусом!


В тот день, только я вышел из кабинета, как навстречу мне показалась Мария Николаевна.

– Я блинчиков напекла, хотела Сергею Владимировичу принести с чаем, а то ведь обед ещё нескоро.

– Он пишет! Не спугнуть бы музу… – смутившись, сказал я, зная, что ей, чтобы пройти к Михайлову, не нужно моё разрешение. Но Мария Николаевна остановилась, взглянула на меня и, улыбаясь, тихо произнесла:

– Раз такое дело – не буду мешать. Пойдём, Паша, я тебя блинчиками покормлю.

– Так ведь мне ж у телефона сидеть желательно.

– Идём-идём, – ласково повторила она. – Телефон можно и отключить на время. А ежели кто из важных персон захочет связаться с Сергеем Владимировичем, позвонит по красному! Пошли!..

Мы спустились в кухню.

Блины и в самом деле оказались отменными. Причём предлагались они в двух вариантах – со сметаной и с мёдом. Сергей Владимирович любил оба варианта, но порознь, считая, что смешивать сметану с мёдом вредно для желудка.

Я предпочёл вариант с мёдом. Сидел за столом и уплетал горячие блины, запивая их божественно вкусным чаем.

Мария Николаевна была старше меня лет на тринадцать, но мне казалась уже старой. Она всегда была добра ко мне, относилась, как к своему меньшему братишке, погибшему во время войны в Смоленске. Всегда опрятная, аккуратная, она представляла собой образец домработницы, уважительной, доброжелательной и терпимой ко всем, кто бывал на даче.

Я никогда не рассказывал ей о своих родителях, но, как оказалось, она знала обо мне всё.

– Как мама? – неожиданно спросила она. – Выписали из больницы?

– Уже вышла на работу. Вернулась в свой цех, – ответил я. – Отец давно говорит, чтобы бросала работать. Сердце у неё, а она на вредном производстве…

– А отец-то как?

– Да всё так же – на «Серпе и молоте» работает. Бригадир!

От волнения я даже есть перестал. Откуда она узнала, что мама была в больнице? Представил, как живут родители, и мне стыдно стало: я тут чаи распиваю с блинами, а они… Ну, конечно, не всё у них так плохо, но точно не как у меня!

– Да ты кушай, кушай! – ласково приговаривала Мария Николаевна. – Блины ешь – хоть все. Я потом новых напеку да Сергею Владимировичу принесу. Кушать-то надо! А он как увидит, так сразу же и накинется на них – что ж я его не знаю, что ли?.. Он всегда любил вкусно поесть. Только чтобы всё было красиво: на столе правильно разложены приборы… иначе и есть не станет! А если бы ты только видел, как он ест! Вилку держит в левой руке, нож – в правой. Чистый буржуй! Будто специально этому обучался…

Мы сидели за столом у самой печки. Зима в том году была снежной, морозной, а у кафельной печки тепло и приятно.

– Ты, Паша, о родителях подумай! – вдруг сказала Мария Николаевна и посмотрела на меня с грустью. – Может, попросить Сергея Владимировича, чтобы пристроил твоих сюда или к дружкам-литераторам. Всё не на заводе горбатиться! Дураком не будь! Как только случай подвернётся, обратись.

– Не-е-е! Батя не согласится, – ответил я. – Ему не очень-то нравится, что я здесь, как он говорит, в услужении состою. Фронтовики – они люди строгих правил.

– Ты всё-таки подумай. Тётя Маруся плохого не посоветует. – И почти шёпотом добавила: – А они тебя ещё благодарить будут.

– Подумаю, – ответил я, вставая из-за стола. – Спасибо за блины. Было очень вкусно.

– На здоровье, Пашенька. А я через часик загляну. Если Сергей Владимирович ещё будет работать, сама к нему приду с блинчиками. От них он не откажется. Любит он это дело. К тому же блины ему только силы прибавят! Вот увидишь!


Вернувшись к себе, я включил телефон и тотчас вздрогнул от резкого звонка:

– Это кто на проводе? – спросил меня совершенно незнакомый голос.

– Да вы-то сами кто будете? – спросил я. – И вообще, вежливые люди сначала здороваются и представляются.

– Да какая там вежливость! Я уже битых полчаса к вам звоню, а у вас всё занято и занято! Мне нужен Сергей Владимирович!

– Я же не спрашиваю, кто вам нужен, – ответил я насмешливым голосом. – С кем я говорю?

– Синицын Юрий Александрович, председатель Общества охраны памятников. И звоню Сергею Владимировичу по поводу той возмутительной статьи в газете «Правда», в которой искажается сущность…

Я резко прервал его:

– К сожалению, Сергей Владимирович сейчас занят!

И, не дожидаясь ответа, положил трубку. С таким можно было не церемониться.

Когда снова раздался звонок, я уже знал, что это тот же возмущённый статьёй в «Правде» председатель Общества охраны памятников.

– Слушаю! – говорю.

– Кто там на проводе? Вы не имеете права так со мной обращаться!..

– Гражданин Синицын! – сказал я спокойно. – Я же вам объяснил, Сергей Владимирович не имеет сейчас возможности поговорить с вами. Позвоните через неделю.

И положил трубку.

И снова звонок! Ну, думаю, я ему сейчас скажу пару ласковых слов! Председатель памятников, тоже мне шишка на ровном месте!

– Слушаю, – сказал я суровым голосом, изо всех сил стараясь придать ему больше металлических оттенков. Так, я слышал, говорил Лаврентий Павлович Берия.

– Пал Палыч, это ты? – услышал я голос писателя Александра Остапыча Авдеина, ныне впавшего в немилость. – Чего это ты сегодня такой строгий? Мне Сергей Владимирович назначил встречу на три… Так я еду к вам?

К Авдеину Михайлов испытывал смешанные чувства – вроде бы и терпеть его не мог, называл халтурщиком, но сам же помогал в трудные минуты, словно бы испытывая перед ним какую-то вину. Мне он однажды так сказал о нём:

– Не знаю, был ли он хорошим писателем, как о нём повсюду трубили, а то, что шахтёром был и машинистом на паровозе, – это вызывает у меня уважение. Зря он попёрся в литературу. Лучше бы водил себе поезда – целей был бы!

– А вы сейчас где? – спросил я.

– В Москве, где же ещё. Так я еду?

Я прикинул вслух:

– Сейчас Сергей Владимирович занят… А вы на машине будете добираться?

– Да какая машина? Служебной у меня уже нет.

– Тогда на автобусе, а это – час-полтора… Через полчаса выезжайте, пока доберётесь, как раз шеф и освободится.

– Спасибо, дружок, так и сделаю!

Следующий час я провёл в различных заботах: отвечал на письма, просматривал свежие газеты... Никто не звонил. За дверью кабинета была гробовая тишина. Я даже подумал: «Не заснул ли классик? Шутка ли, выполнять заказ Самого! Здесь и не такое может случиться. Меня, например, когда очень волнуюсь, всегда в сон клонит…»

Чтобы не терять время даром, стал приводить в порядок книги на полках, о чём давно просил Сергей Владимирович. Все книги должны стоять  так, чтобы в любой момент быстро можно было отыскать нужную. Поэзия – русская и зарубежная… Современная литература, толстые журналы… Места было много, книжные шкафы по всему дому.

Появившаяся Мария Николаевна застала меня на стремянке под самым потолком. Я пытался втиснуть на верхнюю полку материалы съездов партии и пленумов.

– Паша, – спросила она, – а что, Сергей Владимирович всё ещё работает?

– Работает, – ответил я.

– Заработался. Я ему чайку с блинчиками принесла. Пусть перекусит маленько.

Она по-хозяйски, без стука, вкатила никелированную тележку с заварным чайником, чашками, блинами и мёдом в кабинет хозяина.

– Это ты здорово придумала, Маруся! – обрадовался Сергей Владимирович. – Очень кстати, очень кстати!

– А обедать-то когда будем? – деловито спросила Мария Николаевна. – Через час?

Михайлов посмотрел на часы. Ласково и даже как-то просительно проговорил:

– Давай часика через два. Тут у меня самая работа пошла, а после обеда я всегда спать хочу. – Увидев меня в дверном проёме, радостно закричал: – Паша! Иди сюда! Вот послушай, что я сочинил!

Он взял со стола лист бумаги и уже хотел начать читать, но, заметив, что Мария Николаевна собралась уходить, обратился к ней:

– Нет-нет! Останься! Хочу, чтобы и ты послушала. Это у меня поэма об О-о-октябрьской революции. Я решил её писать в форме разговоров с сыном, вожу его по залам музея и рассказываю, как в октябре семнадцатого наши отцы и деды брали Зимний, вершили революцию!

Он встал из-за стола и начал громко читать, глядя в исчёрканный лист бумаги. Читал распевно, как обычно читают свои стихи поэты. Но я тогда был им восхищён. И мне казалось, что читает как-то по-особенному красиво. Даже легкое заикание шло ему.

– …Кипит восставший Петроград.
Ребром стоит вопрос.
Бегут рабочий и солдат,
Крестьянин и матрос.

Они стреляют на бегу.
На штурм идут вперёд.
А вот по зло-злобному врагу
ударил пулемёт…
Мария Николаевна смотрела него своими лучистыми ярко-голубыми глазами, словно хотела сказать: «Да отец же ты наш сердешный! Как же здорово! Как же я рада-то!». И я восхищался мастерством шефа.

Это теперь я поумнел и думаю, что все его стишки не что иное, как новая Гаврилиада Никифора Ляписа-Трубецкого, топорная работа жалкого халтурщика. Но раньше, когда был молодым, красивым и сильным, мне так не казалось. Это сейчас стал хилым и старым, зато умным и опытным. А что лучше? Сам не знаю! Кому мой ум теперь нужен? Раньше надо было думать правильно, а не сейчас, когда это бесполезно. Но что бы я сделал раньше, если бы тогда же всё понял? Пошёл бы на баррикады? Да нет, конечно. Но хотя бы похлопотать за родителей, которые загибались от тяжёлой работы и вели полуголодное существование, мог! Ведь так ни разу и не обратился к Михайлову с просьбой.


Потом работа Сергея Владимировича над поэмой как-то вдруг скомкалась. Блинчики не способствовали его творческому вдохновению. Он съел их много, с мёдом, выпил три чашки чая, после чего ему захотелось отдохнуть. Но он был сторонником активного отдыха. Нет, не ходил в горы, не прыгал с парашютом, не сплавлялся на плоту по бурной реке. После еды его тянуло выступать перед кем-то, что-то доказывать, чему-то учить. Его речь была яркой и доходчивой. Он объяснял маленьким, молодым на доступном для них языке, как нужно жить, а как жить нельзя. Его стихи этому и были посвящены. Когда он на своих выступлениях читал стихи, то получал при этом удовольствие ничуть не меньшее, чем дети. Он был убеждён, что зарифмованные формулировки ими лучше усваиваются. Помните, как у Маяковского:

Все известно, что Земля
Начинается с Кремля.
Прочитав своё новое творение, Сергей Владимирович стал объяснять мне и Марии Николаевне, как нам повезло, что мы родились в такой стране и в такое время. Мы кивали и почтительно слушали. А когда классик умолк, Мария Николаевна задумчиво произнесла:

– Оно бы всё ничего, и власть наша советская – она у нас хорошая, да вот только война всё нам подпортила. Если бы не она, проклятущая! И откуда она только взялась на наши головы! Ведь жили же, никого не трогали, и хорошо жили!..

– Так ведь война – на то и война, – задумчиво возразил ей Сергей Владимирович, – чтобы испытать нас на прочность: любим ли мы Родину, или нет.

А Мария Николаевна тут возьми да и брякни:

– Да мы-то завсегда любим. А вот любит ли она нас!?

Удивляюсь: кто её за язык тянул? Ведь понятно же было, что нужно почтительно промолчать!

– Да что ты такое мелешь? – изумился Сергей Владимирович. – У тебя язык – что твоё помело! Когда ж это Родина тебя не любила?

– Что уж меня любить? Мне достаточно того, что вы ко мне хорошо относитесь… – Всегда блестящие её голубые глаза вдруг потускнели, и в них появились слёзы. – Во время войны погиб муж. При бомбёжке – детки мои: сыночек и дочурка… Не пожили совсем! Я всё понимаю: война проклятущая. Но вот сестру-то мою Дуню чего ж так сильно обидели? Её-то за что?

– Так она ж, наверное, что-то не так поняла или не то ляпнула, а за такое в наши времена по головке никого не гладят. Вот, например, я выступлю против воли партии, это значит, считай, я выступил против воли нашего народа. У нас, ты знаешь, народ и партия едины! Да за такие дела никто не посмотрит на мои заслуги! Сразу в расход пустят! И правильно сделают! А как ещё можно иначе в наше-то время, когда решается – быть или не быть?

– Да ничего она такого не делала, – возразила Мария Николаевна.

– За ничего – и бывает ничего, – возразил Михайлов. – Да что случилось-то с нею? Рассказывай уж, если начала!

– Она-то у меня жила под Смоленском, – тихо сказала Мария Николаевна, словно бы опасаясь, что нас могут подслушать. – Так пока немцы там были, никто их не обижал, и даже из офицерской столовой им что-то перепадало. А как наши-то пришли, она возьми и расскажи про то, как во время войны один немец им хлеб приносил. Так у неё – дети! Чем кормить их было? А её упаковали… Забрали от детей, а их в детский дом спровадили. Узнала я об этом только через год, хотела взять племянников, так не дали…

Сергей Владимирович объяснил:

– Чего же болтала? Ты же понимаешь, что слово иной раз сильнее бомбы бывает! А мы живем знаешь в какое время?! Думать надо, как твоё слово откликнется. Вот и упаковали, чтобы другим неповадно было болтать лишнее.

– Да я-то всё понимаю! – всплеснула руками Мария Николаевна. – Просто мне племяшек жалко. Как вспомню Дуняшины рассказы про детишек, как они есть у неё просили, так сердце кровью обливается.


Я теперь вспоминаю тот наш разговор и до сих пор удивляюсь: зачем она его затеяла? Для меня так и осталось тайной: просто так она состояла возле Сергея Владимировича или не просто так? Я-то про себя точно знал, что ни в каких органах не служил. Про шофёра Василия точно знал, что он за хитрый хмырь. Но вот уверенно утверждать что-либо про Марию Николаевну и сейчас не могу, хотя и поумнел за эти годы, и многое стал понимать совсем по-другому. Я не знал, приставлена ли Мария Николаевна присматривать за Михайловым, но ощущение, что она служит в органах, у меня было всегда. Иногда мне казалось, что она из той страны, где на берегу сидит Алёнушка и плачет о братце Иванушке или где живут Кощей Бессмертный и былинные богатыри… Я всегда ею восхищался. Прекрасная была женщина!

Вот и тогда она с видом глупой бабы затронула вопрос про войну, но ведь понимала, что Сергей Владимирович не останется равнодушен к этой теме и сейчас такое начнётся! Да ещё после блинчиков при его любви к активному отдыху!

– Война! – задумчиво сказал Сергей Владимирович и тяжело вздохнул. – Как много корректив внесла она во все наши планы! А то, что она так внезапно и так не-не-нелепо началась – так ведь ясно же почему это случилось!

– Почему? – удивлённо спросила Мария Николаевна.

– Дело в том, Маруся, – задумчиво сказал Михайлов, – что капиталистам всегда был не по душе наш нравственный, так сказать, выбор. Им и сейчас неймётся, когда они смотрят на наши успехи.

Далее знаменитый поэт рассказал о том, как капиталисты  вскормили фашизм и натравили на молодую советскую республику, а героический советский народ под руководством… – ну всё, как положено, так и сказал. Они все тогда говорили одно и то же.

В заключение Михайлов воскликнул:

– Да вот у меня есть даже и стихотворение на эту т-т-тему, – и он стал перебирать свои записи на столе. – Что-то никак не могу найти… Паша, а ты не помнишь, куда я положил своё недавнее стихотворение про войну?

– Это где про Отчизну? – спросил я.

– Ну да! Именно это!

– Так ведь в красной папочке – там, где про войну, – подсказал я.

Сергей Владимирович взял на столе красную папку, развязал на ней тесёмки. Я всегда следил за тем, чтобы все папки были аккуратно завязаны.

– Но здесь же у меня про колхозное строительство, – удивился он. – Хотя вот смотрю: и про Отчизну тоже есть. Вот стихи про кавалеристов лихолетья, а вот это как раз то самое. Про кавалеристов – это уже можно напечатать на машинке, – деловито произнёс Сергей Владимирович. – В трёх экземплярах – как о-о-обычно… А вот, наконец, и нашлось то самое стихотворение! – обрадовался он. – Послушайте!

Он встал. Свои стихи поэт всегда читал стоя, растягивая слова, и казалось, что он получал удовольствие не только от смысла написанного, но и от звучания стиха.

…О том, что в битву эту
Мы все пошли не зря,
За нашу власть Советов,
Во имя О-о-октября!..
Вдруг раздался звонок. Я выглянул в окно. От калитки к дому шёл Александр Остапыч Авдеин.

Отложив в сторону лист бумаги со стихотворением, Михайлов задумчиво произнёс:

– И что ему от меня ну-ну-нужно, ума не приложу. Странно, этот Авдеин снова в опале. Если бы вы только знали, как я устал от всех этих визитёров!

Мария Николаевна поняла, что поэтическое выступление закончено, и стала убирать со стола посуду:

– Так ведь ничего странного нету, – сказала она. – Видать, Александр Остапыч опять набедокурил, вот его товарищ Сталин и шпыняет за это.

– Да ты-то откуда знаешь? – изумился Сергей Владимирович.

– Ну как же! – Мария Николаевна наклонилась к хозяину и доверительным шёпотом сообщила: – Так ведь все теперь об этом говорят. Мне Ильинишна всё про него рассказала.

– Какая ещё Ильинишна? – досадливо поморщился Михайлов.

– Так ведь моя подружка, которая работает у Твардовского. Там у них собирались все свои, ну и рассказывали про него всякое, хотя Остапыч, конечно, хороший человек, что ж я его не знаю разве?

В это время в дверь постучали. Мария Николаевна тотчас же покатила столик с остатками чаепития из кабинета, а я открыл перед нею дверь.

Почтительно пропустив Марию Николаевну, в кабинет вошёл знаменитый в своё время писатель и драматург Александр Остапыч Авдеин. Это был высокий и стройный мужчина с умным и располагающим к себе лицом. Всё говорило о его хорошем воспитании и неординарности.

– А, Саша, это ты! – наигранно обрадовался Сергей Владимирович, выходя из-за стола навстречу гостю. – Ну, заходи, заходи! А я только что чаю попил. Хочешь, попрошу Марию Николаевну, чтобы она и тебе принесла?

Они обнялись, и Михайлов заботливо усадил гостя в мягкое кожаное кресло.

– Ах, не до чаю мне теперь, – горько проговорил Авдеин. – Опять на меня кто-то что-то написал.

– А ты не обращай внимания, – ласково посоветовал Сергей Владимирович.

– Да как же тут не обратишь внимания, когда редактор Госиздата перестал со мной здороваться, а все перешёптываются при моём приближении и отводят глаза? А как только захожу куда – все тут же замолкают.

– Мне идти? – спросил я.

– Нет-нет, Пал Палыч, ты о-о-останься. У нас с Александром Остапычем нет от тебя никаких тайн!

Михайлов в таких случаях всегда хотел, чтобы я присутствовал при разговоре. Мало ли что?! А так я – свидетель его благонадёжности…

3.

Та беседа вспоминается мне теперь с трудом. Авдеин говорил и говорил о том, что какой-то мерзавец написал на него кляузу, будто он – карьерист и враг, своим творчеством искажает советскую действительность, лакирует её, чем приносит вред стране. Причём автор не привёл ни одного примера и был совершенно голословен. Пасквиль пропустили в печать, значит, это кому-то нужно! Но он не понимал, кому и почему? Ведь всем своим литературным творчеством, публичными выступлениями он активно поддерживал нашу коммунистическую партию, великого Сталина… Да, он говорил, что история развивается по спирали, и всегда подчёркивал, что недобитые буржуи не имеют права поучать нас. И в чём здесь унижение Советского строя?!

– Россия  не Европа, – заметил Михайлов. – К нам история предъявляет совершенно иной счёт и всегда ставит вопрос: быть или не быть? Нас не любят и боятся, потому что мы сильнее и можем ответить ударом на удар!

– И я о том же! – воскликнул Авдеин. – Сталин мною всегда воспринимался как государственник, как вождь, как отец советского народа, который всего себя посвятил ему. И как отец, он бывает суров, но всегда справедлив! Разве это не так?! Правда, я проводил исторические  параллели с Иваном Грозным, прирастившим Россию Сибирью, с Петром Великим, прорубившим окно в Европу… где-то написал, что во Франции во время революции радикалы-якобинцы победили жирондистов, а в России большевики победили меньшевиков. Может, напрасно это делал. Но разве я не доказал своей преданности нашей партии? Лично товарищу Сталину? Разве не подчёркивал его роли в создании нашего государства, в победе над фашизмом, в создании социалистического лагеря?! И когда говорил, что люблю Сталина, ведь я всегда был совершенно искренен!

– Да, – кивнул Михайлов, – получается как в известной притче. Чем отличается небесный С-с-спаситель от земного? И того и другого вспоминают в минуту смертельной опасности. Различие же в том, что, едва миновала опасность, о Боге забывают, а земного втаптывают в грязь. Что-то ведь сказал не то или не ко времени. Дыма без огня не бывает!

– Мои представления о жизни и об общечеловеческих нормах не расходятся с генеральной установкой партии, – продолжал Александр Остапыч, словно бы стремясь доказать что-то Михайлову. Ему нужно было выговориться. – А они меня боятся. Я будоражу их, не даю спать… Конечно, есть и недовольные. Как им не быть!? Но у меня есть заслуги перед советской литературой, перед партией. По моим сценариям снимают фильмы… Неужели это всё ничего не стоит против одного пасквиля в газете… Где же правда?! И кому жаловаться? Замарать – замарали, а теперь разве отмоешься? Доказывай теперь, что ты не верблюд, что совсем не такой, каким изображён в том пасквиле! Не знаете, что ли, в какое время мы живём?!

– Жизнь – это б-б-борьба, – ответил Михайлов. – Убери эту составляющую – и ты заскучаешь. А роль советского писателя в том и состоит, чтобы говорить правду и бичевать всех, кто мешает нам жить. Наша пресса просто так ничего не делает. Забыл, что у нас партийная пресса?! Партийная! И время, в которое мы живём, тебе нечего ругать. Нам посчастливилось, что мы жи-жи-живём в это прекрасное время, купаемся в лучах славы нашего народа, живём в эпоху великого Сталина! И это нужно не просто понимать, но и всем сердцем принимать! А ты ругаешь страну и время, в которое живёшь! Думай, что говоришь!

Авдеин был напуган этой пламенной отповедью и уже пожалел, что приехал. Вряд ли Михайлов захочет замолвить словечко в его защиту. Побоится… Впрочем, может, и он, будь на его месте, тоже побоялся бы вступиться…

– Вы совершенно правы, – сказал он. – Спасибо, что согласились меня выслушать. И я нисколько не спорю, но что же мне делать? Как доказать, что если что и сказал не то, просто не подумал… С кем не бывает?

– Вот это ты напрасно. Ты уже зрелый писатель и должен понимать, что стоит тобою сказанное слово.

– Наверное, вы правы. Видно, у меня характер такой гадкий… Но я готов начать всё с нуля, поехать, куда прикажут, и работать, работать, доказывая свою преданность партии… Неужели я хочу так много? Дайте мне только возможность!..  Я ночами спать не могу… Всё слушаю, не за мной ли идут…

– Чего ты разнылся? Я тебя ни в чём не обвиняю. Я даже статью эту не читал!

– А я хотел книгу написать, – вдруг произнёс Авдеин. – Сейчас как раз время свободное появилось. Не знаю только, в каком ключе. Хочу для юношества… Собираю материал. Нужно всё систематизировать… А тут эта статья… Теперь я уже ничего не хочу. Как-то на миллион кусков разваливаюсь. Ни на что не могу себя организовать. Да и чувствую себя препаршиво. Надо как-то в кучу собраться. При моей врождённой «совиности» пытаюсь вернуться в нормальный график жизни. Тяжело даётся… Отвратительно мне, просто гадко... Дома хожу как неприкаянный, ничего делать не могу. В квартире холодно. Кутаюсь. Зверь в холод впадает в спячку, вот и мне бы поспать, так ведь не спится!

Михайлов не знал, как, наконец, успокоить гостя и не понимал, зачем тот это говорит именно ему. Как только в потоке жалоб и объяснений возникла пауза, Михайлов произнёс:

– Не понимаю, зачем вообще тебе нужно было об этом писать? Писал бы о своей любви, о трудовых подвигах народа… Чего тебя п-п-понесло? И никак не пойму, что тебе угрожает? Чего ты вдруг испугался? Ну, прошла в газете статья. Кто-то не так тебя понял…

– Да что вы такое говорите, дорогой Сергей Владимирович! В редакции журнала, где я работаю, послезавтра состоится открытое партийное собрание, на повестке которого только один вопрос: моё персональное дело! Мне конец! Какой же я дурак, что после войны не уехал в глубинку, где бы меня никто не слышал и не видел!

– От нашей партии не спрячешься! Но я никак не возьму в толк, в чём же всё-таки тебя обвиняют, что ставят в вину?

– Если бы я знал! – воскликнул Александр Остапыч.

– Может, ты где-то комплиментарно отзывался о Троцком?

– Что вы такое говорите?! – вид у писателя был напуганным. Он понимал, что сейчас его можно обвинить в чём угодно. – Я всегда говорил, что Сталин спас нас от Троцкого, вынашивающего бредовые идеи мировой революции!

– А может, жаловался, что тебя не печатают?

– Мне ли жаловаться?!

Михайлов, как я сейчас вспоминаю, никак не мог понять, кому пришло в голову развернуть травлю такого лояльного к власти писателя. Тогда ведь было не так, как сегодня. Сегодня пишут все кому не лень. Много, конечно, макулатуры, но выходят порою и значительные произведения. Написаны они не здесь, в центре, а где-то в Кундрючке, в Тамбове или в Ростове-на-Дону и публикуются мизерными тиражами. Кто о них узнает?! А уж о том, как живут сегодня бедолаги-писатели, я и не говорю! И статус их низок, и не знает их народ. Но я снова отвлёкся… Нет, писателя Авдеина хорошо знали и ценили, но… статья в той газете всё же вышла. А значит, зачем-то это было нужно. У нас ничего просто так не делалось!..

Позвонить в ту редакцию? Вмешаться? Это небезопасно. Сергей Владимирович решил посоветоваться с Фёдоровым, Симоняном. Они опытные люди, могли подсказать что-нибудь дельное.

Михайлов предложил гостю не спешить с отъездом и дождаться обеда…

– Оставьте мне эту газету, – сказал он. – Я позвоню куда нужно… Всё будет хорошо! Разберутся… А сплетни – на то они и сплетни.

Авдеин жалобно канючил и просил замолвить за него словечко где-то в высших сферах, а Сергей Владимирович упорно ускользал от прямого ответа.

Александр Остапыч выглядел жалким и перепуганным. Он умоляюще смотрел на Михайлова, считая, что его спасение зависит от него. Правда, телогреечку работника лесоповала ему ещё не выдали и невидимый, но вполне реальный мундир писательского генерала пока не сняли. Но он чувствовал, что с ним должно произойти что-то нехорошее.

А ведь как блистательно он когда-то начинал! Я даже не знаю, кто ещё так же начинал, как он. Тот же Михайлов начинал намного скромнее.

Родился в Юзовке, городке, который потом переименовали в Сталино, а позже – в Донецк. Потерял родителей, беспризорничал. Попрошайничал и воровал. А потом попал в трудовую колонию и там его перековали… И, видать, хорошо били молотом по наковальне, потому что после перековки он сначала пошёл работать в шахту, потом стал кочегаром на паровозе, дорос и до машиниста.

Вот тут-то, по мнению Михайлова, и полез этот Авдеин куда не следовало. Там, куда он полез, пространство не резиновое и всех желающих принять не могло. Вместо того чтобы оставаться машинистом паровоза, пошёл учиться, правда, так и не доучился до конца. У него вдруг обнаружился писательский талант.

Обычно все тогда начинали со стихов, но Александр Остапыч сразу же стал писать очерки. Его «Очерки машиниста» настолько понравились Максиму Горькому, что тот упомянул о них в положительном ключе на съезде писателей. Вскоре его направили в  Магнитогорск, где тогда кипели ударные строительно-металлургические страсти. Он с радостью сменил свою вечно чёрную робу кочегара на приличный костюм и написал роман о трудовых подвигах героев Магнитки.

Сталин в те времена умудрялся читать чуть ли не всех советских писателей, тщательно выискивая, кто сумел бы достойно воспеть его великую эпоху. И роман Авдеина попался ему на глаза. Прочитав, вызвал к себе Орджоникидзе… Что он говорил тому, неизвестно, только вскоре товарищ Серго пригласил молодого писателя и осторожно, не выдавая тайны особого сталинского расположения, сказал со страшным акцентом:

– Товарищ Авдеин! Партия, можно сказать, удовлетворена вашим творчеством и приняла решение направить вас в Донбасс. Как вы смотрите на такое, можно сказать, предложение?

Авдеин ответил, что рад оказанной чести и готов ехать по зову партии куда угодно и когда угодно.

– Мы знаем, что город Макеевка вам, можно сказать, хорошо известен. Вы, если не ошибаюсь, из тех мест? – спросил Орджоникидзе.

– Я там родился и вырос.

– Значит, поедете туда, – сказал Оржоникидзе, хлопнув ладонью по столу. – Там сейчас разворачивается важное, можно сказать, начинание, и нужно это всё описать. Особое внимание прошу обратить на Стаканова. Нужно воспеть его трудовой подвиг. Он должен стать зачинателем движения за ударный труд!

Я до сих пор не знаю точно, как это получилось, видимо, указание Сталина было очень уж строгим, но вот какие невероятные события вскоре произошли. Об этом в подробностях я узнал много позже, когда случайно в руки попались дневники самого Александра Остапыча, доставшиеся мне от Михайлова. Описание событий, которые произошли после того памятного разговора с Орджоникидзе, я делаю, опираясь именно на них. Не буду в точности цитировать текст, просто сделаю краткий их пересказ, не всегда удерживаясь при этом от своих замечаний. Иногда – ехидных, честно скажу. Но говорить о том, что случилось с Авдеиным, без усмешки совершенно невозможно!


Александр Остапыч приехал в Макеевку и увидел страшную картину: угольные шахты, измученные, ведущие полуголодное существование рабочие, трущобы… Многие шахтёры жили в бараках, в землянках. Строили наше светлое будущее. Это были люди, бежавшие от раскулачивания и расказачивания, устроившиеся работать на шахты потому, что сюда брали всех, не спрашивая документов. Людей катастрофически не хватало.

А наказ товарища Оржоникидзе относительно Авдеина был строгим, мол, вы смотрите там, создайте условия инженеру человеческих душ! Не дай боже, если что не так!

Встретили двадцатипятилетнего парня чуть ли не с оркестром. Среди встречающих выделялся высокий плотный мужчина в костюме и в белой сорочке с галстуком – секретарь обкома, отвечающий за идеологию. Цветы, красивые слова. Хотели даже митинг провести, предлагали гостю выступить, призвать… но Авдеин скромно отказался. В поезде ночью не спал и чувствовал сильный голод.

Московскому писателю предоставили отдельный двухэтажный дом, для чего срочно выселили какого-то исполкомовского начальника. В доме были все удобства, и даже горячая вода! Мебель, посуда… Живи и твори! Выделили машину, назначили особый паёк – в те времена он назывался академическим… Куда ж ты денешься? Приказ! С такими приказами не шутят.

На новоселье к нему пришли партийные и советские руководители и даже сам Стаканов, слава о котором тогда гремела по всей стране. Слово за слово, выпили-закусили, провозгласили тост за Сталина, за нашу Советскую родину, за наших славных ударников… И тогда-то Стаканов и сказал Авдеину:

– Слушайте, Александр! В такие хоромы и жену-молодицу не грех привести!

И, не дожидаясь ответа, провозгласил тост за то, чтобы присутствующие вскоре погуляли на его свадьбе.

Все заорали: «Ура!», а Авдеин даже растерялся, покраснел.

Стаканов похлопал его по плечу.

– У нас девчата – одна другой краше. Или боишься? Большевиков трудности не страшат! Коль пили за твою свадьбу, ты уж постарайся!

Наутро Авдеин протрезвел и пошёл знакомиться с местными трудовыми коллективами. На шахте «Красный коммунар» он заметил симпатичную девушку-комсомолку, которую недавно встречал в Москве. Это была Светочка Ничипоренко.

– С комприветом! – сказал он ей после собрания. – Ты меня помнишь? Я тебя в Москве видел на слёте ударников…Ты всё в первых рядах? Слава тебя ещё не догнала?

– О какой славе ты говоришь? Мы строим новую жизнь не для славы, а во имя счастья рабочего человека.

Знаешь, как писал Маяковский?

Мне наплевать
на бронзы многопудье,
Мне наплевать
на мраморную слизь!
– Тебе сколько лет? – спросил он, удивлённый таким её ответом.

– Восемнадцать недавно исполнилось.

– Не замужем?

– Рано мне об этом думать. Столько дел! Не до личной жизни.

Александр Остапыч тогда очень спешил, нужно было идти на шахту «Ударная», где должен состояться митинг. Успел лишь записать адрес и крикнуть, что обязательно её сегодня же увидит…

– Дело есть, – крикнул он, садясь в машину.

– Что за дело? – спросила она.

– Важное и неотложное!..

Весь день прошёл в митингах и собраниях. Освободился к четырём часам. Сел в машину и покатил по указанному адресу. Водитель предлагал пообедать, но у Авдеина не было времени. Нужно было торопиться. Сейчас или никогда! К тому же Светочка ему действительно понравилась!

Машина мчалась по серому закопчённому городу. После дождя легко дышалось. Местные жители говорили, что, если иной раз выйдешь на улицу в белой рубахе, через час она становилась чёрной от угольной пыли, висящей в воздухе. Огромные терриконы громоздились с двух сторон. День и ночь по ним ползли вагонетки. Всюду стоял удушливый запах сероводорода. Вдоль дороги пожухшая зелень наводила на грустные мысли. «И деревья задыхаются, как же людям здесь жить?» – думал Александр Остапыч.

Наконец, подъехали к Светиному посёлку. Захолустье, убожество, грязь… От недавно прошедшего дождя дорогу развезло, и повозка, ехавшая впереди, увязла в грязи, а тощая лошадёнка не могла сдвинуть её с места.

– Но-о, милая, – кричал парень, держащий вожжи стоя в грязи.

Он толкал повозку, но она только всё глубже погружалась в грязевую жижу. Пришлось водителю и Авдеину выходить из машины и толкать повозку. Иначе проехать они не могли. Вскоре, перемазанные и потные, они продолжили путь.

Дом, в котором жила Светочка, имел вид ещё хуже, чем эта мрачная улица. Покосившийся деревянный барак, крытый толем. Двери, сколоченные из досок и выкрашенные в ржавый коричневый цвет. Промокшая дворняга, с надеждой смотрящая на Авдеина. Но что он мог ей дать, когда сам ничего с утра не ел?!

Постучал – и увидел её. В стареньком домашнем халатике она ему казалась прекрасной!

– Вы? – сказала она, переходя от волнения на «вы». – Я подумала, что шутите? И какое у вас ко мне дело?

– Света, выходи за меня замуж! – сказал Александр Остапыч без обиняков.

Девушка вспыхнула и изумилась ещё сильнее прежнего.

– Здрасте, Настя! – не поняла она. – Шутите или белены объелись? Что значит «замуж»?

– Это значит, мы с тобой зарегистрируем брак, ты будешь моей женой, я – твоим мужем! Сменишь фамилию. Что тут непонятного?

– А где же ухаживания, цветы всякие? Я хоть и комсомолка, и понимаю, что это буржуазные предрассудки, но всё же хочется! Вон Люську Макарову её Петро целый месяц обхаживал. Нельзя же так сразу… – пробормотала она нерешительно. – Я же вас почти не знаю! Да и вы меня совсем не знаете… К тому же нужно получить благословение родителей!

– Какое благословение! – воскликнул Авдеин. – Ты же комсомолка! Ни с кем ни о чём не советуйся! Спроси у своего сердца! Решай всё сама! Я тебе нравлюсь?

Девушка смутилась.

– Нравитесь, – сказала она, потупив взор.

– Тогда поехали со мной!

– Куда? – удивилась Света.

– В загс! Расписываться!

Она рассмеялась.

– Фу ты ну ты! Невтерпёж, что ли? Ты шутишь?

– И не думаю. Загс работает до пяти, я узнавал. Через полчаса закрывается. Поехали! Мы на машине быстро… успеем!

– Так мне и надеть-то нечего.

– Надевай что хочешь! – торопил он её. – Только паспорт не забудь!

Они примчались в загс за десять минут до закрытия.

– Зарегистрируйте нас! – с порога потребовал Авдеин.

Тётка с коротко стриженными волосами и прокуренным голосом посмотрела строго поверх очков и сказала:

– Граждане! Вы что себе позволяете? Врываетесь, как к себе домой! А у нас запись. Приходите завтра, подадите заявление, запишетесь... Мы вам не то, что вы думаете, мы государственное учреждение, вот!

И тут Остапыч не выдержал. Ему давно хотелось всем показать, кто он, но случая не было.

– Да вы знаете, кто я такой! – воскликнул Авдеин, расправляя плечи и поднимая подбородок в надежде, что его узнают.

– Не знаю и знать не желаю, – нагло заявила тётка. – Впервые вижу, а если вы и начальник какой, то и тогда – у нас советская страна и все равны перед законом!

Светочка не на шутку перепугалась.

– Может, не надо, Александр Остапыч? – Она его с испуга по имени и отчеству стала величать. – Сейчас милиция приедет!..

– Ничего не бойся, – суровым голосом сказала надежда советской литературы и достала свои документы: паспорт, командировочное предписание от Союза писателей, рекомендательное письмо Орджоникидзе…

Тётка посмотрела на бумаги и чуть было не упала в обморок от страха. Побледнела, затряслась и сразу же сменила тон.

И зарегистрировала их как миленькая. Тут же выписала свидетельство о браке и пожелала счастья и долгих лет жизни.

Когда они вышли на улицу, Света вдруг разрыдалась.

– Чего плачешь, глупенькая? – удивился он.

– Я не знала, что такое на свете вообще возможно, – сказала она сквозь слёзы.

Он был рад и счастлив.

– Светочка, – сказал Александр Остапыч, – ты даже представить себе не можешь, кто у тебя муж! Мы живём в советской стране!..

После этого их машина рванула с места и помчала в сторону дома, о существовании которого Света даже не догадывалась.

Когда они вошли и он сказал, что всё это принадлежит им, она сначала отказалась верить. А когда Авдеин убедил её в этом, с нею чуть не произошёл нервный срыв.

Но он утешил молодую жену рюмкой дорогого коньяка и крепким поцелуем.


А теперь, когда Авдеин, жалкий и затравленный, стоял перед Сергеем Владимировичем, я смотрел на него и понимал,  что он не так прост, как хочет казаться.

Головокружительный взлёт его можно сравнить с судьбой счастливого картёжника, который начал играть в карты и вдруг стал обыгрывать даже матёрых игроков, загребая кучи денег. Такому человеку забрать бы выигрыш и скрыться вовремя. Но так обычно не бывает, и шальной игрок, которому выпала нежданная удача, в итоге непременно потеряет всё до копейки. Таков закон жизни. Впрочем, выйти из игры Авдеин уже не смог бы. Ему бы не дали. Выйти из той дьявольской игры, в которую он попал, можно было только одним способом: застрелиться.

Но он был ослеплён успехами и сам поверил, что гений, герой, а всё, что получает, – вполне им заслужено.

Он расписывал подвиги шахтёров с таким усердием, что все просто диву давались. Особенно те, кто знал, что на самом деле происходит. Стаканов лишь поначалу был честным тружеником, побивавшим рекорды производительности труда. Позже, чтобы поддержать эту шумиху, стали приписывать ему чужие выработки. Работали другие, а записывали на Стаканова. Голова лжегероя закружилась. Он вёл себя нагло и готов был идти по трупам ради достижения власти, которая, как ему казалось, ждала его впереди. Выступая на бесконечных митингах и призывая к ударному труду во славу Родины, Партии и великого Сталина, он умудрялся устраивать скандалы с мордобоем, участвовал в пьяных уличных драках и без устали грёб под себя всё, что было можно. Это был законченный негодяй, и вместо него можно было бы прославлять честных шахтёров, но приказано было прославлять именно его. А приказы, как известно, не обсуждаются.

Вскоре Авдеева перевели в Киев. И там те же – почести и комфорт! Следующей ступенью была Москва. Александр Остапыч видел себя уже в Кремле.

– Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…
– напевал он, возвращаясь домой после очередного выступления перед рабочими.

Он стал приобретать черты небожителя: знаменитый литератор, ответственный работник, семейный человек – обеспеченный, всегда хорошо одетый, пахнущий дорогим одеколоном…


Однажды в Кремле на встрече с деятелями культуры все были возбуждены выступлением Сталина. В совещании принимали участие выдающиеся музыканты и артисты, журналисты и литераторы, работники газет и журналов, издатели и печатники. Один за другим поднимались они к трибуне и говорили практически одно и то же. Славили партию и товарища Сталина.

Наконец, вождю надоело это словоблудие, он неожиданно для всех встал, мрачно оглядел присутствующих, и, как обычно, без пафоса, тихо проговорил, зная, что его услышат в самых дальних рядах галерки. Зал замер в ожидании:

– Не стоит всякий раз трубить фанфарами. К сожалению, не всегда у нас получается так, как хотелось бы. Иные, например, писатели так описывают нашу жизнь, что каждый, кто прочитает их творение, поймёт: ложь всё это! Уж если взялись писать о нашей жизни, пишите убедительно, так, чтобы вам поверили! А то получается, как в том анекдоте, когда такой сочинитель утверждал, что нашёл маршрут, по которому Иван Сусанин вёл поляков. Снарядили экспедицию, послали по маршруту, и до сих пор этих следопытов ждут!

Есть у нас ещё такие. Недавно мне попался, например, роман Авдеина. Читал и удивлялся: как издательство пропускает такое?! А этого писаку ещё и восхваляют. Нужно понимать, что наших писателей потому и называют инженерами человеческих душ, что они воспитывают новый тип людей, советского человека! А что может воспитать стряпня этого Авдеина?

В зале воцарилась гробовая тишина, а Сталин всё говорил и говорил.

Когда часа через два все вышли из зала, ни один человек не осмелился подойти к Александру Остапычу и утешить его или просто сказать «до свиданья». Все, кто ещё совсем недавно искал дружбы со знаменитым Авдеиным, теперь сторонились его как чёрт ладана. Так он просидел в полном одиночестве двадцать минут. Сидел бы ещё неизвестно сколько, если бы пришедшие уборщицы не попросили его покинуть помещение. Дело было на втором этаже, и ему казалось, что сейчас, как только он выйдет из зала, его тотчас же возьмут под руки и грозно скажут: «Гражданин, пройдёмте!». И все его исчезнувшие вмиг друзья думали так. Воображение рисовало страшные картины: тёмный кабинет с массивным столом. Он сидит на стуле с ножками, привинченными к полу. Яркий свет настольной лампы направлен прямо в глаза. За столом мордоворот молчит, пристально смотрит на него и курит, пуская дым прямо в лицо. Потом, выругавшись матом, говорит: «Для чего ты лакировал нашу действительность? Это идеологическая диверсия! Подпиши признание! А потом – десять лет без права переписки! Таким не место среди нас!..»

Но когда он вышел в коридор, к нему никто не подошёл. Ему показалось, что наступил провал памяти, и он не знал, куда дальше идти. Понимая, что арест всё равно неизбежен, спросил у дежурного, как спуститься на первый этаж к гардеробу. Вопреки его ожиданиям, тот любезно  показал ему путь. Видя, что он шатается, спросил, не нужно ли помочь, но Александр Остапыч поблагодарил и спустился сам.

«Они арестуют меня позже, – думал он. – Дадут сначала одеться, а потом и возьмут…»

Надел шляпу и плащ и приготовился к аресту.

Но и на этот раз к нему никто не подошёл.

«Значит, возьмут уже за пределами здания», – решил он.

В Александровском саду вдали аллеи он увидел стоящих милиционеров. У него подкосились ноги, и несчастный упал на ещё зелёную траву. Лежал долго. У него было ощущение, что кто-то невидимый следит за ним и улыбается, пряча улыбку в усы и окутываясь облаком табачного дыма из своей вечной трубки.

Наконец, пришёл в себя и кое-как добрался до машины. Водитель мирно дремал, склонившись на руль.

– Поехали, Иван Алексеевич, – сказал он и с трудом забрался в машину.

– Куда сейчас? – спросил водитель.

– Домой… Пока домой, – ответил он и откинулся на спинку заднего сиденья.

Когда ехали, ему всё время казалось, что за ними кто-то едет следом, но всякий раз оказывалось, что это были случайные машины. Он не знал, что и думать.

Дома застал жену и ребёнка. Сынишка мирно спал в своей кроватке, а жена ждала его с ужином.

В тот день Александра Остапыча так и не арестовали. С тех пор он ждал этого каждый день и каждую ночь. Друзья от него отшатнулись, со всех занимаемых постов его сняли. Он влачил жалкое существование, и семья существовала лишь на зарплату жены. Ждать помощи было неоткуда.

Конечно, Александр Остапыч мог уехать из столицы в какую-нибудь область или ещё дальше, в Казахстан или в Узбекистан, но он этого не делал и всё жил в квартире, которую когда-то ему дали в доме на площади Ногина. Из окон его кабинета было видно мрачное здание НКВД. Каждый вечер, глядя в окно, думал: «Ночью придут и отведут туда. Недалеко…» Понимал, что если заберут, это будет равносильно забвению. Вернуться сюда ему никогда не удастся.

Не помог тогда ему и Михайлов, с которым они были дружны. Тем не менее, он затем сыграл важную роль в его жизни. Можно даже сказать, решающую.

Александр Остапыч удивлялся. О нём просто забыли. У него хватило ума понять, что это у вождя такая игра, правила которой придумал он сам.

Он мог ещё пригодиться!

И вот Александр Остапыч набрался смелости и обратился к Сергею Владимировичу: мол, вы там бываете, замолвите за меня словечко.

Михайлов замолвил: выбрал подходящий момент и спросил у вождя: можно ли, чтобы Авдеин писал дальше?

– Да пускай себе пишет! – ответил Сталин и улыбнулся.

И Авдеина приняли в газету.

Когда началась война, он был корреспондентом фронтовой газеты, участвовал в прорыве блокады Ленинграда, даже был награждён орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу».

После войны всякое было. Решения партии и правительства следовали одно за другим. Громили безродных космополитов и казнокрадов, призывали к патриотизму и бдительности, выступали против засилья иностранного влияния, учили растить хлеб, писать музыку, стихи, рассказы… Наша партия всё знала, всё умела. После таких постановлений многие лишались работы, кого-то даже арестовывали… В писательском мире началась паника. Авдеина же никто не трогал.

И вот осенью пятьдесят второго кто-то напечатал в «Литературной газете» пасквиль про него. Все страхи вернулись. Он снова потерял сон и аппетит, не знал, что делать, и единственной его надеждой был Михайлов. Тот всегда был скуп на эмоции и умело избегал опасных ситуаций. Потому и ограничил до предела свои контакты с коллегами по цеху. Среди них было немало бунтарей, горлопанов и просто глупых людей. Общение с ними могло принести ему одни лишь неприятности. Как правило, общался только с теми, кто был в фаворе у сильных мира сего. Очень раздосадованный тем, что этот Авдеин всё же к нему пробрался, думал, как бы от него отделаться.

Теперь-то, по прошествии стольких лет, я понял, что никаких убеждений у Михайлова не было! Он готов был служить любому режиму. Ведь когда развалился Союз, не писательский, а тот, «нерушимый, Республик свободных…», сдавал в аренду литфондовские помещения, наваривая деньжищи. Вот вам и вся его идейная чистота, бескорыстие и преданность большевистскому делу! А в последние годы он совсем сдал. Я всегда говорил, что уметь вовремя уйти из жизни – большое искусство! А Сергей Владимирович стал буквально посмешищем.  Им вертели как хотели. Впрочем, и когда он был молодым, им вертели, только другие люди… Такой он был человек. Что он мог? Даже собственные воспоминания не умел соединить во фразы и перенести на бумагу. О, Господи, за что ему такое?! Но ещё при жизни мэтра его отпрыск хотел стать, как и его отец, идейным предводителем нации! Цинизм его поражает.

Я вспоминаю, как через много лет после описываемых событий, уже сравнительно недавно, Никифор Сергеевич, будучи знаменитым артистом и кинорежиссёром, выступал с речью в одном учреждении, но тут двое парней стали бросать в него помидоры и тухлые яйца!

– Хватайте их! – закричал Никифор.

Один из хулиганов скрылся, а другой попался.

– Придержите его, придержите! – ласково улыбаясь, крикнул Никифор и спустился с трибуны.

К нему подвели парня, который всё ещё норовил вырваться, но держали его крепко, сильно скрутив руки за спиной и наклонив голову вперёд.

Никифор подбежал к напрасно дёргавшемуся парню и с наслаждением, со смаком, ударил его ногой в лицо, что было нетрудно сделать, потому что голову парню опустили совсем низко.

Эту сцену показывали по телевидению и в Интернете. После  этого можно было провалиться со стыда – бить ногою в лицо человека, которого держат за руки… Но с Никифора всё – как с гуся вода… Словом, достойный сын своего отца… Но не о нём сегодня мой рассказ…


После обеда Сергей Владимирович встал из-за стола и сухо сказал:

– Значит, будет так. Я должен уходить. Завтра посоветуюсь, переговорю с кем следует… а ты мне перезвони. На следующей неделе…

4.

Между тем, всё на самом деле было ещё сложнее, чем я описал. На даче, видимо, все друг за другом приглядывали, но к этому привыкли, как привыкают некоторые бактерии жить на стержнях атомных реакторов со смертельной для всего живого радиацией. Но соглядатаи заметили и то, что опальный писака Авдеин пришёл к Михайлову, и то, что они о чём-то говорили и даже обедали вместе. Это был уже настоящий вызов общественности, но кто что мог подумать плохого о лауреате Сталинских премий?

Однажды, дело было ещё до моего секретарства у Михайлова, он вышел из Дома литераторов, где встречался с молодыми писателями «солнечного Узбекистана». Радостно посмотрел на небо, на детей, играющих в скверике, и уже собирался сесть в машину, как вдруг к нему подбежал Митлин, которого выгнали с работы после разгромной статьи в «Правде». Справедливости ради следует сказать, что не его одного, а многих тогда покарали. Иные после той статьи отправились лес рубить в места не столь отдалённые, другие просто сидели в тюрьмах и видели небо в клеточку. Митлину было грех жаловаться – ходил по Москве, дышал воздухом свободы. Вот только одна незадача: искал хоть какую-то работу, да тщетно. Всюду были бдительные  отделы кадров.

И вот этот самый Митлин, которого в Дом литераторов уже не пускали, кинулся к Михайлову и попросил разрешения переговорить с ним. Сергей Владимирович привык, что на улице люди обращались к нему с просьбами, и терпеливо нёс свой крест. Тяжело вздохнув, пригласил его сесть в машину. Чего же стоять у всех на глазах? Неровен час, ещё какой проситель подбежит. Митлина же он знал. Когда-то тот работал редактором журнала «Пчеловодство».

– Дорогой Сергей Владимирович! Как я рад, что встретил вас…

– Что случилось?

– Со мной произошло то, что случилось с красным мячиком…

– Я вас не понимаю, – проговорил Михайлов, жалея, что остановился.

– Как же?! – воскликнул Митлин, на лице которого отразилась вся гамма чувств, от сожаления до детской игривости. – Я как тот весёлый звонкий мячик: прыгал, прыгал… а потом…

Добежал до поворота,
Там попал под колесо,
Лопнул, хлопнул, вот и всё.
– Прыгайте в машину, мячик, там и поговорим. Чего стоять? В ногах правды нет…

Митлин стал говорить о своих бедах, о том, что его оболгали, что он всегда был страстным патриотом нашей Родины…

– Я всегда выступал против засилья иностранцев в пчеловодстве! В нашем журнале мы публиковали материалы против американца Бентона, чеха Марковича, считающих, что им принадлежит приоритет метода электрического раздражения пчёл. Но у нас профессор Артёмов намного раньше их написал инструкцию по применению пчелиного яда в виде пчёлоужалений, где использовался этот метод…

Сергей Владимирович прервал его:

– Чего здесь говорить? Вы же понимаете, что за пять минут я не смогу даже понять, о чём идёт речь. Я сейчас очень занят и спешу по делам, а вы приезжайте ко мне на дачу завтра: там у меня будет много гостей, вот вы и пообщаетесь с людьми, и выскажете им всё, что у вас накипело. Там будут люди опытные и понятливые. Кстати, и автор той статьи должен быть. Вот там при всём честном народе и расскажете нам свою правду. Я даю слово: мы вас внимательно выслушаем.

Сергей Владимирович думал, что Митлин откажется от всенародного обсуждения его проблем, понимая, что люди у него на даче будут именно те, кто поддержал выход разгромной статьи в «Правде»; но тот, как ни странно, обрадовался полученному приглашению и попросил рассказать, как попасть на дачу. Дороги он не знал.

Михайлов вырвал из блокнота листок и нарисовал схему проезда от остановки автобуса до своей дачи, которая стояла несколько особняком и была так скрыта в зарослях столетних сосен, что до неё не так-то просто было добраться.

Митлин внимательно рассмотрел схему и, попрощавшись, вышел. Но бумажку со схемой оставил на заднем сиденье. То ли от волнения, то ли потому что запомнил, как нужно идти, – не знаю. Но только на следующий день он к Михайлову не пришёл и никогда больше к нему не подходил, а через пару дней на дачу неожиданно поздно вечером ввалился Фёдоров. В сильном подпитии, но к такому все здесь привыкли.

– Серёга! В прошлый раз я у тебя пил хороший коньяк. Налей! И где ты его только достаёшь?

Михайлов усадил гостя на кресло, достал недопитую бутылку французского коньяка и разлил в стаканы. Рюмок в кабинете поэт не держал. На стол выложил плитку шоколада «Красный Октябрь».

– Может, кликнуть домработницу, чтобы что-то принесла? Ты уже того…

Фёдоров что-то промычал, качая головой.

Сергей Владимирович плеснул коньяку и в свой стакан.

– И мне не помешает, а то я здесь уже закис…

Выпили.

Фёдоров взглянул мутными глазами на Михайлова и, доставая какую-то скомканную бумажку из бокового кармана, произнёс:

– Ты чего гусей-то дразнишь? Или, думаешь, тебя твои премии спасут? Гусь лапчатый! Ты вроде бы на фронте был. Или думаешь, пуля не дура и ты заговорённый?

Он протянул изумлённому Михайлову помятую бумажку.

Сергей Владимирович разгладил бумажку на столе и увидел схему, которую он рисовал опальному Митлину, разъясняя, как пройти на дачу.

– Не п-п-понимаю, как это попало к тебе?

– Чего ты не понимаешь?.. И нужно ли тебе это понимать? Но зачем дразнить гусей? Этому мерзавцу дали по заднице, чего же тебе вмешиваться? Знаешь пословицу: двое дерутся, третий не мешается! На чёрта тебе этот Митлин сдался? – Фёдоров сам налил себе в стакан коньяку и молча выпил. – Ну и дурак ты, Серёга… Неужели не понимаешь, что происходит? Зачем тебе нужно было влезать в это дело?

– А кого я д-д-дразнил?

Михайлов был несколько растерян. В стране творилось такое, что никакие прошлые заслуги не могли спасти, а благоволение к нему Сталина – вещь переменчивая. Сегодня он тебе симпатизирует, а завтра ты ему уже не нужен. Сколько таких было?! Жуков, уж на что маршал заслуженный и трижды герой, любимец, и тот оказался не у дел!

– У тебя настроение испортилось? – улыбнулся Фёдоров.

– Это с ка-ка-какой такой радости?! – буркнул Михайлов.

Фёдоров продолжал:

– Я выдержал настоящий бой, прежде чем сумел доказать этим твёрдолобым, что ты наш! Даже стихи старые твои о Сталине им читал!

Михайлов понял всё правильно: глупейшая бумажка попала в органы! Можно было и не объяснять ничего. И там её рассматривали в лупу или даже под микроскопом.

– Да я ничего т-т-такого не сделал, – сказал он с наигранным смехом. – Ну, у-у-усадил человека в машину, чтобы не стоять с ним на виду у всех…

– Ты всё правильно сделал, – подтвердил Фёдоров. – Я бы поступил точно так же.

– …Ну, поговорил с ним немножко.  В бумажке – вообще ничего опасного нет.

– Я им то же самое твердил – можешь не сомневаться. Но всё дело в том, что здесь, на схеме, ты указал войсковую часть…

Михайлов с удивлением замолчал, испуганно глядя на почти пьяного Фёдорова. Потом налил себе в стакан коньяку и выпил, не закусывая.

– В-в-войсковая часть? Разве я на-на-написал об этом на схеме? – удивился Михайлов.

– Нет, ты не писал, но ты обозначил её квадратиком – вот этим. – И Фёдоров показал небрежно нарисованный квадрат со стрелкой возле него.

И тут у Михайлова нервы не выдержали. Он нервно достал из пачки папиросу и закурил.

В кабинет несмело постучала Мария Николаевна. Ещё не видя, кто стучит, необычно резко Сергей Владимирович рявкнул:

– Я занят! – Потом, разглядывая смятую бумажку, проговорил, словно оправдываясь: – Да я п-п-просто указал, где нужно де-де-делать поворот!

– Успокойся! Я всё уже уладил… Убедил, кого нужно. И вот ещё что… – Он снова налил себе коньяку.

– Ты хотя бы закусывал, что ли… Хочешь, я скажу домработнице, чтобы принесла сюда чего-нибудь?

– Нет… Я привык к нашей русской водочке. К ней можно было бы и солёных огурчиков или ещё чего. А к коньяку… будто одеколон пью. Но я не о том… Ты вот что… ты имей в виду… будь осторожнее со своим шофёром и не разбрасывай  бумажки где попало!


Эту историю мне рассказывал сам Михайлов – через год после смерти Сталина, когда он, наконец, решился выгнать Василия и заменить его другим парнем, хотя не поручусь, что и этот не приглядывал за Сергеем Владимировичем. А может, ничего этого и не было после Сталина. В самом деле, кому нужен детский поэт? Что он мог выдать вражеской разведке? Ерунда всё это!
Я часто видел у нас на даче Фёдорова. Как правило, пьяным. Почему-то сейчас вспомнилось… это было весной пятьдесят шестого. Я тогда случайно оказался свидетелем такого разговора.
– Какие только кампании не проводили и в чём мы только не участвовали! – сказал Михайлов, разливая водку. Он, видимо, забыл про то, что вызвал меня в кабинет, и говорил так, словно меня не было. – Страшно вспомнить… А кто это придумал называть евреев безродными космополитами, не помнишь?

– Жданов, должно быть, кто же ещё, – ответил Фёдоров и выпил водку. – Хорошо пошла.

– Наверно…  Но началось со Сталина, когда в сорок пятом он выделил русский народ как старшего брата… А уж потом это Постановление и доклад Жданова…

– Да… Стыдно вспомнить, – кивнул Фёдоров и громко икнул. – Все мы вымазаны в дерьме. Ты только вспомни тот Пленум Союза, где я выступил против низкопоклонства перед Западом. Что я тебе говорю? Сам такой. К тому же мы тогда искренне верили, что владеем Истиной. И умные такие, потому что старше стали и узнали, чего раньше не знали. Противно…

– А мне запомнились строчки, которые тогда вызывали у меня улыбку:

Чтоб не прослыть антисемитом,
зови жида космополитом.
Помолчали. Фёдоров налил в стакан водки и молча выпил.

– Ты, Саша, закусывай…

– Ничего в горло не лезет… А потом эти аресты, этот ужас… Я и тогда догадывался, что влез в какое-то дерьмо. Но думал: Сталин всё видит, всё понимает. Раз он одобряет, значит, так и должно быть. Он не может ошибиться!

– Я думаю, что делали мы всё это потому, что боялись за свою шкуру и чтобы сладко есть и мягко спать. А чтобы совсем не было противно, придумали оправдывать всё какими-то мифическими идеями о праве и правоте Партии и лично Сталина.

– Нет… Ты не прав. Я был убеждён, что всё, что мы делаем, мы и должны делать! Я был уверен в своей правоте…

– Потому тебе и труднее других слышать, что делали всё не так и не то. Знаешь, как в том анекдоте, когда еврей вдруг узнаёт, что сел не на тот поезд и едет в другую сторону. Вот и мы с тобой, кажется, ехали не в ту сторону!

Я тихо, стараясь не привлекать внимания, вышел из кабинета. Впрочем, на меня никто и не обратил внимания. Они долго ещё говорили, а под утро, когда я вошёл в кабинет Михайлова, один спал в кресле, другой – прямо за столом. Три бутылки водки были опустошены. Это был май пятьдесят шестого года. Через несколько дней Фёдоров застрелился.

Но я снова забежал вперёд. Напомню: история, о которой идёт речь, произошла до смерти Сталина. На старости лет то одно всплывёт в памяти, то другое, и кажется, что это было совсем недавно. Вспоминается даже то, что было не со мной… Вообще старики – болтливый народ!

Так мы и жили тогда. Впрочем, я думаю, что такое было всегда – при всех царях, генсеках, императорах и президентах. Я вспоминаю, как однажды по телевидению, уже после смерти Ельцина, когда в нашей стране была одна сплошная демократия при одной сплошной свободе слова, выступал один академик и рассказывал, как однажды написал президенту записку, а через несколько дней ему ту записку показал человек, о котором он писал президенту.

Ах да! Опять немного отвлёкся. Просто мне хотелось получше объяснить, что, собственно говоря, тревожило Михайлова, когда он выпроваживал опального Авдеина. Он БОЯЛСЯ! Тогда все боялись. Сам Сталин боялся! Но, что самое смешное: все эти люди считали, что так жить можно. Это была их природная стихия: страх и ложь.

Теперь, когда я пишу о тех невероятных событиях, начинаю думать, что каждый пустяковый эпизод имел значение и неотвратимо вёл к тому, что затем произошло.

Так вот, после ухода Авдеина к Сергею Владимировичу нежданно-негаданно приехал его сын Никифор. Да-да, тот самый, который гремит сейчас на всю страну. Не понимаю, как в одном человеке могут сочетаться и огромный талант, и безмерное хамство, его речи о высокой морали и беспардонное прикарманивание общественных денег, высокомерие и подхалимаж. Иногда мне кажется, что он – абсолютная копия батюшки, только его черты характера стали более рельефными, контрастными.

А тогда это был худенький парень восемнадцати лет от роду, производивший впечатление лоботряса и бездельника. Позже таких называли «золотой молодёжью». Они легко поступали в самые престижные вузы страны, сразу по окончании институтов получали высокие должности. А в студенческие годы были бесшабашными прожигателями родительских денег. Не зная им истинной цены, кутили в ресторанах, раскатывали на папенькиных машинах, высокомерно смотрели на тех, кто позволить себе этого не мог. Наблюдая его, бывало, думал: «Ну, что из такого оболтуса получится? Только и знает, что позорит отца: то одно сотворит, то другое».

Никифор приехал в Перекройкино не один, а с Викторией. Здесь она уже бывала не раз и вела себя по-хозяйски, что не могло не изумлять даже меня. А представляю, как это раздражало Сергея Владимировича!

Она сразу же обратилась к Марии Николаевне так, будто та находилась  у неё в услужении:

– Ой, Маруся! Мы с Никой так замёрзли по дороге. Сделай нам чаю или кофе – ну что там у тебя есть?

– Марусь, и каких-нибудь бисквитов к чаю, – добавил Никифор.

Ярко-голубые глаза Марии Николаевны вспыхнули негодованием.

– Нету у меня никаких бисквитов, – сдержанно ответила она. – Могу вам хлеба с маслом предложить…

– Марусь, – деланно возмутился Никифор, приобняв за талию женщину, годящуюся ему в матери. – Ну, это не разговор! Вечно у тебя ничего «нету»!..

Но тут вмешался нахмурившийся Сергей Владимирович:

– Сколько раз я п-п-предупреждал: никакой Маруси в этом доме нет! Здесь есть Мария Николаевна! И командую в этом доме я!

– Папа?, ну опять ты за старое, – тихо сказал Никифор, глядя в сторону обидевшейся девушки.

Сергей Владимирович смягчился, но сказал всё-таки суровым голосом:

– Мария Николаевна, я прошу у вас извинения за невоспитанность сына, но не будете ли вы так любезны сделать этим молодым людям чаю с бутербродами?

Я видел, как девица при этих словах тихо фыркнула и закатила глаза, изображая, как этот старый дурак обращается с прислугой, но Михайлов, по счастью, ничего не заметил, иначе отреагировал бы жёстко.

Мария Николаевна вышла. За нею отправились и Вика с Никифором. Но вдруг тот остановился и сказал девушке:

– Ты иди, иди! Мне поговорить надо кое о чём. – Потом, подойдя к отцу, тихо произнёс: – Папа?… – Вдруг  замялся, поглядывая на меня с недоверием. – Мне нужно поговорить с тобой наедине.

Сергей Владимирович строго заметил:

– Или говори в присутствии Пал Палыча, или не говори совсем. У меня от него тайн нет.

Никифор поморщился:

– Ну, папа?! Это же конфиденциальный разговор!

– Что ты на меня смотришь, как удав на кролика? – рассмеялся Михайлов. – Ты меня этим не прошибёшь. Я же тебе сказал: или говори, или топай на кухню пить чай и закусывать бутербродами. И я потом спрошу Марию Николаевну, вежливо ли ты с нею разговаривал!

О том, что Никифор постоянно клянчил деньги у отца, – это я знал, как и то, что Сергей Владимирович был недоволен поведением сына и его похождениями.

– Трагедия заключается в том, – рассказывал он мне, – что его мать женщина корыстная и сына воспитывает в таком же духе. В целом неплохой парень, но… баловень судьбы. То, что для других не-не-недоступно, он привык получать сейчас и сразу. Но на это ну-ну-нужны деньги, а у его мамочки их нет. Вот и вспоминает обо мне… Учится, правда, хорошо, ничего не могу сказать, и девчонок любит… Весь в меня!..

Вот и сейчас я ожидал чего-то в этом же духе. Никифор мгновенно оценил обстановку, понял, что спорить бесполезно, и, заулыбавшись, сказал:

– Папа?, ты же понимаешь: у Вики скоро день рождения, а отметить его нам совершенно негде.

– Что значит «негде»? – удивился Сергей Владимирович. – Пригласи её к себе, и отмечайте на здоровье. Заодно и мама приглядит за вами, чтобы вы чего-нибудь не натворили, а то, знаешь ли… уже не маленький… после таких дней рождения и дети получаются!

– Вот именно, что приглядит! – воскликнул Никифор. – Мама? так приглядит, что испортит любой праздник.

– На то она и мама, – возразил Сергей Владимирович.

– А у тебя  нельзя? – осторожно закинул удочку Никифор, видимо, и не надеясь на положительный ответ.

– У меня – нельзя! – твёрдо ответил Сергей Владимирович.

– Но почему? Ведь мы же отмечали здесь мой день рождения?

Сергей Владимирович взглянул на сына с укором.

– Я тем днём рождения по горло сыт! Вспомни, что было после него? Будто Мамай прошёл по дому… Проигрыватель, который я с таким трудом достал, поломали… Любимые пластинки разгрохали… Редкие коллекционные коньяки выпили! Насвинячили так, что после вас нужно было делать генеральную уборку!

– Мы же молодые… Стоит ли это того, чтобы ты так волновался. А по большому счёту что мы такого плохого сделали?

Сергей Владимирович, не отвечая на вопрос, упрямо гнул своё:

– Мне государство дачу для чего дало? Для того чтобы я работал вдали от суеты. Мне тишина нужна, а ты шуметь станешь… Или ты думаешь, мне ваш шум не помешает? А может, мне на то время, пока вы здесь будете беситься, из дома уйти?

Никифор понял, что дачи им не видать, и поставил вопрос по-другому:

– Хорошо, папа?, хорошо! Я ведь не спорю с тобой. Но тогда давай обсудим другой вариант.

– Давай, – охотно согласился Сергей Владимирович. – Что за вариант?

Никифор произнёс только одно-единственное слово:

– Ресторан.

– Какой?

– «Славянский базар». Я же не поведу девушку в шашлычную или в пивную, ведь правильно?

Сергей Владимирович нахмурился. Сделав длинную паузу, словно что-то обдумывая и подсчитывая в уме, спросил:

– Эту идею ты сам придумал, или тебя Вика надоумила?

Никифор улыбнулся:

– При чём здесь Вика? Я хочу выглядеть мужчиной! Между прочим, я никогда в жизни не ходил в ресторан с девушкой. Представляешь?! Там музыка, танцы… Это будет моим подарком ей на день рождения!

Сергей Владимирович неожиданно спросил:

– Сколько?

Никифор назвал сумму.

Сергей Владимирович лишь присвистнул от изумления.

Тогда Никифор назвал сумму вполовину меньшую, но тот и здесь лишь покачал головой.

Никифору стало не по себе от этой несговорчивости отца, и он, видимо, уже начал волноваться – под удар ставились все его планы.

– Ну, папа?! – сказал он, выразительно глядя в глаза отцу.

Сергей Владимирович сам назвал сумму. Это было меньше того, что просил сыночек во втором варианте, но всё же, на мой взгляд, очень даже прилично.

– И машину, – вкрадчиво сказал Никифор.

– Какую машину? – удивился Сергей Владимирович.

– Ну, как же! К ресторану – на машине. Все подъезжают, а я что –  рыжий?

Сергей Владимирович сказал тихо:

– Сынок, ну что ты говоришь! Мне машину дали не для удовлетворения прихоти неразумного юнца, чтобы ты пускал пыль в глаза подружкам!

И тут в комнату заглянула Вика.

– Ника, – сказала она капризным голосом, надувая губки. – Там же чай остывает.

Никифор повернулся к ней и сказал:

– Не остынет, а если остынет – Мару… Мария Николаевна нальёт нам нового. Я скоро. С папа? переговорю и приду. У нас очень важный разговор.

Девица ушла, а Сергей Владимирович сказал, улыбаясь:

– А вот это мне в тебе нравится! С женщинами нужно разговаривать строго! – Понизив голос, тихо спросил сына: – И вообще, что ты в ней нашёл?

Сын оглянулся на дверь и тихо ответил:

– Как, ну разве ты не видишь? Симпатичная девушка! Она на курсе – самая красивая.

Сергей Владимирович тихо проговорил:

– Я не о том и её прелести под сомнения не ставлю. В каждой женщине должна быть загадка… а также подсказка и отгадка! Я ведь совсем о другом. Что ты в ней нашёл? Ты видный парень, – понизив голос до шёпота, – из старинного дворянского рода! Наши предки, знаешь, кем были? При Иване Грозном состояли на с-с-службе! А её предки кто? Купи – продай. Мелкие лавочники. Подумаешь, цаца какая – это твоя Виктория Фогель! Не Фогель, а го-го-гоголь-моголь! Папу-то её не зря товарищ Сталин погнал. «Еврей» – это не от рождения, это от воспитания. Они космополиты уж только потому, что евреи! И правильно сделал товарищ Сталин. Безродным космополитам нельзя сидеть в министерских креслах, а то они и Родину нашу продадут за тридцать сребреников!

Никифор возразил:

– Ну, подумаешь! Был министром, а стал директором завода. Всё равно ведь большой человек.

Сергей Владимирович покачал головой и со знанием дела проговорил:

– Он и директором долго не пробудет. По крайней мере, в Москве. По моим с-с-сведениям, – Сергей Владимирович опять понизил голос, – его собираются переводить в Алма-Ату. Вот там и будет директорствовать.

Никифор переспросил недоверчиво:

– Это у тебя откуда такие сведения?

– От верблюда! Но они то-то-точные! Неужели ты думаешь, что мне всё равно, с кем водится мой сын? Я навёл справки. Так что ты не очень-то с нею…

Семейка Михайловых не переставала меня удивлять. И вот тут-то и был один из таких случаев, когда я едва сдержался, чтобы не рассмеяться.

Никифор сказал как-то небрежно:

– Да я и ничего такого… И с чего ты решил, что у меня это серьёзно?

– Вот-вот! – удовлетворённо сказал Сергей Владимирович. – Ты подумай хорошенько.

– А тут и думать нечего! – твёрдо сказал Никифор.

– Валюша Кудрявцева – чем тебе не пара? Папа – директор театра, уважаемый деятель культуры, лауреат премий и прочее, и прочее, и девочка  тоже ведь очень даже ничего.

– Но она смотрит на меня свысока, – возразил Никифор.

– А ты найди к ней подход. Соседи же по даче! Вот её и приглашай хоть сюда, хоть в ресторан. Это будет как раз то, что Родине нужно! Надеюсь, ты меня правильно понял?

– Так ведь у тебя ж с деньгами, как я понял, не очень-то сейчас густо? – спросил осторожно и деловито Никифор.

– С деньгами – негусто! – тихо ответил Михайлов. – Но для Валюши Кудрявцевой я бы как-нибудь раскошелился! И не на «Славянский базар», а на «Метрополь».

Никифор присвистнул на манер отца и сказал:

– А это хорошая идея, папа?. Ну, а сейчас извини, я пойду чаю попью.

Сергей Владимирович посмотрел на меня и сказал с усмешкой:

– Заметьте, Пал Палыч: он это так сказал, как будто я его держу. Это ж надо такое изобразить! Артист!

И рассмеялся.

5.

Жизнь Сергея Владимировича текла размеренно и спокойно. Были какие-то мелкие неприятности: кого-то уволили с работы, сменили редактора, арестовали писателя… Что  ему до них? Он здесь, на Олимпе, а они копошатся где-то внизу. К тому же дыма без огня не бывает! С иными он был даже не знаком. Но выступал, где нужно, страстно обличал, бил наотмашь… Но все эти малозначащие события не могли изменить его настроения.

Следующий день у него прошёл тихо и умиротворённо. В природе так бывает перед катастрофами: ярко светит солнышко, люди лежат в гамаках, книжки читают, в шахматы играют, наслаждаются отдыхом, а вдруг откуда ни возьмись гром и молнии, гроза и буря. И служба предупреждения не успела даже охнуть. Вот как недавнишняя трагедия в Таиланде… вдруг возникшая ниоткуда приливная волна смела всё на своём пути. А когда откатилась, тут и выяснилось, что натворила. Сотни трупов вдоль берега… Тысячи оставшихся без крова…

Так и у нас: ничего ещё не произошло и всё тихо и спокойно, как всегда – народ варил сталь, добывал уголь, растил хлеб, писал стихи... Сергей Владимирович безмятежно сочинял поэму о Великой Октябрьской Социалистической Революции – так тогда назывался переворот семнадцатого года. И писалось большими буквами, и считалось, что история человечества делится на два периода – на то, что было ДО, и ПОСЛЕ.

Проблема состояла в том, чтобы сказать и о Сталине, но при этом напрямую его не называть! Это было для него необычно, но он считал, что так будет интереснее, тем более что поэма должна состоять из нескольких бесед с сыном, где имя вождя прозвучит не единожды.

И вот среди этой безмятежности и идиллии вдруг на горизонте возникла чёрная тучка, предвестница событий, о которых я и хочу поведать. К нам на дачу пришёл Корней Иванович Чуковский. Странное дело: он написал много разных литературных произведений, но все знали его как выдающегося детского поэта. Причём лучшего, что понимал даже Михайлов. Поэтому, когда он неожиданно постучал в калитку, Сергей Владимирович не выказал недовольства.

– Очень рад! Очень… Проходите, раздевайтесь… Маруся, подай, пожалуйста, Корнею Ивановичу тёплые тапочки…

Корней Иванович был весёлым и умным собеседником. Михайлов завидовал и его славе, и его влиянию на коллег-писателей, и его внутренней независимости. «Почему так? – думал Михайлов. – Я из кожи лезу, чтобы удержаться на этом Олимпе, а он… Такое впечатление, что ему это ничего не стоит».

В тот вечер я сидел на стремянке в кабинете и искал в папках Сергея Владимировича заметки о революции, разбирал его стихи. Редакторы журналов «Красный Октябрь» и «Наше Знамя» просили его прислать подборку стихов к свежему номеру, а книжное издательство «Детская литература» готовила к изданию сборник стихов Михайлова.

Семидесятилетний Чуковский был бодр и весел, остёр на язык и насмешлив! Одно слово – одессит! Если сочинял на кого-то эпиграмму, она была порою страшнее разгромной статьи в «Правде», разлеталась по стране, вызывая гомерический хохот. Тот, кого припечатывал этот дедуся, мог считать, что его карьера завершилась. Это было клеймо, выжженное калёным поэтическим словом.

Корнею Ивановичу была предоставлена совершенно удивительная привилегия: он имел право называть Марию Николаевну Марусей, а та в свою очередь в нём души не чаяла и смотрела на него глазами, полными восторга и обожания.

– Мы уже пообедали, – сообщил гостю Сергей Владимирович, когда они поднялись в его кабинет. – Может, предложить вам чего-нибудь согревающего, а то ведь с улицы, с холоду.

Корней Иванович повернулся к домработнице и сказал ласковым голосом:

– Согревающего? Разве что чайку… Маруся, чем ты нас готова угостить?

– Да чайком и угощу,– радостно ответила Маруся, – с рогаликами и печеньем. Только испекла… Ещё горяченькие.

Когда они сидели у жарко натопленного камина и пили чай, закусывая его домашним печеньем, Корней Иванович вдруг заговорил с улыбкой:

– Давно хотел спросить: как вы относитесь к нашей избирательной системе? Вот в марте пятидесятого года мы избирали Верховный Совет всеобщим равным и прямым голосованием…

– Я не понял ваш вопрос. Как я могу относиться к выборам? Хорошо отношусь! Выбрали самых достойных… В чём вопрос-то?

– А вас не смущает, что выбора у нас не было. Из кого мы выбирали? Выбор, это когда предлагается несколько кандидатур, а вы выбираете одного. А здесь…

– Что вы такое говорите, дорогой Корней Иванович?! Кто вам мешал за-за-зачеркнуть его, если вы против предлагаемой кандидатуры?

– Чепуха это! Выбор из одного кандидата – идиотизм. Палата номер шесть! Разве вы этого не понимаете?!

Михайлов был напуган этим разговором. Неужели провокация?.. Он постарался перевести разговор на другую тему.


А я вспомнил тот разговор, потому что недавно у нас прошли выборы в Государственную Думу. Давно нет ни Корнея Ивановича, ни Михайлова, но то, что сейчас происходит, очень напомнило тот разговор. «Важно не как проголосуют, а как посчитают…» Прав был старик!


Некоторое время Чуковский с наслаждением отхлёбывал из стакана в серебряном подстаканнике ароматный чай, ел рогалики и печенье, не забывая расхваливать мастерство Марии Николаевны, а потом вдруг, взглянув на Михайлова и почему-то улыбнувшись, проговорил:

– Шёл к вам и видел ребятню. Лепили снежную бабу. Согласитесь, ведь как здорово, когда идёшь по улице и встречаешь маленького ребенка, улыбаешься ему, а он в ответ улыбается тебе. И тепло на душе становится… Всё дело в воспитании. Если малыша всё время ругать, он научится обвинять. Если  насмехаться, он вырастет недоверчивым. Если в детстве к малышу относятся враждебно, со злостью, он легко будет причинять боль другим. Окружите малыша ложью, и он будет лгать, когда вырастет… Окружённый поддержкой, малыш учится защищать слабого, а если малыша хвалить в меру, он становится уверенным в жизни!

– Совершенно с вами согласен, – кивнул Михайлов. – Ребёнок, окружённый любовью, учится любить! Круг нашего восприятия складывается из разных красок, а реальность добавляет свои оттенки…

Так они могли долго философствовать, не замечая времени.

Корней Иванович в моём понимании был выше по рангу, нежели Михайлов, хотя хорошо понимаю, что никто не выстраивал поэтов по рангу! Он пользовался огромным авторитетом в писательском кругу. Правда, многие думали, что он просто потешный старичок, дачник.

Но Михайлов понимал истинное значение этого человека. Не удивлюсь, если темы многих его басен подсказал ему Корней Иванович. Впрочем, известно же, что даже Крылов смело заимствовал у собратьев по перу темы своих басен. Может, так и должно быть, так и переливается жизнь от одного поколения к другому?

Однажды Сергей Владимирович признался мне:

– Я вообще-то, между нами говоря, его побаиваюсь. Ведь вижу же, что придуривается, старый хрыч, вижу, что всех нас видит насквозь, а ничего поделать не могу! Ходят слухи что он не тот, за кого себя выдаёт, что у него какие-то особые отношения с самим Сталиным. Другие высказывали предположение, что он связан с потусторонним миром. Да, да! Ты не смотри на меня так! У нас в а-а-атеистической стране люди верят в сверхъестественное точно так же, как везде и всегда. А может, он ловкий манипулятор чужим сознанием, мошенник и проходимец? Лично я и сам не знаю, чему верить. Уж очень умный старик. Какая-то доля правды во всём этом есть!

А по-моему, Корней Иванович вовсе не был ни тем, ни другим и ни третьим. Он просто был честным и искренним, жил со своей правдой и ничего не боялся! Уважал я старика...

В тот вечер Корней Иванович засиделся у нас допоздна. Он с удовольствием пил ароматный чай с выпечкой Марии Николаевны и, казалось, никуда не торопился, хоть уже была ночь и на улице стоял сильный мороз.

Наконец я нашёл то, что искал, и спустился со стремянки, но Сергей Владимирович почему-то меня задержал в кабинете. Может, просто боялся оставаться с Чуковским наедине, хотел, чтобы у него был свидетель того, что ничего крамольного не говорил.

Корней Иванович с улыбкой взглянул на папку в моих руках и ласково, даже как-то участливо спросил Сергея Владимировича:

– Над чем сейчас работает классик советской литературы товарищ Михайлов?

И невозможно было угадать: то ли Корней Иванович насмешничает, то ли действительно считает Михайлова классиком.

Сергей Владимирович понимал, что перед таким человеком притворяться нет смысла, тяжело вздохнул и без всякого энтузиазма проговорил:

– Пишу вот поэму о революции! Товарищ Сталин попросил, а я всё тянул, тянул и дотянул… К ноябрю уже не успел, так хотя бы ко Дню Победы поспеть.

– Что? Трудно идёт? – участливо спросил Чуковский.

– Не то чтобы трудно, – уклончиво ответил Михайлов, – а то одно мешает, то другое. Как-то уж больно медленно у меня всё продвигается.

Корней Иванович отхлебнул чаю и, потирая руки, сказал вдруг нечто совершенно невероятное:

– Сталин попросил? Это серьёзно. А помните, как Пастернак писал:

…И смех у завалин,
И мысль от сохи,
И Ленин, и Сталин,
И эти стихи.

Или Ахматова:

… Мы пришли
Сказать, – где Сталин, там свобода,
Мир и величие земли!..

Лихо, ей-Богу, лихо!


В то время я и сам мог прочесть наизусть множество стихов, но и мне с памятью этого семидесятилетнего старика трудно было соперничать. Что до качества тех стихов, то тогда все так писали. Время было такое… Или не писали вовсе…

Михайлов, конечно, был в числе избранных и обласканных властью. Но его титул классика советской литературы скорее был клеймом, а не наградой... Государственная дача? Книжка с автографом Самого? Полное собрание сочинений? Миллионные тиражи книг? Какая им истинная цена?! На самом деле он нищ... Впрочем, как и вся наша интеллигенция. Сейчас и тогда. Они торговали верой и убеждениями, сердечным жаром и любовью…  торговали и проторговались. Невинности не соблюли. Такова была их природа!


В тот вечер Корней Иванович вдруг выпалил, хитро улыбаясь и глядя Михайлову прямо в глаза:

– А хотите, я напишу за вас эту поэму? Нет-нет, правда! И подарю текст вам. Вы же знаете, как легко мне даются такие стихи!

Сергей Владимирович опешил от подобного предложения, чуть не поперхнулся сдобным печеньем, но вовремя сообразил, что ответить:

– Шутить и-и-изволите?

– Нисколько, – ответил Корней Иванович. – Я своих друзей никогда не бросаю в беде…

А вот это уже была опасная шуточка: поэма о Великой Октябрьской Революции называлась бедой.

Сергей Владимирович ничего на это не ответил, но, судя по его лицу, подумал примерно так: «Ох, уж этот чёртов старик! Ему-то уже семьдесят, и в таком возрасте можно ничего не бояться, но меня бы пожалел!».

А старик, наблюдая, как испуганно забегали у Михайлова глаза, сказал, добродушно посмеиваясь:

– Ну, не хотите – как хотите. Моё дело предложить.

– Нет, от помощи не отказываюсь… Всегда пользовался вашими советами. Мне бы сейчас найти правильную тональность, нужный тон, что ли… путь к раскрытию…

Корней Иванович махнул рукой:

– Да какой тут путь? Это у Лермонтова путь был. Помните:

Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит…
Или там у Пушкина:

Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной…
Сейчас – иные времена. Достаточно сказать:

Тра-та-та, тра-та-та,
Вышла кошка за кота –
За Кота Котовича,
За Иван-Петровича…
– и ты уже великий поэт. Если, конечно, успеть вовремя сказать.

Сергей Владимирович попытался было возразить:

– Да, но моя по-по-поэма – это всё-таки не «тра-та-та» и не «тру-ля-ля»…

– А что же ещё? – удивился Корней Иванович. – Как бы вы ни старались, мой любезный, а ничего, кроме «тра-та-та» у вас получиться не может.

Сергей Владимирович нахмурился, как мне показалось, даже расстроился. Нет, он не обиделся на Корнея Ивановича, просто усомнился в своём величии.

– Вы полагаете, мне не хватит таланта на-на-написать эту поэму?

Корней Иванович только рукой махнул.

– Да бросьте, вы, батенька! Какой талант?! Здесь никакой талант не нужен: просто рифмуй себе и рифмуй: «мама-рама», «революция-контрибуция»…

– Но, между прочим, рифмовать тоже занятие не из самых простых, – робко возразил Михайлов.

– Уверяю вас, уважаемый Сергей Владимирович, гвозди забивать – не легче, чем рифмовать. Там хоть нужно какое-то усилие прилагать. Здесь же только – подставляй нужную рифму, и ничего больше от тебя не требуется!

Михайлов недоверчиво мотнул головой и тихо проговорил:

– Но, между нами говоря, – он оглянулся на меня. – Пал Палыч свой человек. При нём – можно… так вот, между нами говоря, если не ту рифму поставить, то можно и загреметь, – последние слова он произнёс шёпотом, почти одними губами. – И «никто не узнает, где могилка твоя»…

– А вы подставляйте каждый раз только правильную рифму, – посоветовал Чуковский.

– Легко сказать! Иной раз, бывало, так намаешься, пока подберёшь нужную рифму, что семь потов с тебя сойдёт.

– А вот это вы – напрасно! Все мыслимые рифмы уже заранее кем-то составлены, и даже есть нужные словари на эту тему. Посудите сами: розы – морозы, любовь – кровь, моей Отчизне – во имя жизни, победа Октября – не зря… Или, допустим, пойдём на баррикады и мир построим такой, как надо!..

Мне было весело слушать этого старого насмешника.

– Корней Иванович, – спросил я дерзко, – вы имеете в виду ситуацию, когда «наш паровоз вперёд летит»?

– Ну, да! – подтвердил он, вовсе не удивляясь тому, что я вклинился в их разговор. – Это как раз тот самый случай, когда в коммуне остановка, а в руках у нас винтовка.

– Ещё есть такая рифма: Каховка, Каховка – родная винтовка, – вспомнил я.

– Вот-вот! – рассмеялся старик. – А что касается пули, то ей приказывается: лети! И это как раз и есть этапы большого пути! Лети – пути!

– И всё же бывают рифмы  очень трудные, – проговорил Сергей Владимирович с неким душевным затруднением.

– Да бросьте вы! – махнул рукой Корней Иванович. – Маяковский говорил: нет такого слова, к которому нельзя было бы подобрать рифму! Мой вам добрый совет: берите его опыт! Скажу вам по секрету, – он при этих словах оглянулся на меня с самым разбойничьим выражением лица. – Ведь Маяковский – это была такая бестия, какой сейчас уже и не сыщешь. Рифмовал всё подряд! Посудите сами: с чем можно зарифмовать слово «солнца»?

– Японца, – сказал я, не задумываясь.

– А если японец не подходит по смыслу, тогда чем?

Я пожал плечами.

Старик рассмеялся:

– Вот вы не знаете, а Маяковский знал. Он мгновенно понял, что в русском языке нет такой рифмы, когда ему нужно было завершить своё потрясающее стихотворение про Солнце, которое пришло к нему на дачу.

Светить всегда, светить везде –
До дней последних донца.
Светить и никаких гвоздей –
вот лозунг мой и Солнца!
– Но ведь это прекрасная рифма, разве не так? – спросил Михайлов.

– Прекрасная! – охотно подтвердил Корней Иванович, – если не вдумываться в смысл, а воспринимать чисто эмоционально. Но вдумайтесь: что такое «донце»? В русском языке нет такого слова, а все наши фантазии по поводу того, что у последних дней есть своё дно и это дно можно обозвать словом «донце», – всё такая натяжка, что проще сказать, такого слова вовсе нет и оно вставлено сюда только для рифмы.

– Но это не совсем честно, вы не находите? – спросил я.

– А кто говорит о честности? – удивился Корней Иванович. – Я о рифме. Как в той же песне Миши Светлова про Каховку:

…Гремела атака, и пули звенели,
И ровно строчил пулемёт…
и девушка наша приходит в шинели.
Горящей Каховкой идёт…
Откуда здесь взялась девушка? Куда она идёт? По какому вопросу? Кто она такая? Ведь песня не о ней совсем. Зачем она ему понадобилась?

– И зачем же? – спросил я.

– Да ради рифмы! – воскликнул Корней Иванович. – Красиво же звучит фраза про то, что строчил пулемёт! А тут и девушка идёт. Пулемёт – идёт! И никаких вопросов.

– Я так не могу и не хочу, – сказал Михайлов. – Я честный поэт. Я придаю рифмам значение и добиваюсь, чтобы всё было правильным, и содержание текста, и рифмы. Маяковский бил по эмоциям, а я взываю к разуму, к совести.

– «Взывайте» себе на здоровье, – весело посоветовал Чуковский, – но рифмуйте всё подряд. И у вас всё получится.

Михайлов удивился:

– Но как можно зарифмовать такие трудные слова, как, допустим, революция, партия, правительство, Ленин, Сталин?

– Очень просто! – радостно ответил Корней Иванович: революция – резолюция!..

– А партия? – воскликнул Сергей Владимирович. – Есть только одно слово в русском языке: хартия! Но ведь в этой рифме нет никакого героизма.

– Ну, зачем же нам нужна хартия? – удивился Корней Иванович. – Маяковский сказал бы ещё так: на старте я! Допустим, партия принимает свои решения, а тем временем уже на старте я. А если хотите героически зарифмовать правительство, то вот вам, пожалуйста, строительство!

– Но, согласитесь, что к словам Ленин и Сталин не существует ни единой рифмы, – тихо и многозначительно проговорил Михайлов.

– Опять не соглашусь! – возразил весёлый старик. – Рифм полно, так как русский язык велик и могуч. Например, один остряк так зарифмовал эти имена:

…Москва, –
этот город вовеки нетленен,
Громадной планеты
столица-кристаллина!
Здесь жил и работал
бессмертный Ленин,
Здесь славится гений
великого Сталина!
Так что зарифмовать можно всё, другой вопрос: зачем все эти трудные слова рифмовать?

– Но, если меня, например, попросил об этом лично товарищ Сталин, что тогда?

– А ничего! Товарищ Сталин попросил же вас написать стихотворение или поэму на такую-то злободневную тему. Он вовсе не просил вас зарифмовать какие-то специальные слова. Это вы сами решили, что их нужно рифмовать. А зачем? В любом поэтическом стихотворении полным-полно слов, которые находятся в середине строки или в начале. И они не должны рифмоваться по определению. Вот и вы помещайте то, что у вас вызывает опасения, именно в начало строки или в середину. А рифмы шпарьте одни и те же: матросы – вопросы – папиросы!

Я понимал, что старик прав, как всегда в таких спорах.

Тайна его неприкосновенности так и осталась тайной, которую и по сей день никто не разгадал. Видимо, и в самом деле тут не обошлось без мистики: человек умудрился быть в литературе знаменитым, и при этом никогда не писал стихов или прозаических текстов о величии Ленина, Сталина и партии.

Уметь надо!


Допив чай, Корней Иванович Чуковский сказал на прощанье:

– Недавно я был в нашем печально знаменитом Литературном институте и там заприметил одного начинающего поэта. Вот этот, скажу я вам, далеко пойдёт. По части рифм – он ещё и Маяковского за пояс заткнёт.

Михайлов слегка скривился. Он не любил, когда при нём кого-то хвалили.

– Кто такой? – мрачно спросил он.

– Фамилию точно не запомнил. Задушенко или что-то в этом роде. Блондинчик такой с голубыми глазами, но голубизна какая-то холодная, как зимнее небо. Смотрит, а что чувствует этот молодой человек, не понять. Но честолюбив, о-го-го! Правда, явно не Чацкий. Тому было трудно прислуживать, а этот готов и служить, и прислуживать…

– Не помню такого, – сказал Михайлов. – Паша, – обратился он ко мне: – может, ты его знаешь?

– Должно быть, это Евгений Евтуненко, – предположил я. – За тонкую книжицу стихов, где он восхвалял Сталина, его приняли в члены Союза писателей. Разве не помните?

Михайлов махнул рукой.

– Мало ли таких? – сказал он и повеселел.

– Молодой, да ранний… Мы ещё о нём услышим! – заверил нас Корней Иванович. – Непременно услышим. Этот под забором от голода не сдохнет и пулю в лоб себе от избытка совести не пустит. Ну, и слава Богу!


А ведь как прав был старик! Вспоминаю, и поражаюсь его предвидениям. Евтуненко всегда писал смело и сильно. Были у него стихи и о врачах-убийцах, которые он сдал в редакцию, но Сталин умер, и вскоре врачи были объявлены невиновными... Потом он стал клеймить позором антисемитов.

Говорят, что он имел связь непосредственно с шефом КГБ. Перед тем как отослать свои протестные стихи в печать, сначала их ему показывал. Да что только теперь не говорят?!


Когда Корней Иванович ушёл, Сергей Владимирович о чём-то ещё долго думал, а потом сказал мне решительно:

– Паша! На сегодня меня больше ни для кого нет!

Когда я ушёл, он всё ещё сидел и, видимо, работал. А когда на следующее утро я зашёл в кабинет, снова увидел Сергея Владимировича склонённым над столом и что-то пишущим.

– Рановато вы встали сегодня, Сергей Владимирович.

– Я ещё не ложился, – ответил Михайлов.

– Всю ночь работали?

– Да, – гордо ответил Сергей Владимирович. – Но зато дописываю последние строки поэмы. Сегодня же доложу товарищу Сталину, что его поручение выполнено.

А я тогда подумал: «Видимо, визит Корнея Ивановича не прошёл бесследно, если после такой эмоциональной встряски он на одном дыхании, единым махом написал целую поэму!».

6.

Что ещё было в этот день примечательного, сейчас уже и не припомню. В моих дневниковых записях ничего по этому поводу не сказано. День прошёл без особых событий, если, конечно, не считать того, что Михайлов передал свою поэму для ознакомления в высокие кабинеты. С обычными детскими стихами он этого не делал. Направлял прямо в издательство. Но здесь – другое дело. Он хотел получить одобрение на самом высоком уровне. Впрочем, многое из того, что казалось тогда важным, сейчас уже таковым мне не видится.

А вот что наступило позже – это да! Запись имеется. Короткая и сдержанная. Я все свои дневниковые записи вёл тогда с сокращениями. Без комментариев. Только факты. Мало ли кому могла попасть в руки тетрадь?! Тогда каждое слово обернулось бы против меня. Нет уж! Вести дневники при советской власти было делом опасным. События, факты, и ничего больше.

В тот день у меня были сделаны такие заметки: «Дом учителя. З.». Попробуй догадайся, что имел в виду. Но я только глянул и сразу вспомнил, как всё было!..


Мы с Михайловым поехали в Дом учителя на встречу с творческой молодёжью. Настроение у шефа было праздничным – то ли потому, что не за горами Новый год, то ли ещё почему, но он был улыбчив и мягок, раскланивался в разные стороны, раздавал автографы. Михайлов был счастлив. Все шло так, как он и любил. Читал свои стихи, делился опытом. Одних поучал, других благословлял.  Его слушали, раскрыв рты, что-то записывали, благодарили. Эти восторженные лица, горящие глаза подростков его вдохновляли, и Сергей Владимирович готов был говорить, говорить, говорить… Но время было ограниченно, и он, на прощанье прочитав два своих новых стихотворения, завершил встречу.

– А вы, молодой человек, молодец! – сказал шеф после выступления одному юнцу. – Как вас там?.. – Он посмотрел на обложку тетрадки со стихами юноши и проговорил: – Юрий! Юрий, стало быть, Филиппов! Звучит – ничего не скажешь! Только нужно ещё учиться и учиться! У вас как-то всё так, словно живёте не в нашей стране и не в наше время… Вот послушайте, что вы тут пишите:

…Зари золотая полоска
Горит, отражаясь в пруду.
Стоит над водою берёзка, –
Я к ней на свиданье иду.
И чего это вы на свидание к берёзкам ходите?

– Но это же образ такой! – попытался объяснить юноша.

– У нас уже был один поэт, помешанный на берёзках! И знаете, Юрий, ведь он плохо кончил! К девушкам надо ходить на свидание! К де-вуш-кам! А берёзки пусть себе растут спокойно. На свидания к ним ходить не надо…  Вы говорите: образ. А представьте такую картину:

На фоне золотой луны
Строительные краны.
Это мы после войны
Залечиваем раны…
Вот это я понимаю – образ! – Михайлов полистал тетрадку. – Или вот ещё у вас:

Земля лежала в снежной белизне,
Уснули реки, скованные льдом,
Белел, как саван, иней на сосне,
И спад лавин рождал в ущельях гром...
Это хорошо, согласен. Но вы мне скажите на милость… – Михайлов снова глянул на обложку тетрадки, – Юрий Филиппов! Юрочка – ничего, что я вас так по-отечески?

– Ничего-ничего, – радостно закивал паренек.

– Вот и скажите: а где в ваших стихах наше время? Где наш героический народ? Где партия, организатор всех наших побед?

Парень так и опешил:

– Так ведь стихи не об этом!..

– А кто виноват? Надо об этом! У советского поэта должна просматриваться в стихах чёткая гражданская позиция! Я, помнится, как-то написал:

…За веком стремительным надо спешить,
Гореть, а не тлеть, не сдаваться, а жить!
– Я понимаю… – виновато проговорил парнишка. – Понимаю…

Потом подошла девочка и попросила подписать книжку, на которой крупными буквами было набрано название сочинения Михайлова.

– Тебя как зовут?

– Люся, – протянула девочка. – А потом вдруг оживилась и добавила: – Я уже в третьем классе учусь!

– Люся так Люся, – пробормотал Сергей Владимирович и, открыв книжку, на её форзаце размашисто вывел: «Люсе с пожеланиями успехов в учёбе. Верю, что станешь достойным гражданином нашей великой Родины! Автор». – Оглядевшись и увидев, что народ потянулся к выходу, взглянул на меня: – Ну, что Пал Палыч, пойдём, что ли? Надо ещё в ЦУМ заглянуть. Мне вчера директор звонил, говорит, импортные туфли завезли.

Я подал ему пальто с каракулевым воротником, каракулевую же шапку,  тёплый шарф.

Подбежала директор Дома учителя, стала, извиняясь, предлагать провести ещё встречу с преподавателями начальных школ, которые на уроках часто используют стихи знаменитого поэта, но Михайлов уже её не слушал.

– Вы уж извините, если что не так… Мы хотели на встречу пригласить музыкантов, артистов, чтобы сделать её праздничной, но… не получилось.

– Да-да… Хорошо… Да бросьте вы, Жанна Эдуардовна! Всё у вас было отлично! Позвоните мне… Если выкрою время…

Мы вышли на улицу. Противный снежный порошок сразу ударил в лицо.

Я видел, что Михайлов доволен встречей. Он достал из кармана пальто пачку «Казбека» и закурил.

– Хорошо! – сказал он. – Всё-таки в помещении д-д-душновато. Народа было уж очень много. А на в-в-воздухе хорошо! Докурю, и поедем в ЦУМ.

Вдруг точно из-под земли возник пожилой человек лет шестидесяти. Худощавый, в тонком осеннем пальтишке и в шапке-ушанке.

– Серёжа! – воскликнул он. – Рад встрече… Уделишь пару минут, или ты, как обычно, спешишь?

Михайлов взглянул на мужчину и сразу потускнел. Я редко видел, чтобы так резко менялось его настроение. Он замялся, что-то начал мекать, сильно заикаясь и прячась за мою спину, словно тот человек был прокажённый, поздоровался. Но потом взял себя в руки, заулыбался и воскликнул:

– Михаил Михайлович?! Откуда вы здесь? А мне говорили, что вы уехали куда-то на с-с-с-север… – Потом обратился ко мне: – Это пис-с-сатель Михаил Зощенко. Вы, Пал Палыч, его должны знать.

Я пригляделся и действительно узнал в нём того самого Зощенко, которого лет шесть назад исключили из Союза писателей… Тогда об этом все газеты писали. Была и его фотография. Худое морщинистое лицо, грустные затравленные глаза, голос с хрипотцой.

– Мой секретарь, – представил Михайлов меня. – Недавно окончил Литературный институт. Т-т-талантливый парень.

Мужчина взглянул на меня, и мне показалось, что в его глазах промелькнуло выражение жалости.

Ветер кружил вокруг нас злобные снежинки, они впивались в лицо, попадали за воротник. Небо, тротуары, деревья вдоль улицы стали белыми. Хотелось в машину.

– Серёжа, я хотел тебя спросить: что происходит? Объясни, что творится в стране? Знаю, что ты близок к тем, кто наверху. Ты должен знать!

От такого невероятного вопроса Сергей Владимирович чуть было не упал в обморок. Он оглянулся по сторонам. На тротуаре народу было немного, и никто не обращал внимания на стоящих мужчин.

– М-м-михаил Михайлович, – сказал он, с укором глядя на Зощенко, больше обычного при этом заикаясь. – Нельзя же – та-та-так!

– Нельзя – как? – резко и даже с вызовом спросил Зощенко.

Михайлов замялся с ответом, но потом вдруг нашёлся и сказал:

– Классическое представление о том, что у всего есть своя п-п-причина, не совсем верно. Не у всего. Но не-не-нельзя так громко. Мало ли кто услышит?

– А я не боюсь, – ответил Зощенко. – Устал бояться. Что может быть хуже того, что уже есть?

– Зря вы так! Хуже есть к-к-куда!

– Конечно, – подтвердил Зощенко. – У меня семья… а со мною так обошлись. Могут предложить «командировку» в Магадан или на кладбище… Но, повторяю,  я устал бояться! Они надругались над моей честью, моим достоинством, этого я не могу перенести… Но как докричаться, когда в рот сунули кляп? Да и кто услышит?!..

– Не надо накликать на себя ещё одну б-б-беду! – испуганно проговорил Михайлов. – Вы должны понять, что нельзя что-то изменить без того, чтобы не измениться самому! Мы все живём в обществе и потому должны выполнять его законы. Наши законы! Законы советского общества! Повторяю: не накликайте на себя б-б-беду!

Зощенко только рукой махнул.

– А по мне так хоть бы и могила! Зачем такая жизнь нужна? У нас по крохам отбирали свободу. Потом стали отнимать жизнь. Оглянись вокруг, Серёжа! Сколько горя вокруг! Сколько сломленных судеб! Сколько безымянных могил! А что, если и с тобою так же обойдутся? Фортуна изменчива, Серёжа. Проснись!

Сергею Владимировичу было не по себе от этих разговоров, и он спросил:

– Чем я могу помочь? – И, не дожидаясь ответа, сам же ответил: – Я уже думал на эту тему. М-м-могу прислать продукты, чтобы вы там не голодали…

– Мне ничего не нужно, – сказал Зощенко. – Ты только скажи: что происходит в стране?

– А ч-ч-что происходит? – удивился Михайлов. – Восстанавливаемся после войны, залечиваем раны.

– Это понятно! – Зощенко отмёл жестом какие-то возражения, которые могли возникнуть. – Если немцы разбомбили дом или взорвали мост, нужно построить новый дом взамен разбитого, возвести новый мост. Но разве ты не помнишь, за что сражались тогда люди?

– Как за что? – опять удивился Михайлов. – За Родину, за Сталина, за коммунизм!

– Да брось! Ты же не на митинге… Здесь никого нет и тебя никто не слышит. Шли под пули, потому что хотели освободить страну от оккупантов, защитить себя и близких… и ещё потому, что не идти было нельзя, за спиной стояли заградительные отряды и стреляли в тех, кто пятился назад.

– Что вы такое говорите? – Михайлов побледнел и решительно направился к машине.– Б-б-болтать лишнее ни к чему! Наш народ отстоял с-с-свободу, уничтожил фашизм, и всё это под руководством ко-коммунистической партии, под руководством нашего вождя, то-товарища Сталина! Или и это вы можете поставить под сомнение?! – Последние фразы Сергей Владимирович произносил громко с расчётом, что его услышат. Но Зощенко и тут удалось его перекричать:

– Да брось ты… Не думал я, что ты такой… Заладил, как попка: «под руководством…» Безграничная власть развращает. Страх достиг пика… Я недавно понял, что и он боится! Боится, что отравят верные соратники, предаст ближайшее окружение… Свой личный страх он хочет победить нашим страхом. Миллионами губит людей, но ничего не помогает! Страх его не исчезает, и в этом причина!

– Вы сумасшедший! Разве вы не в-в-видите, не ч-ч-чувствуете любовь народа к своим руководителям?! Говорить такое! Вы – п-п-провокатор! Да, да! Но я могу и милиционера п-п-позвать! Уходите! Я не хочу вас з-з-знать! Будете подыхать под забором, я к вам даже не подойду! Вас и за версту нельзя п-п-подпускать к л-л-литературе!

– Мне говорили, что и ты приложил руки к тому, что произошло со мною, но я не верил! Не верил, и всё! Дураком был. А под забором не подохну. У меня много профессий. Могу плотничать, сапожничать или переводить чужие тексты… Я под забором валяться не буду. Не дождёшься!

Он ещё раз как-то странно взглянул на меня и ушёл, не оглядываясь.

– С-с-сумасшедший, честное слово, с-с-сумасшедший! Т-т-такое говорить! Нет, Паша, ты слышал, что он говорил?! И это после стольких жертв, после таких усилий… Когда весь наш народ…

Сергей Владимирович махнул рукой и сел в машину.

– Куда едем? – деловито спросил Василий.

– Давай в ЦУМ, а потом на дачу, в тишину. Маруся обещала напечь булочек.

Некоторое время ехали молча, потом он сказал задумчиво:

– Хороший город Москва, но иногда я от него сильно устаю.

Когда мы выехали с Кузнецкого моста на Театральную площадь, ветер усилился и, словно бы злясь на нас, мёл на нас снег. Из-за стоящих впереди машин и мы остановились.

– Ну, что там ещё? – раздражённо спросил Михайлов.

Василий посигналил раз, посигналил другой – никакого результата.

– Пойди глянь.

Василий открыл дверцу, и в салон сразу ворвался снежный ветер. Но выходить ему не пришлось: к машине уже бежал милиционер, понимающий, что в «ЗИСах» простые смертные не катаются.

Заглянул в салон и, отдавая честь пассажиру, развалившемуся на заднем сиденье, доложил:

– Сержант Воронцов! Впереди авария. Столкнулись две машины. Дорога скользкая. Потихоньку объезжайте слева, я вас проведу.

Он пошёл впереди нашей машины и, свистя в свисток и помахивая жезлом, вывел нас на просторы Театральной площади.

В ЦУМе нас уже ждали. Мы прошли в какое-то помещение, напоминающее большой склад, и там Сергей Владимирович, перемерив несколько пар туфель, остановил свой выбор на больших коричневых ботинках из дорогой кожи.

Когда мы выходили, за нами семенил директор и говорил о том, что ожидается новая партия женского белья.

– Куда теперь? – спросил Василий.

– На дачу, куда же ещё?! – проговорил Михайлов, устало садясь в машину.

7.

Однажды к нам на дачу неожиданно нагрянули Фёдоров и Симонян. Они были уже в сильном подпитии и громко о чём-то спорили.

– Я совершенно убеждён, – говорил Фёдоров, – они того заслужили, и нечего их жалеть! Мы не в бирюльки играем, а выстраиваем новое мировоззрение, если хотите, новую культуру, а они не только не помогают, но ещё и мешают!

Я вышел на крыльцо встречать гостей. Александр Александрович, взглянув на меня, вдруг спросил:

– А ну-ка, мо?лодец, кто сказал: «Кто не с нами, тот против нас»?

Я всегда готов к таким каверзным вопросам и спокойно ответил:

– Первоисточник – Библия. В Евангелии от Матфея сказано: «Кто не со Мною, тот против Меня». Употребляется как угроза, предостережение тем, кто занимает нейтральную позицию в политике.

– Молоток! Вот я и говорю: нечего эту дамочку с орлиным клювом жалеть, а с нею Зощенко и прочих… Пусть скажут спасибо, что не поставили к стенке. Именно сейчас решается – быть или не быть нашей советской культуре!

Продолжая что-то друг другу доказывать, они вошли в дом.

– О, у Серёги тепло, – сказал Фёдоров, снимая пальто и передавая его мне. – Вот, и шапку мою куда-нибудь повесь… Сам-то всё работает?

– Сидит в кабинете. Сейчас доложу…

Я сделал было движение в сторону лестницы, но Александр Александрович меня задержал:

– Не нужно докладывать! Не чужие. – Потом вдруг остановился и неожиданно трезвыми глазами взглянул на меня. – Или он там не один?

– Да нет, что вы?!

Константин Михайлович сам повесил пальто и поздоровался со мною за руку.

– Привет, Пал Палыч! Рад видеть. Творишь?

– Когда выкраиваю время.

– На это всегда должно находиться время! Это – главное, чем ты должен заниматься! Немного раскручусь – хочу послушать твои новые стихи. Как-то уже слышал. Понравилось. Дерзай!

В это время в гостиную вошла Мария Николаевна. Как всегда вежливая, доброжелательная, спросила:

– Вам чайку или чего-нибудь покрепче?

Симонян, известный ценитель женской красоты, улыбнулся, сверкнув карими глазами, провёл рукой по своим чёрным волосам и произнёс с улыбкой:

– А вы, дорогая Мария Николаевна, всё хорошеете! Несите и то и другое…

– И третье, – пьяно добавил Фёдоров и пошёл к лестнице.

Я хотел всё же как-то предупредить Сергея Владимировича о приходе гостей, но Фёдоров не дал мне этого сделать.

– Пал Палыч! Я же сказал: не лезь попередь батьки! Нет, Костя, ты посмотри, какого секретаря Серёга себе подобрал! Что-что, а в людях он разбирается! Мне бы такого!

Они поднялись и прошли в кабинет. Сидели в тот вечер долго, что-то горячо обсуждали, а я у себя просматривал газеты, отмечая разноцветными карандашами материалы, на которые Сергей Владимирович должен обратить внимание.

…Лондон накрыл смог, смесь тумана и дыма. Людям трудно дышать. Увеличилось число смертельных случаев от астмы, от сердечных приступов. Больницы переполнены…

…Хоровая капелла исполнила песню о Сталине румынского композитора Виеру. Прозвучала кантата «Свободный Китай» композитора Корчмарёва.

Красным карандашом я выделил для Михайлова стихи из этой кантаты:

Китай, ты, несмотря на годы,
Непоколебим, прекрасен, юн.
Тебя ведёт глава народа,
Друг Сталина – Мао Цзэдун!
Через пару часов гости вышли из кабинета и Фёдоров сказал провожающему их Михайлову:

– Ты, Серёга, не забудь. Двадцать первого в Союзе торжественное собрание, посвящённое дню рождения Иосифа Виссарионовича. За тобой короткое выступление и стихи! Не подведи!

– А когда он подводил? – вступился за Михайлова Константин Михайлович. – И стихи у него самые лучшие, и дача самая-самая… Зато у меня всегда весело… Можно будет пригласить музыкантов, или клоунов из цирка. Ну что за праздник без веселья?

Видно, друзья договаривались, у кого отмечать праздник – день рождения вождя, и каждый расхваливал свой план.

Сергей Владимирович рассмеялся и воскликнул:

– Вот за что я обожаю тебя – так это за твою настырность. Ему говорят, что моя дача самая лучшая, а он не верит и ещё возражает. Празднуем у меня, и никаких гвоздей! У меня, наконец, Маруся! Повариха, лучшей – ни у кого нет.

Симонян неожиданно легко согласился:

– Хорошо. Но коньяк-то ты позволишь мне принести с собой?

– Да приноси, – Михайлов пожал плечами. – Но предупреждаю: у меня есть французский!

– Вот видишь! – рассмеялся Симонян. – Хоть что-то, да у тебя хуже, чем у меня!

Михайлов с изумлением посмотрел на Симоняна:

– А я разве сказал, что у меня что-то хуже?

– Конечно! У тебя-то коньяк французский, а у меня – бери выше! – армянский! А лучше армянского коньяка, как известно, нет ничего. Недаром Черчилль всем коньякам предпочитал армянский!

От такой наглости Михайлов лишился дара речи, но Фёдоров закивал головой и сказал со знанием дела:

– Точно-точно! Я это подтверждаю. Впрочем, при чём здесь Черчилль? Он нам не пример! К тому же я предпочитаю водочку!

– Но ведь французский считается самым л-л-лучшим! – не мог успокоиться Михайлов и посмотрел на меня, ожидая поддержки.

– Коньяк лучший тот, что стоит на столе, – сказал я, чтобы успокоить спорщиков, но Михайлов стал говорить, что французский – это и есть настоящий. Родиной его считается поместье во французской провинции Коньяк. Оно существует с восемнадцатого века! А всё, что делают другие, и не коньяк вовсе!

– Это тебе французы сказали? – поинтересовался Симонян. – Ты что – их не знаешь? Болтуны и трепачи!

– Только армянский, – категорически заявил Фёдоров. – Только армянский… и русскую водочку под солёные огурчики и маринованные грибочки!

– И вообще: всё это низкопоклонство перед Западом, – заявил Симонян.

– Попахивает космополитизмом, – подтвердил Фёдоров, подмигнув мне при этом. – Так что пьём армянский от товарища Симоняна, французский от товарища Михайлова, но на твоей русской даче… Впрочем, место проведения этого мероприятия мы ещё согласуем… Пойдём, что ли?


Двадцать первого декабря вся страна отмечала день рождения вождя. Ему исполнилось семьдесят три, но все в один голос твердили, что это не возраст, что горцы обычно живут долго… Но в этом ликовании людей слышалась и тревога: а вдруг… и что тогда?..

В актовом зале Союза писателей на торжественном собрании, посвящённом этому событию, собралось много народа. Приехали поэты и писатели из разных областей и республик нашей страны. Специально к этому дню издали большой прекрасно иллюстрированный альбом, где мастера художественного слова славили «любимого Иосифа Виссарионовича Сталина». Каждый хотел прорваться к трибуне и сказать, как любит именинника, чем ему обязана страна и лично он…

Я сидел в последнем ряду и наблюдал за собравшимися.

О том, как выступал со своими стихами Сергей Владимирович и какие при этом гремели аплодисменты, говорить не буду. Всё было как всегда. Вступление Михайлова отличалось от других нарочитой будничностью и сыновней теплотой.

…И в мирное время,
и в грозный час
Он неустанно
думает о нас…
Сейчас, по прошествии стольких лет, иногда мне кажется, что мы при оценке Сталина впадаем в крайности. При нём была проведена индустриализация страны, создано крупное механизированное сельское хозяйство. При нём разгромили фашизм и превратили СССР в крупную ядерную державу… Создали социалистический лагерь! Шутка ли: Китай один чего стоил! А ещё ведь были страны и в Азии, и в Европе! Но при нём же случился страшный голод тридцать второго и тридцать третьего годов, был установлен диктаторский режим и террор всех инакомыслящих. Люди жили в постоянном страхе. Миллионы погибли в лагерях ГУЛАГа, была развернута  холодная война, в которой мы потерпели поражение.

А что сейчас? Ничего не изменилось. Та же вертикаль власти, политический контроль над экономикой, так же «мочат» оппозицию, при этом терпят коррупцию, а самые высокие чиновники присваивают целые сферы экономики, дворцы, пароходы, киностудии, заводы… Воруют все и всё! Всё это ведёт нас к пропасти. Это как дорога в никуда…

Но я опять, кажется, свернул в сторону! У меня ведь другая цель: рассказать о невероятной истории, которая с нами случилась.

Пожалуй, мне следует объясниться: всё, что было в моей книге до этого, – одно затянувшееся, но совершенно необходимое предисловие. Действие начнётся только сейчас.


После торжественного собрания и праздничного банкета, на котором продолжались тосты в честь именинника, Симонян и Михайлов собрались в кабинете у Фёдорова, но задержались там недолго и вышли в приёмную, где я и поджидал своего шефа. Все трое уже были к этому времени в состоянии лёгкого подпития, но, как бывает в таких случаях, им хотелось ещё.

– А что, ребята, – предложил Михайлов, – давайте махнём ко мне на дачу. Выпьем ещё раз за здоровье нашего дорогого Иосифа Виссарионовича и весело проведём время, а спать я вас уложу у себя.

– У меня другая идея, – сказал Александр Александрович Фёдоров. – Я знаю одного лесника. Тут недалеко, за Подольском. Так вот у него банька, я вам скажу: всем банькам – банька! Представьте: стоит лес, а мимо протекает речка. И на берегу этой самой речки – банька. Новенькая совсем. Когда начинаешь париться, от сосновых брёвен такой запах дурманящий идёт, что просто сознание теряешь. А пока мы будем париться, Егор нам прорубь в речке вырубит. Попарились и – айда на снег кувыркаться, а кто посмелее, как я, например, тот и в прорубь окунётся.

– Идея хороша, – согласился Михайлов. – Но, согласись: без пива – какая ж банька?

– Согласен, – сказал Фёдоров. – Без пива – банька и не банька вовсе. Но у меня всё предусмотрено, и у Егора в специальном тайнике пиво всегда для меня хранится.

– Как-то приезжали к нам поэты из ГДР. Угощали баварским! Это, скажу я вам, просто чудо! – мечтательно произнёс Михайлов.

– Что это тебя всё время тянет на заграничное?! Низкопоклонство это, – сказал Симонян.

– Я тоже пил баварское. Но чего нет, того нет. А жигулёвское есть! – заметил Фёдоров. – Не то, но на безрыбье и рак – рыба!

– И как тебя ещё держат при таком моральном облике на такой должности – удивляюсь, – произнёс Симонян.

Все трое рассмеялись, а он продолжал:

– А рыбка к пиву найдётся?

– Тебе бы только обижать меня, – пробурчал Фёдоров. – Конечно, найдётся! Стал бы я вас приглашать в баню без пива и без рыбки! Заранее отоварился воблой и передал Егору.

Симонян критически покачал головой:

– Нет, я, может, чего-то не понимаю, так вы мне объясните, – тут он сильно понизил голос и сказал так тихо, что я бы и не услышал, если бы не стоял рядом. – Ребята, а какая ж банька без девочек?

Михайлов нахмурился при этих словах, и Фёдорову тоже они не понравились. Он сказал нравоучительно:

– У тебя, Костя, все мысли только о бабах. Только о них и думаешь! Не пора ли успокоиться? Не мальчик уже!

Симонян возразил:

– Как говорил один небезызвестный классик: «Любви все возрасты покорны, её порывы благотворны!».

Михайлов поддержал Фёдорова:

– Какие бабы? Товарищ Сталин, когда ему доложат об этом, будет недоволен.

–  Ты думаешь, доложат? Впрочем, я думаю, он нас поймёт! – возразил Симонян. – Что, он не мужик?!

Фёдоров замотал головой и твёрдо сказал:

– Нет, Костя, сегодня не тот случай… давай не будем рисковать!

– Согласен, – сказал Симонян. – Надо брать от жизни не то, что хочется, а то, что она тебе предлагает. Предлагает пиво с рыбкой – спасибо и на том. Тогда что нам осталось, друзья? По машинам и погнали!

– По машинам! – согласился Фёдоров.

Но тут своё весомое слово вставил Михайлов:

– По каким ещё машинам? Где эта твоя банька находится? За Подольском, ты говорил, в селе Плещеево? Я про такое впервые слышу. Зачем нам лишний шум? Примчатся туда три автомобиля, и мы этим только переполох вызовем. Нет, нужно ехать на одной м-м-машине.

– Сергей правильно сказал,  – согласился Фёдоров. – Не дело людей пугать.

– Поедем на одной, – повторил Михайлов.

– В автозаке, что ли? – съязвил Симонян.

– Типун тебе на язык! – сказал Михайлов. – На моей и поедем.


И мы поехали, предварительно позвонив на дачу и предупредив, что вернёмся нескоро. Михайлов добавил, чтобы Мария Николаевна приготовила что-нибудь. Вернёмся, мол, после баньки, будем продолжать! День рождения вождя – праздник большой!


Я сидел рядом с Василием на переднем сиденье, а литературные генералы расположились на заднем. Дорога сначала была вполне приличной. Когда же мы выехали за город и свернули на грунтовку, начались ухабы, ямы, крутые повороты, спуски и подъёмы... Василий то и дело кривился, словно от зубной боли, когда мы попадали в ямку. К машине он относился, как к живому существу, потому и жалел.

Это чёртово Плещеево, хотя и находилось не так уж и далеко от Москвы, но добирались до него мы долго. Фёдоров успокаивал, мол, скоро будем на месте. Через полчаса мы увидели трубы ТЭЦ, из которых валил густой чёрный дым. Они возвышались, как страшные монстры, и вместо закатного розового небо стало чёрным.

– Куда ты нас везёшь? – не выдержал Симонян – На кой хрен нам индустриальный пейзаж?!

– Не беспокойтесь, – утешил всех Фёдоров, – это не здесь. Сейчас должна быть дорога влево. Повернёшь на неё, – скомандовал он Василию.

В скором времени мы въехали в лес и уже по лесной дороге поехали куда-то вниз. Огромные сосны стеной стояли с двух сторон. Накатанная узкая снежная дорога блестела в лунном свете. Василий включил фары, и луч света выхватывал то огромные еловые ветви, едва удерживающие большие снежные шапки, то стволы высоких корабельных сосен. Стая ворон некоторое время летела за машиной, потом вдруг свернула в заросли. Их громкое карканье сопровождало нас в пути, когда проезжали тот лес, словно мы заехали на их территорию и они предупреждали нас об опасности.

– А снегу-то много навалило, – озабоченно проговорил Михайлов. – Ты, Василий, смотри там – о-о-осторожнее, а то здесь нас вытаскивать из сугроба некому!

– Не беспокойтесь, Сергей Владимирович! – бодро отрапортовал Василий. – Доставлю в лучшем виде.

– Ты уже доставил меня в прошлую зиму, когда перед самым домом съехал в канаву. Хорошо – пешком идти было недалеко.

– Вы уж простите меня,– виноватым голосом проговорил Василий, и мне послышалась скрытая насмешка.

Михайлов только рукой махнул:

– Да ладно… Ты мне не чужой!

– И то верно, – кивнул Фёдоров. –  Мой шофёр Степан, так тот для меня  тоже – член семьи.

Вдруг фары высветили сосну, упавшую на дорогу и перегородившую путь. Встревоженные этим событием вороны громко каркали, словно предвещали нечто необычное.

– Приехали! – горестно воскликнул Василий и вышел из машины.

Некоторое время он топтался возле упавшего ствола, а потом вернулся и доложил обстановку:

– Сосенка-то небольшая! Может, вместе и отодвинем её в сторону?

– А что! – сказал Михайлов. – Нас пятеро м-м-мужиков! Что ж мы, не справимся с каким-то несчастным бревном?

Так и сделали: вышли из машины и дружными усилиями отодвинули дерево на обочину дороги.

– Долго ещё ехать? – спросил Симонян, отряхивая руки от снега. – Что-то всё едем, едем, а никакой жизни не видно. И странное дело: вроде бы солнце было перед нами, а теперь – позади! Ты куда нас завёз, Сусанин?

– Чего разнылся? Не ты ли писал про наши дороги? – успокоил его Фёдоров.

– Так то осенью, когда грязь непролазная!

– Не ожидал, что первым заноешь!

– Не ною я… Просто надоело… Не думал, что так далеко. Ты не заблудился? – неожиданно враждебно спросил Симонян.

– Мимо проехать мы никак не могли, – сказал Фёдоров, показавшийся мне растерянным. – Тут дорога должна спускаться к речке, и сразу правее от спуска – домик лесника. Рядом с избушкой – банька. Да вот погодите, спуск закончится, сразу всё и увидим.

Мы поехали дальше, и точно: впереди  в холодном лунном свете показалась скованная льдом речка, а чуть правее от нас стояла и не избушка вовсе, а большой сруб под железной крышей. Василий просигналил, и тут же залаяли собаки и навстречу нам вышел небритый мужик в валенках, в небрежно накинутом тулупе и в шапке-ушанке.

– Егор! – весело крикнул Фёдоров, выходя из машины. – Принимай гостей! Не ждал? Вот мы тебе тут устроим сейчас весёлую жизнь.

– Сан Саныч! Добро пожаловать, – ответил Егор. – Почему же не ждал? Я завсегда вас жду! Проходите в и?збу. Самовар готов, специально к вашему приезду.

Мы потоптались на пороге, сбивая снег с обуви, и вошли в жарко натопленную избу.

Фёдоров спросил:

– Что значит «самовар готов»? Ты откуда знал, что мы приедем?

– Так ведь позвонили по телефону, а я всё и сделал, как велено. Да вы раздевайтесь, раздевайтесь. Вещи сюда вешайте, за занавесочку на гвоздик, и пожалуйте к столу. Сейчас Дашенька вас накормит и напоит, а потом и в баньку!

Мы уселись за стол. Жена лесника принесла самовар, расставила посуду, выпечку к чаю, варенье, какие-то ягоды в сахаре…

Фёдоров, сохраняя начальственную респектабельность, спросил:

– А скажи-ка мне, Егор, с каких это пор у тебя телефон завёлся? В прошлый раз, когда я у тебя гостил, его не было. И куда же я мог тебе звонить?!

– Так ведь провели – известное дело: как без телефона на такой службе? Ко мне завсегда приезжает начальство всякое. Одни, как вы сегодня, попариться в баньке. Другие – с берданкой по лесу походить. В этом году зайца много, а секретарь райкома несколько дней назад лисицу пристрелил. Большая, рыжая… Вы что – забыли? Сами же звонили, а теперь спрашиваете. Во чудеса в решете!

– Ишь, шутник, – шепнул нам Фёдоров, оглядываясь в сторону лесника. – А не мог бы ты нам показать, где у тебя этот телефон?

– Да вот же! – Егор взял с подоконника аппарат и поднёс Фёдорову. – Пользуйтесь на здоровье!

Фёдоров снял трубку. Послушал, а потом сказал растерянно:

– А ведь и правда – гудит! Вот чёртов сын! А я думал, это он шутки со мной затеял шутить!

– Не может быть, – удивился Симонян и тоже взял послушать трубку. – Нигде не видел проводов телефонной линии. Может, с другой стороны протянули? И кому здесь понадобился телефон!

– Ну, вы тут пока чайку с малиновым вареньем попейте, – сказал Егор, – а я на баньку погляжу. Там всё готово, вы не беспокойтесь! Но приглядеть надобно!

– Что у тебя готово? – не понял Фёдоров.

– Как что? – удивился Егор. – В том смысле, что всё уже натоплено, берёзовые венички сам наломал! Купайтесь в своё удовольствие!

Фёдоров совсем растерялся:

– Ты откуда узнал, что мы приедем?

– Ну как же, откуда? – удивился Егор. – Нешто запамятовали? Вы же мне сами позвонили и приказали что и как.

Фёдоров не стал спорить и тихо пробормотал:

– Не рано ли у меня стала отказывать память? Ничего не помню! Вот оно, значит, какое дело! Нет, нужно кончать пить, а то уж какой день не просыхаю… – И многозначительно посмотрел на Симоняна. Тот ничего не понял, а Михайлов тихо спросил:

– Сашок, что тут у тебя происходит? Или что не так?

Фёдоров ответил, изображая весёлость:

– Всё хорошо, Серёжа! Всё хорошо! Просто те, кому надо, знают, что делают!

– Однако! – только и смог выговорить Симонян, а Михайлов выронил из рук ложку, и она со звоном упала на блюдце.

– Да вы пейте, гости дорогие, пейте! – ласково сказала Дашенька. – А то, может, малиновое варенье вам пришлось не по вкусу, так я другого принесу. Хотите земляничного? Или медку нашего, майского?

Михайлов решительно возразил:

– Нет-нет, Дашенька! Нам всё нравится! Спасибо вам за заботу. – С этими словами он перегнулся через стол и, взяв Василия за грудки, шёпотом спросил: – И кому ты ещё сегодня звонил?

Василий побледнел и тихо пролепетал:

– Да никому не звонил, Сергей Владимирович! Я ж от вас никуда не отходил – вон и Пал Палыч подтвердит! Правда же, Павлик?

Михайлов оттолкнул его от себя и сурово рявкнул:

– Не Павлик, а Павел Павлович! Паша – он для меня и вон для них двоих. А для тебя Пал Палыч, понял?

Михайлов был уже изрядно захмелевшим, потому и вёл себя непривычно резко.

– Понял, Сергей Владимирович! Понял! Виноват – исправлюсь!

– Ну, вот то-то же! – сурово проговорил он.

Я его таким прежде никогда не видел. Всегда мягкий, а тут – на тебе!

Сергей Владимирович огляделся по сторонам и вдруг повеселевшим голосом сказал:

– А что? Чем мы недовольны? Всё ведь у нас хорошо получается! Чай – роскошный! С малиной! И банька уже готова. Чего загрустили, «братушки, бравы ребятушки»? Партия и правительство забоятся о нас, а мы будто и не рады! Какое значение имеет, кто и когда предупредил Егора о нашем приезде?! Важно, что всё готово и мы можем идти париться! Или вы чем-то недовольны, чему-то не рады?

– Рады, рады! – сказал Симонян, но как-то не очень убедительно.

А Фёдоров удивился:

– Кто не рад? Я, например, очень даже рад!

Чтобы переменить тему разговора, Михайлов сказал, обращаясь к Егору:

– Только дорога тут у вас опасная!

– Да чем же она, Сан Саныч, опасна? – удивился Егор.

– Едем, едем по лесу, а перед нами сосна – возьми да и упади. Впрочем, наверное, много снегу выпало, вот она под его тяжестью и рухнула.

Егор рассмеялся.

– Значит, кто-то не хотел, чтобы вы сюда ехали, – вот и не пускал вас.

– Ты имеешь в виду Лешего? – улыбнулся Симонян.

Егор пожал плечами, мол, откуда мне знать? А Фёдоров пробормотал многозначительно:

– Шутник, мать твою…

8.

Банька была сделана просто. У оштукатуренной кирпичной стенки стояла металлическая печь с баком для нагревания воды. Топка этой печи была со стороны комнаты, где стояли сколоченные из досок стол и скамьи. Здесь же лежали берёзовые поленья. Их Егор приносил со двора и подбрасывал в печь, чтобы поддерживать нужную температуру.

Парилка была человек на шесть. В ней – лесенкой полки, на которых можно было сидеть или лежать.

Симонян растянулся на самой верхней полке и попросил Фёдорова отстегать его веничком, что тот и делал. Он хлестал его по спине с таким удовольствием, что мне казалось, будто он и вправду его бьёт. Я ещё подумал тогда: «Неужели правда, что они – заклятые друзья?!».

На другой полке я легонько прошёлся веничком по телу своего шефа. Он громко кряхтел и приговаривал:

– Да… Давно я так не парился! Здорово! Ох, как здорово!.. Паша, ты плесни на камни ещё немного водички и пива! Запах тогда будет обалденный! Теперь ложись ты. Я по тебе веничком пройдусь. В бане все равны.

Мне было неловко, но Сергей Владимирович настоял, и я лёг на полку, а он стал хлестать меня берёзовым веничком.

– Пал Палыч, – вдруг обратился ко мне Александр Александрович, – ты у нас энциклопедист, всё знаешь. Что даёт человеку такая банька, и почему полезно мне терпеть от этого экзекутора столько боли?

– Воздействие пара и горячей воды раскрывает поры кожи, – сказал я. – Появляется обильное потоотделение, которое стимулируют работу выделительной системы кожи и тем самым помогают организму избавиться от всяких шлаков. Недаром предки говорили: тепло парит, здоровье дарит! Полезное это дело, только париться нужно чаще. Не реже раза в неделю!

– Ты такой умный, что тебя и убивать пора! Нет, ты – молоток! Но где ж у нас такая возможность – париться каждую неделю! – воскликнул Фёдоров. – Мы рабочие люди! Пролетарии умственного труда!

Фёдоров и Симонян, между тем, поменялись ролями.

– Я так посмотрю, – проворчал Александр Александрович, ложась на место, где только что лежал Симонян. – Ты веничком орудовать совсем не умеешь. Как языком чесать – так первый на всю страну, а как отхлестать веничком своего не в меру строгого начальника – так сразу оробел!

Симонян смочил берёзовый веник в горячей воде, грозно помахал им  над спиной Александра Александровича и произнёс:

– Кто про что, а вшивый про баню! Ты думаешь, только тебе можно надо мной издеваться?! Здесь и я могу за всё тебе воздать!

Через две минуты Фёдоров встал со своего места, не дождавшись окончания процедуры.

– Хорош! Тебе только волю дай!

Потом заорал, что ему уже невмоготу и пора бы на холод! Егор докладывал, что прорубь сделал у самого берега.

– Пролубь готова. Попаритесь и туда  бултыхнётесь! За этим все сюда и приезжают!..

Фёдорову понравилось это красивое словечко, и он закричал:

– Кто за мною в пролубь?

Стояла тихая морозная ночь. С дикими воплями, разрывающими величественное спокойствие природы, мы выскочили из баньки на берег речки.

Фёдоров со всего размаху бухнулся в квадратную прорубь, окунувшись в чёрную воду с головой. Вынырнув, фыркал, что-то радостное проорал нам и снова нырнул.

Мы с Василием хватали охапками снег и растирали им друг друга. Над лесом и рекой стоял нескончаемый ор.

Потом из воды выскочил Фёдоров и стал кричать, не хочется ли и нам окунуться в пролубь? Желающих не находилось. Вода пугала.

Фёдоров, обращаясь ко мне, прокричал:

– Слабо?! Не бойся, не утонешь!

– Мы не боимся, – ответил я и, подбежав к речке, прыгнул «солдатиком». Следом за мной плюхнулся и Василий.

Вода обжигала, но всё оказалось не так страшно, как я себе представлял.

Вошёл в воду и Сергей Владимирович. Он громко фыркал, зачерпывая ладонями воду и поливая разгорячённое тело. Потом резко присел и тут же выскочил из воды, как мячик. Оказавшись на берегу, сразу же стал яростно растираться полотенцем.

Оставался Симонян. Все уговоры на него не действовали, и он, ссылаясь на своё происхождение, упорно не хотел лезть в воду.

– Это не моё! Я – южный человек! Вот могу просидеть в парилке дольше вас всех! А в прорубь… избавьте!

– Товарищи! – воскликнул Александр Александрович. – Поступило предложение в воспитательных, так сказать, целях искупать товарища Симоняна в пролуби. Кто «за» – прошу поднять руки.

Мы подняли руки.

– Принято единогласно!

– Я против! – заорал Симонян и попытался скрыться в баньке.

– Принято большинством голосов! – поправил себя Фёдоров, схватил Константина Михайловича за руку и потащил к воде.

– Василий! Паша! Чего же вы? – крикнул нам Михайлов и сам стал помогать Фёдорову тащить Симоняна к воде.

Через несколько секунд визжащий Симонян уже летел в чёрную водяную пучину, оглашая окрестности одним долгим «А-а-а-а-а!».

Вынырнув из воды, он, фыркая, закричал:

– У-у-у! Здорово! Жизнь хороша, и жить хорошо! Да, что-то в этом всё-таки есть!

– Ну, вот, Костя, а ты боялся! – рассмеялся Фёдоров.

– Да я вас обоих уже бояться стал – вы ж только и знаете, что топите людей, особенно молодых и талантливых.

Мы все почувствовали себя словно на десять лет моложе, нам хотелось смеяться, двигаться, дурачиться…

Потом вернулись в баньку и сели за сколоченный из досок стол. Теперь можно было и пивка попить!

– Егорушка! – обратился к леснику Александр Александрович. – Тащи сюда что-нибудь нам под водочку! За здоровье нашего Иосифа Виссарионовича я не могу пить пиво! – Потом, обращаясь ко всем, продолжал: – Вы как хотите, а я – водочку! – И, открыв бутылку «Московской», наполнил стакан наполовину, заявив: – У нас самообслуживание. Никто ни за кем не ухаживает. И полная свобода: каждый пьёт то, что хочет… или не пьёт вовсе. Тебе, Василий, естественно, пить нельзя! А вот рыбки поешь. Хорошая рыбка.

Егор принёс солёные огурчики и варёную картошку.

– В бане, как и в любви, – стал философствовать Сергей Владимирович, – человек оголяется и становится беззащитным. Баня, как и любовь, расслабляет. Если б люди только парились, войны бы никогда и не было!

– Точно! – кивнул Симонян и тоже налил себе водки. – Голому куда автомат повесить?.. Только на «вешалку»!

– Не вовремя выпитая вторая – загубленная первая, – сказал Александр Александрович и, плеснув себе, вдруг трезво оглядел сидящих за столом. – За здоровье нашего дорогого Иосифа Виссарионовича!..

Выпили стоя, кто – пиво, кто – водку. Только Василий сидел и грыз хвост пересушенной воблы.

– А насчёт того, что кто-то кого-то топит, – снова стал философствовать Михайлов, – так иной раз это бывает полезным для того, кого топят. Если он талантлив, то выплывет, а нет – так туда ему и дорога. Вот как Зощенко, например.

– Зощенко с голоду не помрёт – сказал Фёдоров. – Всегда найдутся добрые люди, которые ему подбросят харчей или деньжат.

– Уж не ты ли? – насмешливо спросил Симонян.

– Да тебе-то какая разница? – ответил Фёдоров.

– Я ему не дал бы, – брезгливо проговорил Михайлов, наполняя кружку пивом. – Недавно встретил его, так он мне такого наговорил!.. Впрочем, чёрт с ним! Он того не стоит, чтобы о нём вспоминать!

Фёдоров произнёс, упрямо боднув головой:

– Ну, ты не дал бы, Симонян не дал бы. А я точно знаю, что есть люди, которым он не безразличен. К тому же он – талантливый мерзавец.

– Это – враги! – резко заявил Михайлов.

– А ты, Костя, недавно мне всё говорил о Булгакове, мол, зря его так измордовали… – продолжал Фёдоров. – Не знаю, не знаю… Хотя, наверное, можно было бы уже и забыть. Столько лет прошло после его смерти...

Разговор приобретал неприятный оттенок.

– Хватит болтать. Пора и в парилку! Недаром в народе говорят: в бане помыться – заново родиться! – заорал вдруг Симонян.

И тут пошло-поехало. Когда меня стал охорашивать веничком Василий, вмешался Михайлов:

– Ну, кто так лупит? Кто так лупит?! Это же мой секретарь! Ты же понимаешь, что с ним нужно особое обращение. Вот смотри как нужно!

И он стал меня бить веником по своей особой методике: сначала над телом помахал, разогревая тело горячим воздухом, потом легонько стал водить веничком по телу и, наконец, – хлестать так, что я едва сдерживал себя, чтобы не вскочить и не убежать.

Потом такую же процедуру я проделал и с Сергеем Владимировичем.

Михайлов, лёжа на полке лицом вниз, только кряхтел да приговаривал:

– Жить надо умеючи, Паша!

– И припеваючи! – добавил Симонян.

– Тебе, Костя, только бы зубоскалить, – сказал Михайлов. – А вот Паша наш подрастёт, станет знаменитым и на старости лет вспомнит, чему мы его учили. А мы, Паша, плохому не научим. Ты смотри на нас, смотри да учись уму-разуму. Все наши дачи, машины, награды – это ведь не самое главное. Самое главное – это труд во имя Родины.

Симонян сказал, подражая Михайлову:

– Ты, Паша, помни, для чего мы живём. Чтобы «не было мучительно больно»… потом. Чтобы сделать нашу страну сильной, людей в ней счастливыми! Коммунизм, это что?

– «Это молодость мира, и его возводить молодым»! – ответил я, цитируя Маяковского.

– Правильно! – удовлетворённо проговорил Симонян. – Ты никого не слушай, Паша. Главное в этой жизни – взять от неё всё, что она может тебе предложить. Кажется, Мичурин так и говорил: «Человеку нечего ждать милостей от природы, взять их у неё – наша задача». Вот и бери!

– А если она ничего не предлагает? – дерзко спросил я.

– Всё равно бери! – весело закричал Симонян. – На то она и жизнь, чтобы брать от неё! Ты же мо-ло-дой!

– Ты, Костя, научишь парня, как я погляжу, чему не следует!.. – пробурчал Фёдоров. – Ну, что, товарищи? Не пора ли нам повторить, а то вы уже философствовать стали.

Обмотавшись простынями, мы уселись за стол, на котором стояли бутылки пива и нарезанная аккуратными ломтями сухая вобла.

– Нет, что это за рыбёшка! – воскликнул Константин Михайлович. – Вот мне на Волге приходилось есть вяленую тарань, так это, я вам скажу, рыба!

– А я на Дону ел и донскую тарань, и чебака… – сказал Александр Александрович. – Рыбные места.

– Ты бы, –  ухмыляясь, сказал Симонян, – лучше рассказал парню про то, как меня пытался перевоспитывать и что из этого получилось!

Фёдоров удивился:

– А когда это я тебя перевоспитывал?

– Забыл разве историю, как с Сергеем предлагал меня исключить из Союза? Не знаю, как тебе, но мне тот случай запомнился надолго.

Фёдоров нахмурился. Я заметил, что и на лице Михайлова тоже появилось недовольство. А Симонян всё посмеивался.

– Представляешь, Павлик, – повернулся он ко мне, – написал я пьесу, где по ходу действия герой, работая на металлургическом комбинате, допускает срыв производственного плана, и не просто так, а по злому умыслу. Ему не нравится советская власть, и он не согласен с её политикой. Ну, и что с таким человеком надо делать, как ты думаешь?

– Не знаю… У нас, кому власть не нравится, ставят к стенке, – ответил я.

– Ну, я так примерно и написал. Ну, не к стенке, конечно, мы-то люди гуманные, а судить за вредительство нужно. Потом – на прииски или на лесоповал, чтобы хотя бы там приносил пользу. Как ты думаешь, я правильно написал?

– Правильно, – ответил я, видя, между тем, что у шефа и Фёдорова от этого рассказа испортилось настроение.

А Симонян продолжал:

– Вот и я так думал. Написал, значит, пьесу и дал её почитать нашему дорогому Иосифу Виссарионовичу. Ты же знаешь, что он и сам в молодости был хорошим поэтом. В седьмом году его стихи даже были включены в «Грузинскую хрестоматию»! Помнишь его «Песню о Правде»:

…А в песне его, а в песне –
Как солнечный блеск чиста,
Звучала великая правда,
Возвышенная мечта…
Так вот: он у меня всегда первый читает то, что пишу. Товарищ Сталин и прочёл мою пьесу, и порекомендовал переделать концовку. У вас, говорит, советский инженер оступился, а вы его в Сибирь. У нас такого быть не может! Это, говорит, у вас неправильная позиция. А правильная позиция будет, если партия поправит его и он исправится! Герой должен осознать всё и вернуться к честному труду.

– Переделали? – с изумлением спросил я.

– Ну а как же! Переделал, как он велел, и дал снова почитать. Ему понравилось, и тогда я понёс пьесу товарищам по цеху. Ну, те прочли и давай меня пинать: я и то написал не так, и это… Кем только меня не обзывали: и мягкотелым, и гнилым интеллигентом. Больше других мой друг Сан Саныч, как его величает наш Егор, изгалялся! – Симонян пнул его локтем в бок. – На том сборище меня пинали все кому не лень. И твой Сергей Владимирович не был в стороне. «Позор Симоняну!» – кричал, то да сё, мол, таким не место в рядах писательской организации или даже в рядах нашей партии!

Симонян рассмеялся при этих словах. Но, странное дело, и Михайлов тоже рассмеялся:

– Ну, ты ж понимаешь, Костя, у нас выхода не было! Ничего другого не оставалось делать.

– Понимаю! Чего ж тут не понять?!– заверил его Симонян. – Я и тогда всё понимал, потому и сидел молча, не возражал. А потом, когда совещание закончилось, ко мне подошёл Саня и говорит: «Ну, ты меня прости, Костя, должность у меня такая  сволочная! Ты не обижайся…» А я ему возьми и скажи, что написал пьесу по точным указаниям товарища Сталина и он её читал и одобрил!

Саня стал хохотать. Я тогда не понимал, что такого смешного сказал и от чего он так смеётся. Сквозь смех говорит: «Так чего ж ты нас, шельмец, сразу не предупредил? Мы ж не знали!».

– И чем всё кончилось? – спросил я, понимая, что надо как-то закруглять этот кошмарный рассказ.

– Хорошо всё кончилось! – сказал, смеясь, Константин Михайлович.

– Всё хорошо, что хорошо кончается, – сказал Фёдоров, снова наливая себе водку.

А Симонян продолжал:

– На другой день он собрал совещание в том же составе и те же мастера художественного слова, что вчера так яростно меня бичевали, теперь хвалили, даже предлагали выдвинуть пьесу на соискание премии. Вот так-то, Паша, учись!

Я спросил Фёдорова:

– А протокол первого собрания – куда дели?

Друзья переглянулись, а Фёдоров сказал:

– Умный, однако.

– Умный, – восхищённым шёпотом повторил Симонян.

Михайлов, как мне показалось, очень довольный такой оценкой, сказал, улыбаясь:

– Дурака я бы в секретари не взял!

Фёдоров сказал со смехом:

– Верим мы, верим!

– Наша смена! – подтвердил Константин Михайлович.

А Фёдоров ответил, наконец, на мой вопрос:

– Первый протокол я, естественно, уничтожил. Не было никакого собрания, не было никаких ошибочных решений и заявлений.

Михайлов вспомнил похожую историю про писателя Эренбурга. Его тоже в прошлом году ругали за роман «Буря», мол, плохой и идеологически вредный, а он слушал-слушал да посмеивался. А потом вышел на трибуну, всех поблагодарил за науку и показал томик своего романа. А там – автограф самого Сталина, который поздравлял автора с творческим успехом… Тут все и охнули.

Я теперь понимаю, для чего Михайлов тогда рассказал ещё и эту историю: дескать, не мы одни такие.

Мы никуда не торопились, удобно расположились в предбаннике. Кто пил пиво, кто – водку. А Константин Михайлович  вдруг проговорил:

– Эх, ребятки,  нет на вас Булгакова. Вы бы очень скоро стали героями его произведений! Не мастер он был, а прямо-таки гроссмейстер литературы!

– Дался тебе этот Булгаков, – недовольно пробурчал Фёдоров. – Конечно, он не такая сволочь, как этот Зощенко, но всё-таки, кто такой Булгаков, чтобы о нём вспоминать?

Симонян посмотрел на Фёдорова уже пьяными глазами и упрямо повторил:

– Булгаков был гроссмейстером! Нам всем до него, как до неба!

– Да брось! – пробурчал Михайлов. – Ну что в нём такого уж великого?

– Его Иосиф Виссарионович очень даже ценил! Смотрел его «Дни Турбинных» много раз.

– Да ты-то откуда знаешь? – недоверчиво спросил Михайлов.

– А мне люди из компетентных органов рассказывали. Они тогда всё время порывались его арестовать. Слишком уж независим был. Даже обыск у него на квартире однажды проводили, но так и не решились на арест, зная, что Сам ходит на его пьесы.

– Значит, товарищ Сталин знал какую-то его тайну, – задумчиво сказал Фёдоров. – И не нам судить Иосифа Виссарионовича!

– А у Булгакова были только две тайны, – пьяно проговорил Константин Михайлович.

– Какие? – хором спросили Фёдоров и Михайлов.

– Необыкновенный талант и выдающийся ум. В могиле лежит его прах, а душа его, – он огляделся по сторонам, – душа его, может быть, тут между нами и витает. У-у-у! Мы приветствуем вас, дорогой Михаил Афанасьевич!

Я увидел, как Фёдоров побледнел, а Михайлов нахмурился.

– Да ты никак подался в клерикалы! – попытался перевести всё на шутку Фёдоров. – Ты нам ещё про Царство Божие расскажи.

– Я вам точно говорю, – сказал Симонян. – Он нас сейчас слышит. И вообще я не советую вам больше нырять в эту «пролубь», потому что он может и за ногу схватить или другое какое-нибудь безобразие учинить – он ведь был ещё тот хулиган!

Все стали смеяться, но как-то нервно и неубедительно, а Симонян всё свёл в шутку и предложил пойти попариться снова, на что все с радостью согласились – надо же было как-то заканчивать эти неприятные разговоры.


Я сейчас вспоминаю тот поход в баньку. Все орали, всем было весело. И чего орали, над чем смеялись, сейчас объяснить не могу. Может, – радовались молодости, а, может, –  счастью, что, живя в такой стране, можем себе позволить беспечно париться в баньке, рассказывать всякие небылицы, просто жить в своё удовольствие!


Под утро поехали домой. Егор предлагал остаться у него и поспать хотя бы немножко, но Михайлов и Симонян были непреклонны: надо ехать.

– Трогай! – скомандовал Михайлов, когда все уселись на свои места. Александр Александрович захватил с собой недопитую бутылку «Московской» и пару солёных огурцов. Мне казалось, что из всех нас он менее других устал, но стоило нам тронуться в обратный путь, как он задремал, запрокинув голову.

Возле той сосны, что вчера преградила нам путь, а ныне лежала сбоку от дороги, Василий притормозил и, посмотрев на неё, пробурчал:

– И чего ей было падать?

Но только он это сказал, как перед нами со страшным треском рухнула ещё одна огромная сосна, преграждая путь, и стая ворон, потревоженная шумом падающего дерева, с громким криком перелетела в глубь леса.

Некоторое время все сидели молча. Сломанные ветки, комки снега валялись вокруг.

– Накликал беду, – наконец проговорил Фёдоров.

– Кто тебя за язык тянул? – пробурчал Михайлов.

А Симонян и не думал унывать.

– Товарищи! – сказал он. – Мы же материалисты и атеисты! Наконец, коммунисты, чёрт побери! Упало дерево, эка невидаль! Явление природы – не более того. Видно, срок настал. Пойдёмте смотреть, что там случилось!

И он решительно вышел из машины.

Мы последовали за ним. Когда приблизились к упавшей сосне, Михайлов сказал:

– Это су-судьба. Если бы Василий не притормозил, оно упало бы на нас.

– Это дерево мы не сможем сдвинуть с места, – сказал Фёдоров деловито. – Придётся как-то объезжать. Интересно, тут другая дорога есть?

Михайлов сказал:

– Когда ехали, я видел, что вправо уходит какая-то дорога, но совсем узкая. – Я не уверен, что мы туда протиснемся.

Василий сказал:

– Да, и я заметил её. Слишком узкая. Мы там непременно застрянем, да и непонятно, куда она ведёт.

– Так что будем делать? – спросил Симонян.

– Надо возвращаться, – сказал Василий. – Спросим у Егора, как отсюда выбраться.

Я слышал, как Михайлов, стоявший рядом со мной, тихо пробурчал:

– Не нравится мне всё это!.. Ох и не нравится! Чертовщина какая-то… Я, конечно, материалист, но…

– Василий дело говорит, – сказал Фёдоров. – Едем назад!

А Симонян сказал то, что у всех было на уме, но в чём все стыдились признаться:

– Это всё, ребята, проделки Михаила Афанасьевича – не иначе.

– Да типун тебе на язык! – пробурчал Михайлов.

Развернуть машину на узкой снежной дороге было непросто. Мы долго пятились задним ходом, пока Василий не выбрал подходящего места для разворота.

Егор очень удивился, увидев, что мы вернулись.

– Пока банька ещё горяченькая – может, продолжите?

– Какая к чертям собачьим банька! – с досадой ругнулся Фёдоров. – Там на дороге опять дерево упало, и мы не знаем, как выбраться отсюда.

– Так это вам надо тогда на шоссе пробираться! – сказал Егор.

– На какое шоссе, где оно? – спросил Михайлов.

Егор задумался.

– Самое простое было бы вам сейчас по льду проехать. Вмиг бы домчались. Но лёд ещё тонкий, неровён час, провалитесь.

– Лёд нам не ну-нужен, – сказал Михайлов как отрезал. – Ты говори, как на твоё шоссе выбраться.

– Вдоль берега, значица, придётся ехать, а там, на повороте реки, увидите, как дорога сворачивает вправо и вверх поднимается. Маленько проедете – и сразу шоссе.

– А по шоссе куда ехать – налево или направо? – спросил Василий.

Егор ответил:

– Вам же в сторону Подольска? Значица, налево и повернёте… А ежели что, какие проблемы будут, так там как раз милицейский пост, спросите, как да что. Милиционеры там завсегда. Не промахнётесь.


Было темно, и мы словно крались, угадывая дорогу по едва заметной колее. На заднем сиденье мирно похрапывали корифеи художественного слова. Ехали медленно, повторяя все изгибы речки и стараясь не въехать в какую-нибудь канаву. К тому времени, когда показался поворот, пошёл мелкий снег, небо стало серым. Светало. Василий свернул на дорогу, которая круто поднималась в гору.

– Ну, вот и шоссе! – сказал он, облегчённо вздохнув. – Значит, скоро будем дома.

На шоссе повернули налево и уверенно покатили по пустой дороге. Было раннее утро, и никаких машин нам не встречалось.

– Ну что там, Василий? – спросил сквозь дремоту Михайлов. – Едем, или ты новую накликал беду?

– Едем, едем, Сергей Владимирович! – почтительно ответил Василий. – Скоро будет Подольск.

– Подольск – это хорошо, – сонно пробормотал Михайлов и, привалившись к Фёдорову, отключился.

Но Подольска почему-то всё не было и не было. Более того: не было и милицейского поста, о котором говорил Егор. Вдали чернел лес. Узкая полоска шоссе почти скрылась под снегом, и Василий едва угадывал направление. Спросить, в нужном ли мы едем направлении, было не у кого. Ветер гнал позёмку, маскируя шоссе. Снег усиливался и вскоре повалил хлопьями.

– Что-то не то, – тихо проговорил Василий, боясь разбудить спящих. – Такое впечатление, будто это не Подмосковье, а какая-то необъятная Сибирь.

– Может, назад повернём? – тихо предложил я.

– Ну, уж нет, – свирепо мотнул головой Василий. – Куда-нибудь ведь приедем. Направление-то мы выбрали верное!

И тут мы увидели сани, которые весело тянула пегая лошадка, а на облучке сидел мужичок в овчиной шубе и шапке-ушанке. В руках у него был кнут. Вид у него был какой-то необычный, словно он сошёл с картины Сурикова.

– Интересно… – тихо проговорил я. – Помните, как у Фета?

…Свет небес высоких,
И блестящий снег,
И саней далёких
Одинокий бег.
Поравнявшись с санями, Василий притормозил и, высунувшись из окошка, спросил:

– Отец! Подольск-то скоро будет?

– Подолск? – переспросил мужик. – Так это смотря как ехать. На моих санях, напрямки – недолго, а на ваших…

– Так у нас-то не сани! Знаешь, дед, сколько у нас лошадей?! – сказал Василий, обидевшись, что его ЗИС-101 назвали санями.

– Ну и что толку с твоих лошадей?! Тебе ещё плутать и плутать по дороге килoметра четыре… а я прямиком! А на зимней дороге мало ли что случается! Недолго и в овраг съехать, и в сугробе застрять. Ты не на полозьях, а на резиновом ходу.

– Так куда же нам?

– Так я ж и говорю: поезжай по этой дороге. Только не сворачивай ни вправо ни влево… а там развилки такие будут, не соскучишься! Ну, бувайте… Не прощаюсь… Могёт быть, ещё свидимся…

– Неужели мы так сильно заблудились? – пробормотал Василий.

Михайлов, приоткрыв один глаз, сонно спросил:

– Ну что? Скоро там?

– Скоро, скоро, – весело ответил Василий. – Уже к Подольску подъезжаем.

По скользкой зимней дороге Василий вёл машину очень осторожно, и к городу мы подъехали минут через двадцать. Сначала показались деревянные строения, люди. Потом мы увидели трубы местной ТЭЦ. За машиной с лаем устремился огромный чёрный пёс. Он не лаял, а просто бежал рядом и никак не хотел отставать. За ним наперегонки неслась стая ворон и громко каркала.

– Чертовщина какая-то, – ругнулся Сергей Владимирович. – Неужели тот дед нас послал не в ту сторону?!

Но вскоре чуть в стороне от дороги возник большой щит, на котором огромными буквами было написано:


ПОДОЛСК


– Дикость какая-то, – проговорил Василий. – Совсем недалеко от Москвы, а такая безграмотность.

9.

Мы въехали в этот странный городок и словно оказались в другом мире. Уже стало светло и мои часы показывали половину девятого. Причудливо заиндевевшие деревья и огромные сугробы по обеим сторонам дороги делали картину сказочной. Зима здесь была в самом разгаре.

Подъезжая к городу, я всё больше удивлялся тому, как резко изменилась погода. В буран такое путешествие могло затянуться надолго. Ведь от Подольска до Москвы и по хорошей дороге не менее часа езды! То и дело навстречу попадались какие-то допотопные грузовики, каких в Москве мы уже давно не видели: не то полуторки, не то трёхтонки, сани, запряжённые лошадьми. Люди в больших тяжёлых тулупах ехали, не обращая на нас никакого внимания. Будто мы попали в павильон «Мосфильма», где снимался фильм о прошлом. Всё вокруг было белым… Ветер поднимал снежные вихри, крутил, гудел, задувал в салон машины.

Снег, видимо, здесь шёл давно, и мы просто въехали в эту полосу снежных вихрей и заносов. Его навалило столько, что на одной из улиц мы забуксовали. К счастью у Василия оказалась сапёрная лопатка. Он расчистил дорогу под колёсами, я вышел из машины и немного подтолкнул её, и наш хвалёный ЗИС-101, выскочив из ледяной ямки, поехал дальше.

– Чего мы сюда заехали? – забеспокоился Сергей Владимирович.

– А как же ты в Москву попадёшь, если не через Подольск, – откликнулся Фёдоров. – Чёрт, как пить хочется. Трубы горят. Может, Василий остановится и я наберу снега?

– Так и простудиться недолго. Потерпи уж немного!

Вскоре мы снова остановились, потому что впереди скопилось много машин и образовалась пробка. За нами тут же выстроилась целая очередь, и мы оказались запертыми на узкой дороге с двух сторон: ни вперёд ни назад! Кто-то истошно гудел, требуя, чтобы освободили путь, кто-то пытался по обочине объехать пробку. Повторялась ситуация, что была у нас недавно, когда мы в Москве выезжали с Кузнецкого моста на Театральную площадь.

Василий вышел из машины и, увидев неистово свистевшего кому-то милиционера, крикнул:

– Эй, сержант, подойди-ка сюда!

Расчёт был на то, что милиционер обратит внимание на машину. На таких ездили высокие правительственные и партийные бонзы. Но куда там! Какое-то время милиционер просто не обращал на него внимания, а потом, взглянув на настырного Василия, рявкнул хриплым простуженным голосом:

– Куда прёшь, ёлки-моталки! Не видишь, что впереди делается?

Василий что-то пытался ему сказать, перекрикивая шум машин и крики раздражённых людей, мол, здесь люди государственные, но милиционер его не стал слушать. Выругался и грозно взмахнул жезлом, мол, если не отстанешь, хуже будет.

– Что случилось? – спросил Михайлов у Василия, когда тот вернулся к машине.

– Мне, кажется, он чего-то не понял, – сквозь зубы проговорил тот.

– Ничего страшного. Сейчас он у меня всё поймёт! – улыбнулся Михайлов и вышел, для чего ему пришлось выталкивать и задремавшего Фёдорова.

Порыв ветра сорвал с его головы каракулевую шапку, которую я с трудом догнал у ног милиционера.

Михайлов натянул шапку до ушей и решительно направился к регулировщику.

Шеф пытался что-то доказывать ему, а тот взглянул на него без малейшего уважения.

– И чего ты размахиваешь своей красной книжечкой? Как я тебя пропущу? По воздуху, что ли?! – Потом отвлёкся на водителя полуторки, который решил проехать по обочине: – Куда прёшься, мать твою… Там уже двое таких умников стоят, выехать на дорогу не могут.

Константин Михайлович растолкал Фёдорова.

– Я так понимаю, что нам нужно вмешаться.

– А? Что? – сонным голосом спросил Фёдоров.

– Выходи! В этом чёртовом Подольске пора и власть употребить!

– Какая к чёрту у нас власть? Щёки только раздуваем, – пьяно пробормотал Александр Александрович. – К тому же, этот доходяга-регулировщик мало чем может помочь. Не остановит же он снегопад!

Они вышли и подошли к милиционеру.

Невысокий паренёк в кожаных сапогах, тоненькой шинели и почему-то в фуражке, не обращая внимания на подошедших к нему солидных мужчин, продолжал что-то кричать водителю полуторки:

– Куда прёшь, ёлки-моталки! Я же тебе говорю, ты там не выедешь из кювета! И цепи на колёсах не спасут! Снега навалило много, да и когда чистили дорогу, туда сваливали! Стой, говорю тебе, и жди!..

Люди ругались матом, проклинали всё на свете, власти, погоду, шли к машинам, глушили двигатели, залазили в кабины и закрывали двери. Через несколько минут в кабине становилось холодно, как на улице, и они сидели, не зная, как выбраться из этого плена.

Корифеи отечественной литературы пытались что-то доказать тщедушному милиционеру, но потом поняли, что он ничем помочь не в состоянии.

– Да как же я вас проведу, ёлки-моталки! – кричал милиционер простуженным голосом. – Снежные заносы, стихийное бедствие! Что я могу поделать? Ну и что, что вам нужно срочно в Москву… Да пошли вы… Будь вы хоть… – Он не смог придумать, с кем сравнить этих высокомерных столичных типов, думающих, что им всё дозволено. – Всё застряло, – продолжал милиционер. – Если и проедете как-то по обочине, придётся спускаться в кювет, а оттуда не выберетесь. Грузовая машина буксует, а другую развернуло поперёк дороги. Ждём тягача.

– Тогда помогите развернуться! – потребовал Симонян. –  Мы поедем по другой дороге. Этак мы и до вечеру не доберёмся до Москвы.

– По такой погоде вряд ли доберётесь, – равнодушно прохрипел милиционер. – Я слышал, дорогу вообще закроют.

– Как закроют? – не понял Михайлов.

– На время стихийного бедствия… Как-никак, а без кака никак, – попытался пошутить милиционер и сильно закашлялся.

– Может, предъявить документы… – предложил Фёдоров, доставая из кармана депутатское удостоверение.

– Да не нужны мне ваши доку?менты, – небрежно отмахнулся милиционер. – Много вас тут всяких ездит. А кто вы такие – это мне без разницы. Просто я вам от души советую: стойте. Скоро придёт тягач, развернёт грузовик, и проедете.

– И долго ждать? – спросил приунывший Михайлов.

– А хрен его знает! – ответил милиционер, которому уже надоели эти высокомерные чинуши.

– И что же, мы должны здесь замерзать на дороге? – возмутился Михайлов.

– Зачем же замерзать? – удивился милиционер. – Солидные люди, а рассуждаете как малые дети – честное слово! Вон гостиница. Машину на тротуаре оставьте, чтоб никому не мешала, и идите отдыхайте, пока снегопад не закончится. Это столпотворение, может, на несколько дней затянется!

Мы посмотрели туда, куда указывал милиционер. И точно – недалеко стояло покосившееся двухэтажное строение, на котором красовалась вывеска:


Гостиница «Красная»


Фёдоров принялся было возмущаться, мол, что за «Красная» и будут ли там ещё номера, но Симонян успокоил всех:

– Товарищи, похоже, милиционер прав. Надо сматывать удочки, пока нас самих не занесло снегом.

Мы с трудом въехали на тротуар, протиснулись между деревьями и, нарушая правила движения, что, кстати, теперь делают все, подъехали к главному входу гостиницы. У дверей мужчина широкой деревянной лопатой очищал от снега участок тротуара и ворчал:

– Я его сгребаю-сгребаю, а он всё идёт и идёт! И где правда, я вас спрашиваю?!

В тамбуре мы долго отряхивали с себя снег веничком и только потом вошли.

В небольшом холе обстановка была убогой. Стол, несколько стульев, старый продавленный кожаный диван и, что меня особенно удивило, радио-тарелка, висящая рядом с портретом Сталина. Радио что-то бубнило, но то ли из-за того, что динамик был неисправен, то ли картон резонатора был порван, но разобрать, о чём говорил диктор, было совершенно невозможно. На белых стенах под стеклом висели какие-то выписки из приказов, что-то ещё. Разглядывать не было ни сил, ни желания.

За перегородкой сидела полная женщина и что-то искала в журналах, лежащих перед нею.

Роль руководителя взял на себя Михайлов. Он представился женщине, сидящей за окошком, на котором красовалась надпись:


Администрация


Его имя не произвело никакого впечатления на эту полуграмотную, по всей видимости, женщину, что, конечно, огорчило Сергея Владимировича.

Мои часы показывали половину десятого утра, а в холле кроме этой женщины не было никого. Это было довольно странно.

Сергей Владимирович как всегда витиевато стал объяснять, кто мы и как здесь оказались, попросил изыскать возможность и найти четыре номера.

– Три одноместных и один двухместный, – уточнил он. – Пожалуйста… Мы очень устали и хотим спать…

Но женщина его или плохо слушала, или просто не слышала. Она никак не отреагировала, продолжая что-то искать в толстом журнале.

Михайлов повторил свою просьбу, но уже с некоторым раздражением:

– Любезная! Я же вам сказал… Повторяю, нам нужны…

Толстуха посмотрела на него, как на инопланетянина.

– И чего ты здесь кричишь? – неожиданно низким голосом проговорила она. – Не глухая, слава Богу! Какие четыре номера? У нас и одного нет! Вы пьяны, что ли?! Устали они! Только день начался, а они уже устали!

– Так и куда же нам деваться? – возмутился Михайлов.

– Этого я не могу знать… Куда деваться, куда деваться… Вот Маланья Прокопьевна комнату сдаёт. Там можно непогоду у неё переждать. Я и адрес могу дать.

– Да вы что? – возмутился Михайлов. – Какая Маланья, какая комната?! Я сейчас позвоню вашему начальству!..

– Вы не кричите, товарищ! Не кричите. Мы на работе. Мы – советские служащие, и вы не баре! Какие в нашей гостинице номера? Это у буржуев номера! У нас номеров отродясь не было! – Она стала лихорадочно листать свою книгу. Потом, обрадованная, взглянула на Михайлова, считая его самым главным. – Сколько вас?

– Пятеро.

– Вот как раз есть пять мест в тринадцатом номере. Комната на восемь человек. Трое командировочных вчерась заселились. Серьёзные мужчины, так что уживётесь. Правда, они уже ушли… Если хотите, занимайте. Только заполните анкеты, данные паспортов, командировочные удостоверения…

– Какие, к чёрту, командировочные удостоверения?! – не удержался Фёдоров. – Вы не видите, кто перед вами?!

Перепуганная толстуха протянула ему пять листков, которые нужно было заполнить, и сказала:

– Ладно уж с командировочными удостоверениями, но паспорта-то у вас есть? И не кричите на меня! Я при исполнении!

Фёдоров взял листки, гневно взглянув при этом на толстуху, и раздал нам.

Мы молча принялись за работу.

Сверив заполненные бланки с паспортами и взяв оплату за сутки, толстуха повела нас в тринадцатый номер, который располагался на втором этаже.

– Заходите, – сказала она, открывая дверь. – Только ж смотрите тут – не того.

– Чего – не того? – не понял Фёдоров.

Женщина сказала миролюбиво:

– Вы, как я посмотрю, выпимши, а у нас тут… не положено. Если кто дебоширит, мы милицию кликаем, так чтоб тихо у меня...

– Ну, что вы! – успокоил её Михайлов! – Да мы же культурные люди, как вы могли подумать?

– Вот на прошлой неделе тоже культурные тут останавливались, навроде вас – один, так даже и в очках. Так после них полотенец пропал и две наволочки. Культурные! Знаем мы вас!..

– Помилуйте, мадам, но мы же порядочные люди! Разве не видно?! – улыбнулся Константин Михайлович.

– Какая я тебе мадам? – возмутилась толстуха. – Я, если хотите знать, советская служащая! – Она уже собиралась уйти, но вдруг остановилась. – И, кстати, насчёт мадам: чтоб не приводили сюда этих самых мадамов. У нас с этим строго!

Симонян искренне изумился:

– А что, бывали случаи, когда приводили?

– Только и делаю, что выгоняю шлюх с первого этажа. Всякий стыд потеряли! Через окно лезуть.

– Я представляю! – рассмеялся Константин Михайлович. – Нет-нет, уважаемая! Не беспокойтесь, пожалуйста, мы не такие. К тому же мы на втором этаже!

– Ну, вот и славно, – сказала администратор и пошла было к выходу, но её остановил Фёдоров.

– Постойте! – воскликнул он. – Где у вас можно попить водички. Уж очень пить хочется. И ещё: я в коридоре туалета не заметил. Неужто на первом этаже?

– Так вам уборная, что ль? – переспросила толстуха. – Так откуда ж ей быть на колидоре-то, если она во дворе стоит.

– Как то есть во дворе? – подавленно спросил Фёдоров.

– Да так! – она подвела нас к окну и показала на продолговатый деревянный домик во дворе гостиницы. – Всё как у людей, разберётесь! А вода – вот в графине. Давеча сама наливала из кранта.

Женщина, наконец, ушла, плотно прикрыв за собой дверь, и мы остались в просторной комнате на восемь кроватей. Посреди – круглый стол, на нём графин с водой. Рядом – два гранёных стакана и большая стеклянная пепельница.

Два окна комнаты выходили во двор, и было видно, что снегопад не прекращается.

Константин Михайлович подошёл к окну и закурил. Он был совершенно спокоен.

Михайлов, не найдя в комнате шкафа, разделся, аккуратно повесив вещи на спинку стула, и лёг.

– Вы как хотите, а мне нужно хотя бы пару часов поспать.

– Кто же против? – сказал Александр Александрович и, раздевшись, тоже полез под одеяло.

Бессонная ночь в баньке сказывалась, и все хотели спать, тем более что торопиться было некуда.

Мне досталось место у самого окна. Яркий дневной свет мешал, и я укрылся одеялом с головой.

Минут через двадцать Михайлов и Фёдоров уже спали, а Симонян, раздеваясь, тихо произнёс:

– Между прочим, когда во время войны товарищ Сталин выезжал на позиции в район Ржева, жил в условиях похуже, чем здесь у нас. И туалет у него тоже был во дворе!

Это сообщение меня утешило.


Мы проспали весь день и к вечеру страшно проголодались.

Не вставая с постелей, стали думать, куда бы пойти поесть?

– Подозреваю, в этой дыре не найти пристойного ресторана, – грустно сказал Симонян. – Если столовую найдём – и на том спасибо.

– Предлагаю другое решение, – деловито произнёс Михайлов. – Сядем в м-м-машину и рванём в Перекройкино. Сейчас восемнадцать часов. В девятнадцать тридцать будем у меня.

– Опять ехать по морозу, – лениво протянул Симонян. – А снег? А заносы? Ещё застрянем в дороге.

– Не ночевать же здесь? – удивился Михайлов.

– Нет, ночевать здесь я не хочу, – категорически заявил Фёдоров. – Едем!

– Паша, вставай, – скомандовал мне Михайлов, – мы единогласно приняли решение ехать!

Я бы повалялся ещё, но – делать нечего, пришлось вставать.

Симонян спросил, продолжая лежать:

– Почему «единогласно»? А меня спросили? Я, например, против!

Михайлов чертыхнулся:

– Костя, ты вечно идёшь не в ногу с коллективом! Тогда будем считать, что принято большинством голосов! Посмотри: вот и мой Паша тоже – «за»!

Симонян возразил:

– Что-то не похоже, чтобы он был «за»! Судя по его виду, он просто подчиняется грубому произволу. А мы ещё Василия не спрашивали.

– Кстати, где он? – спохватился Михайлов.

Симонян сказал:

– Так ведь туалет-то во дворе.

– Смотрите, – заметил я. – Его куртка и шапка  висят, – я кивнул в сторону вешалки.

– Да ты одевайся, одевайся! Сейчас вернётся Василий, и поедем!

Симонян нехотя начал одеваться.

Но Василия всё не было.

– Может, он по бабам пошёл? – спросил Константин Михайлович.

– По бабам? – с тревогой спросил Михайлов. – И что мы теперь будем делать?

Мы вышли в коридор и направились к лестнице. Здесь никого не было, как и утром.

– Не пойму, – спросил Фёдоров, – куда мы идём?

– Я полагаю, на поиски Василия, – ответил Симонян. – Мы ведь собираемся через полтора часа быть на Серёгиной даче.

Спросили у толстухи, которая по-прежнему сидела за стеклом и что-то искала в своём журнале. Выглянули на улицу. Машина стояла на месте, заметённая снегом, а Василия не было.

Делать нечего – пошли в столовую.

– Я так понимаю, – сказал Симонян, обращаясь к Михайлову, – ты уже сегодня Марусе звонить не будешь?

– Ну, Василий, – прорычал тот, – попадёшься ты мне! Уволю!

После незамысловатого рабоче-крестьянского ужина мы вышли из столовой и ещё раз спросили толстуху с грубым низким голосом. Но разговаривать с нами она не хотела и только проворчала:

– Ходют тут всякие, всех и не запомнишь. Я вам не нанималась за всеми смотреть!

Я взглянул  на стену, где висел странный плакат:

Вместо всем известной женщины в косыночке, приложившей палец к губам, был изображён мужчина пролетарского вида, который, сурово нахмурив брови, грозил пальцем. А ниже – призыв:


НЕ ПРОГОВОРИСЬ!


– Ложимся и спим до утра, – сказал Фёдоров. – Я спать хочу.

– Принято! – сказал Симонян.

– Вы же говорили… – возмутился Сергей Владимирович.

– Ну, говорили-говорили! Но я же не знал, что такая погода! А после ужина меня и вовсе разморило. Кто нас гонит в спину? У нас вся жизнь впереди!

Вспоминаю его слова и думаю теперь: а ведь жить ему тогда оставалось меньше четырёх лет!

Когда мы вернулись в номер, увидели странную картину: Василий в одежде спал на своей кровати.

Симонян наклонился к нему, принюхался и со знанием дела сказал:

– Пахнет отнюдь не коньяком.

Фёдоров сказал с брезгливостью:

– Что они тут только гонят?

– А что? Нормальный самогон! – откликнулся Константин Михайлович. – Я пил, и очень даже ничего.

Михайлов подошёл к Василию и стал трясти его за плечи.

– Ты что натворил, мерзавец? – кричал он.

Василий проснулся, глянул на шефа мутными глазами и только и смог проронить:

– Сергей Владимирович!.. Будь человеком – не увольняй!.. У меня жена… Детки малые…

– Жалко мужика, – сказал Симонян, раздеваясь. – Ты его уволишь, а он и вовсе сопьётся.

– Уволил бы давно, – с досадой произнёс Михайлов. – И совсем не за это… Да только уже привык к нему!


На следующее утро проснулись рано. Василий утверждал, что ничего не помнит, и просил простить его. Он уже прогрел двигатель и был необычайно суетливым и услужливым.

– Едем! – скомандовал Михайлов.

– Может, для начала зайдём в столовую и чаю попьём? – предложил Фёдоров.

– Нет уж! У меня попьём. Я позвонил Марусе, она к на-нашему приезду блинов нажарит. А если захотите, то у меня и кофе найдётся!

– С коньяком, – вставил Фёдоров.

– Я бы предпочёл всё-таки с армянским, – сказал Симонян.

Настроение у всех было весёлым и решительным.


Вскоре мы уже мчались по заснеженной дороге по направлению к Москве.

У дачи Василию не пришлось выходить из машины. Стоило ему только просигналить, как по ту сторону забора появился Петрович и, приветливо помахав рукой, чего прежде никогда не делал, стал открывать ворота.

Михайлов, удивившись его поведению, тихо проговорил:

– Какой-то уж больно шустрый сегодня Петрович. Навеселе, что ли?

– А если и навеселе, – возразил Симонян, –  ты его прости. Такой праздник – грех не выпить!

Я потом вспоминал каждую мелочь, но наверняка вспомнил лишь десятую часть того что было. Или сотую.

Чересчур общительный Петрович – это объяснялось легко: выпил человек… С кем не бывает?!

Но, выйдя из машины, я привычно огляделся. Что-то было не так. Даже не знаю что, но что-то было непривычным. Беседка вроде бы та же самая, только что-то с ней не так. Про собачью конуру я уже потом вспомнил, когда события стали развиваться невероятным образом, а тогда просто взглядом по ней скользнул, отметил на уровне подсознания нечто необычное, тотчас же отмёл эту ненужную информацию и направился за всеми в дом.

Петрович лопатой чистил от снега дорожку к дому.

– Уж больно ты резвый сегодня, как я погляжу, – сказал ему Михайлов насмешливо.

– Зима ноне такая, что тут, ежели не шевелиться, заметёт по самые никуда.

Маруся встретила нас на пороге и сказала, что заждалась и думала, уж не случилось ли чего.

– Всё хорошо, Маруся, всё хорошо! – сказал Михайлов. – Попарились в баньке, но потом из-за снежных заносов застряли в Подольске, чтоб ему пусто было!

– Да чем же вам Подолск-то не понравился? – удивилась Маруся.

Я вздрогнул тогда при словечке «Подолск», оглянулся на шефа и на гостей. Никто ничего не заметил.

Хозяин принялся объяснять, что он терпеть не может, когда туалеты во дворе, а в гостиницах номера на восемь человек. И тут же вспомнил:

– Маруся! Свари нам кофе! С коньяком, разумеется! – оглянувшись на Симоняна, добавил: – армянского у нас не водится, так что не обессудь – будет французский.

– А покушать не хотите ли? – спросила Маруся.

– Покушать – это святое дело! – сказал Михайлов. – Но сначала нужно прийти в себя от пережитого, выпить кофе с коньяком.

Фёдоров уточнил:

– С большим количеством коньяка.

– Можно и с большим, – согласился Михайлов. – Да, и блинчики свои давай сюда!

Маруся рассмеялась. И я вдруг увидел, что её глаза были зелёными!

– Вы пока располагайтесь тут, – сказала она, – а я всё устрою.

– Хороша была банька, – подытожил Михайлов, – да уж больно далеко. Пока доедешь, всё удовольствие растеряешь. Можно и здесь такую построить…

– А речку с прорубью ты тоже проведёшь к себе на дачу? – спросил Фёдоров. – А снег на берегу? А морозную ночь?

– Тут ты прав, – согласился Михайлов. – Такого ни за какие деньги не купишь, но уж больно всё-таки далеко.

– А мне всё понравилось, – сказал Симонян. – И то, как вы меня в прорубь окунали, и как мы плутали по лесу, в котором то и дело падали деревья под тяжестью снега! Будет что вспомнить!

Все расположились в столовой.

Мария Николаевна принялась накрывать на стол.

Кофе и коньяк произвели на нас такой ошеломляющий эффект, какого никто и не ожидал.

– Вот это она самая и есть, – сказал Михайлов, глядя на меня и улыбаясь.

– Кто – она, Сергей Владимирович? – не понял я.

– Жизнь, Паша, жизнь! Я про неё говорю.

Фёдоров сказал:

– А по мне коньяк и без кофе хорош! А ну-ка Серёга, плесни-ка мне ещё.

Михайлов придвинул к нему бутылку и сказал:

– У нас – самообслуживание. Но только ты смотри – не очень!

Михайлов подошёл к окну и, раздвинув шитые золотым узором бордовые шторы с торжественными кистями, посмотрел во двор. Я ещё подумал: «Что за чёрт?! Бордовые шторы всегда висели  на втором этаже, а синие – в гостиной. Чего их перевесили?».

Сосны, покрытые хлопьями белого снега, сверкали на ослепительно ярком солнце.

– Мороз и солнце! День чудесный! – произнёс он. – Паша, ты только погляди, как прекрасен этот мир!

Я подошёл к окну. Мир и в самом деле был прекрасен. Мой взгляд упал на ажурную беседку, стоявшую под шапкой белого снега, и вдруг мне показалось, что и здесь что-то не так: вокруг беседки росли четыре огромные сосны. Странность заключалась в том, что сосен теперь росло не четыре, а пять. Я понимаю, если бы их было меньше. Можно было бы предположить, что Петрович по пьяному делу одну срубил. Но в том-то и дело, что теперь их было больше. Получается, пока мы уезжали, пятая и выросла.

Я тогда подумал: «Это, наверное, коньяк на меня подействовал. Да и глупо всё – не мог же я, в самом деле, запомнить, сколько тут растёт сосен. Я думаю, их там никто не считал. Одною больше – одною меньше… Какая разница!».

Мы пили кофе с коньяком, ели блины Марии Николаевны, и гости нахваливали «хозяюшку».

– Маруся, ты там Василия покорми на кухне, – сказал Михайлов. – Он у нас вчера пострадал малость.

Я смотрел в её добрые зелёные глаза, и мне казалось, что понемногу схожу с ума. Раньше её глаза казались мне ярко-голубыми.

– А что это, Маруся, у тебя глаза словно бы заплаканные? Не обидел ли кто? – спросил Михайлов.

– У меня? Заплаканные? – удивилась Маруся и рассмеялась. – Да ничего подобного! Кто меня может обидеть?

– Может, и не заплаканные, – сказал Михайлов, угощаясь солёным груздем, – но какие-то не такие.

– Дорогая, дорогая!
Дорогой мой, дорогой!
Ты какай-то не такая,
Я какой-то не такой,

– дурачился Константин Михайлович.

– О чём ты, Серёга?! Глаза Марии Николаевны прекрасны! – сказал Фёдоров и налил в рюмку коньяк. Потом взял бутылку и стал её рассматривать. – Это ж надо: фигурная, с медалями… «Наполеон». Но уж если честно говорить, армянский коньяк мягче, приятнее. Этот резкий какой-то. А глаза у Марии Николаевны прекрасные!

– Вот-вот! – сказал Симонян. – Прекрасные зелёные глаза, что ты в них нашёл такого необычного?

Михайлов с каким-то сомнением покачал головой и сказал задумчиво:

– Глаза как глаза… И Петрович будто навеселе сегодня. Вот что значит – меня долго не было. Стоит только отлучиться, как что-то меняется… – Затем, обращаясь к гостям, решительно заявил: – Погуляли мы, порезвились, а теперь пора и за дело приняться. Пошли в гостиную!

– Я готов! – сказал Симонян. – За какое?

– За серьёзное! – уклончиво ответил Михайлов. – Только за-за-захватим выпивку. Как же без неё?!

– Да ты не томи, какое ты там ещё новое дело затеял? – спросил Фёдоров.

– Дело – очень ответственное и важное, – сказал Михайлов и встал, держа перед собою рюмку. – Выпьем, товарищи, за здоровье нашего дорогого Иосифа Виссарионовича Сталина!

Все встали – потому что не встать было нельзя, и дружно выпили, потому что не выпить тоже было нельзя.

И в этот момент кто-то позвонил в калитку. У нас был электрический звонок – большая редкость по тем временам.

– Мария Николаевна, – произнёс Михайлов почему-то официальным тоном, – посмотрите, будьте любезны, кто там пришёл?

10.

Некоторое время спустя на пороге гостиной возник уже упоминавшийся мною Александр Авдеин – писатель, в прошлом обласканный Сталиным, потом впавший в немилость и прощённый и теперь снова навлёкший на себя высокий гнев. Все понимали, что большая критическая статья в газете не могла появиться без того, чтобы редакция не получила на это высочайшую специальную директиву, напоминающую команду «Фас!». А вмешиваться в подобных случаях было делом чрезвычайно опасным даже таким мэтрам, каковыми являлись в то время Михайлов и его гости.

Тот день преподносил всё новые и новые сюрпризы. Всё вокруг было узнаваемым, но в то же время чем-то необычным: вот беседка, вот Шарик, вот его будка, вот портьеры, вот, наконец, Петрович и Мария Николаевна… Всё почему-то казалось мне каким-то неуловимо другим. Едва уловимые отличия я находил во всём, что окружало. Но тогда я ещё не мог сформулировать, что именно показалось мне странным. Словно мы находились в другом мире. Может, и мы, того не замечая, выглядели иначе? Но Сергей Владимирович как всегда заикался, Александр Александрович много пил, а Константин Михайлович, подражая Сталину, курил трубку, набивая её любимым табаком вождя из папирос «Герцеговина Флор». И всё же что-то в них было не так.

Старый, непонятного цвета костюм на неожиданном госте выглядел так, словно хозяин давно вырос из него: пиджак слишком короток, галстук бабочкой, короткие брюки, какие-то несуразные коричневые ботинки, почему-то с белыми шнурками. Но при этом всё безукоризненно выглажено. Из нагрудного кармана пиджака торчал белый платочек, а от него самого, словно от клумбы, несло дешёвым цветочным одеколоном.

– Здрасте! – сказал Александр Остапович с порога и, неловко изображая особенную радость, воскликнул: – О! Да я вижу, все уже в сборе! Ну, что же, с праздником вас, с праздником, дорогие товарищи!

Как будто он затем только и приехал из Москвы, чтобы поздравить всех с днём рождения вождя. Но ведь никто из присутствующих не был с ним в близких отношениях. Конечно, они его встречали в Союзе, но общественный статус их был разным, и потому такая бесцеремонность мне показалась странной. Ну, скажите, разве мог я ожидать такого нахальства и беспардонности от испуганного и затравленного ещё совсем недавно человека?! А здесь – ни смущения, ни извинения, будто он пришёл к близким друзьям, которые только его и ждали, чтобы начать празднование!

Что-то со всеми нами происходило, но что именно, я тогда понять не мог.

– С праздником! – откликнулись все и с удивлением посмотрели сначала на Александра Остаповича, а потом на Михайлова, мол, чего ты его пригласил? У нас такая тёплая компания, и этот клоун в ней – лишний!

Я заметил, как лицо Михайлова чуть передёрнулось в досадливой судороге. Он выразительно посмотрел в сторону Марии Николаевны, словно ища у неё поддержки, и та сказала, обращаясь к гостю:

– Александр Остапович, дорогой! Идёмте-ка на кухню, я угощу вас блинами с майским медком! Поверьте, вы таких не ели.

– Зачем же на кухню? – опешил Авдеин. – Ведь мне назначено время… Я пришёл побеседовать…

Мария Николаевна решительно произнесла:

– Нет-нет, идёмте! Здесь вам не стоит оставаться. У Сергея Владимировича серьёзный разговор с Александром Александровичем и Константином Михайловичем. Попьёте чайку с блинами, подождёте на кухне. Я же не во дворе на морозе предлагаю вам подождать!

Александр Остапович как-то сразу стушевался. Плечи его опустились, в глазах появился прежний страх, и он пролепетал:

– Да-да, конечно! – Потом снова повернулся к Михайлову. – Но вы же обещали переговорить обо мне… Неужели забыли?

– Да не забыл я, не забыл! – ответил Михайлов, отмахиваясь от непрошеного гостя, как от назойливой мухи.

Мария Николаевна вдруг вмешалась в разговор, чего раньше никогда не делала, и в её словах я почувствовал какие-то покровительственные нотки:

– Сергей Владимирович не тот человек, который что-то забывает! Идёмте же!

Александр Остапович продолжал канючить, не обращая внимания на Марию Николаевну:

– Вы же сами назначили этот день, разве не помните?

Честно говоря, я такого не помнил, хотя и присутствовал при его последнем разговоре с шефом. Михайлов просил позвонить. Но, как я уже сказал, в тот день всё представлялось мне не таким, каким должно было быть. Так часто бывает: стоит дать в чём-то слабину, так после с тебя и не слезут.

Михайлов нахмурился и пробурчал:

– Да помню я, конечно, помню… Ну и что? Мало ли я что кому обещаю?! А ты мог бы, между прочим, и предупредить о своём приходе. А сейчас я занят… Видишь, у нас серьёзный разговор…

– Я думал, вашего обещания достаточно, – проговорил Авдеин. – Зачем зря тревожить? Сел на автобус и приехал…

– Но позвонить-то мог… Встретились бы в Союзе. А сейчас ко мне пришли… Я же не говорил конкретного числа! Сказал: «на следующей неделе»…

– Но меня хотят исключить из Союза! – в отчаянии воскликнул Авдеин, театрально протягивая руки к Михайлову.

– Тебя же в сорок пятом только в-в-восстановили! Или снова нашкодил? – грозно спросил тот.

– Я от вас ничего не скрываю! – в сердцах воскликнул Александр Остапович. – Это всё завистники, которым не дают покоя мои успехи, моя слава!

– Послушайте, Александр Остапыч, – вмешался в разговор Фёдоров, выговаривая Авдеину строгим голосом. – Вам не кажется, что вы слишком далеко заходите? Меня в Москве преследовали так, что я не знал, куда от вас спрятаться. Ну, думаю, хоть у Михайлова на даче отдохну от вашей бесцеремонности. Приезжаю, а вы тут как тут! Ну, на что это похоже?! В конце концов, имеем мы право, чтобы хотя бы в этот торжественный день не слышать о ваших проблемах?!

Мария Николаевна снова хотела было увести Александра Остапыча. Обхватив за плечи, подтолкнула его к выходу, но тут вмешался Симонян.

– Друзья мои! – вдруг громко произнёс он. – Давайте пригласим гостя к столу и выпьем за день рождения нашего любимого Иосифа Виссарионовича Сталина!

На минуту в гостиной воцарилась тишина. Кто мог возразить против такого предложения?

Симонян оглядел друзей и, хитро улыбаясь, спросил:

– Или кто-то против?

– Да кто ж против?! – поспешил ответить Сергей Владимирович. – Потом повернулся к Авдеину и изменившимся голосом произнёс: – Присаживайся… В ногах правды нет.

Александр Остапович отодвинул стул и сел к столу, ворчливо при этом приговаривая:

– То гнали, а теперь «присаживайся»! Вас не поймёшь.

– Да что ж ты – шуток не понимаешь!? – нервно рассмеялся Михайлов, но я увидел в его глазах растерянность. Он по-прежнему не знал, что делать.

– Сейчас Мария Николаевна принесёт тебе прибор… А ты пока выпей коньячку.

В его словах чувствовалась язвительность, но Александр Остапович принял рюмку, торопливо выпил коньяк, как пьют алкоголики водку, одним глотком, то ли для храбрости, то ли от избытка нахальства. На его лице появилась решимость, и он готов был броситься на амбразуру. Терять ему было нечего, он понимал, что должно произойти что-то невероятное, чтобы эти трое, от которых так много зависит, вступились за него.

– Ну, вот теперь совсем другое дело, – сказал Симонян. – Человек как человек. Знаешь, как товарищ Сталин характеризует людей, которые не пьют со всеми?

– Как? – спросил Авдеин.

– Он говорит, что у этих людей что-то на уме и верить им нельзя. Человек не должен отрываться от коллектива!

– Тонко подмечено! – кивнул Михайлов и, чтобы никто не усомнился в том, что он хочет и может выпить за товарища Сталина, снова разлил коньяк. – Ты закусывай, закусывай, – сказал он Александру Остаповичу, указывая на шоколад «Красный Октябрь». – Кто отбивается от коллектива, тому у нас нет доверия!

– Но у меня ничего плохого на уме нет, и я хочу, чтобы вы мне поверили! – воскликнул Александр Остапович. – Я всем сердцем… Вы же знаете!

Он снова взял свою рюмку и осушил её одним глотком, не закусывая.

– Да верим мы тебе, верим! – сказал Михайлов. – Ты закусывай, а то домой не сможешь вернуться, а у меня для тебя места нет… Только одна свободная комната.

Мария Николаевна пришла с новой порцией блинов.

Михайлов почему-то недовольно поморщился и произнёс:

– Спасибо, Маруся. Ты пока иди, я тебя если что позову.

Мария Николаевна как-то странно раскланялась, чего раньше никогда не делала, и вышла.

– Так выпьем, что ли? – недовольно спросил Фёдоров, взяв в руки пустую бутылку. – Или больше в этом доме уже ничего не осталось?

– Да пей, сколько хочешь… – Михайлов поставил на стол вторую бутылку коньяка. – Я по случаю купил такие три бутылки, так что пей на здоровье! – Потом, повернувшись к Александру Остаповичу, с укором произнёс: – Я за тебя однажды уже заступился перед Иосифом Виссарионовичем, и он тебя простил. Или ты забыл? Что же ты хочешь теперь? Чтобы я снова к Сталину пошёл?

– Если можно, – робко проговорил Александр Остапович.

Михайлов развёл руками и оглянулся на друзей, словно ждал их поддержки.

– Так ты разве не знаешь, какая была ситуация тогда, и какая теперь? Тогда война была на носу… а сейчас – другие времена, дружок. Я за тебя заступлюсь, а сам следом да в прорубь? Ты этого хочешь?

– Ни в коем случае! – затряс головой Александр Остапович. – Я хочу, чтобы всем было хорошо!

И тут-то шеф произнёс слова, которые меня удивили. Я знал, что Михайлов любит философствовать, особенно после еды или рюмки. Но такого пассажа не ожидал от него услышать.

– Сашок! – сказал он, покровительственно похлопывая Авдеина по плечу. – Послушай, что я тебе скажу! Послушай и запомни! – Потом вдруг посмотрел сквозь налитый в рюмку коньяк на непрошеного запуганного и несчастного гостя. – Сделать, чтобы всем было хорошо, невозможно! Кому-то непременно должно быть плохо! Только тогда и будет кому-то хо-хорошо.

– От этого хорошо! – уточнил Фёдоров с насмешкой.

– Вот именно! – Михайлов поднял палец вверх, словно бы указывая на автора этого афоризма. – А если попытаться сделать, чтобы всем было хорошо, то тогда получится, что всем будет плохо… А это уже нехорошо…

Александр Остапович сам налил себе коньяк, взглянул на удивлённое лицо Михайлова и спросил:

– А как же коммунизм? Вы что же, отрицаете возможность наступления коммунизма, когда счастье будет достоянием всего общества?

Михайлов побледнел, ибо отрицать подобные тезисы было делом опасным.

– Плохо будет международной буржуазии, – нашёлся он. – Она будет злобствовать оттого, что у нас всё хорошо.

Александр Остапович не унимался:

– А когда коммунизм восторжествует на всей планете, тогда кому будет плохо?

Михайлов почувствовал, что его припирают к стенке, и, решив, что рассуждать об этом небезопасно, перевёл разговор на другую тему. Спросил:

– А почему  ты не пьёшь за здоровье т-т-товарища Сталина? Зубы нам тут заговариваешь, а за здоровье Иосифа Виссарионовича пить не хочешь. Ты, не к ночи будь сказано, не троцкист ли часом?

Все рассмеялись, а Александр Остапович встал и торжественно произнёс:

– За здоровье нашего дорогого Иосифа Виссарионовича!

Потом резко сел, скорее упал на стул, и мне показалось, что он уже пьян. Глаза у него затуманились, речь стала путанной.

– Да, да… конечно… – забормотал он, а потом вдруг запел:

В бой за Родину!
В бой за Сталина!
Боевая честь нам дорога!
Кони сытые бьют копытами,
Встретим мы по-сталински врага!
Теперь я вспоминаю ту сцену и думаю: «Что это было? Цирк? Балаган? Фарс?». Умные, талантливые люди вели себя как последние идиоты. Какая-то напряжённость чувствовалась в происходящем, и её нужно было разрядить.

Фёдоров взглянул на Александра Остаповича и решительно произнёс:

– Думаю, что вам, товарищ Авдеин, нужно написать заявление на моё имя. Подробно изложите все свои прегрешения… повинитесь. Я не поп, а то бы сказал: покайтесь! А мы рассмотрим его здесь же, в нашем узком писательском кругу, без предвзятости, объективно, так сказать. Нам завидовать вашей славе не нужно. У нас своя имеется!

– Я готов! – суетливо воскликнул Александр Остапович и громко икнул.

Михайлов понял, что благодаря хитроумному замыслу Фёдорова им представляется шанс избавиться от непрошеного гостя, и решительно сказал:

– Вот и иди к Марии Николаевне. Она тебе даст бумагу, ручку, и пиши! Всё пиши… Во всём признавайся… как на духу…

Авдеин встал, взглянул на своих мучителей мутными глазами, резко повернулся в сторону двери и, мурлыча:

В бой за Родину!
В бой за Сталина!
Боевая честь нам дорога!.. –
и смешно поднимая ноги, словно печатая строевой шаг, направился к Марии Николаевне.

Он ушёл, и все облегчённо вздохнули.

– Ну, почему даже дома я не могу найти покоя?! – с досадой воскликнул Михайлов – Всё было так хо-хорошо! Попарились в баньке, тихо и мирно решили отметить день рождения вождя… Но всегда находятся такие, кто всё испортит!

– Так ты же сам нам объяснял, почему так получается, – улыбнулся Симонян. – Если кому-то хорошо, значит, кому-то другому непременно должно быть плохо. Вот он и явился, чтобы ему не было плохо, а нам не было хорошо.

– Я совсем запутался, – пьяно проговорил Фёдоров, – ему плохо, потому что нам хорошо, и если мы сделаем, чтобы ему было хорошо, тогда нам будет плохо! Ну и логика, вашу мать!.. Почему обязательно кому-то должно быть плохо, если всем хорошо?! Чушь! С такой философией не то что в коммунизме… жить нельзя!

Пока они пытались разобраться, как сделать, чтобы всем было хорошо, снова раздался звонок. Мы переглянулись.

– Проходной двор, – проворчал Фёдоров. – Ты кого-то ещё ждёшь?

– Никого я не ж-ж-жду! – огрызнулся  Михайлов. – Не знаю, кого это чёрт принёс! – Потом  крикнул: – Мария Николаевна! Будьте любезны: посмотрите, кто это ещё к нам пришёл!

– Сейчас! – откликнулась она и пошла открывать дверь.


Некоторое время спустя мы услышали какой-то шум, и вскоре в гостиную ворвался молодой человек. Появившаяся вслед за ним Мария Николаевна отодвинула его локтем и доложила:

– Сергей Владимирович! Да что же это такое?! Зовите милицию! Пусть его заберут! Я его и пускать не хотела, только спросила, что ему надо, так он меня обругал всякими словами.

– Вот что значит не запирать калитку, – пробурчал Фёдоров и налил себе ещё коньяка. – Впрочем, пришёл, и чёрт с ним! Может, и он выпить хочет?!

И вдруг я услышал от Марии Николаевны такое, чего никак не ожидал. Она зло взглянула на Александра Александровича и произнесла презрительно:

– Сидели бы и молчали! Пьёте и пейте себе! Я же вам не мешаю! Привычку завели всякого встречного французским коньяком поить? Не видите, что это хулиган?! Знаете, куда он меня послал? Сказать или…

– Верю, верю, – поспешил успокоить её Александр Александрович. – Потом обратился к молодому человеку: – Вы к кому и почему врываетесь к нам?

– Хочу с Константином Михайловичем переговорить! Неделю пытаюсь к нему прорваться, а он скрывается от меня. Его нет ни в редакции, ни в Союзе! – горячо произнёс молодой человек, снимая шапку и стряхивая с неё снег прямо на ковёр.

– Молодой человек, – строго сказал Михайлов. – Вы что себе позволяете? – Здесь мой дом! Как вы смеете врываться? Вы сами уйдёте, или мне вызвать милицию?!

– Дебоширов у нас не любят, – многозначительно сказал Фёдоров, выпив коньяк и наколов вилкой кусочек лимона, посыпанного сахаром. – Не подумали ли вы, неуважаемый, что с вами не желают разговаривать? Врываться в дома советских граждан, ругаться матом, да ещё в такой праздник, ничем иным кроме как вредительством назвать невозможно!

– Никакой я не вредитель! – воскликнул молодой человек.

Это был высокий блондин в тёплом полупальто с меховым воротником, повязанный белым шарфом, в ботинках на толстой подошве и с синей папкой в руках. Глаза его были с ядовитой зеленцой, а верхняя губа нависала над нижней, что обычно бывает при неправильном прикусе. Приглядевшись, я узнал в нём того самого парня, который поступил в Литературный институт, когда я его оканчивал. Тогда он уже издал свою первую книжку стихов с претенциозным названием «Взгляд в будущее», часто выступал на поэтических вечерах и считался восходящей звездой советской поэзии. Ну, конечно, это был он, тот самый Евтуненко! Но какие у него дела к Константину Михайловичу, я даже не догадывался. Между тем, он продолжал:

– Я – молодой советский поэт и требую…

Приглядевшись к нему, я удивился. Он был какой-то не такой. Конечно, это был он, и в то же время – не он! Впрочем, я ведь его плохо знал.

– Налить ему, что ли? – пьяно предложил Фёдоров и взялся было за бутылку.

– Обойдётся! – рявкнул Михайлов. – Вы кто, молодой человек?

– Меня зовут Евгений Евтуненко, – сказал странный гость, успокаиваясь. – И я – поэт!

– Может, мне Василия позвать? – предложила Мария Николаевна. – Вам что, для полного комплекта ещё одного бездельника не хватает?! Вы здесь пьёте, а я потом должна за вами прибирать! Но мне вполне хватит и вас! Я всё же позову Василия, и мы его быстро спровадим!

Она направилась было к выходу.

– Погодите, – остановил её Михайлов, совершенно не отреагировавший на гневную речь домработницы. – Выгнать его мы успеем. А пока выслушаем. Итак, вы поэт и потому считаете себя вправе вторгаться ко мне в дом?! Так вот: для начала пойдите разденьтесь и стряхните с себя снег. Мария Николаевна, голубушка, покажите этому юному дарованию, где у нас в доме вешалка. – Когда нахал вышел, Михайлов сказал: – Это какое-то наваждение: то один припрётся, то другой.

– Значит, будет и третий, – мрачно проговорил Фёдоров.

Михайлов замахал на него руками.

– Т-т-типун тебе на язык! Какой ещё третий? Тут с этими двумя не знаем что делать.

Вдруг Константин Михайлович, до сих пор молча наблюдавший за нашествием непрошеных гостей, с улыбкой заметил:

– У меня тоже предчувствие такое – к нам позвонит кто-то третий!

– Да что вы, сговорились, что ли?! – недовольно произнёс Михайлов.

Когда юное дарование появилось снова, Михайлов, внимательно оглядев незваного гостя, пренебрежительно ухмыльнулся. На нём был длинный зелёный пиджак в клеточку и широкий ярко-голубой галстук, на котором, ухватив одной рукой ствол зелёной пальмы, улыбалась мартышка, держащая в другой лапе банан. «Пижон», – подумал Михайлов и крикнул поверх его головы в коридор:

– Марья Николаевна! Что это у нас всё нараспашку, каждый кому не лень заходит? Калитку запереть и никого не пускать!

Мария Николаевна возмутилась:

– Так зачем вы ему тогда велели раздеться? Выгнали бы, да и всё! Или вам наплевать на то, что меня этот белобрысый обложил с ног до головы?!

– Выгнать – это мы всегда успеем, – насмешливо повторил Михайлов. – Хочу научить нахала культурному поведению. Молодое дарование, пожалуйста, поздоровайтесь с нами и снова представьтесь, а то я уже забыл, как вас зовут.

– Здравствуйте, товарищи, – громко повторил блондин, театрально раскланиваясь. – С праздником!

– Спасибо! – ответили мы хором.

– Меня зовут Евгений Евтуненко. Вот уже неделю я не могу добраться до Константина Михайловича Симоняна. В ноябре сдал в редакцию журнала, где он главный редактор, свои стихи, но так и не дождался ответа! Стихи на самую злободневную тему: о врачах-убийцах… о космополитах… Если сейчас их не опубликовать, кому они будут нужны, когда пройдёт кампания борьбы с этими сволочами, мешающими нам жить?! Дорога ложка к обеду! Вы, Сергей Владимирович, меня уже слышали как-то раз на вечере поэзии во Дворце культуры авиаторов, – сказал нахал.

– Охотно допускаю, – сказал Михайлов. – Но почему-то не запомнил. Не было признаков, по которым бы я вас мог запомнить. – Обернувшись к Симоняну, он почтительно спросил: – А вы, Константин Михайлович, каким образом имели честь узнать этого молодого нахала? Теперь понимаю, каково вам приходится на должности главного редактора. Вам молоко за вредность не дают?

– Не дают… – отозвался Симонян.

– Да, – протянул Михайлов, – судя по грустному лицу товарища Симоняна, знакомство с вами  не доставило ему удовольствия.

– Именно так, – подтвердил Симонян. – Дело в том, что этот лихой борзописец имеет способность откликаться на любые события, не пытаясь в них разобраться.

– Да как вы смеете! – закричал блондин.

– Смеем, смеем, – заверил его Михайлов. – А будете кричать, мы вам быстро на выход укажем.

Появившийся на крик Василий спросил, не нужно ли чего?

Он взглянул на худого долговязого блондина так, что тот поёжился. Нет, ему не хотелось бы иметь с этим орангутангом дело.

– Ты далеко не уходи, – сказал Михайлов. – Нам тут с ним недолго осталось выяснять отношения. – Потом, повернувшись к Константину Михайловичу, спросил: – Так что он тебе сдал в журнал, Костя?

Симонян усмехнулся:

– Понимаешь в чём дело? У этого, с позволения сказать, поэта нет своей позиции, и боюсь, уже никогда не будет! Если сейчас к власти придут белогвардейцы или на трон сядет Николай Третий, он точно так же будет воспевать новую власть, как сейчас советскую.

– Но это ложь! – воскликнул Евтуненко.

– Ничуть, – спокойно ответил Симонян.

Михайлов усмехнулся.

– Он что, хвалит космополитов и превозносит врачей-вредителей?

– Нет! Он ругает! Проклинает на чём свет стоит!

– Тогда почему ты его не печатаешь? – поинтересовался Фёдоров. – Может, ты сам стоишь на антисоветских позициях?

– Да нет! Он же ругает не убийц, а всех врачей!

Константин Михайлович разволновался, и, достав свою трубку, стал чиркать спичкой.

– А можно и мне слово молвить? – спросил блондин.

– Можно, можно, – ласково ответил ему Михайлов. – Скажите, а мы послушаем.

– Вот вы сейчас разыгрываете спектакль, концовка которого мне наперёд известна. Я стою перед вами, а вы мне даже сесть не предложили, издеваетесь надо мною. А потом выставите за дверь с насмешками, а ваш Василий ещё и пинком поддаст под зад.

– Это он может, – кивнул Михайлов. – Грубиян ещё тот. Фронтовики они, знаешь, все такие – привыкли бить фашистов, что с них возьмёшь?

– Но я не фашист! – воскликнул блондин, гневно сверкая глазами.

– Кому надо разберутся, фашист ты или не фашист, – сказал Фёдоров и опустошил ещё одну рюмку. – Пришёл сюда, понимаете ли, тень на плетень наводить! Мы Константина Михайловича знаем! А ты кто такой? Что ты сделал, чем заслужил, чтобы тебя за стол пригласили сесть? Врывается, понимаете ли, сюда без приглашения, портит нам праздник и ещё требует какого-то особого обращения!..

В это время в комнате появился Авдеин, о существовании которого мы к тому времени уже успели забыть.

– Ну, что ещё? – спросил его Михайлов.

– Я сейчас подумал: а не написать ли мне письмо на имя товарища Сталина?!

Симонян сказал:

– Пишите пока на имя Фёдорова. Дела, что ли, другого нет у товарища Сталина, кроме как ваши письма читать…

Авдеин попытался что-то спросить, но Михайлов попросил меня вывести его, что я и сделал.

– Я хочу донести до людей своё поэтическое слово, а вы спектакль разыгрываете… разве так можно? – продолжал канючить блондин, пока мы разбирались с Авдеиным.

– Ладно… Говорите – спектакль?! Но мы – в-в-власть, а не вы. И хозяин здесь я, а не вы! А со мною рядом – мои боевые товарищи, поскольку у нас к штыку приравняли п-п-перо, – он показал на засыпающего Фёдорова и скучающего Симоняна. – А в-в-вы, молодой человек, здесь – лишний! Это наш мир! Да что вы всё время держите эти листки?

– Это мои стихи…

Михайлов взял листки и толкнул в бок дремлющего Фёдорова:

– Проснись! Ты послушай! Послушай, тогда лучше поймёшь, кого мы приняли в наш Союз! Нет, как вам это нравится?!

И стал распевно читать вслух, странное дело, почти не заикаясь!

…Позор вам, люди в белых халатах!
Вы – врачи-палачи, чьей вины
Не искупишь уже никакими благими словами!
Пусть сильнее разверзнется бездна под вами!
Некоторое время в гостиной царила тишина. Даже Фёдоров, казалось, протрезвел и смотрел с изумлением на блондина. Потом Сергей Владимирович спросил:

– Как вам такие вирши, друзья?

– А ведь стишок-то – антисоветский, – многозначительно сказал Фёдоров.

– Почему антисоветский? – возмутилось молодое дарование.

– А ты помолчи, парень! – грубо оборвал его Фёдоров. – По-твоему, выходит, все врачи у нас только и делают, что убивают людей?

– Но я не имел в виду всех, я имел в виду только вредителей!

Симонян возразил:

– А этого вовсе не следует из вашего стихотворения. У вас – все врачи – палачи, а вы стоите над всеми и гневно всех клеймите! Да кто вы такой? Откуда взялись на нашу голову?

И в это время раздался звонок. Все оглянулись в сторону тумбочки, на которой стоял красный телефонный аппарат с позолоченным гербом Советского Союза.

– Правительственный, – шёпотом сказал Симонян. – Я так и знал…

Звонок повторился, и только тогда потрясённый Михайлов подошёл к тумбочке.

– Накликал, мать твою, – тихо проговорил Фёдоров.

– Да уж, – покачал головою Симонян.

А Михайлов, подойдя к телефону и всё ещё не беря трубку, обернулся к двери и крикнул:

– Василий! Обоих выпроводи. Авдеин пусть дома допишет своё заявление. Мы его сразу после праздника рассмотрим! – Потом он поднял трубку и сказал уже совсем другим голосом: – С-с-слушаю… У аппарата С-с-сергей М-м-Михайлов.

11.

Некоторое время Сергей Владимирович, стоя по стойке «смирно» и прижимая трубку к уху, внимательно слушал. Побледневшее лицо его выражало страх. Мы замерли в томительном ожидании, не сомневаясь, что с ним беседует Иосиф Виссарионович.

Потом лицо Михайлова стало растерянным и он, заикаясь сильнее, чем обычно, ответил:

– Да, к-к-конечно… В Перекройкино, на улице Крылова, дом номер шесть. Совершенно в-в-верно, нас в гостиной че-четверо: я, мой се-секретарь и т-т-товарищи Фёдоров и Симонян… Отмечаем, т-т-так сказать….

Симонян толкнул локтем Фёдорова и прошептал:

– Разгон даёт за пьянку…

– Кто-то настучал уже? – испуганно предположил Фёдоров.

Мы продолжали внимательно прислушиваться к телефонному разговору.

– Двое д-д-других?.. – проговорил Михайлов. – Шофёр и д-д-домработница… Простите, Ла-лаврентий П-п-павлович, но я не п-п-понял, кого вы имеете в в-в-виду?

Фёдоров и Симонян испуганно переглянулись. Поняли, что звонит не Сталин, а всесильный Берия. Это, пожалуй, даже страшнее, чем звонок Иосифа Виссарионовича. Тот, по крайней мере, всегда уважительно относился к инженерам человеческих душ, всячески поощрял. Берия же несколько высокомерно поглядывал на людей творческих профессий, считая их бездельниками и потенциальными врагами власти! Одно его имя  наводило ужас. С ним связывали депортации целых народов и различные чистки, другие карательные акции. Член  Бюро Президиума ЦК КПСС, созданного вместо Политбюро, маршал Советского Союза Лаврентий Павлович Берия входил в «руководящую пятёрку» страны. Где он появлялся, намечались грозные события: раскрывались заговоры, разоблачались вредители и шпионы. Он был предвестником беды. Его боялись даже товарищи по Президиуму!

Михайлов продолжал говорить, и мы поняли: о том, что происходит на даче, его собеседник хорошо осведомлен.

– Пи-писатель, вы говорите, А-а-авдеин и поэт Ев-евтуненко?.. Куда д-д-делись?.. Да я же их в-в-выставил вон. Откуда ж я з-з-з-нал?.. П-п-позвать к телефону?! – он в растерянности оглянулся на Симоняна и Фёдорова. – Не м-м-могу, к сожалению… они были у меня, но у-у-ушли!..

Я видел, как Фёдоров побледнел, на его лбу выступили капельки пота.  Он прошептал:

– Что мы наделали?! При чём здесь эти Авдеев и Евтуненко? Может, этот молодой да ранний нажаловался? И чего ты, Костя, не пропустил его виршей? Да хрен бы с ними! В этой трескотне никто бы ничего не заметил…

Константин Михайлович нервно грыз мундштук трубки, прислушиваясь к репликам Сергея Владимировича.

– Откуда он всё узнал? – прошептал одними губами Фёдоров.

Симонян выразительно показал вокруг себя, мол, и у стен есть уши.

А Михайлов тем временем продолжал отвечать на вопросы:

– Да, к-к-коньяк… Вчера ездили в ба-ба-баньку, потом попали в бу-буран и заночевали в По-подольске… Нет-нет… много не п-п-пили… разве можно?! Хорошо… Д-д-да… Через два часа б-б-будете?.. Никому не у-у-уходить и оставаться на своих местах?.. Хо-хорошо, скажу… Ж-ж-ждём… Д-д-до свиданья!

Положив трубку, Михайлов упал на стул.

– Налей ему коньяку! – почему-то шёпотом сказал Фёдоров.

– Воды ему нужно, воды! – возразил я. Налил из графина и поставил перед Михайловым стакан с водой. Он даже не взглянул на него.

В глазах Сергея Владимировича поселился страх, какой совсем недавно я видел у затравленного Авдеева.

– Берия? – спросил Симонян.

– Да, – тихо проговорил Михайлов. – Как я устал!

– Он тебе передал поручение Иосифа Виссарионовича? – с тревогой спросил Александр Александрович.

– Поручение?.. Нет! – Михайлов вдруг вскочил, словно хотел что-то делать, но не знал, с чего начать. – Через два часа они приедут!

– Приедут? Сюда? – удивился Александр Александрович. – Зачем?!

В гостиной стало тихо. Слышно было, как на стене отбивал ритм маятник старинных часов. Фёдоров стал вслух размышлять:

– Письмо Сталина могли бы передать и обычные чиновники из аппарата ЦК, да мало ли кто?! А здесь приезжают работники госбезопасности! Значит, что-то случилось. Но что?! Может, они сюда едут, чтобы провести обыск?! Ты там ничего не натворил?

Фёдоров посмотрел на Сергея Владимировича с сомнением. Ведь если Михайлова в чём-то подозревают, то, что они с ним вместе пили, могло окончиться катастрофой.

Михайлов был погружён в свои мысли и не слышал вопроса Александра Александровича. Так и не дождавшись ответа, Фёдоров встал, с сожалением взглянув на недопитый коньяк, сказал:

– Я, пожалуй, пойду.

– И мне пора, – заторопился Симонян, пряча трубку в кисет. – Засиделись мы у тебя.

В чём обвиняют Михайлова, это теперь их уже мало интересовало. Всё равно ему ничем не поможешь. Только бы самим быть подальше!

– Всё намного ху-хуже, чем вы думаете! Он велел никому и никуда не уходить! – воскликнул Михайлов и, достав откуда-то лист бумаги, написал карандашом:

«Он знает всё, что у нас тут происходит».

– Как? – тихо спросил Симонян.

Михайлов пожал плечами и снова написал:

«Прослушивают наши разговоры, знают, кто к нам приходил… словно бы сидели с нами за столом…»

Константин Михайлович грустно улыбнулся.

– Всё понятно, – сказал он и многозначительно кивнул в сторону двери.

– Ничего не понятно, – прошептал Фёдоров. –  У них везде глаза и уши, но как они могли узнать, о чём мы говорили?! А если это не люди, тогда какая аппаратура для этого нужна?! И где она тут размещена?

– Да мало ли где! – пробормотал Симонян. – Мы живём в век техники. Сейчас есть такая звукозаписывающая аппаратура!

Михайлов взял трясущимися руками бумажку и поджёг её спичкой. Огонь всё время гас, и бумага не загоралась. Тогда Симонян аккуратно уложил её на дно пепельницы, спокойно поджёг, а потом тщательно перемешал пепел.

Сергей Владимирович грустно посмотрел на нас, но, так и не решившись что-то сказать, махнул рукой и позвал Марию Николаевну.

– Го-голубушка, – ласково сказал он, когда она вошла. – Примерно через час ко мне приедут важные гости. Скажите Петровичу, чтобы пропустил их беспрепятственно. Кроме них, никого не пускать!

– Да как же он поймёт, кого пускать, а кого не пускать? Какие гости важные, а какие не важные?

– Узнает… Таких нельзя не узнать… А других пусть гонит…

Он рассмеялся и, как мне показалось, подобострастно. Я тогда, помню, с грустью подумал: «Он теперь перед всеми будет заискивать! Если даже лауреаты и академики живут в страхе, что же тогда говорить о простом народе?! Способен ли запуганный человек к творчеству, да и вообще что-то делать?».

Но эти мысли быстро улетучились, потому что, когда Мария Николаевна вышла, Михайлов спросил, как мне показалось, у меня:

– Что же делать? Сюда едут, а мы должны к этому подготовиться. Как?

Я не успел ответить, как Симонян, пыхтя трубкой, произнёс:

– Да не трясись ты так! Наделал в штаны раньше времени! Мы даже не знаем, зачем они к нам едут.

– Наверное, ты прав, но знаешь… на фронте мне не было так страшно! Это от меня не зависит! Не скрою: душа в пятках!

Чтобы как-то разрядить обстановку, отвлечь от тревожных мыслей, Константин Михайлович достал из бокового кармана пиджака небольшую книжонку, сказал:

– А я, когда страшно, читаю стихи некоего таганрожца Виктора Мелехова, из репрессированных, кажется. Послушайте!

И он, найдя нужное стихотворение, стал читать, грассируя и растягивая слова:

Она приходит не спросясь,
срывая двери,
моя безудержная страсть, моя потеря,
что вспять листая календарь,
задует свечи.
И превращается  январь
в июньский вечер.
Она не знает наперёд, к кому попала.
Она нечаянно придёт…
И всё пропало!
– Вот именно, «приходит не спросясь»! А давайте-ка выпьем, – предложил Фёдоров.

Симонян улыбнулся:

– Кому что, а вшивому баня! У тебя, Сашок, только одно на уме!

Я чувствовал, что ещё немного, и просто свалюсь. А Сергей Владимирович оглянулся, словно ища, где прячутся те, кто всё подслушивает. Стало жутко: никого не было, но они всерьёз решили, что кто-то их подслушивает, подглядывает… Неужели так сходят с ума? Где-то я читал, что именно так протекает паранойя, параноидная форма шизофрении. Неужели вместе с ними с ума схожу и я?!

Между тем, Фёдоров стал уже совсем плох – он выпил больше всех, и его развезло. Затуманенные пьяные глаза смотрели сквозь нас. Он сел на стул, попробовал отяжелевшую голову поддержать рукой, но у него это не получилось. Голова всё время съезжала с ладони, и тогда он просто склонился на стол и заснул.

– С ним надо что-то делать, – сказал Симонян. – Сейчас приедут, а он у нас похож неизвестно на кого…

– Уложить спать, что ли? – спросил Михайлов.

– Нет. Вызови кого-нибудь. Пусть его разденут и уложат в ванну. Прохладные водные процедуры ему сейчас не помешают. Авось за час очухается. Да и нам следует обмыться холодной водой. И хватит пить, а то беды не миновать!

– Это хо-хо-хорошая мысль, – согласился Михайлов и крикнул:

– Мария Николаевна! Позовите, пожалуйста, Василия. – Потом объяснил Константину Михайловичу: – Ему Паша поможет.

Уже когда мы выволакивали Фёдорова из гостиной, Михайлов крикнул нам вслед:

– Только ж вы смотрите, чтобы он не захлебнулся по пьяному делу! Василий, ты будешь дежурить возле него! А ты, Пал Палыч, тоже ополоснись холодной водицей. Не повредит!

Когда я вернулся в гостиную, в ней не было никаких следов пиршества. Михайлов и Симонян сидели на диване и о чём-то беседовали. Я только услышал небольшой отрывок их разговора.

– Фёдоров оказался хитрее нас, – сказал Константин Михайлович.

– Это в каком смысле? – удивился Михайлов.

Симонян улыбнулся, пыхтя трубкой, как паровоз. Она у него то и дело гасла, и он снова и снова её разжигал.

– Какой с пьяного спрос? Мы будем в ответе за всё, а он останется в стороне.

– Дезертир, – сказал Михайлов.

– Я бы сказал – симулянт, – поправил его Симонян.

Глаза у Михайлова вспыхнули:

– А я сейчас попрошу Петровича обложить его снегом, и пусть только попробует не протрезветь!

Симоняну мысль понравилась:

– Правильно! Кто у нас главный специалист по нырянию в прорубь? Вот пусть теперь в снегу искупается.

К тому моменту, когда Мария Николаевна доложила о приезде важных гостей, все уже пребывали в гостиной и вели интеллектуальную беседу на литературные темы, и лишь лицо Александра Александровича выглядело несколько усталым.


Когда, поблёскивая стёклышками пенсне, в гостиную вошёл Лаврентий Павлович Берия, мы, словно повинуясь таинственной команде, вытянулись перед ним и, как я теперь вспоминаю, едва дышали. Он снял с себя пальто, каракулевую папаху, кашне и передал Марии Николаевне, которая почтительно приняла всё из его рук. Неторопливо достал из кармана платок, протёр пенсне, а потом вытер им вспотевший лоб.

У дверей гостиной столпилось несколько старших офицеров. Они стояли не шелохнувшись, стараясь не обнаруживать своего присутствия.

Сразу стало понятно, что они пришли сюда надолго. С обыском – это первое, что приходило в голову. Сначала – обыск и только потом арест.

– Гамарджоба, генацвале, гамарджоба! К сожалению, незнаком с вашим домом, – сказал Лаврентий Павлович с сильным грузинским акцентом. – Вы меня не приглашали на свои посиделки, хотя знаю, что многие наши товарищи здесь – частые гости. Это у вас гостиная? Ну, что ж, вполне подойдёт… Кабинет и спальни наверху? – Потом, взглянув на седого полковника, бросил: – Осмотреть дом!

Тот тихо передал приказание, и вскоре топот ног возвестил о том, что по дому забегали чужие люди.

Берия между тем, осмотревшись по сторонам и вполне доброжелательно поздоровавшись с каждым из нас за руку, сказал усталым голосом:

– Ну, вот! А я только и слышу, что нашим писателям чернил не хватает, чтобы сочинять свои шедевры, что живут они в нечеловеческих условиях. Оказывается, жить можно! Но, как у нас говорят: кто чужому счастью завидует, тот своего не увидит! Так что не будем завидовать!

– А мы и не жалуемся… Грех жаловаться, – сказал Симонян, делая попытку рассмеяться.

Берия уселся в кресло, но никому из нас не предложил сесть.

– Да я не о вас, – устало сказал он. – Вы-то люди свои, но а вот не перевелись у нас ещё такие, которым советская власть поперёк горла… Не перевелись! Но это ненадолго – переведём! Подрежем крылышки, а, как говорится, с обрезанными крыльями и орёл не полетит! – Он на минуту замолчал, словно раздумывая, с чего начать, потом вдруг спросил: – Сергей Владимирович, дорогой, у вас остался коньяк, или товарищ Фёдоров всё выпил, специально чтобы мне не досталось?

– Есть, – почтительно ответил Михайлов.

– Я имею в виду не начатую бутылку, – пояснил Берия.

– Есть и не на-на-начатая, – сказал Михайлов. – Прикажете принести?

– Пусть принесут, – небрежно сказал Берия.

Мне показалось, что ни Михайлов, ни Симонян, ни Фёдоров не заметили странности в поведении Лаврентия Павловича. Ведь все знали, что он терпеть не мог коньяк, любил грузинские вина. А тут ему вдруг захотелось коньяку. Что-то у него на уме – не иначе!

Все знали, что всесильный Берия очень боялся смерти и потому уделял здоровью большое внимание: регулярно посещал врачей, глотал витамины, делал физзарядку, не курил, не злоупотреблял алкоголем, и единственное, что себе позволял, это радость общения с девушками. Но не то что говорить об этом, даже думать боялись! Берия – не тот человек, о котором можно было говорить без риска, что однажды ночью к тебе приедет «чёрный ворон».

Как только Мария Николаевна принесла бутылку, он взял её в руки и долго изучал этикетку, видимо, наслаждаясь произведённым эффектом, созерцанием нашего напряжённого состояния.

– «Наполеон»! Марочный французский коньяк? Ну и ну! – произнёс он. Оглянулся и приказал офицеру:

– Хрусталёв, налей! – Потом, обращаясь к нам, сказал, улыбаясь: – У нас говорят: спеши медленно. Не будем торопиться… – Отпив глоток, заметил: – Надо признать, Сергей Владимирович, что коньяк у вас и в самом деле неплохой. – Он принюхался к аромату, языком коснулся нёба, чтобы получше ощутить его вкус, сделал ещё глоток и, наконец, выпил весь бокал, на мгновенье прикрыв глаза и получая видимое удовольствие. Продолжил, точно размышляя вслух: – И дом у вас неплохой. И условия для творческой деятельности такие, что писателям в капиталистических странах и не снились. – Снова налил себе коньяку, сделал глоток и добавил – вкрадчиво и со значением: – Я, конечно, имею в виду прогрессивных писателей.

Появившийся в дверях лейтенант, вытянувшись в струнку, спросил:

– Лаврентий Павлович, разрешите доложить?

– Докладывайте, – ответил Берия, не глядя в его сторону.

– Дом осмотрен, за пределами этой комнаты находятся ещё два человека – домработница и шофёр. Во дворе рабочий чистит снег.

– Вот и отлично, – сказал Берия. – Пусть они все находятся на своих местах, а я пока поговорю с нашими инженерами человеческих душ! Все выйдите! – скомандовал он офицерам, стоящим у входа. Оглянувшись на нас и, словно бы что-то вспомнив, воскликнул: – Да вы, товарищи, присаживайтесь, присаживайтесь! У нас будет серьёзный и долгий разговор.

Мы выполнили приказание и уселись за стол.

– Люблю грузинские пословицы и поговорки. У нас говорят: не каждое ухо может тайну слушать! – сказал Берия. – Поэтому прежде всего хотел бы знать, кто этот молодой человек?

Он посмотрел на Сергея Владимировича и указал на меня бокалом.

– Мой се-се-секретарь – Павел Павлович Скворцов.

– Это мне известно, – сказал Берия. – Его биографию мне докладывали. Я не в этом смысле. Что за человек? Надёжный?

– Я ему верю, – сказал Михайлов.

– Вот это вы зря. – Берия покачал головой, достал пачку папирос «Казбек» и неспешно прикурил от услужливо поднесённой спички Михайлова. – Никому нельзя верить до конца, кроме меня и, разумеется, товарища Сталина. У нас говорят: дружба и вражда – сёстры!

Для меня было неожиданностью видеть Лаврентия Павловича курящим, но я сидел и старался не пропустить ничего важного, а Симонян дерзко спросил:

– А родной матери можно доверять?

Берия блеснул в его сторону стёклами пенсне и воскликнул:

– Вечно вы, товарищ Симонян, критикуете меня! Я человек простой, потому и выражаюсь просто. Ну, конечно, родной матери можно доверять! Это ведь я так только сказал – образно. Мудрость моего народа утверждает, что уж если хочешь сказать слово, нужно сначала посмотреть, кто его будет слушать! – Потом, взглянув на меня, вдруг спросил: – А ты, Скворцов, комсомолец?

– Так точно!

– Лихо отвечаешь, по-военному, – похвалил меня Берия. – Кстати, а почему не в армии?

Вмешался Михайлов:

– Я по-по-попросил об отсрочке! Мне нужен секретарь. Пошли нав-в-встречу…

– Ну, что ж, если нужен – значит, нужен. Я разве против? – Берия развёл руками, словно бы не находя никаких доводов для дальнейшего спора на эту тему. – Работать секретарём у Сергея Владимировича это то же самое, что служить в армии! Но запомни: много знать всегда опасно. Это всё равно что идти в бой под вражеские пули! – он снова затянулся и выпустил облако дыма… – Где у вас пепельница?

Я хотел подать ему, но меня опередил Михайлов. Он почтительно поставил перед Лаврентием Павловичем чисто вымытую пепельницу.

Лаврентий Павлович загасил папиросу и, склонив голову, надолго замолчал. Пауза длилась несколько минут, но никто не решался прервать её.

Наконец, Берия поднял голову, внимательно посмотрел на Михайлова и тихо проговорил:

– Я к вам по поручению товарища Сталина. И то, что сейчас сообщу, должно остаться в тайне для всех. Вы можете мне обещать это?

Мы пообещали.

– Хорошо! Я не сомневался в вас, – кивнул Берия. – Тем не менее, знаете, как говорят: слово не воробей, вылетит – не поймаешь! Нам придётся соблюсти некоторые формальности. Вы сейчас дадите подписку о неразглашении… сроком на пятьдесят лет.

Мы изумились, но промолчали, а Лаврентий Павлович рассмеялся:

– Вы, наверно, хотели возразить, что столько, скорее всего, не проживёте?

Михайлов сказал:

– Мы ничего не хотели во-во-возразить. Надо, значит, надо!

– Вы будете ознакомлены с фильмом небезызвестного режиссёра Михаила Ромма. Это не художественная лента, и название у неё несколько странное: «На круге своя…»

– Может, на круги, – уточнил Фёдоров. Ему это поручение Сталина всё больше и больше не нравилось.

– Не «На круги», а «На круге». Вы, товарищ Фёдоров, не читали Библию! Впрочем, и правильно делаете! Так значится в названии, и не нужно его исправлять! Это не то фантазия, не то своеобразное предвидение, если хотите, предсказание. Но Иосиф Виссарионович не любит ни предсказаний, ни предсказателей. В той ленте Ромм говорит невероятные вещи, о которых, по нашему мнению, не должен знать народ. Нам показалось странным, что знаменитый кинорежиссёр, лауреат и прочее, и прочее, говорит о том, что идёт вразрез с нашей официальной пропагандой! Правду тоже нужно знать, когда и кому говорить! В своём фильме он, как какой-то предсказатель, говорит о том, что случится с нами в двадцать первом веке! Ромм  пользуется в народе большим авторитетом, и ему могут поверить! А вот это уже опасно, тем более что то, о чём он говорит, вызывает у нас много вопросов. Именно поэтому кроме очень узкого круга приближённых к Иосифу Виссарионовичу лиц и вас, товарищи писатели, этот фильм никто не видел и не должен видеть!

– П-п-позвольте, Лаврентий Павлович, – вдруг вступил в разговор Михайлов, – фильм с-с-снимали операторы. Кто-то его м-м-монтировал… В п-п-производстве фильма принимает участие масса людей!

Берия утешил его:

– Пусть вас это не волнует. Они уже никому ничего не расскажут…

В комнате стало тихо. Все поняли, что такая судьба может постигнуть и их. Но Константин Михайлович прервал паузу вопросом:

– А что с режиссёром Роммом?

– Он и Зиновий Гердт, который озвучивал ленту, пока гуляют… Но мы с вами отвлеклись. Фильм состоит из трёх частей. Своё заключение нужно будет дать по каждой. Нас интересует ваше мнение о том, что вы увидите. Это лишний раз доказывает, как высоко мы ценим ваше мнение. Вам будет дано время для того, чтобы осмыслить всё, что вы увидите. Сгоряча ничего не нужно говорить, и тем более – писать. А вам придётся писать, и то, что вы напишете, будет по форме напоминать докладную записку.

– Каждый пишет докладную записку от своего имени – я так понял? – спросил Фёдоров.

– Не совсем, – сказал Берия и внимательно посмотрел на Александра Александровича. Он не любил, когда его перебивали. – Я думаю, что записка может быть и одна, но должна отражать общее мнение. Если у кого-то особое мнение, он укажет это в примечании или даже в отдельной записке. Секретарь и пишущая машинка у вас есть. Повариха тоже.

– А повариха-то нам зачем? – удивился Фёдоров. – Я обойдусь и без её советов.

– Ценю ваш юмор, – улыбнулся Берия. – Советоваться с нею незачем, тем более что она не должна быть посвящена в эти тайны. Она будет готовить вам еду, потому что всё время вы должны находиться в этом доме и не покидать его до полного выполнения задания.

– И сколько это за-за-займёт времени? – спросил Михайлов.

– Я так понимаю, вам спешить некуда, – сказал Берия, привыкший распоряжаться судьбами людей. – Если у вас есть какие-то дела, отложите их. Думаю, вы уложитесь в три дня. Всё это время здесь будут наши люди. Они должны охранять вас, помогать во всём.

Симонян сказал:

– То есть, если называть вещи своими именами, мы будем под домашним арестом?

Берия рассмеялся.

– Ох, уж эти мне мастера слова! Как вы всё любите выворачивать наизнанку. Лучше бы красноречие приберегли для докладной записки, где оно вам понадобится, чтобы товарищ Сталин лучше понял ваше мнение по интересующим его вопросам. А насчёт домашнего ареста… – Берия задумался. – Считайте как хотите, но, по-моему, это скорее творческая командировка. В любом случае, уж лучше такой арест, чем... Жить на шикарной даче – это, по-вашему, арест? У вас тут есть все условия для творческого труда! Вот и трудитесь. Хрусталёв! – неожиданно громко крикнул он в закрытую дверь.

Офицер тотчас же появился.

– Неси журнал, – приказал Берия. – Будем оформлять подписку.

Журнал представлял собой пронумерованную, прошнурованную, с грифом «Совершенно секретно» амбарную книгу. Мы прочли текст, вклеенный на первой странице журнала, согласно которому обязывались хранить в тайне полученную информацию до 21 декабря 2002 года.

Мне, признаюсь, было как-то не по себе. Быть посвящённым в государственную тайну – ко многому обязывало, и я, по молодости лет, даже был горд, что мне доверили… поверили… Я, конечно же, сохраню эту тайну и ни за что на свете никому не проболтаюсь!

Лаврентий Павлович достал отпечатанный на машинке бланк, где были указаны страшные кары в случае, если мы нарушим обязательства. Мы будем преследоваться по закону военного времени на основании таких-то и таких-то статей.

Никто не понимал, при чём здесь законы военного времени. Фёдоров подписал бланк, не читая. Симонян бегло пробежал глазами текст и размашисто подписал. Сергей же Владимирович внимательно изучал содержание обязательств, хотел что-то спросить у Лаврентия Павловича, но потом передумал, снова и снова перечитывая текст. Потом тяжело вздохнул и, быстро поставив свою подпись, отложил ручку в сторону. Все уставились на меня. Я взял бланк, посмотрел, какие статьи мне грозят в случае разглашения, но так как совершенно не представлял, о чём в тех статьях написано, подписал с лёгким сердцем, подумав, что Фёдоров оказался мудрее всех. Чего читать или о чём-то думать, когда не подписать эти обязательства мы не могли?!

– Вот и ладушки! – сказал Берия. – Заносите оборудование.

Офицеры внесли небольшую киноустановку и экран. Положив на тумбочку несколько книг, они установили кинопроектор и подключили его к электросети. Потом развернули экран и повесили на противоположной стене, для чего им пришлось снять картину художника Макеева.

– Я бы с большим удовольствием сейчас посмотрел художественный фильм, – сказал Константин Михайлович, устраиваясь на диване. – Говорят, на экраны вышел фильм Хейфица «Большая семья». В нём играют лучшие советские актёры…

Берия рассмеялся:

– Запомните, товарищ Симонян, – сказал он. – Лучших актёров, чем те, которые бывают в реальной жизни, – не бывает. И лучших сценариев, чем реальная жизнь, – тоже не бывает. Вот Ромм не использовал в фильме актёров, и это вызывает у нас тревогу. Но вернёмся к нашим баранам. С вами постоянно будут три моих человека.

– П-п-понятно, – сказал Михайлов. – Мы готовы к в-в-выполнению поставленного задания.

Берия продолжал:

– Городской телефон мы пока отключим. А правительственный будет работать. Не удивлюсь, если к вам позвонит товарищ Сталин, но я не знаю, позвонит ли. Никаких лишних разговоров с обслугой вести не нужно, а во время просмотра кинофильмов они должны находиться вдалеке от этого помещения. – И только сейчас он впервые за всё время встал, расправил плечи и посмотрел куда-то мимо нас. – Рассматривайте этот просмотр не как приятное времяпрепровождение, а как серьёзное и ответственное задание партии, – сказал он. – А за коньяк – отдельное спасибо!

С этими словами вышел, едва кивнув головой.

Некоторое время спустя он и его люди уехали, а с нами остались лишь трое офицеров. Обязанности киномеханика выполнял высокий молодой капитан. Майор и подполковник исполняли роль охранников. Подполковник куда-то послал майора, а нам предложил разместиться перед экраном.

– Вы садитесь поудобнее, возьмите бумагу, ручки. По ходу просмотра нужно будет делать заметки. Можете попросить механика остановить показ, чтобы ещё раз просмотреть уже увиденное. Впрочем, я вам советую посмотреть вначале всё, а уже при повторном просмотре, если в нём возникнет необходимость, останавливать фильм и прокручивать его назад. Любые обсуждения вы должны вести, предварительно попросив капитана выйти из гостиной. Прошу вас отнестись к этому поручению с полной серьёзностью.

Мы расселись, зашторили окна, и в наступившей темноте застрекотал кинопроектор. Подполковник вышел, плотно прикрыв дверь.

Первое, что привело нас в изумление, это то, что фильм был цветным.

12.

То, что произошло с нами дальше, можно определить одним словом: ШОК!

Мы смотрели на непривычный цветной экран и первое время даже не обращали внимания на содержание. Перед нами возникли Москва и Кремль. Величественная Красная площадь, звезда на Спасской башне, мавзолей Ленина с почётным караулом и знаменитая песня «Широка страна моя родная». Михайлов, не любивший её, тяжело засопел.

А вот и Сталин на мавзолее приветливо машет рукой проходящим демонстрантам. Что это за демонстрация? Мы не знали, да это было и неважно; должно быть, Первомайская. Люди одеты легко. В руках искусственные цветы… Конечно, это Первомай, только какого года?!

Потом последовали новые, но всё-таки привычные для нас кадры: часовые охраняют рубежи Родины. Застыли в маскхалатах суровые лица пограничников. Тут же служебная овчарка… Шахтёры после смены вышли из забоя. Они идут с чёрными лицами, держа на плечах отбойные молотки, и улыбаются, демонстрируя белые зубы. Их глаза блестят. Они счастливы. Им легко дышится!

…Я другой такой страны не знаю…
А на заднем плане – терриконы, терриконы… и почему-то свадьба: жених в чёрном костюме и невеста в белом подвенечном платье, цветы, улыбки гостей…

Я едва заметно усмехнулся, представив себе, что будет с платьем невесты среди тех терриконов и угольной пыли.

В голубом небе стройными рядами летят наши реактивные истребители МиГ-9.

…Как невесту Родину мы любим...
Смотрим дальше! Ледокол, пробивая во льдах путь, ведёт за собой караван судов. Голос диктора, объясняющий зрителям, что это и есть наша Родина! В общем, ничего удивительного.

Хотя… всё – такое цветное и яркое, какого в реальной жизни и не увидишь: если леса, то зелёные-зелёные, если пшеница в поле, то ярко-жёлтая, если небо и море, то голубые-голубые, ну а если знамёна и звёзды, тут уж всё красное-красное.

Над страной весенний ветер веет,
С каждым днём всё радостнее жить.
На лицах улыбки. Счастье так и струится с экрана… В общем, всё как обычно. Такое мы и раньше видели, только в чёрно-белом изображении.

Мы настраивались на нечто необычное, но пока всё было привычным, и, как я понимаю, автор хотел показать, на каком фоне происходило то, о чём он собирался поведать. Но, к слову сказать, в первые послевоенные годы, конечно же, всё было не так безоблачно и красиво. Это мы понимали. Но в том-то и фокус! Метод социалистического реализма выдавал желаемое за реальность! К тому же нужно было разъяснять зрителям, к чему следует стремиться, да и зачем на экране показывать трудности жизни, когда они везде и во всём, стоит лишь выйти из кинозала! Недавно вышли книга Семёна Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды» и фильм Ивана Пырьева «Кубанские казаки» – примеры такого отображения нашей жизни. Иными словами, пока на экране мы ничего нового не увидели! Неужели всё это нужно будет описывать мэтрам в своих докладных записках?

Помнится, я тогда подумал: «Ну, что ж, отпишутся. Такие мастера слова, как эти трое, и чтоб не справились?! Да они так распишут свои чувства, что Сталина слеза прошибёт от радости при мысли о том, какой великой страной руководит, как у нас всё хорошо и правильно!».

– Несколько лет назад, – звучал за кадром голос Зиновия Гердта, –  Политбюро поручило Андрею Андреевичу Жданову выступить с резкой критикой некоторых деятелей советской культуры. Руководство страны хотело узнать, как на это отреагируют писатели, композиторы, учителя – вся наша трудовая интеллигенция. И выяснили: товарищи реагируют правильно, так, как нужно! Партия добилась, наконец, управляемости общества! Хаос, духовная распущенность, декаданс и другие уродливые явления, порождённые буржуазно-помещичьим строем царской России и присущие капиталистическим странам, наконец-то преодолены в нашей стране! Великий вождь и учитель Иосиф Виссарионович Сталин высоко оценил заслуги товарища Жданова. Ура, товарищи!

Голос диктора привёл в пример историю двух деятелей советской литературы – прозаика Михаила Зощенко и поэтессы Анны Ахматовой, которых в том Постановлении Правительства подвергли напрасной жёсткой критике. Это была вынужденная мера, цена, которую мы должны были заплатить за то, чтобы в нашей стране восторжествовали стабильность и спокойствие мирного социалистического строительства, столь нужные нам в эти непростые послевоенные годы.

Я видел, как напрягся Александр Александрович, как схватился за трубку Константин Михайлович, как низко опустил голову и даже набычился Сергей Владимирович. А голос Зиновия Гердта продолжал:

– И сейчас мы можем быть уверены в том, что наш народ всегда и во всём нас поддержит! Значение этого факта трудно переоценить! Значит, народ верит своей партии, верит без оглядки и предан беззаветно! Но ведь известно, что вера города берёт! На самом же деле, – продолжал диктор, – мы все высоко ценим наших мастеров художественного слова, композиторов и других деятелей культуры! Ура, товарищи!

Эти слова Гердта произносились тогда, когда на экране мелькали кадры об Авдеине.

Мне показалось, что у меня слуховая галлюцинация. На фоне услышанного перед нами мелькали кадры: вот он сидит в кабинете и пишет очередной роман. А за спиной у него – календарь с портретом товарища Сталина. А вот он вышел на хлебное поле с пиджаком, перекинутым через руку, срывает колоски, внимательно рассматривая их, что-то говорит стоящему рядом председателю колхоза в расшитой украинской рубахе. Тот согласно кивает, и они оба радостно смеются. В следующем кадре Авдеин на заводе «Азовсталь», где внимательно следит за плавкой. Жидкий, почти белый металл льётся по жёлобу, потом на роликах плывёт на зрителя, превращаясь в прокат…

– Так это, должно быть, давнишние съёмки, – тихо пояснил Симонян.

Фёдоров нервно рассмеялся и отрывисто проговорил:

– Да я так и подумал с самого начала.

И только Михайлов ничего не сказал.

– Съёмки не старые. У него за спиной календарь, – сказал я.

– Какой ещё календарь? – удивился Михайлов.

– Не было там никакого календаря! – раздражённо пробурчал Фёдоров.

– Год был указан.

– Но этого не может быть! – воскликнул Симонян. – Товарищ капитан, товарищ капитан!

– Я всё слышу, – спокойно ответил капитан. – Прикажете вернуться назад?

– Да, да!

Капитан выполнил просьбу и, отмотав ленту немного назад, показал нам всё снова. И точно! На стене календарь тысяча девятьсот пятьдесят второго года!

Фёдоров опять сделал попытку отмахнуться.

– Так это ж, должно быть, ещё только начало года. А в начале года его ещё никто не трогал.

Симонян возразил:

– Да какое ж начало? Ты видел, какого цвета деревья за окном его кабинета? А хлебное поле… Конец лета… Август…

– Тогда я ничего не понимаю, – прошептал Фёдоров.

– Вот и я тоже, – пробормотал Михайлов.

Между тем, проектор продолжал крутить плёнку. И тут новый удар!

Голос Гердта за кадром с еле заметными нотками ехидства возвестил о том, что недавно товарищ Сталин встречался с товарищами Авдеиным и Зощенко на даче в Подмосковье.

Яркая зелень лужайки. На ней лёгкий, плетённый из прутьев ивы столик и кресла, ваза с фруктами, бутылки боржоми. За столиком рядом с вождём сидят Авдеин и Зощенко. Они чувствуют себя хорошо, чему-то улыбаются…

Сталин, раскуривая трубку, что-то говорит Авдеину, смеётся… Зощенко тоже весело смеётся и что-то говорит вождю.

Я оглянулся на корифеев.

Михайлов пребывал в состоянии, близком к панике, а Фёдоров наклонился к Симоняну и тихо прошептал:

– Что происходит, ты понимаешь?

– Пока не понимаю, – ответил тот. – Видимо, и ты, член ЦК, многого не знал!

– Мне кажется, я всё ещё пьян и этого на самом деле никогда не было, потому что и быть не могло! Уж я бы знал! – пролепетал Фёдоров.

Между тем, Зощенко на экране  благодарил товарища Сталина за что-то и весело смеялся. Как он был не похож на того Зощенко, которого недавно мы встретили на улице! А может, это и не Зощенко вовсе?! Может, артист, загримированный под него? Но тогда зачем? Кому нужно вводить в заблуждение людей, беззаветно преданных Советской Родине, нашей партии, лично товарищу Сталину?! Или это очередная проверка?

Сталин, затянувшись трубкой, взглянул в камеру и что-то сказал своим гостям. Но голоса слышно не было. Вместо него говорил Гердт:

– Многие думают, что Сталин – свободен в своих поступках. Но это совсем не так! Всё много сложнее! Мы опираемся на мнение партии, на наш народ! Иначе – как управлять страной, когда нет доверия?

Михайлов наклонился ко мне и шёпотом спросил:

– Ты-то что думаешь?

– Это какая-то проверка, – сказал я.

Михайлов кивнул:

– Я тоже так думаю...

А Фёдоров тихо произнёс, ни к кому не обращаясь:

– А что можно было сделать, даже если бы мы всё знали?!

– Что всё? – не понял Симонян.

– Ну, что проверяли нас на вшивость?

– Что можно было сделать? – рассудительно произнёс Симонян. – Протестовать?! Вступиться в защиту Зощенко, Авдеина?!

– Духу бы не хватило выступить против партии… Сказали бы нам на снег, что он чёрный, мы бы, как миленькие, утверждали бы то же самое!

– Вот и я о том же… Нам бросили этих на съедение… В ином случае мы могли оказаться на их месте… Это как на войне: пуля-дура сразила твоего товарища, но и ты вполне мог оказаться на его месте! Да и что я мог поделать, если бы даже о чём-то догадывался?! Всё было разыграно очень достоверно.

Константин Михайлович снова чиркнул спичкой и зажёг гаснущую трубку.

– Точно! – кивнул Фёдоров. – Я знаю, что этому поверили многие в ЦК. Сталин, если что и делает, делает основательно. И мне кажется, что эксперимент этот проводили втайне не только от членов ЦК, но о нём не знали и те, кто оказался его героями. Всё должно было быть натуральным, поэтому и мы восприняли это как факт, и вылили свой гнев на этих несчастных. Кто мог подумать?!

– Да ты не сюсюкай! Если бы знал, что это эксперимент, ты бы смог оставаться в стороне и не выступал бы против них?! Ты уверен, что и сейчас не эксперимент, но теперь уже с нами?!

Константин Михайлович выбил пепел и, достав из кисета табак, снова набил его в трубку, чиркнул спичкой и запыхтел как паровоз.

– Кончай пыхтеть, – проворчал Сергей Владимирович. – Дышать нечем.

Все молчали, размышляя, не является ли увиденное обычной провокацией или очередной проверкой? Мне было легче, чем нашим мэтрам, потому что я не должен был писать докладную записку. Опасность для меня заключалась в том, что я просто видел этот фильм, слышал Гердта. Если что не так, я последую за ними как бесплатное приложение. Мне стало страшно. Подумалось о родителях, о своей молодости… но делать было нечего, и я продолжал  вглядываться в экран, стараясь что-то понять. Было трудно сориентироваться, когда всё это происходило. Не являются ли эти съёмки обыкновенным монтажом, или наших героев исполнили хорошо загримированные актёры.

Когда же мы стали смотреть последнюю сцену этой части, я видел, как побледнел Фёдоров, как схватился за сердце Сергей Владимирович, как нахмурился Константин Михайлович.

На экране вдруг возник грозный памятник Железному Феликсу. Здание Комитета Государственной Безопасности. Замершие у входа часовые. Камера беспрепятственно проходит внутрь, поднимается по мраморным ступеням, покрытым красной ковровой дорожкой. Широкие коридоры, двери кабинетов ответственных сотрудников. Наконец, приёмная товарища Берии. За столом секретаря седовласый полковник. Он предупреждён. Встаёт и гостеприимно открывает дверь в кабинет Председателя Комитета госбезопасности. За огромным столом Лаврентий Павлович. С другой стороны стола – Евгений Евтуненко. Берия хвалит его за что-то. Евтуненко дарит ему свою книжку стихов. Он счастлив. Лаврентий Павлович с интересом рассматривает подарок, читает дарственную надпись…

Потом на экране возникает большой зал, где проходит митинг. Это – клуб Дворца Культуры железнодорожников. Зал переполнен. Люди стоят в проходах. Возбуждённые, суровые, они внимательно слушают выступающих. Транспаранты: «Смерть врачам-убийцам!», «Космополитизм не пройдёт!»… За трибуной новые и новые лица… И вдруг среди выступающих Евгений Евтуненко. Он что-то кричит в зал. Скорее всего, читает свои стихи.

– Ну, это уж точно происходило совсем недавно! – сказал Константин Михайлович.

– Недавно. И меня приглашали, но я по какой-то причине поехать не мог… – сказал Сергей Владимирович.

– Не мог! – с упрёком откликнулся Фёдоров. – Ты всегда не можешь, если чувствуешь, что горячо! Завидую твоей интуиции!

– Да брось, Сашок, мне завидовать. И у тебя интуиция и нюх, как у хорошего пса!

На митинге в президиуме сидят видные представители партии и Правительства. Все дружно аплодируют молодому поэту. А за кадром раздаётся выразительный голос Зиновия Гердта. И то, что он сказал, было последней каплей, которая всех нас послала в нокаут. Совершенно спокойно, даже с какой-то издёвкой в голосе, он спрашивает у зрителей, не является ли и это проверкой народа на доверие к нашей партии? Может, спрашивает диктор, и этот митинг, и всё, что происходит, – очередная проверка народа на верность?!

А на экране Берия крепко жмёт руку Евтуненко, а тот, прижимая руку к сердцу, клятвенно что-то обещает.

Если даже мне, молодому и крепкому, стало противно, я представляю, что ощутили мэтры, привыкшие к тому, что они всегда на волне успеха, пользуются и уважением людей, и доверием партии. Но, как оказалось, это не совсем так. Всё, что было сказано в этой части фильма, всё, о чём говорил Гердт, для них было полной неожиданностью, я бы сказал больше, шоком! Давно прозвучал гонг, рефери известил, что первый раунд окончен. Несколько раз мы все получили сокрушительные удары и побывали в нокдауне, и лишь спасительный гонг избавил нас от позорного поражения, но мы уже не сомневались, что здесь победа нам не светит! Мы, точно находясь в прострации, слушали друг друга, как, бывает, боксёр, пропустивший сильный удар, слушает своего секунданта, раздумывающего над тем, не выбросить ли полотенце и не признать ли безусловное поражение своего подопечного. И тогда всё быстро закончится: рефери выйдет на середину ринга и поднимет руку победителя… Но мы ещё до конца сломлены не были. Мы ещё подавали признаки жизни, и секундант решил продолжать бой.

Капитан-киномеханик включил свет.

– Сейчас я покажу вторую часть фильма, но если хотите, повторю эту часть ещё раз.

– Хотим, конечно, – сказал Симонян. – Но позже. Сейчас мы обменяемся первыми впечатлениями, посмотрим вторую и третью части, и уж потом, завтра, если будет нужно, посмотрим во второй, а может, и в третий раз каждую часть.

– Да… – сказал Александр Александрович. – Только я хочу выпить. Смотреть такое насухую нельзя! – Он взял стоящую на столе бутылку водки и налил в свой стакан. Спросил: – Вам плеснуть?

Сергей Владимирович и Константин Михайлович кивнули.

– Только нужно позвать Марусю. Пусть принесёт чего-нибудь на закуску.  Мы же не алкаши какие-то!

Он попросил меня передать просьбу Марии Николаевне, что я и сделал, и через несколько минут у нас на столе стояла вазочка с солёными огурчиками, бутерброды с колбасой, сыр.

– Что ещё нужно для того, чтобы хорошо напиться?! – воскликнул Фёдоров и приступил к делу.

– Ты не очень, – предупредил его Симонян.  – Или хочешь снова в прорубь?

– В таком случае я выйду, – сказал капитан. – Как только понадоблюсь, вы меня позовите. Я за дверью.


Вторая часть фильма  была ещё более загадочной, чем первая. Голос диктора объявил, что благодаря новейшим достижениям современной техники, которые держатся пока в тайне, стало возможно проникновение в будущее и в прошлое. Специальная съёмочная группа переместилась в будущее нашей страны и осуществила там по заданию товарища Сталина секретную съёмку, которая сейчас и предлагается вниманию зрителей.

В этой части показана история Бориса Пастернака. Он написал роман под названием «Доктор Живаго», но опубликовать у нас в стране его не смог. Каким-то образом роман попал за границу, где его и опубликовали, и теперь его кляли за предательство на чём свет стоит. Причём ругали все, обвинили его в космополитизме, требовали лишить советского гражданства. В «Правде», в «Известиях» вышли разгромные статьи. Его клеймили на митингах, на собраниях колхозников, рабочих… Но пикантность ситуации заключалась в том, что роман НИКТО НЕ ЧИТАЛ!

А взволнованный голос Зиновия Гердта известил, что поэту Борису Пастернаку присуждена Нобелевская премия по литературе!

Это был очередной сокрушительный удар и новый нокдаун.

– Притормози, капитан, – вдруг сказал Симонян. – Нужно выпить!

Ни на кого не глядя, он наполнил свой бокал и выпил одним глотком, не закусывая. Его примеру последовали и остальные. Только я не пил, понимая, что в этой компании должен быть хотя бы один трезвый человек. Смотрел на своего шефа, и мне показалось, что он постарел лет на десять: сидел сутулый, угрюмый, грустный.

– Странно, почему в той компании клеймящих нет нас? – спросил Симонян.

– Ещё не вечер. Покажут и нас, – хмуро отозвался Фёдоров. – Сволочи мы и сидим по уши в дерьме! Капитан, крути кино дальше!

Кинопроектор снова застрекотал, и на экране появился Сергей Владимирович, читающий басню про будущего Нобелевского лауреата. Потом Симонян в своём редакторском кабинете говорит Пастернаку, что роман «Доктор Живаго» – сплошная антисоветчина и публиковать его в журнале не будет. Только Фёдорова отчего-то не показали… Неужели отмолчался?

Как и во всём фильме – голосов мы не слышали. Всё озвучивал Зиновий Гердт.

– Теперь твоя душенька спокойна? – спросил Александр Александрович. – Дождался?

– Дождался… Константин Михайлович выругался матом и взял в руки бутылку.

– Ты давай не части. Нужно досмотреть и третью часть, – сказал Фёдоров, забирая её у Симоняна. – Серёга, у тебя ещё есть что выпить?

– Водка.

На экране появился бронзовый памятник Борису Пастернаку и зазвучала песня Александра Галича:

Мы не забудем этот смех,
И эту скуку!
Мы поимённо вспомним всех,
Кто поднял руку!
Памятник Борису Пастернаку? Да чего ради? Да кто он такой? Было совершенно неясно, когда всё это происходит? Никто не знал, что Пастернак писал какой-то роман, и уж тем более не слышали этих гневных выступлений, не участвовали во всём этом и не знали, что ему была присуждена Нобелевская премия. Значит, это ещё должно произойти!

Завидовали они ему или нет? Конечно, завидовали! Ведь каждый из них хотел остаться в памяти людей… Но это было не главным. Из фрагмента фильма не было ясно, жив ли Сталин и как он относится ко всему, что происходит?! Может, потому он и дал им посмотреть фильм, чтобы узнать их мнение обо всём происходящем. Впрочем, зачем ему их мнение? Когда он с ним считался? Тем более что он сам может формировать это мнение. Но, с другой стороны, они – какая-никакая, а интеллигенция. Профессионалы! И кому, как не им, оценивать то, что происходило на экране. Правда ли это, или фантазия воспалённого мозга зазнавшегося кинорежиссёра? О методах, позволяющих заглядывать в прошлое и будущее, никто ведь из нас даже не слышал!

Когда закончилась вторая часть, в комнате воцарилась тишина. Александр Александрович держал в руках бокал и раздумывал, пить или не пить. Нужно было во что бы то ни стало посмотреть и третью часть этого странного фильма. Но для этого нужно продержаться ещё немного, тем более что неизвестно, что будет в третьей части.

Константин Михайлович достал свою трубку и стал её набивать табаком.

Сергей Владимирович уставился в стол и, не поднимая глаз, рисовал на бумаге человечков, словно более важного дела у него не было.

Я наблюдал за всеми, стараясь понять, кто что думает об увиденном.

Скорее всего, то, что было показано во второй части, – не что иное, как фантазия режиссёра, ведь если бы Борису Леонидовичу Пастернаку была присуждена Нобелевская премия, это было бы известно. Но этого никто не знал. Значит, это предвидение режиссёра… А уж то, что могло быть, если его книга была признана вредной, – особой прозорливости и не требовало. Такое мог предсказать и я! Митинги, статьи, волчий билет, с которым даже сторожем не устроишься работать! Но почему вдруг Пастернак? Вроде – сильный поэт, был участником Первого съезда Союза, даже выступал там. Авторитетный переводчик… И вдруг…

Я не додумал. Капитан-киномеханик перезарядил кинопроектор и спросил:

– Крутить, что ли?

– Погоди немного… Дай отдышаться, – сказал Фёдоров.

Капитан равнодушно пожал плечами и вышел из гостиной.

– Если понадоблюсь, я за дверью.

– Давайте подытожим, что мы имеем, – пыхтя трубкой, предложил Константин Михайлович. – И давайте думать, что делать дальше.

Фёдоров пробормотал:

– Мы ещё не досмотрели этот кошмар до конца. Не знаю, как кому, а мне и жить не хочется. То, что мы увидели, перечёркивает всё, во что мы прежде верили.

Михайлов тихо рассмеялся.

– Товарищи! Не надо паники! «Перечёркивает», «кошмар» – что за с-с-слова такие страшные?

Фёдоров посмотрел на него исподлобья и хмуро спросил:

– А тебе не страшно?

– Я пока не совсем понимаю, – хохотнул Михайлов, – что всё это означает, но подозреваю, что никакого кошмара нет: как жили – так и будем жи-жи-жить. Мы ведь умные – не так ли?

– Но мы ведь считаем себя ещё и порядочными людьми! – возразил ему Константин Михайлович.

– Порядочность – это дело относительное! – парировал Михайлов. – А вот ум – он или есть, или его нет.

– А что такое, по-твоему, ум? – поинтересовался Симонян. – Может, я и дурак, но что есть ум?!

– А ты не прибедняйся! – сказал Михайлов. – Я вполне допускаю, что из нас троих ты самый умный…

– А почему не я? – обиделся Фёдоров.

– Ну, или пусть ты! – охотно согласился Михайлов. – Мы все – умные. Мы – редкий случай на фоне всеобщей глупости. А умные люди жи-жи-живут долго. Сейчас нужно думать, как правильно написать докладную записку.

А я сидел и думал: «Куда они денутся?! Напишут эту записку! Кто-кто, а эти напишут!».

– Я никак не возьму в толк, чего от нас хотят, – грустно произнёс Фёдоров. – О чём нас спрашивает товарищ Сталин – вот бы это понять!

Михайлов рассмеялся:

– Да ни о чём он не спрашивает. Он всё знает и без нас, вперёд смотрит на века!

Фёдоров задумчиво развёл руками:

– Тогда зачем он затеял это всё?

– А ты вспомни, как ты писал свой роман! – воскликнул Михайлов.

Фёдоров удивился:

– А как я его писал?

Михайлов многозначительно поднял палец вверх.

– Вот-вот! Ты уже и сам не помнишь. И это хорошо! И это мне в тебе нравится! – повернувшись ко мне, Сергей Владимирович поучительно произнёс: – Вот, Паша, учись! Может, и ты таким станешь! – оглянувшись на Фёдорова, он продолжал: – Ты, Сашок, написал поначалу хорошую маленькую книгу. Я её читал ещё в первозданном виде. Но потом в газете появилась разгромная статья, после которой тебе оставалось только застрелиться!..

– Подумаешь, статья! Да никогда бы я не стал стреляться! – удивился Фёдоров. – Что ты такое говоришь?

– Это ты сейчас так говоришь. Неизвестно – стал бы или не стал, – сказал Михайлов. – Видать, подзабыл что-то. А я хорошо помню, что на тебе лица не было. Все твои дружки-прихлебатели сразу разбежались, потому что всем было понятно: после такой статьи за человеком приезжает ночью машина с надписью «Хлеб» и увозит надолго или навсегда. Так вот, после той статьи у многих бы не выдержали нервы. Шутка ли сказать: Фёдоров отказался осветить руководящую и направляющую роль коммунистической партии! С кем вы, товарищ Фёдоров? На кого работаете?.. За сколько продались?.. После таких статей люди стрелялись или спивались. А что сделал ты?.. Я тобою восхищаюсь!

– Я не помню, чтобы я сделал что-то необыкновенное, – сказал Фёдоров.

– Правильно! – согласился с ним Михайлов. – Ты поступил абсолютно разумно: осознал свои ошибки, и теперь твой роман из тоненькой книжечки в мягком переплёте превратился в толстую почтенную книгу. Он выходит миллионными тиражами. А ведь после той страшной газетной статьи тебе казалось, что теперь-то уже всё – жизнь кончена. Я восхищаюсь тобой: ты выжил.

Фёдоров смутился от такого обилия похвал:

– Да ну тебя!.. Я думаю, что и ты, и Костя в таком положении тоже бы что-нибудь придумали. Ведь действительно ждал тогда, что за мною приедут.

– Это и даёт мне право, – сказал Михайлов, – надеяться на то, что мы и сейчас что-нибудь придумаем...

В комнате воцарилась гнетущая тишина. Казалось, что слышно, как бьются наши сердца.

– Паша, а ты-то что думаешь? – спросил Михайлов.

– У меня такое впечатление, – ответил я, – что Сталин сообщает нам важную информацию, а вот зачем он это делает – на этот вопрос и нужно бы ответить.

– Ну, тогда получается, что это проверка, – сказал Симонян. – Нас проверяют.

– Проверяют, проверяют, – проворчал Фёдоров и снова потянулся к бутылке. – И мы можем эту проверку не выдержать. А надо бы всё-таки выдержать! Честно вам скажу: жить хочется! Или хотя бы выжить. А я, например, хотел бы оставить след после себя. Чтобы после моей смерти люди сказали: «Он был хорошим писателем и честным человеком». А у нас получается одно из двух: либо ты честный человек, но не писатель, либо ты успешный писатель, но бесчестный человек.

– Выдержать проверку или не выдержать – а ради чего? – спросил Симонян.

– Чтобы выжить! – воскликнул Сергей Владимирович.

Симонян, показывая рукой на всё, что вокруг нас, тихо спросил:

– А ты не боишься?.. Ведь и у стен могут быть уши!

Михайлов махнул рукой.

– Я думаю, теперь уже нам нечего бояться. Нам доверили такую тайну…

– Какой-то ты весёлый сегодня, Сергей! – усмехнулся Константин Михайлович. – Мне кажется, что у тебя это нервный смех, потому что ничего весёлого в происходящем нет. Всё плохо, и всё против нас. И всё же, что писать-то будем?

Фёдоров пожал плечами. Михайлов тоже не знал и только сказал:

– Сначала давайте посмотрим третью часть.

13.

Неожиданно к нам снова нагрянул Лаврентий Павлович. Он выпроводил за дверь офицеров и, усевшись на диван, сказал:

– Не буду спрашивать, каковы ваши первые впечатления. Мне подполковник доложил, что вы успели посмотреть только две части…

Симонян, неожиданно дерзко прервал всесильного и славившегося своей жестокостью Берия:

– А разве вы не слышали, о чём мы тут спорили?!

– О чём вы тут спорили? – переспросил Берия, вытирая платком лысину. – Об этом мне знать неинтересно. Для меня важно знать только то, что вы думаете по этому поводу. Сгоряча могли тут и глупости наговорить. Самое страшное у вас впереди! Но какое-то мнение от увиденного у вас, надеюсь, уже сложилось?

– Мы в смятении, – честно признался Симонян. – Нужно привыкнуть к тому, что увидели.

– Привыкайте, привыкайте, – дружелюбно пробурчал Берия. – Пока у вас есть время и вы имеете такую возможность. У наших потомков такой возможности уже не будет. Они – что получат от нас – то и получат. Поэтому сейчас вся надежда на вас.

– А что, – спросил Фёдоров, – разве мы можем что-то изменить? Если этому суждено быть, что теперь поделаешь?

Берия взглянул на него и воскликнул:

– Вот этого вопроса я от вас и ждал! Вы – молодец, товарищ Фёдоров! Вопрос так и стоит: можно ли что-то изменить, если мы знаем, что нас ожидает в будущем? Мы задавали этот вопрос товарищам из Академии наук, которые руководят этим проектом. Их мнения расходятся. Есть такие, кто считает, что изменить будущее возможно!

– В самом деле, – мрачно усмехнулся Фёдоров, – зачем знать будущее, если его нельзя изменить?!

– Чтобы б-б-быть к нему готовым, – спокойно произнёс Сергей Владимирович. Он взглянул на Берию и расправил плечи.

– Если бы можно было изменить предсказания, – угрюмо откликнулся Константин Михайлович, – какая им цена?!

– П-п-повторяю, чтобы приготовиться к тому плохому, что м-м-может случиться…

Симонян усмехнулся и спросил:

– А что если, стараясь изменить будущее, мы сделаем что-то не так и от этого будет только хуже?

Берия загадочно посмотрел на нас и многозначительно проговорил:

– Я вижу, товарищ Симонян тоже хочет попасть в число умников!

Это был удар по самолюбию Михайлова: Симонян и Фёдоров умные, а он, выходит, не очень.

– Ч-ч-чему суждено, тому и быть. Хорошо, чтобы не п-п-при нашей жизни. А мы должны вести себя, с-с-сообразуясь со своим нынешним представлением.

– То есть после нас хоть потоп?! – грозно спросил Берия. – Вы, любезный, это имеете в виду?

– Ну, что вы, Лаврентий Па-павлович! Мы должны все силы отдать в-в-выполнению задач, поставленных девятнадцатым съездом п-п-партии, и руководящих указаний товарища Сталина.

Берия, свирепо сверкая стёклами пенсне, подошёл к сидящему перед ним Михайлову. Тот, увидев угрозу в глазах всесильного сатрапа, понимая, что ляпнул что-то лишнее, поднялся со стула. Он был на голову выше Лаврентия Павловича и смотрел на него сверху вниз. Во взгляде его читался страх, но и, как ни странно, доля насмешки.

Берия прошипел:

– Ты думаешь, что выкрутился, трепло несчастное? Только и умеешь болтать языком! Девятнадцатый съезд приплёл сюда… – Он с досадой снял пенсне и зачем-то стал протирать стёкла носовым платком, словно они испачкались от близости к Михайлову. Надев его, сказал, успокаиваясь: – Хотя, ты, конечно, прав. Как ещё должен ответить настоящий коммунист?! – Оглянувшись на Симоняна и Фёдорова, Берия улыбнулся: – Вы уж извините, но он вас сегодня переплюнул. – Затем подошёл к двери и крикнул: – Капитан! Куда вы там делись? Крутите третью часть! – Оглянувшись к писателям, Берия добавил: – Всё, что вы уже увидели, покажется вам детским лепетом по сравнению с тем, что вас ждёт сейчас. Сохраните подштанники в чистоте! Приступайте, капитан! А я поехал!


Начало третьей части фильма было посвящено успехам в технике и вооружении. Танки непривычной формы прыгали с трамплинов, на полном ходу погружались в воду и форсировали реку. Самолёты взлетали с палубы корабля и устремлялись в голубую высь. Атомные подводные лодки бороздили океаны, ни разу не всплывая на поверхность, проходя подо льдами Северного полюса или Антарктики тысячи километров. Ракеты с атомными зарядами, преодолевая тысячи и тысячи километров, попадали точно в цель! Прицельное бомбометание, беспилотные летательные аппараты, корректировка огня из космоса… Голова кружилась от всей этой мощи! Такие усилия человеческого гения будут направлены на уничтожение жизни на Земле?!

– Не представляю, что может быть страшнее того, что мы только что увидели, – подавленно произнёс Константин Михайлович. – И сегодня в войне победителей не может быть, а при той мощи армий цивилизация просто погибнет!

– А мне хочется напиться, – сказал Фёдоров, – и очнуться в другой реальности.

Он с сожалением посмотрел на почти пустую бутылку коньяка.

– В счастливой? – с интересом спросил Михайлов.

– Ну, конечно, в счастливой, – ответил ему Фёдоров. – В какой же ещё?

– Тебе хочется умереть и попасть в рай? – насмешливо сказал Сергей Владимирович. – А мне хочется ещё пожить. Надо любить жизнь.

Фёдоров насупился:

– Что же, я, по-твоему, жить не хочу?

– Да хватит вам петушиться! – прервал их спор Симонян. – Давайте смотреть, что там дальше!

Фёдоров решительно вылил остатки коньяка в свой стакан и, грустно взглянув на нас, произнёс:

– Я не знаю, как смотреть дальше. То, что мы увидели, означает конец света. Но оказывается, это ещё не всё, будет продолжение?! Ведь достаточно какому-то сумасшедшему нажать кнопку, и всё!

Симонян посмотрел на пустую бутылку, поставил её на пол и попросил Михайлова:

– Серёга, скажи, чтобы принесли водку.

Я вышел из гостиной и через минуту принёс охлаждённую в снегу бутылку. Петрович соорудил своеобразный ледник, где и держал запасы выпивки. Водку Михайлов любил пить охлаждённую.

Константин Михайлович выпил и захрустел солёным огурчиком.

– Такая водочка не хуже коньяка!

– Напиваются, когда страшно, – сказал Сергей Владимирович, качая головой. – На войне солдатам выдавали по сто грамм, чтобы они не боялись идти в бой.

– А что им ещё оставалось? – спросил Фёдоров. – Пьяному умирать легче. Ладно вам болтать! Капитан, продолжай крутить свою шарманку!


Скорбный голос Зиновия Гердта возвестил о том, что смерть Сталина – это неизбежность, от которой уйти не удастся, как бы мы этого ни хотели. Год смерти он не назвал, но показал всенародное горе. В Москве страшная давка, погибло людей уж не меньше, чем в своё время на Ходынском поле. Я вспомнил: по телевидению недавно показали кадры из Северной Кореи. Умер Ким Чен Ир, северокорейский диктатор. Плачущие люди. Их горе было неподдельным. Что-то подобное было тогда и здесь. Толпы народа заполнили площади и улицы города, траурные мелодии, чёрные ленты, рыдания…

Затем снова на экране возникла Красная площадь. Знакомые очертания  Мавзолея. Но на фоне чёрного лабрадора было уже два имени, выложенных из плит красного гранита: ЛЕНИН, а ниже – СТАЛИН.

Не помню всех чувств, охвативших нас. Нам показали смерть человека, которого мы подсознательно считали богом. Но боги не должны умирать! Это ненормально! Конечно, теперь-то я знаю, что Сталин не был богом. Он был великим человеком, но и великим злодеем. Однако кто из великих не был злодеем?! Взять, к примеру, Петра Великого или шведского короля Карла XII, которого тоже называли Великим. Оба были жестокими самодурами. На их совести миллионы загубленных душ, но при этом они много сделали для своих стран и потому в народной памяти остались великими.

Невольно наступившую тишину огласил вопль Фёдорова:

– Капитан! Что ты нам показываешь? Этого не может быть! Это провокация!

Он вскочил со стула и подошёл к проектору, словно хотел поломать аппарат, из которого шёл этот ужас.

– Я показываю, что приказано, – ответил капитан, и по его голосу было понятно, что и он волнуется не меньше нашего, но сдерживается.

– Этого же просто не может быть! – поддержал Фёдорова Симонян.

Я всё ещё не понимал, что случилось. Положение в этой компании не позволяло мне что-то переспрашивать, и пришлось молча ждать объяснений. Случайно мой взгляд упал на лицо Сергея Владимировича. Он тихо и многозначительно улыбался.

– Капитан, – сказал он почти ласково. – Остановите ленту. Видите, люди должны прийти в себя.

Капитан выключил проектор и зажёг свет.

– Может, принести воды? – спросил он.

– Водка нужна, а не вода, – ответил ему Фёдоров.

По искаженному от ужаса лицу текли слезы.

– Никакой водки! – категорически возразил Симонян, убирая бутылку со стола. – Пока не досмотрим – никакой водки. Иначе мы не хрена не поймём!

– А сейчас ты что-нибудь понимаешь? – спросил Михайлов.

– Да как на такое можно смотреть? – простонал Фёдоров. – У меня просто сил не хватает.

– Т-т-товарищ капитан! – спросил Сергей Владимирович, – вы этот фильм уже видели?

– Видел, – коротко ответил офицер.

– Так вы нам лучше своими словами расскажите, что там будет дальше, чтобы как-то подготовиться. У меня уже сердце от вашего кино болит!

– Не имею права, – ответил капитан.

Тут вмешался Симонян:

– Мы понимаем, что вы при исполнении, но скажите нам хотя бы: будет дальше что-нибудь страшнее того, что мы сейчас увидели?

– Будет, – пообещал капитан.

– Тогда нам нужно время, чтобы собраться с силами, – твёрдо заявил Константин Михайлович и тоже встал.

Михайлов предложил:

– Друзья, а давайте-ка прогуляемся? Капитан, можно ли нам выйти во двор? Там мороз, снег, может, в чувство и придём.

Минут через пять мы, уже одетые, вышли во двор. Свежий морозный воздух ударил в лицо, снег в лунном свете приобрёл холодный голубой оттенок. Вдалеке чернел лес. Шарик вышел из будки, равнодушно взглянул на нас, зевнул и вернулся в своё убежище. А я никак не мог понять: всё время казалось, что-то не так, но что именно, определить не мог. Был сильный мороз, и снег скрипел под ногами.

Поймав удобный момент, подошёл к Михайлову и тихо спросил:

– А что там было?

– Где? – не понял тот.

– Да на экране! Я задумался и чего-то не увидел.

– Ах, вон ты о чём! – ответил Михайлов тоже шёпотом, но каким-то неожиданно весёлым. – Смотреть надо было внимательнее, а не га-галок ловить!

– Да как-то так вышло… Задумался…

– А ты поменьше думай, Паша. Много думать опасно. Ну а что было-то? Так ведь нашего-то вынесли из Мавзолея!

– Не понял. Кого вынесли-то?

Михайлов наклонился к моему уху и тихо сказал:

– Сталина!

– Не может быть! – прошептал я.

– Может, Паша, – коротко ответил Михайлов.

– И куда его?

– В землю закопали.

– И как же это могли допустить? – продолжал удивляться я.

– А вот сейчас на морозе побегаем, попрыгаем, вернёмся в наш кинозал и всё узнаем.

Фёдоров подошёл к беседке и, сняв с перил огромный ком снега, стал натирать себе лицо. Бледными губами он хватал снег, но никак не мог прийти в себя.

– Вот это правильно! – похвалил его Михайлов. – А то заладил одно: водка да водка! – Оглянувшись на Симоняна, добавил: – И ты, Костя, натёрся бы снегом.

Симонян что-то ответил ему, но я уже не прислушивался. Меня занимала мысль: что может быть страшнее того, что мы уже увидели? И я ответил на свой же вопрос: «Наверное, после Сталина и Ленина вынесут из Мавзолея!».

– А давайте всё же ещё раз посмотрим с самого начала? – сказал Константин Михайлович, натирая, по совету Михайлова, лицо снегом. – Попросим капитана. На нас обрушилось столько необычной информации, что мы просто можем всё не так воспринимать. Может, не так страшен чёрт, как его малюют?! Посмотрим, и до чего-то додумаемся.

– Но мы же не досмотрели третью часть! Это самообман, – сказал Фёдоров. – Посмотреть-то мы всё это непременно посмотрим снова, но что-то очень важное мы должны понять уже сейчас.

– Я понял только одно, – сказал Михайлов. Он рукой отчистил скамейку в беседке от снега и сел. – Пока я говорю о первых двух частях. Они нас обогнали!

– Кто обогнал? – не понял Симонян.

– Кого ты имеешь в виду? – удивился Фёдоров.

– Да эти Зощенки, Авдеины и прочие… Мы тут корячимся на благо Родины, а они, получается, в почёте, а мы вроде бы и не при делах.

– Ещё не известно, как время распорядится, – задумчиво сказал Симонян. – Кто в памяти народной останется, а кого она вычеркнет.

– Да какая разница?! Важно, как мы проживём при жизни.

– А если кто-то потом плюнет на твою могилу? – зло спросил Фёдоров и бросил снежок в ствол огромной сосны.

Михайлов улыбнулся.

– Меня уже не будет… Какая разница, кто куда плюнет?!

– Но позор падёт на твоих детей, внуков! – не унимался Фёдоров.

– Никифор сможет защитить меня, потому что тем самым будет защищать себя. Всё это ерунда на постном масле! Наш род умел жить при любой власти. Ещё при Иване Грозном в почёте ходили.

– Ну, ты, однако, и вражина! – выругался Фёдоров.

– А если бы товарищ Сталин узнал о твоей родословной? – хмуро спросил Симонян. Он перестал обтираться снегом, вытащил платок и вытирал лицо, руки.

– Я думаю, он знает обо всём и так. Неужели ты думаешь, что не нашлось никого, кто бы ему об этом доложил? Да и не о том речь. Все мы смертны… Нужно думать, как жить дальше!

– Да пошёл ты!.. – ругнулся Александр Александрович.

– Нам не хватает только переругаться, – сказал Симонян. – Сейчас нам нужно держаться друг друга…

Михайлов охотно согласился:

– Лично я и не думал ни на кого обижаться. Пошли в дом, а то я замёрз.

Вернувшись в гостиную, Сергей Владимирович попросил Марию Николаевну поставить самовар и заварить чай покрепче. Ярость споров улеглась, и все снова сели перед экраном.

– Озяб я… – сказал Сергей Владимирович, глядя на домработницу. – И к чаю что-нибудь принеси… Нам сегодня ещё работать и работать…


Финальная часть фильма нас действительно доконала. До сих пор бесстрастный голос Зиновия Гердта отчего-то стал вибрировать. Видно, и ему было непросто комментировать эти кадры. Странное дело, ни рокота моторов самолётов, ни шелеста автомобильных шин, ни каких других звуков мы не слышали. Вместо них звучал лишь голос комментатора. Он был то загадочным, то трагичным. И всё это на фоне классической мелодии Петра Чайковского из балета «Лебединое озеро».

Большая усадьба. Скорее сруб. Охрана… Вокруг – лес. Какие-то люди подписывают документ о ликвидации Советского Союза!

Гердт что-то говорит, говорит, но я его уже не слышу. В голове у меня всё перемешалось. Смерть Сталина, вынос его тела из Мавзолея, а теперь развал страны! И при этом никакой войны, мы не видели смертоносных атомных взрывов, пусков ракет, сверхзвуковых бомбардировщиков и истребителей… А где же тогда Союз нерушимый республик свободных, который Сплотила навеки великая Русь?! Значит, не на веки! Неужели все жертвы, которые принёс наш народ, были напрасными?! Смерть Бога, крушение мира, а значит – веры, это уже был не нокдаун, а нокаут! Только непонятно, чью руку победителя поднял рефери?! Куда делся социалистический лагерь, о котором говорил Иосиф Виссарионович на XIX съезде? Это всё пока не укладывалось в моей голове. Нужно обдумать, что из этого следует и что могут написать классики литературы по этому поводу?!

В самом деле: сообщили о смерти Иосифа Виссарионовича и требуют, чтобы они написали какие-то докладные записки! Какая-то чепуха! Ну, что можно сказать? Смерть – это горе. Смерть вождя – это горе всего народа. Но это всё естественно. А вот вынос тела из Мавзолея – значит, изменился взгляд на всё, что он делал. Но им, наверное, стало известно то, что неизвестно нам. Вот они и вынесли. Как же нам судить, правильно ли они сделали или нет? И где те весы, которые могут взвесить все добрые и злые дела человека? Они есть разве только у апостола Петра, стоящего у врат рая. Но мы в это не верим. К тому же «правильно» с чьей точки зрения? С точки зрения отдельного человека или с точки зрения государственных интересов? Да и кто знает, в чём интересы государства? Очевидно, в том, чтобы люди в нём жили счастливо. Но кто из самых кровавых правителей с древних времён не хотел, чтобы люди его страны жили счастливо?! Только путь к их счастью все видят по-разному. Да и понимание счастья у людей разное! Как оценивать действие правителя? Может ли он быть для всех одинаково хорош или плох?! И что они могли написать в своих комментариях к фильму?! Эта задача не имела решения! После всего увиденного и я стал сомневаться, что корифеи справятся с нею. Тем более ответят на вопрос: что можно сделать, чтобы изменить предсказанный ход истории?! Это вообще выше моего понимания!..

Все сидели, не в состоянии поднять друг на друга глаза.

Александр Александрович, ни на кого не глядя, наполнил стакан водкой и молча выпил. Все хорошо понимали, что попали в западню, из которой выхода нет, что идеалы, в которые они верили, оказались ложными, что жили напрасно… Ведь нет ничего страшнее, чем испытать крушение идеалов, когда вдруг узнаёшь, что всё, во что верил, – не более чем деревянный идол!

– И водка меня не берёт, твою мать! – сказал Фёдоров. – Потом, повернувшись к Михайлову, спросил: – Серёга, у тебя есть ещё? Может, послать кого?

– Кого послать? Ночь на дворе.

– Ты не обратил внимания, в каком году, когда это произойдёт? – спросил Фёдоров.

– А хрен его знает, – грустно произнёс Константин Михайлович. – Этот чёртов Гердт не сказал… И кто эти сволочи, что подписали эту позорную бумагу? Неужели они ходят сейчас среди нас?

–  Вряд ли. Они ещё не родились… И как всё это можно предотвратить?

– Ты притормози… Обсуждать будем завтра, на свежую голову! – сказал Константин Михайлович. Он был хмур и зол на всех. Не поехал бы с Фёдоровым и Михайловым в ту баньку, не застряли бы с ними в пути в этом проклятом Подольске, может, спал бы дома и не видел этого страшного фильма…

В комнату постучали, и капитан тут же выключил проектор.

Мария Николаевна поставила на стол кипящий самовар, заварной чайник, чашки с блюдцами, в вазочках варенье, печенье, сахар.

– Пейте, гости дорогие…

– С-с-спасибо, Маруся. Ты приготовь для гостей постели. Константин Михайлович и Александр Александрович ночуют у нас. А пока иди… У нас дел много.

Как только Мария Николаевна вышла, снова застрекотал кинопроектор. Мы смотрели и уже мало что понимали. На экране солнечный май. Какой-то съезд народных депутатов России… Все возбуждены, чему-то рады. Как объяснил беспристрастный голос Гердта, принята новая Конституция.

– Ни хрена не понимаю, – ругнулся Фёдоров. – Когда всё это произойдёт? Рухнул мир в тартарары… а что делать, я не знаю…

Заключительные кадры фильма были мажорными. На куполе здания Верховного Совета реял Андреевский флаг и звучал гимн Советского Союза!

– Ни черта не понимаю… Наш гимн, и почему-то Андреевский флаг. А как же красное знамя Победы?! И что это за Россия без Украины, Белоруссии?! Что стало с Арменией, Грузией, Азербайджаном?!. Что произошло, чёрт возьми!!!

Но этот вопрос повис в воздухе. Никто на него ответить не мог. Кинопроектор прекратил своё жужжание. Капитан забрал бобины с плёнками, запер в специальный сундучок и сказал:

– Так понимаю, сегодня повторного просмотра не будет. Кинопроектор остаётся здесь. Нам приказано по окончании просмотра возвращаться. Завтра будем у вас часам к девяти.

Он взял сундучок с бобинами и ушёл. Вскоре мы услышали звук отъезжающей машины.

Порывы ветра распахнули калитку, и я, набросив пальто, выбежал во двор, чтобы закрыть её на запор. На дворе была непроглядная темень. Белые вихри, злобно кружа, занесли снегом дорожку и будку Шарика. Мне пришлось к калитке пробираться по колено в снегу. Потом, возвратившись в дом, долго чистил себя веничком, предупредительно поставленным Марией Николаевной на крыльце.

Когда вошёл в гостиную, Александр Александрович сидел, подперев голову руками, и смотрел в одну точку. Константин Михайлович сосредоточенно чистил курительную трубку, а Сергей Владимирович, ни на кого не глядя, пил чай. Настроение у него было не таким ужасным, как у наших гостей. Мне показалось, что звучание гимна в конце фильма его обрадовало.

Уткнувшись взглядом в блестящий самовар, он тихо сказал:

– Ничего противоестественного не произошло! Все империи рано или поздно прекращали своё существование. На их месте возникали новые. Это – закон! Тем более что мы не знаем, когда всё произошло! Жизнь продолжается! Теперь отдыхать, а утром попробуем обмозговать, что мы увидели и как это следует оценивать. Можно ли что-то изменить из того, что предсказано в этом идиотском фильме?!

Никто с ним не спорил. Только Фёдоров вылил остатки водки в свой стакан и, ни на кого не глядя, выпил, думая о чём-то своём.

Константин Михайлович хмуро посмотрел на вошедшую в комнату Марию Николаевну. Молча посторонился, чтобы не мешать ей убрать со стола.

– Маруся, когда мы уйдём, обязательно нужно проветрить комнату, – сказал Михайлов и встал. Его беспокоило не то, что он увидел, а то, как написать эту чёртову докладную записку, чтобы не ударить в грязь лицом.

Мария Николаевна проводила гостей в их комнату и пожелала спокойной ночи.

Я долго лежал на кровати с открытыми глазами и не мог уснуть. Порывы ветра били в окно. Вьюга в ту ночь нешуточно разыгралась.

14.

Я встал, когда ещё все спали. Оделся и вышел во двор. Ветер стих, и снег искрился в лучах утреннего солнца. Звенящая тишина разливала повсюду покой. Ветки деревьев сгибались под тяжестью снега. Чтобы пройти в беседку, где я обычно делал физзарядку, пришлось пробираться к ней, проваливаясь по колено в глубоком снегу. Определить дорожку было невозможно. Стая ворон, испуганная моим появлением, взвилась в небо и шумно перелетела на другую сосну.

«Откуда они поналетели? – подумал я. – Петрович обычно приходит рано, с утра чистит дорожки. Не заболел ли?».

Собачью будку занесло. Шарику придётся потрудиться, чтобы вылезти. Но, странное дело, он и не думал вылезать. Неужели и у него зимняя спячка?!

Сделав привычную зарядку, я разделся по-пояс и, обтираясь снегом, запел:

Если хочешь быть здоров,
Постарайся
позабыть про докторов,
Водой холодной обливайся...
Минут через пятнадцать пришёл Петрович, посмотрел вокруг, как-то недружелюбно кивнул мне и пошёл за дом, где стоял сарай с инструментами. Вскоре послышалось, как он деревянной лопатой сгребает снег с дорожек.

Ещё через несколько минут во двор вышли Александр Александрович и Константин Михайлович. Они равнодушно осмотрели окрестности. Увидев меня, Фёдоров спросил:

– А что, начальник твой до сих пор дрыхнет?

– Спит, наверное, – кивнул я, продолжая делать зарядку.

– Костя, может, и нам тряхнуть сединой? Покажем этому салажонку, как нужно делать зарядку?

Он разделся по пояс, повесил свитер на перила крыльца и, схватив ладонями снег, стал яростно растирать себе лицо, руки, грудь…

Ой, снег-снежок,
Белая метелица!..
– пел он, прыгая и визжа. – Хорошо-то как! Ты-то чего стоишь, как памятник?!

– Нет, в эти игры я больше не играю. Мне хватило и проруби! – буркнул Симонян.

– Шикарная идея! Вот сейчас нацарапаем эту бумаженцию и поедем к Егору. Вдалеке от суеты и цивилизации нужно нам всё обдумать! У меня там хороший запас горячительных напитков. После того, что мы вчера увидели и услышали, обязательно нужно расслабиться, а то недолго и в психушку загреметь!

Константин Михайлович неожиданно согласился.

– Только не нужно говорить нашему капитану, чтобы он ещё раз показывал эти ужасы, – сказал Симонян, равнодушно глядя, как Фёдоров растирает себя снегом. – Что толку? Крути ни крути, а будет одно из двух: либо всё сбудется и мир полетит в тартарары, либо всё это чепуха! Я ночь не спал, думал…

– И что надумал? – спросил Фёдоров, вытираясь полотенцем и надевая свитер.

– Что я мог надумать? Будем жить как жили! К тому же это может быть и проверка. Чего не сделает этот… в пенсне, чтобы найти чёрную кошку в тёмной комнате!

– И выслужиться, – тихо добавил Александр Александрович.

– И выслужиться… – согласился Константин Михайлович.


Через полчаса мы уже сидели за столом. Мария Николаевна поставила перед нами варёные яйца, масло, хлеб, сметану… Принесла самовар и стала разливать чай. К нему внесла целую тарелку только что нажаренных блинов и вишнёвое варенье.

Я, помню, удивился. Обычно она к блинам всегда давала или сметану, или мёд, а здесь вишнёвое варенье! Взглянул на неё, а она улыбнулась:

– Ешьте-ешьте! Варенье летом варила. Хорошее получилось. А блины с утреца? напекла…

Сергей Владимирович, ещё до конца не проснувшись, попросил её принести мёда. Умывался он в ванной и, насколько я знаю, никогда не делал физзарядку.

– Привык, понимаешь ли… В моём возрасте поздно уже привычки менять!

Александр Александрович с лёгким сожалением взглянув на стол, но, понимая, что им предстоит работать, вздохнул и принялся намазывать блины мёдом. Он тоже предпочитал его вишнёвому варенью.

– Ума не приложу, что писать о Зощенко и Авдеине? – сказал он, наливая себе чай.

– А что о них писать. Они в том фильме являются фоновыми фигурами. Всё дело в третьей части, – сказал Сергей Владимирович.


Не успели большие настенные часы отбить девятый час, как мы услышали подъезжающую к дому машину. В гостиную вошли трое: подполковник, майор и капитан.

– Добрый день, – за всех поздоровался подполковник.

– Добрый, добрый… – так же за всех ответил Симонян. – Но вы, друзья, напрасно приехали. Мы не будем ничего повторно смотреть. Нам и одного раза достаточно!

– И уже докладную записку написали? – спросил подполковник, по-видимому, готовый к такому повороту дел.

– Нет. Записка будет готова к вечеру…

– К девятнадцати часам успеете?

Константин Михайлович взглянул на нас и, увидев в глазах своих друзей согласие, ответил:

– К девятнадцати будет готова.

– Тогда честь имеем…

Остальные двое молча развернулись через левое плечо, словно оловянные солдатики, и вышли из дома.

– Дисциплинка, мать твою, – ругнулся Александр Александрович. – Не люди, а роботы какие-то!

– А как ты хотел, – улыбнулся Сергей Владимирович. – Не к тёще на блины пришли. Служба!


Целый день классики литературы бились над двумя страницами текста. Писали черновики, советовались, чёркали, вслух высказывали вдруг возникшие мысли, обсуждали, и Михайлов, как человек, имеющий красивый почерк, переносил всё на бумагу. Каждое выражение, слово, запятая внимательно рассматривались чуть ли не под микроскопом, потом утверждались, и только после этого переходили к следующему предложению.

Я при этом присутствовал, но ко мне не обращались, и я имел редкую возможность подсмотреть, как работают классики.

К пяти часам текст был готов. Я отпечатал его на хорошей глянцевой бумаге. Константин Михайлович придирчиво снова и снова перечитал текст, не допустил ли я в нём ошибку.

Разумеется, я не запомнил дословно, что они тогда написали. Столько времени прошло! Но общий смысл сводился к тому, что мы верим нашему вождю и коммунистической партии, которые ведут нас от победы к победе. Будущее в наших руках. Мы – его творцы и не верим ни в какую мистику! А фильм не более чем параноидальные фантазии людей, стоящих не на материалистических позициях и не понимающих диалектические законы исторического развития… Вместе с тем фильм  интересен в том смысле, что, если мы будем уклоняться от ленинско-сталинского курса на построение коммунизма, эти ужасы могут стать реальностью… Ну и так далее!

Наконец, когда всё было готово, Фёдоров потребовал водку. В закромах Сергея Владимировича осталась последняя бутылка, которую я и принёс.

– Так, друзья! – сказал Александр Александрович. – Не думать об этом проклятом фильме мы, конечно, не сможем, но давайте договоримся, что сегодня не будем больше говорить о нём. Нужно будет послать Василия, чтобы кое-что подкупил в магазине…

– Очнись, дорогой! Что он купит у нас в Перекройкино?!

– Пусть едет в Москву!

Сергею Владимировичу не очень нравилась идея завтра ехать снова в Тмутаракань к Егору. Он не понимал, почему здесь нельзя расслабиться? Но возражать не стал, не хотел отрываться от коллектива.

– Хлеба! Больше нам ничего не нужно… Правда, хорошо бы ещё на рынке мясца прикупить…

– Точно, – подхватил Симонян, – баранины! Мы бы у Егора на углях поджарили… что-то вроде шашлыка! С дымком… под водочку…

После этих слов в комнате наступила гнетущая тишина. Слышно было только, как маятник настенных часов отбивал свой ритм.

– И что дальше? – наконец, спросил Сергей Владимирович, втянув шею и с тревогой глядя на товарищей. – Чего нам ждать?

– Что «что дальше»? – спросил Александр Александрович. – Тут и думать нечего: всё и так ясно.

Сергей Владимирович понял эту самую ясность по-своему и грустно спросил:

– Ты имеешь в виду, что за нами должны приехать и мы, после всего что узнали, должны будем бесследно исчезнуть?

Фёдоров с удивлением посмотрел на него:

– Ну, ты, Серёга, и трус! С чего ты взял? Хотя – всякое может быть… Но я имел в виду совсем другое!

Вмешался Константин Михайлович:

– Какой ты мрачный, Серёга, – сказал он. – Я вот, например, уловил мысль Сани на лету, а у тебя всё какие-то ужасы в голове крутятся: приедут, заберут, исчезнем… И вроде бы не пил сегодня. Откуда у тебя такие мысли?!

– Правильно! – подтвердил Фёдоров. – Сделаем так: завтра с утра рванём в баньку, смоем с себя весь этот кошмар и, чистенькие и освежённые, вернёмся к нормальной жизни!

– Только бы не попасть снова в этот Подольск, – вдруг засомневался Сергей Владимирович. – Как вспомню ту гостиницу «Красную», удобства во дворе… Нет! Брр…

– Так тогда ж была метель, – успокоил его Фёдоров. – А сейчас – глянь в окно! Завтра утром рванём в баньку, а к вечеру вернёмся!

Фёдоров потянулся к бутылке с водкой, но на правах хозяина Михайлов забрал её со стола.

– Погоди, Санёк! Погоди немного. Отдадим эту чёртову бумагу, и тогда – пей, сколько хочешь. Но сейчас нам нужны трезвые головы!

– А ты помнишь, что говорил великий Хайям? Забыл? Так я тебе напомню!

Запрет вина – закон, считающийся с тем,
Кем пьётся, и когда, и много ли, и с кем...
Но потом вдруг, точно потеряв интерес к водке, увидел на столике свежий номер «Правды», развернул и стал просматривать. Все были чем-то возбуждены. То ли тем, что избежали страшной опасности, то ли ещё почему. Я тогда, помнится, подумал: «И чему они радуются? Впереди – страшные события, а они планы строят, шашлыки жарить собираются!».

Говорили больше о политике. Александр Александрович сказал, что в свете того, что они видели в этом ужасном фильме, всё, что произошло в этом году, видится совсем не так.

– А что значительного произошло в этом году? – не понял Константин Михайлович и закурил. Полностью погружённый в дела редакции и вынужденный читать множество материалов, присылаемых в его журнал, он редко читал газеты. Обычно просматривал только передовицы, чтобы случайно при разговоре не попасть впросак.

Александр Александрович очень серьёзно оглядел нас и сказал, нахмурившись:

– Ну, во-первых, девятнадцатый съезд! Выступление Иосифа Виссарионовича!..

Михайлов, тоже считающий себя человеком просвещённым, прервал Фёдорова и стал загибать пальцы:

– Во-вторых: в Великобритании создана атомная бомба, избран новый президент США – Эйзенхауэр…

Фёдоров не удивился Сергею Владимировичу, но не хотел уступить ему в этом разговоре и поставил точку:

– Наконец, недавно в Вене прошла международная конференция коммунистических партий…

Константин Михайлович в том состязании не участвовал. Он равнодушно слушал друзей и дымил как паровоз.

– Тем более непонятен этот фильм… и лучше обо всём этом не думать… – буркнул он, открывая форточку. – Потом вдруг положил трубку в большую хрустальную пепельницу и заявил: – Вы плохо помните Булгакова!

Фёдоров поморщился:

– При чём здесь Булгаков? К тому же я его помню. При этом ничего хорошего сказать про него не могу!

– Дался тебе этот Булгаков, – удивился Михайлов. – Ну, был такой, и что из этого? Мало ли каких писателей не было на свете! Что ж теперь – всех вспоминать?

– Ну что вы?! – воскликнул Симонян и снова принялся сосать мундштук своей курительной трубки. – И писатель отличный, и человек приличный! А это в наше время большая редкость!

– То-то его товарищ Сталин недолюбливал, – усмехнулся Фёдоров.

– Да я не о том! Вспомнил, что Михаил Афанасьевич однажды рассказывал, чем нужно закусывать водку.

– И чем же? – в изумлении спросил Фёдоров. – Неужели мы не знаем без него, чем её, родимую, закусывать?

– Знаем, но не всегда соблюдаем, – сказал Симонян. – А закусывать её нужно горячими блюдами. В этом и есть истинный смак. По его словам, знатоки только так и делают.

Михайлов усмехнулся:

– Кто её закусывает борщом или щами?! Что за чушь?! Впрочем, если следовать утверждениям Сани, то чем бы ни закусывать, лишь бы выпить!

Симонян достал поставленную на пол Сергеем Владимировичем бутылку, налил в рюмку водки и, встав, произнёс:

– Предлагаю тост…

Он сделал паузу, чтобы дать возможность остальным  наполнить рюмки и встать из-за стола, потому что всем было ясно, по какому поводу он произнесёт тост.

Михайлов понял, что, пока не будет выпита эта бутылка, друзья не успокоятся.

А Константин Михайлович продолжал:

– Предлагаю тост за прекрасного писателя и замечательного человека Михаила Афанасьевича Булгакова! – С этими словами он одним махом осушил содержимое рюмки и тут же наполнил её, приговаривая: – Рюмка не должна стоять пустой…

Фёдоров и Михайлов потеряли дар речи от этой заявки, потому что было совершенно ясно, что первый тост должен быть за товарища Сталина. А тут вдруг...

– Ты шутки-то не шути, – строгим голосом сказал Михайлов и поставил рюмку на стол, так и не выпив. – Кто такой Булгаков, чтобы мы пили за него?

Фёдоров тоже пить не стал.

Константин Михайлович улыбнулся, поправил рукой волосы и ответил:

– Я думаю, товарищ Сталин не одобрил бы вашей оценки Михаила Афанасьевича.

– Да я что? Я – ничего! – сказал Михайлов. – Выпьем за Булгакова – пусть земля ему будет пухом!


Ровно в семь мы отдали бумаги приехавшим за ними офицерам. Подполковник, проверив наличие подписей, спрятал их в планшет, отдал нам честь и молча удалился. Всё происходило в полном молчании, что меня немало удивило.

Когда стих звук отъезжающей машины, возникло ощущение неимоверной лёгкости. Михайлов вызвал Василия и дал ему деньги и задание. Симонян открыл шкаф, долго рылся в книгах, наконец, достал сборник стихов советских поэтов. Потом, ни на кого не глядя, налил в стакан водку и выпил залпом.

– Ты бы закусывал, что ли? – сказал ему Михайлов, придвигая тарелку с солёными огурцами. – И почему-то ты вспомнил именно Булгакова, хотя мог бы вспомнить кого-нибудь другого.

– Да что ж тут непонятного? – сказал Симонян, хрустя солёным огурцом. – Всё, что с нами происходит, напоминает мне рассказы Михаила Афанасьевича. Только он да ещё и ныне здравствующий Зощенко умели так смеяться над нашей жизнью.

– Ну вот, ты ещё и Зощенко сюда приплёл, – нахмурился Фёдоров.

– А почему бы нет? – удивился Симонян. – Мы же теперь знаем, что всё на самом деле не так просто, как нам казалось ещё день назад.

– Да, всё не просто, – согласился Михайлов. – А посему надо брать от жизни – пока берётся.

– И пить, – добавил Фёдоров.

– И пить, – согласился Михайлов.

Я понял, что они сейчас наклюкаются, как вчера, и пойдут спать, а мне снова предстоит бессонная ночь. Но делать было нечего, и, устроившись на краюшке дивана, я с интересом наблюдал за ними.

Симонян открыл книжку и, пролистав несколько страниц, прочитал, растягивая слова:

– Когда уже известно, что в газетах
Назавтра будет чёрная кайма,
Мне хочется, поднявшись до рассвета…
Интересно, когда всё это произойдёт? – спросил он, ставя книжку на место.

Видимо, он не мог успокоиться и думал всё время о том, о чём думали и мы. Умрёт Иосиф Виссарионович… Когда это произойдёт? Что же будет со страной, с нами? Кто станет на его место? Берия? Булганин? По крайней мере, я никого не мог представить на его месте и решительно не понимал, кто бы мог заменить Сталина.

– А почему бы нам не предупредить Егора, – вдруг спросил Михайлов Фёдорова, – и не позвонить ему? Телефон-то у него у-у-уже есть...

– В том-то и дело, что я не знаю номера. Куда звонить? На деревню дедушке?

Симонян признался, что и ему тогда не пришло в голову записать номер телефона давешнего лесничего.

– Ничего страшного! – утешил всех Фёдоров. – Нагрянем к нему запросто. Пусть встречает.

Вскоре вернулся Василий, привёз полный багажник всякой снеди, которую Михайлов велел оставить в машине и не трогать до самого приезда в вожделенную баньку.

– Завтра встаём в семь утра, завтракаем и едем, – сказал Сергей Владимирович. – К этому времени машина должна быть заправлена и прогрета…

Потом я слышал, как Мария Николаевна вышла во двор и громко ругала Шарика. Я хотел было выйти посмотреть, в чём дело, но скрипнула дверь, и через секунду в гостиную вошла она. Разрумянившая, чем-то возбуждённая, перебросила толстую косу на грудь и, перебирая её пальцами, взволнованно заговорила:

– Сергей Владимирович! Шарик совсем от рук отбился! Лапами возле будки вырыл яму. Что происходит с ним, ничего не понимаю! Ничего не ест, только снег мордой хватает. Не сбесился ли? Может, ветеринара пригласить?

– Никого приглашать не нужно! Пусть Петрович его привяжет. Нечего по территории бегать!

– Не опасно? – заволновалась Мария Николаевна. – Ведь и укусить может!

Я смотрел и не узнавал Марию Николаевну. Сколько жил в этом доме, ни разу не слышал, чтобы она была так взволнована. А ещё – эта коса! Она всегда свои волосы закручивала венком вокруг головы. Всё это было так непривычно!

– Не укусит! – успокоил её Сергей Владимирович. – Петрович опытный мужик, что-нибудь придумает… Да и не до Шарика сейчас… Ты лучше организуй нам что-нибудь. Целый день ведь не ели!

– У меня борщ с пампушками, жаркое из гуся…

– Да нет! Кто ж такое на ночь ест?! Что-нибудь полегче. Салатик какой-нибудь, творожок со сметанкой… и, конечно, чай с твоими кренделями… сыр… короче, придумай что-нибудь.

Мария Николаевна ушла, и в гостиной стало тихо. Каждый думал о своём.


Наутро, поблагодарив Марию Николаевну за вкусный завтрак, мы тронулись в путь. Стояла тихая морозная погода. На ярком солнце искрился снег. Пушистые белочки прыгали с ветки на ветку, спрятав за щёку свою добычу. Устроившись на сосне, они, держа передними лапками то, что смогли достать из осенних припасов, торопливо ели, внимательно следя за тем, чтобы никто их не потревожил. Как и в прошлый раз, стая чёрных ворон, громко каркая, перелетала с места на место.

Петрович открыл калитку и долго стоял на дороге, провожая нас.

Вдруг Сергей Владимирович попросил остановиться.

– Вот чёрт! Забыл солнцезащитные очки! Подарок полярника Инокентьева. Такое яркое солнце – глаза слепит.

Он попросил меня принести их.

– Ну, зачем тебе в бане очки? – рассмеялся Константин Михайлович.

– Глаза нужно беречь… Больно смотреть. Паша, иди, иди.

– Одна нога здесь, другая там! Побыстрее, Пал Палыч. И так завозились с этим завтраком. Не пойму, кто с раннего утра столько жрёт?! – недовольно ворчал Александр Александрович.

Я выскочил из машины и опрометью кинулся в дом.

К моему удивлению, никого в прихожей не было. Никого не было и в гостиной, и на втором этаже. Вбежал в кабинет. На столе лежали очки в дорогом кожаном футляре. Взял их и поспешил назад.

Спускаясь по лестнице, думал: «Куда же подевались Мария Николаевна и Петрович?».

Что-то неуловимо странное поразило меня. Только сейчас заметил, что гардины, которые раньше висели в гостиной, оказались теперь в кабинете! Вроде бы пустяк, но зачем Мария Николаевна перевесила их?! Я взялся за дверную ручку и даже вздрогнул. Ведь я отлично помнил, что ручки в доме были в виде шариков. Сейчас вместо шариков – кубики.

Думать было некогда, перескакивая через ступеньку, спустился на первый этаж. Снова заглянул в гостиную. И там – никого! На столе стояла не убранная после завтрака посуда. Тут я сообразил: не будет же в самом-то деле Мария Николаевна кормить Петровича в гостиной!

Заглянул на кухню, но и там никого.

– Мария Николаевна! – крикнул я. – Вы где?

В ответ – тишина. Странно. Тогда я постучал в её комнату и, не дождавшись ответа, толкнул дверь.

Мария Николаевна и Петрович стояли, обнявшись, посреди комнаты и даже не повернулись в мою сторону.

– Простите!.. – сказал я, смутившись, и тотчас же закрыл дверь. Подумал: «У людей – личная жизнь, а я лезу. Нехорошо получилось…»

С улицы раздался призывный сигнал машины. Это Василий меня торопил.

– Ты там не заснул случайно? – спросил Сергей Владимирович, глядя на меня с упрёком. – Чего так долго?!

– Всё в порядке! – успокоил я его. – Вот ваши очки!

Вскоре мы уже выезжали с дачного посёлка на шоссейную дорогу.

В присутствии Василия нельзя было вести разговоров о недавнем просмотре фильма. Говорили на темы, не связанные с тем, что нам довелось узнать.

– Сейчас мы попаримся и сбросим все тяготы жизни, – сказал Александр Александрович и мечтательно улыбнулся.

Несмотря на снежные заносы, центральная трасса была хорошо расчищена и мы быстро мчались к заветной баньке. Как будто оказались в другой полосе: ни снежных заносов, ни карканья ворон… Вскоре оказались в Подольске. Поплыли куда-то назад дома этого городка, дымящие трубы местной ТЭЦ, и, наконец, мы выехали из города.

Ещё через некоторое время свернули на знакомую лесную дорогу. И здесь, видимо, работали дорожники. Перед нами возникла изумительной красоты картина: огромный оранжевый шар солнца был за спиной и освещал укатанный снежный путь.

Константин Михайлович, как обычно, в дороге травил анекдоты. Он их знал несметное количество. Причём, рассказав, сам же первый и начинал смеяться.

Машина катила по снежной дороге, и мне казалось, что конца ей нет. Горизонт убегал всё дальше и дальше, а по обеим сторонам громоздились столетние сосны, на развесистых ветках которых лежали белые шапки снега, и, как обычно, за нами летела стая чёрных ворон и громко каркала. Сосны то отходили от дороги, то приближались на опасную близость, образуя настоящий тоннель.

Вдруг машина заскользила, как на коньках, но Василий, опытный водитель, смог удержать её, и мы не съехали в глубокий овраг.

Некоторое время все сидели молча, бессмысленно уставившись вперёд и глядя на упавшую перед нами сосну. В воздухе ещё висела снежная пыль, истошно орали потревоженные вороны, когда Фёдоров решительно скомандовал:

– Выходим! Как в прошлый раз, сдвинем эту чёртову сосну! Хорошо ещё, что не на нас свалилась!

– А может, назад?! – почти простонал Михайлов. – Ты посмотри: солнце вроде было у нас за спиной, а теперь  – впереди! Чертовщина какая-то. Мы что, развернулись на сто восемьдесят градусов? Поехали лучше назад!

– Назад? – изумился Фёдоров. Да ни за что на свете!

– Поедем в «Сандуны»… Чем хуже? Парная, бассейн… – возразил Сергей Владимирович.

– Меня от этих «Сандунов» уже тошнит, – фыркнул Фёдоров. – А после баньки Егора мне туда и вовсе нескоро захочется возвращаться. А ну-ка вылезаем из машины!

Константин Михайлович весело сказал:

– Как учил нас товарищ Сталин, нет таких крепостей, которые бы не взяли большевики! Вперёд!

И мы ринулись к упавшей сосне.

Нам повезло: она была небольшой, и мы её оттащили в сторону.

– Какой странный лес, – пробурчал Михайлов, отряхиваясь от снега. – Сосны падают прямо на дорогу. Чудеса, да и только!

– Чудес не бывает! – успокоил его Александр Александрович. – Просто зима в этом году выдалась уж очень снежная, вот деревья и падают под тяжестью снега.

Отряхнув на себе одежду, мы уселись в машину и двинулись дальше, но… Далеко не проехали, потому что позади нас вдруг раздался страшный треск и ещё одно дерево с шумом упало на дорогу, поднимая в воздух облако снежной пыли.

Василий остановил машину и вышел посмотреть, что произошло. Мы последовали его примеру: хотели понять, что за чудеса творятся на этой дороге? Казалось, что сосны падают только возле нашей машины. По крайней мере, мы нигде больше не видели упавших деревьев. Понять этого мы не могли.

Помнится, я вглядывался в это белое облако и думал: «Вот бы узнать, что там такое происходит за этим снежным вихрем?»

А Сергей Владимирович вдруг, перекрикивая ворон, истошно каркавших над нами, заорал:

– Василий, поехали! И не останавливайся! А то они тут все начнут падать.

Мы сели в машину, и Василий осторожно, словно по минному полю, повёл машину вперёд. Дорога была скользкой, и ехать быстро было опасно. Вскоре мы уже были на берегу реки.

Через пятнадцать минут появился дом лесника. Из трубы баньки дым шёл столбом, что означало неминуемое наступление ещё бо?льших морозов.

– Одно из двух, – сказал Михайлов. – Или нас кто-то опередил, или Егор предвидел наш приезд.

Машина лихо въехала во двор и остановилась.

– Выходим! – скомандовал Александр Александрович и пошёл навстречу стоявшему на крыльце и улыбающемуся нам Егору.

15.

Как оказалось, Егор натопил баньку для себя.

– Надеюсь, – сказал Александр Александрович, улыбаясь и здороваясь с ним за руку,  – у тебя хватит социалистической сознательности уступить баньку труженикам литературного фронта! Уж очень захотелось снова в пролуби искупаться!

– Так это, Сан Саныч, с превеликим удовольствием! – согласился Егор.

Он, правда, не очень понял насчёт «пролуби», но спорить не стал. Какой может быть разговор?! Александр Александрович был у него одним из самых уважаемых гостей. Он смотрел на него с восхищением, берёг подаренные им книги на отдельной полочке, часто перечитывал и всякий раз с удивлением думал: это ж надо, сколько человек знает! Недаром таких называют инженерами человеческих душ!

Мы вошли в избу и, как и в прошлый раз, Егор гостеприимно отодвинул занавеску, за которой к стенке была прибита оструганная и выкрашенная в белый цвет доска, в которую были вбиты гвозди.

– Вешайте вещи вот сюда! И проходите к столу. Дашенька накормит вас чем Бог послал.

Фёдоров ухмыльнулся:

– Много тебе Бог послал? Говоришь всякую ерунду, слышать даже удивительно.

– Виноват – исправлюсь! – по-военному бодро рявкнул лесник. – К слову пришлось. К тому же у нас свобода совести!

Фёдоров, по-хозяйски усаживаясь за стол, заметил:

– Свобода, свобода… Ты бы следил за своими словами... – Потом, повернувшись к нам, пригласил по-хозяйски: – А вы чего там жмётесь, как голуби на карнизе?! Садитесь. Что вы там топчетесь как неприкаянные? Егора, что ли, забыли?! Так вроде недавно виделись.

Мы уселись за стол, а Александр Александрович продолжал, обращаясь к хозяину:

– Мы пришли к тебе не с пустыми руками, привезли всякого добра. Гуляй – не хочу!

Он многозначительно взглянул на нас с Василием, мы пошли к машине и занесли всё в дом. Выгружая провизию, я только сейчас увидел, сколько там было всякого добра! Хлеб и печенье, коробка конфет, несколько баночек шпрот, тушёнки, сайры, сгущённого молока, а ещё колбасы, сало… Выпивку, Александр Александрович сказал, чтобы не покупали. С таким запасом съестного можно безбедно баниться целую неделю!

Егор посмотрел на всё это и неодобрительно покачал головой.

– С морозу надо бы горяченького, – сказал он, глядя на продукты, которые мы вывалили на стол, – а у вас всё замёрзшее. Дашенька сейчас придумает чего-нибудь получше. Ну-ка, – обратился он к жене, – там у тебя в буфете пирожки с капустой, кренделя всякие – тащи сюда! Да и чаю заодно с вареньем. Куда ж без чаю-то?

– Правильно! – одобрил эту идею Фёдоров. – Самовар – на стол!

Егор развёл руками:

– Вот чего нету, того нету. Извиняйте, господа-товарищи.

Фёдоров поморщился.

– Какие мы тебе господа?! Болтаешь, не думаешь! А самовар-то куда дел?

Егор удивился.

– Так ведь самовар зимою без надобности. Он у меня на чердаке, чтоб под рукою не мешался.

– Как без надобности? – удивился Симонян. – А как же ты чай пьёшь?

Егор переглянулся с Дашей и рассмеялся: городские люди, несмышлёные.

Он кивнул жене, и та занялась приготовлением чая. Егор объяснил:

– Зимою, да при русской-то печке, самовар ни к чему!

Скоро Дашенька уже разливала по чашкам горячий чай, выставила два сорта варенья, сахар-рафинад на любителя. В большой тарелке – ароматные румяные пирожки с капустой. На блюде – пирожки с повидлом… Всё, словно по волшебству, стояло уже на столе.

Мы пили чай с земляничным вареньем, ели пирожки и нахваливали хозяюшку. Было и в самом деле вкусно.

– Хорошо тут у тебя. И чай отличный, и пирожки вкусные, и варенье – объеденье. Но чаем напиться не могу, не такой я человек, – сказал Александр Александрович и потянулся за бутылкой.

– Да погоди ты! – возмутился Константин Михайлович. – Что за удовольствие – сначала выпить, а потом лезть в парилку? В парной хорошо быть на трезвую голову, а уж потом… К тому же по пьянке от сильной жары может стать плохо с сердцем!

– Сегодня и жить опасно! Куда ни глянь, – везде поджидает беда, – мрачно изрёк Александр Александрович. – Вон кино посмотрели, а оно оказалось не просто страшным, но и вредным для здоровья! Так что водочки бы сейчас – в самый раз. Егор! Дарья! Где у вас стаканы? Не наливать же в чашки!

Михайлов тоже был не против выпить. Хотел забыть всё, что произошло в последние дни. Сказал устало:

– А я не гордый, выпью и из чашки. – И с этими словами плеснул себе водку в чашку и тут же выпил, не дожидаясь тоста.

Симонян последовал его примеру.

– Отрываешься от масс, Александр Александрович! Стакан ему, видите ли, подавай. Экий барин нашёлся! – сказал он, передавая бутылку. Фёдоров взял поданный стакан, потом передумал и отставил его в сторону. Налил в кружку пиво, в него плеснул водку и сказал:

– Я – человек культурный. Для меня пить водку из чашки всё равно что есть с ножа!

– Значит, ты не дошёл до нужной кондиции. На фронте мы из касок пили, – сказал Симонян.

Фёдоров нахмурился. Чтобы поменять тему, обратился к хозяину:

– Дай-ка мне телефон, я забыл предупредить, что сегодня не буду на работе.

– Какой телефон, Сан Саныч? – рассмеялся Егор. – У нас тут ни водопровода, ни телеграфа, ни телефона отродясь не водилось… За хлебом и то в Плещеево бегаем!

– Ты мне здесь шутки-то не шути, – пригрозил ему Фёдоров. – Дай телефон!

Егор растерялся и, повернувшись к нам, произнёс:

– Что это с ним? Вроде бы и выпил-то всего-ничего, а уже телефон ему мерещится.

Михайлов удивился:

– Погоди, Егор! Но ведь у тебя же был в прошлый раз телефон. Теперь – куда делся?

Егор совсем растерялся:

– А когда это вы у меня были? Сан Саныч ко мне заезжать любит – это да. А вас я у себя в гостях никогда прежде не видал, и телефона у меня отродясь не было, ведь так же, Даша? – он оглянулся на жену, ища у неё поддержки.

Даша подтвердила:

– Никогда у нас не было телефона. Да и посудите сами: кто будет тянуть сюда телефонный кабель аж из Подольска? Да кому мы нужны?

– Но мы же помним, – растерянно проговорил Михайлов, глядя на товарищей. – Был у тебя телефон, мы ещё удивились. Паша, подтверди!

– Телефон-то был, – подтвердил я. – Да только не уверен, здесь ли.

– Что ты такое говоришь? – изумился Михайлов. – А где ж мы были?

Я пожал плечами.

– Сам не пойму. Вроде здесь, а вроде бы и не здесь. Так смотрю: вроде бы здесь, а начинаю приглядываться получше – не здесь.

– Вот-вот! – рассмеялся Егор. – Это вы где-то не у меня были. Может, в каком другом лесничестве. Заехали по случаю да и попарились там! Речка наша на сотни километров течёт, да и леса здесь всюду одинаковые…

Фёдоров недовольно нахмурился.

– Мы-то – ладно, – согласился он. – Но вот Василий! Он шофёр и потому не пьёт. Скажи: был здесь телефон в прошлый раз или не был?

– Был, – подтвердил Василий.

– Ой, да ну вас! – рассмеялась Даша и махнула рукой. – Скажете тоже – телефон! Вы бы лучше кушали.

– С нами в последнее время много чего необычного происходило, – задумчиво произнёс Константин Михайлович. – Чего удивляться ещё одному чуду? Мы пришли в баньке париться или разговоры разговаривать? Пошли в баньку!

– В баньку так в баньку, – сказал Фёдоров и встал из-за стола. Вид у него был растерянный. – Что-то не то происходит, – пробормотал он. – Пить нужно меньше, а то скоро и зелёных чертей увижу. Так недалеко и до белой горячки!..

– А венички у тебя есть? – спросил Михайлов у Егора и тоже встал из-за стола.

– Обижаете, – сказал Егор. – Веничков у меня на всех хватит. Весь ваш Союз писательский похлестать есть чем!

– Опять ты, Егор! И чего это ты взъелся на советских писателей? Чем они тебе не угодили? – с упрёком спросил Александр Александрович.

– А что я такого сказал? – удивился Егор.

– Что значит «отхлестать»? За что?

– Ну что вы! – улыбнулся Егор, хитро глядя на Фёдорова. – Как можно было такое даже подумать! А вот похлестать, заметьте, не отхлестать, а похлестать, – да в парилочке! Что за банька, да без веничков?!

Фёдоров решил поменять тему разговора:

– Ты нам пролубь-то свою готовь, а то куда окунаться будем?

Егор не понял:

– Пролубь – это как?

– Прорубь, прорубь, – пояснил Симонян.

– Так бы и сказали, а то диковинно как-то говорите: пролубь! Не по-нашему. Прорубь? Так это я мигом. Вы парьтесь, а я пойду, прорублю.


В парилке я плеснул на раскаленные камни водичку и немного пива, и по бане распространился приятный хлебный аромат. Потом стал хлестать тощую спину шефа и так старался, что Сергей Владимирович сначала терпеливо постанывал, а потом вдруг сел, посмотрел с удивлением на меня и спросил:

– Чего так сильно-то? Ты за что м-м-меня так?

Не успел я ответить, как Александр Александрович, обращаясь ко всем, сказал:

– Этот Егор сегодня – будто не в своём уме. Чего ни скажешь – всё не то и не так. И телефона у него не было, и прорубь, не пролубь! Здесь что-то не так.

Симонян усмехнулся:

– А мы – в своём уме? Такую информацию получаем, что и не знаем, как дальше жить, а ты говоришь: Егор.

– Ладно вам! – пытался всех успокоить Михайлов. – Пришли париться, так уж давайте париться. И так шарики за ролики заходят! Лучше уж ничему не удивляться! Советская власть – разве не чудо? Что ни возьми – одно сплошное чудо! – Потом, повернувшись ко мне, приказал: – А ну, ложись-ка, инквизитор. Теперь я над тобою поиздеваюсь!..

Мы продолжали истязать друг друга берёзовыми веничками. Только Александр Александрович всё никак не мог успокоиться:

– А ведь Егор и в самом деле правду сказал: хлестать нас всех и хлестать, да не веничками по спине, а по мордасам… – заметил он, стегая мускулистую спину Константина Михайловича.

– Василию хорошо, – простонал Симонян. – Он сам себя веничком обихаживает…


В предбаннике Александр Александрович налил в кружку пива и, плеснув в неё водки, сказал, словно оправдываясь:

– Да, я не читал роман Пастернака, но голосовал за исключение этого писаки из Союза писателей! Привык, знаете ли, доверять нашей партии, с которой мы построили сильнейшее в мире государство, победили фашизм… Да, да! Привык ей верить! И если произошла ошибка, значит, ошиблись мы все!

– Совершенно с тобой согласен, – поддержал его Михайлов, – и нечего переживать из-за этого. Подумаешь, Нобелевский лауреат! По моим представлениям, так стать лауреатом Сталинской премии гораздо почётнее! Важно не как к тебе относятся враги, а как относится собственный народ! Являясь трижды лауреатом Сталинской премии, вовсе не чувствую себя обделённым!.. – Он отставил пустую кружку в сторону, посмотрел на Константина Михайловича, который допивал своё пиво. – А ты чего молчишь? Или мы не правы?

– Да нет, о чём разговор?! Вы не читали его творения, а я-то читал! И скажу откровенно, ничего там особенного нет! Обыкновенная антисоветчина. Совсем не жалею, что не напечатал его в своём журнале. Не понимаю, почему такой шум поднялся вокруг судьбы этого Пастернака?! Мало ли у нас недооценённых писателей, поэтов, музыкантов, наконец! Тоже мне, обиженного нашли! А нобелевская премия? Уверен, именно потому, что он свой пасквиль опубликовал за рубежом, ему её и присудили, чтобы показать, какие у нас страшные порядки, что такие писатели вынуждены печатать свои произведения не у себя в стране, а пересылать нелегально за границу! Вы думаете, члены нобелевского комитета по литературе совершенно свободны от политических пристрастий?! Ерунда! – Симонян налил в чашку водку и выпил одним глотком. – Так-то, товарищи дорогие! И нечего о нём и о других обиженных рассуждать.

Все с ним согласились, и разговор перешёл на другие темы. Обычно в этой компании я молчал, больше слушал, а здесь и меня прорвало, видимо, тоже хмель ударил в голову.

– Могу поделиться своими наблюдениями, которые меня поразили, – сказал я, чем вызвал неподдельный интерес мэтров, привыкших к моему молчанию.

– Ну-ка, ну-ка, послушаем нашего молодого друга, – сказал Александр Александрович.

– Эти три дня и мне показались какими-то странными, – сказал я. – Всё началось с падения тех сосен. Я ещё удивился: когда мы ехали – солнце было у нас за спиной, а когда мы отодвинули первую упавшую сосну, стало светить нам прямо в глаза, вроде как мы поехали в другую сторону! Ничего не могу сказать о том посещении баньки, но когда мы вернулись домой, мне всё показалось несколько странным.

– Что именно? – встрепенулся Сергей Владимирович, привыкший серьёзно относиться к моим суждениям.

– Всё! Наш двор… у беседки почему-то росли пять сосен, а раньше мне казалось, что их было четыре… Будка Шарика была какой-то не такой… Всякие мелочи. Например, дверные ручки, мне казалось, были у нас в виде шариков, а там – кубики…

– Так, может, потому, что ты с непривычки много пил в эти дни? – скептически заметил Константин Михайлович.

– Может и так… – согласился я. – Я ведь ничего не утверждаю! Мне и Мария Николаевна показалась какой-то другой! Обычно очень спокойная, вежливая, мягкая, в эти дни она была резкой, шумной, не похожей на себя. Да и внешность её была непривычной. Мне всегда казалось, что у неё глаза голубые, а в те дни они были зелёные! Косу она всегда носила в виде венка на голове, а тут почему-то изменила причёску. Да и Петрович на себя не был похож. Он ведь никогда не опаздывал на работу, а позавчера пришёл поздно. Обычно весёлый, улыбчивый, был хмур и едва поздоровался.

Симонян усмехнулся:

– Ну, Пал Палыч, ты уж слишком… у человека могли быть неприятности...

– Конечно, могли… я ведь ничего не утверждаю, только рассказываю о своих впечатлениях…

– Ладно, пошли в парилку, а то я уже замёрз! – сказал Фёдоров.

– А вывод-то какой? – недовольно произнёс Михайлов, залезая на самую верхнюю полку. – И почему ты своими впечатлениями не поделился с нами раньше?

– Тогда мозг отмечал все эти странности, но я на них не обращал внимания. Да и сомневался… Может, всё и не так вовсе…

– Слушайте, други мои! – воскликнул Константин Михайлович. – А может, мы с вами траванулись тем французским коньяком?!

– Брось сочинять! – резко произнёс Фёдоров. – Василий не пил того коньяка, но тоже видел телефон, купался в «пролуби»! Нет, здесь что-то другое… А вот что, сам не пойму?!

– И что делать? – спросил Константин Михайлович.

– Ничего! На днях попробую пробиться на приём к Лаврентию Павловичу, – сказал Михайлов, многозначительно приподняв бровь. – Поинтересуюсь, как они отнеслись к нашей докладной!

– Ну, что ж… Может, ты и прав, – как-то нерешительно сказал Константин Михайлович, думая о чём-то своём…


Накупавшись и напарившись всласть, мы сели в машину и поехали вверх по лесной дороге, удаляясь от реки. Упавшие утром сосны, должно быть, кто-то заботливо убрал, потому что от них не осталось и следа. Солнце уже скрылось за горизонтом, и было так тихо, что от этой тишины, казалось, звенело в ушах. Ни зверья, ни ворон. И куда они все подевались?!

Машина легко катила по укатанной снежной дороге. Миновали Подольск, повернули на шоссе, ведущее в Москву. От ровного жужжания мотора и мягкого покачивания классики литературы задремали, а я смотрел на убегающую под колёса дорогу и думал о том, сколько необычного произошло за эти дни!

Когда подъехали к даче Михайлова, на землю уже опустилась ночь. Белые деревья стояли не шелохнувшись, боясь просыпать снежок с веток.  Константин Михайлович скупо попрощался, отказавшись от предложения его подвезти.

– Дойду… Здесь недалеко…

И, ни на кого не глядя, пошёл по снежной дороге к своей даче.

Александр Александрович же по дороге крепко уснул, и Михайлов распорядился отвезти его в Москву и проводить до квартиры.


На даче, как оказалось, ничего не изменилось: всё та же добродушная и спокойная Мария Николаевна с ярко-голубыми глазами без малейших признаков зелёного оттенка, всё тот же Петрович, каким мы его знали всегда, всё тот же Шарик в своей будке...

Михайлов задумчиво подошёл к беседке, пощупал рукой ствол сосны и почему-то вздохнул.

– А ведь и в самом деле, – задумчиво сказал он. – Четыре... А я как-то не присматривался раньше – ну, растут себе и растут, а сколько их – никогда не считал.

Зайдя в дом и встретив Марию Николаевну, Сергей Владимирович спросил её как бы невзначай:

– Маруся, не помнишь ли ты, когда приезжали к нам военные?

– Военные? Нет, не помню, чтобы к нам приезжали военные, – ответила Мария Николаевна.

– Ну и ладненько! Ну и хорошо…

Михайлов был в растерянности. Егор говорит, что ни самовара не было, ни телефона… А Мария Николаевна отрицает приезд военных. Но как такое может быть, если он всё прекрасно помнит! Неужели так и сходят с ума? Но ведь это видел не только он, но и Симонян, Фёдоров…

Михайлов как бы невзначай спросил:

– А ты когда-нибудь Берию-то живьём видела?

Мария Николаевна, сделав испуганные глаза, сказала:

– Свят-свят-свят! Слава Богу, нет! Сталина видела – это да. Вот как вас сейчас вижу. Хороший человек, душевный, а Берию… – она оглянулась по сторонам и перекрестилась. – Бог миловал!

Вечером Сергей Владимирович пригласил меня в кабинет. Как только я вошёл, запер дверь на ключ и уселся за письменный стол.

– Иди-ка сюда, Павел, – проговорил он тихо.

Я насторожился: чего это он меня Павлом называет? Присмотрелся повнимательнее. Тот ли у него цвет глаз и та ли родинка на щеке? Или, может, опять началось?

– Придвинь стул и садись, – сказал он мне тихо.

Я сел, ожидая от Сергея Владимировича невероятных известий. А он выдвинул ящик стола и достал оттуда два совершенно одинаковых кожаных футляра для очков.

– Видал? – многозначительно глядя на меня исподлобья, спросил Михайлов.

Я взял оба футляра в руки. Они не отличались друг от друга.

– Это, между прочим, крокодиловая кожа. Знакомый полярник подарил. Они там среди снегов и во льдах всё время в тёмных очках ходят. Ты попробуй, найди такой футляр в Москве. Не найдёшь… А тут – целых два! А теперь определи, какие очки из них мои, а какие не мои?

Я затруднился с ответом.

Михайлов взял в руки оба футляра и сказал:

– Я и сам не знаю, где какие – отличить невозможно. Но вот теперь смотри! – Открыл один футляр и достал оттуда солнцезащитные очки. – Я ведь тогда, если ты помнишь, так и не воспользовался ими. – Он вложил очки в футляр и сказал, потрясая в воздухе этим дорогим изделием: – Вот это и были мои очки. А теперь смотри, что в другом футляре. – И он достал очки в точно такой же оправе, но – с прозрачными, а вовсе не тёмными стёклами! – У меня таких никогда не было! Я вообще-то надеваю иногда очки, но не всегда, потому что у меня со зрением не так плохо: плюс полтора на оба глаза – это не ахти какая сила. Вот мои очки для чтения, но пользуюсь ими редко. А теперь ты посмотри через эти очки!

Я посмотрел: очки уменьшали!

– Вот так! Здесь минус, а не плюс!

– Как же так? – пробормотал я.

В наступившей тишине я слышал, как громко отбивает ритм моё сердце. Наконец Михайлов сказал такое, что у меня от его слов мурашки по телу пробежали:

– Вот, значит, такое дело. У Него другое зрение!

– У кого? – прошептал я.

– У Того, – Михайлов мотнул головою куда-то в сторону. – Потому и глядим мы с ним на мир по-разному: там, где я вижу с плюсом, он видит с минусом. И как это мы с ним не-не-не встречались прежде?.. А может, оно и к лучшему? Пусть он будет Там, а я – здесь. У него Там минус, а у меня здесь плюс.

– Параллельный мир?! – догадался я. – Так это означает, что Там и я есть?

Михайлов кивнул:

– И ты, и я… Мы Там все, включая даже и его, – он кивнул на портрет Сталина, висевший у него над столом. – Только Там  не совсем то же самое, что у нас. Похоже – да не всё!

– Ну, так это хорошо, – сказал я.

– Чем же? – спроси Михайлов.

– Мы Там увидели будущее не то, которое ждёт нас, а то, которое ждёт их.

Михайлов спросил с сомнением:

– Ты думаешь, у нас такого не случится?

– Надеюсь.

– Вот и я надеюсь, – проговорил Михайлов. – Одно утешает: все чудеса остались позади. И теперь уж ничего лишнего не будет.

– Почему вы в этом уверены? – спросил я.

– Сам не знаю почему, – неопределённо ответил Михайлов. – Но дать ход этому делу и сообщить куда следует – я просто обязан.

– Может, не надо? – сказал я.

– Надо хотя бы потому, что, думаю, эти фокусы от них же и исходили. Нас так могли проверять.


Через два дня мы с шефом поехали в Москву. Он решил зайти к Лаврентию Павловичу. Предварительно созвонившись с его секретарём, он выехал за три часа до назначенного времени. Берия сам был пунктуален и не любил, когда кто-нибудь заставлял себя ждать. Но коль скоро известный поэт и баснописец так настойчиво просился к нему на приём, он не мог отказать.

Сергей Владимирович в ту поездку взял и меня, хотя предупредил, что к Лаврентию Павловичу зайдёт один, а я останусь ждать его в машине.

Всё, что потом произошло, я рассказываю с его слов.

Чёрный гранитный цоколь сверкал на мрачном здании Комитета государственной безопасности. Тротуар перед большими тяжёлыми дверьми был очищен от снега до самого асфальта. У входа в ожидании своих хозяев стояли сверкающие хромом машины.

Михайлов с трудом открыл дверь и вошёл.

– Вы к кому, товарищ? – спросил его дежурный майор, разглядывая высокую фигуру Сергея Владимировича.

– Мне Лаврентий Павлович н-н-назначил встречу.

Майор с недоверием посмотрел на Михайлова, переспросив:

– Лаврентий Павлович?

– Да! Я – Михайлов Сергей В-в-владимирович… поэт… – он протянул майору паспорт. – Мне д-д-должны были заказать пропуск.

Офицер куда-то позвонил, потом предложил пройти в бюро пропусков. Там Сергей Владимирович снова предъявил паспорт, заполнил анкету и получил, наконец, пропуск.

Майор, с полным безразличием к живому классику советской литературы, сказал:

– Приёмная Лаврентия Павловича на втором этаже. Подниметесь по лестнице, там увидите.

Михайлов неспешно, стараясь не терять присутствия духа, подошёл к большой мраморной лестнице, всеми силами стараясь не показывать страх, который накатил на него, когда он, наконец, получил разрешение пройти к всесильному Берии. Медленно, преодолевая ступеньку за ступенькой, он старался сосредоточиться, но сделать это ему не удавалось.

В просторной светлой комнате сидел в ожидании приёма генерал с большой красной кожаной папкой в руках.

Хозяин приёмной, седовласый полковник, бесстрастно взял из рук Сергея Владимировича пропуск, анкету, сверил их с записями в своём журнале, и сказал:

– Ожидайте! Вас пригласят.

Сергей Владимирович первое время пытался рассматривать интерьер приёмной, но потом задумался, сочиняя первую фразу, с которой собирался обратиться к Берии, и не заметил, куда делся генерал с красной папкой. Возле него вдруг оказался какой-то мужчина с двумя звёздами Героя Советского Союза…

– Михайлов, проходите, – сказал полковник, открывая дверь.

Словно ныряя в прорубь Егора, Сергей Владимирович вошёл в кабинет и удивился скромности обстановки. Ничего лишнего. Большой письменный стол. К нему приставлен стол для посетителей. В стороне полированный стол для совещаний. На стене – портрет Сталина с неизменной курительной трубкой в руках. Вождь хитро улыбался и смотрел посетителю прямо в глаза, словно спрашивал: ты кто?! Карта Советского Союза. Рядом – политическая карта мира. На небольшом столике два телефонных аппарата: один цвета слоновой кости, другой – красный, с блестящим гербом Советского Союза вместо диска с цифрами.

Берия вышел из-за стола и, широко улыбаясь, пошёл навстречу Михайлову.

– Должен сказать, что нечасто в этот кабинет приходят поэты! Рад случаю… Только никак не пойму, почему я вдруг понадобился нашим поэтам?! Вчера приходил товарищ Симонян. Говорил о каком-то секретном фильме, о предсказаниях, перспективах… Неужто и вы верите всяким шарлатанам – астрологам и колдунам, и тоже пришли по этому поводу?

– Совершенно в-в-верно, Лаврентий Павлович! Мы же дали подписку о н-н-неразглашении, написали на ваше имя докладную… Не может же это нам п-п-померещиться! Притом я же был не один. Нас было ч-ч-четверо: я, товарищи Симонян и Фёдоров и мой секретарь…

– Заработались вы, вот что я вам скажу! – сказал Берия, со смехом садясь на место. – Присаживайтесь и вы… Пока…

Сергей Владимирович почувствовал холод в желудке. Что значит «пока»?!

– Вы что пили? – спросил Берия, продолжая улыбаться.

– Коньяк ф-ф-французский… Армянского не было… О-о-отмечали день рождения нашего д-д-дорогого Иосифа Виссарионовича…

– Я всегда говорил: нужно пить вина, натуральные вина, тогда никаких фильмов вам бы не причудилось! А ещё лучше – пойдите к нашим докторам. Пусть проверят: может, и правда, что-то вам подсыпали… Впрочем, у меня нет ни времени, ни желания разбираться в этой ерунде! Никаких поручений ни я, ни мои люди вам не давали, никаких подписок не брали, никаких докладных ваших не получали. Живите спокойно! Пишите больше и лучше! И меньше пейте, а больше отдыхайте. Наша Конституция гарантирует трудящимся право не только на труд, но и на отдых!

Берия встал, давая понять, что аудиенция окончена. Председатель КГБ был очень занят государственными делами.

Михайлов не помнил, как оказался на улице. Уселся в машину, откинувшись на спинку сидения, проговорил:

– Василий, подожди. Дай отдышаться.

Я боялся спрашивать. Неужели что-то не так написали наши корифеи и теперь придётся переписывать ту докладную записку?!

Через несколько минут придя в себя, Сергей Владимирович приказал ехать к Фёдорову.

Жена Фёдорова, известная актриса МХАТа, была в театре. Нас встретила пожилая домработница.

– Тётя Поля, сам-то где? – спросил Сергей Владимирович, предчувствуя, что Александр Александрович в очередном запое.

– Где ж ему быть… У себя… Проходите, сами увидите!

Фёдоров лежал на большом кожаном диване в кабинете и спал. Михайлов схватил его за плечи, стал трясти.

– Саша! Просыпайся! Серьёзный разговор!

Фёдоров открыл глаза, что-то промычал и хотел было снова лечь, но Михайлов его усадил, говоря:

– Просыпайся, чёрт побери! Я только что был у Берии!

Услышав имя грозного опричника, Фёдоров затряс головой, потом обвёл кабинет мутным взглядом, нашёл графин с водой и прямо из него стал пить воду.

– Чего шумишь? – спросил он. – Жена спит…

– Ты что, совсем не врубился? Скоро шесть. Она уехала в театр…

– Ух ты… – Фёдоров выругался матом. – Так что ты говоришь? Был у Берии? А зачем?

– Хотел узнать о судьбе нашей докладной записки.

– Какой записки? Ты чего городишь?

Мы смотрели на Александра Александровича и не понимали: он притворяется или и в самом деле ничего не помнит.

– Может, это вам привиделось? – продолжал Фёдоров. – Со мною так часто случается. Выпью, что-то почудится, а потом и не пойму: было действительно или обман памяти?! С памятью шутки плохи! Иной раз увидишь то, чего и быть не может. И веришь ли, бывало, приснится неприятность, а вечером она тут как тут…

– Что «тут как тут»? – не понял Сергей Владимирович. – Ты и в самом деле ничего не помнишь?

– Нет… А что? Мы с тобой где-то были? Я вроде бы как пришёл домой, так и стал квасить… Ничего не помню.

– Ты не помнишь того фильма, что мы смотрели у меня на даче? Не помнишь, как Берия предупреждал нас… а то, что мы парились в баньке у твоего знакомого лесника… Это-то хотя бы помнишь?!

– То, что парились, помню, – вдруг сказал Александр Александрович и потянулся к бутылке.

– Да погоди ты пить! Впрочем, говорить с тобою без толку. Протрезвей, потом и поговорим. Кажется, мы вляпались в какое-то очень скверное дело…


Когда мы вышли от Фёдорова, было темно. Тусклый свет уличных фонарей едва освещал нашу машину.

– Ладно, – сказал Сергей Владимирович, – через три дня Новый год! Шутка ли, тысяча девятьсот пятьдесят третий! Я уже и сам не пойму, что было, а чего не было. Поедем лучше в магазин. Нужно к Новому году что-нибудь прикупить!..

16.

Валюша Кудрявцева – дочь художественного руководителя одного из лучших драматических театров столицы, особой красотой не блистала. Среднего роста, спортивного телосложения, она больше походила на деревенскую девушку, чем на неженку из интеллигентной семьи. Розовощёкая, со смеющимися глазами, Валентина отличалась лёгким характером, доброжелательностью и несомненными способностями. Отлично окончив школу, без всякого вмешательства знаменитого папаши поступила в институт кинематографии и одновременно ходила к Вере Александровне Давыдовой, певице Большого театра, брать уроки по вокалу. Мечтала посвятить себя оперной сцене (у неё был прекрасный голос – меццо-сопрано). Посещала и плавательный бассейн, участвовала в чемпионате Москвы, где заняла третье место, выполнив норму мастера спорта.

Между тем, родители не хотели для дочери ни оперной карьеры, ни спортивной. Отец Валентины, Аристарх Аполлонович Кудрявцев, жаловался Сергею Владимировичу, когда тот зашёл к нему в театр, чтобы предложить соседу по даче вместе встретить Новый год:

– Вбила в голову: опера, опера… три октавы она, видите ли, берёт, а того не понимает, что внешние данные у неё не те! Её типаж – передовик труда, доярка-колхозница... А она ещё и плаванием увлеклась!

– Да пусть себе плавает! Разве это мешает петь?! – не понимал Михайлов.

– Тебе бы только шутки шутить!

Аристарх Аполлонович был искренне огорчён и не знал, как повлиять на дочь.

Невысокого роста, полный, он тщательно следил за тем, чтобы по его виду понимали – он человек искусства! Носил цветные пиджаки, яркий галстук-бабочку, что в те времена считалось особым шиком и свидетельствовало о принадлежности к творческой элите.

– Да… – кивнул Сергей Владимирович, – в большом спорте молодость быстро проходит. Глядишь, и тебя уже в старики записали. И чем же этот спор отцов и детей завершился?

– Завершился?! – воскликнул Аристарх Аполлонович. – Ничем… Поступила на режиссёрский факультет, берёт уроки вокала… У нас утро начинается с арии Татьяны из «Евгения Онегина»:

Пускай погибну я, но прежде…
Я же профессионал, – продолжал огорчённый отец, – вижу: её амплуа – ударница… готовый экранный герой! Марина Ладынина из фильма «Свинарка и пастух»! И спрос на такой типаж есть, и звания таким дают… Что ещё нужно?! Так нет! Иногда мне кажется, задушил бы собственными руками, как Отелло Дездемону!

– Эк тебя заносит! – улыбнулся Сергей Владимирович. – Тоже мне, Тарас Бульба! «Я тебя породил, я тебя…» А я мечтаю Валюшу твою объединить с моим Никифором, а ты её задушить хочешь!

Аристарх Аполлонович с удивлением взглянул на Сергея Владимировича. Он даже задержал дыхание от неожиданного предложения, и, как говорится, «от радости в зобу дыханье спёрло».

– Ты серьёзно? – спросил он. – Это надо обсудить.

Вызвав секретаря, предупредил: его ни для кого нет.

– Серьёзно! Мы давно знаем друг друга. Почему бы не породниться? Тем более что и мой учится в том же институте. Значит, и интересы у них могут быть о-о-общими…

– Это многое меняет… Неожиданная, но очень даже интересная идея! – воскликнул Аристарх Аполлонович, потирая руки и порываясь достать из сейфа, стоящего у стола, бутылку с коньяком, но, увидев отрицательные жесты Сергея Владимировича, поставил её назад и запер сейф на ключ.

– А насчёт оперы, – продолжал Михайлов, – ты, мне кажется, не совсем прав. Посуди сам: при таком-то голосе-то – почему бы и не петь в Большом? Его часто посещают руководители нашей партии и Правительства. Сталин любит там бывать. К тому же три октавы – это нешуточное дело. Ты поинтересуйся, нет, ты поинтересуйся, у кого из наших певиц такой голос и многие ли из них берут три октавы?!

Кудрявцев тяжело вздохнул и сказал:

– Да пусть себе поёт, если ты это сказал серьёзно. Я то что? Я всей душой «за»! Только как их объединить? Моя пигалица – своенравна и высокомерна…

– Потому и зашёл к тебе. Приходите к нам встречать Новый год. Только имей в виду, я обитаю в Перекройкине. Ты на зиму возвращаешься в город, а я там круглый год живу. Я знаю, что Никифору твоя Валюша нравится. Только и слышу от него: «Валюша» да «Валюша»!

– Что ты говоришь? – изумился Аристарх Аполлонович. – А ты что?

– А я что? – удивился Михайлов. – Я ему: «И чего ж ты теряешься? Подойди, подружись!». А мой только смотрит на неё издали и боится подступиться. Нужно создать им условия, пусть парень проявит себя мужиком!

Аристарх Аполлонович взглянул на Сергея Владимировича настороженно, но, не увидев ничего плохого, кивнул:

– Пусть постарается…


На следующий вечер к Михайлову пришли Аристарх Аполлонович с дочерью. Сергей же Владимирович попросил Никифора тоже к этому времени быть у него.

После вечернего чаепития и бесед на общие темы все переместились в гостиную и стали обсуждать предстоящую встречу Нового года.

– Мы привыкли его встречать тихо, по-домашнему, своей семьёй, – сказал Аристарх Аполлонович…

– Мы столько лет соседи по даче, что, можно сказать, уже одна семья, – улыбнулся Сергей Владимирович и посмотрел на сына. Тот был в полном восторге от Валентины и всячески старался показать себя в наилучшем свете.

– У меня созрел план, – воскликнул он, и глаза его заблестели, как два фонарика.

– Что за план? – доброжелательно улыбаясь, поинтересовался Аристарх Аполлонович.

– Давайте подойдём творчески к этому празднику, ведь мы с Валентиной – будущие артисты!

– Я могу спеть что-нибудь! – обрадовалась Валентина.

– Споёшь! – заверил её отец. – Непременно споёшь «в лесу родилась ёлочка». Это же Новый год, а не камерный концерт!

– Ну и что? Я недавно разучила прекрасную арию  из оперы Пуччини «Богема»…

Зовут меня Мими…
Это же прекрасно! И вообще хотела спеть что-нибудь серьёзное!

– Серьёзное – в другой раз, Мими! На Новый год – ничего серьёзного, только шутки и смех, – сказал Аристарх Аполлонович и посмотрел на дочь так, что девушка замолчала и опустила голову. От отца она знала, что целью совместной встречи Нового года являются смотрины. Михайловы хотят ближе познакомиться с вероятной невесткой. Нужно ли говорить, что и Валентина об этом мечтала!

– А я думаю, – продолжал фантазировать Никифор, – что можно сыграть небольшую сценку… Представьте, все веселятся вокруг ёлочки…

Михайлов замахал руками:

– Только не в доме… Вы же мне разнесёте дачу. Она у меня деревянная, а не каменная. У нас во дворе ёлочек предостаточно. Украсим одну, ту, что у беседки стоит, и пусть себе веселятся!

Сергей Владимирович не хотел лишнего шума, но Никифор продолжал:

– Итак, все веселятся вокруг ёлочки, и вдруг на санях к ним приезжает Дед Мороз со Снегурочкой! Возгласы восторга, крики радости, аплодисменты… Хороший сценарий?

– Здорово, – восторженно сказала Валентина, и её глаза снова засияли. – А кто же будет Дедом Морозом? Кто будет Снегурочкой?

– В том-то и дело, что Снегурочкой будешь ты!

Сергей Владимирович увидел, в каком восторге от этой идеи была девушка, и подумал, что Никифор сможет укротить эту лошадку. «Только бы не взбрыкнула!» – подумал он.

– Здорово… – сказала девушка и с восторгом взглянула на Никифора.

Затем Никифор увлёк её в дальний угол и стал тихо объяснять. Он не хотел перед всеми раскрывать свои задумки.

– А кто же будет Дедом Морозом? – шёпотом спросила Валентина.

– Пока не знаю, но мне кажется, что на эту роль вполне подойдёт наш Петрович.

Живя много лет по соседству, Кудрявцевы хорошо знали его. Лицо Валентины вдруг стало грустным, словно она чем-то расстроилась.

– Я думала, Дедом Морозом будешь ты, – сказала она, глядя в его глаза. – Мы бы смогли сыграть…

– Ну, какой же из меня Дед Мороз?! – стараясь говорить тихо, чтобы не слышали родители, произнёс Никифор, расправляя плечи и поправляя волосы. – Я буду Арлекином! Буду тебя веселить…

– Ну, что ж, если так – я согласна!

Они вернулись к столу.

– Вот и прекрасно! – сказал довольный этой идеей Аристарх Аполлонович. Он был удивлён тем, как Никифор легко смог увлечь его строптивую дочурку. – Костюмы для вас я организую. У нас в театре этого добра достаточно.

– А что потом? – не понимал Сергей Владимирович. – Ну, приехали на санях Дед Мороз и Снегурочка… Что дальше?

– А дальше, – продолжал воодушевлённо рассказывать Никифор, –  устроим веселье вокруг ёлочки. Будут всякие лотереи, призы, новогодние подарки… Мы с Валюшей что-нибудь придумаем. Недаром же учимся в таком институте. А расскажи сейчас всё – вам и интересно не будет… – Потом, повернувшись к девушке, продолжил: – Представляешь, вдруг к веселящимся у ёлочки подъезжает лошадка с колокольчиками, бубенчиками… грива заплетена косичками, украшена лентами…

– Здорово! – обрадовалась Валя. – Только кто будет веселиться возле ёлочки? Родители? Это неинтересно. Нужно, чтобы было много народа. А дело к Новому году. Все встречают его дома. Где найти такую массовку? Можно пригласить кого-то из нашего общежития. Но тогда…

– А что? Хорошая мысль! – сказал Сергей Владимирович. – Шуты, скоморохи, певцы… Эта толпа создаст весёлый фон для праздника. Пригласи человек десять. Сейчас не так холодно. Мы им о-о-организуем стол в беседке. Будет что поесть и выпить! Пусть веселятся! А мы уж дома встретим Новый год. Рано утром они смогут уехать. Первые автобусы у нас ходят с пяти утра…

– А я договорюсь насчёт лошадки с бубенцами, – сказал  Никифор. – Знаю здесь одного потешного мужичка, который живёт в соседней деревне и ездит на санях, запряжённых пегой лошадкой. Думаю, мы с ним сговоримся!

На том и порешили… Потом Никифор ещё о чём-то шушукался с Валентиной и они весело смеялись. К концу вечера Никифор и Валентина были уже друзьями, что очень порадовало родителей.


Перед Новым годом я уехал проведать родителей. Передал деньги, накупил продуктов, которые они не могли себе позволить…

– Спасибо, сынок… – сказала мама, принимая подарки. – Мы с папой уже и вкус этого забыли! Рады за тебя… Ты бы почаще приезжал… Скучаем… Не нужно ничего привозить, только приезжай, ведь недалеко живёшь!

Что говорить?! Я чувствовал себя очень скверно. В самом деле, иной раз даже не вспоминал о родителях! Пообещал не реже чем раз в неделю обязательно приезжать.


Часов в десять вечера тридцать первого декабря к нам пришли студенты института кинематографии… весёлые, шумные. Ёлочка стояла украшенной гирляндами, хлопушками, шариками, игрушками из ваты, конфетами и орехами, завёрнутыми в блестящую бумагу... На макушке – большая красная звезда.

Мария Николаевна накрыла в беседке стол. Всё было готово к встрече Нового года.

Вокруг ёлочки закружился хоровод. Для «сугреву» известному в институте баянисту Николаю Шутову налили чарку водки, и пальцы его весело забегали по клавишам. Пели частушки, студенческие песенки…

От Евы и Адама
Пошёл народ упрямый…
Или:

Шубу теплую Снегурку
Ночью снять заставили.
Ей сказали: ты под шубой
Как бы не растаяла!
И странное дело: Шарик, привязанный по причине нашествия такого количества посторонних людей, спокойно сидел у своей будки и внимательно слушал.

В одиннадцать к даче подкатили сани, запряжённые лошадкой, украшенной цветными лентами и бубенцами. Под аплодисменты и радостные возгласы к ёлочке подошёл Дед Мороз, которого сопровождали Снегурочка и Арлекин.

Короче говоря, пели, танцевали, смеялись… Дед Мороз одаривал молодёжь подарками и больше молчал. Вместо него говорила Снегурочка. Она и пела вместе со всеми, ходила вокруг ёлочки в хороводе и заразительно смеялась. Мария Николаевна постаралась на славу. На столе стояли салаты, жареные куры, огромное блюдо с пирожками, соления и, конечно же, водка, вино и Советское шампанское! В самом деле, что за Новый год без шампанского?! Все были довольны.

После первой рюмки кто-то из ребят вдруг затянул:

…Нам ли стоять на месте!
В своих дерзаниях всегда мы правы.
Труд наш – есть дело чести,
Есть дело доблести и подвиг славы...
Все дружно поддержали его.

Сергей Владимирович и супружеская чета Кудрявцевых, довольные происходящим, радостно смотрели, как Снегурочка в сопровождении Арлекина танцевала перед ёлочкой. Девушка была счастлива. Это было видно по её горящим глазам, по тому, как увлекала Арлекина в танце, то прильнув к нему, то удаляясь от него… Возле них крутился и Дед Мороз, всеми силами стараясь не отставать от молодых.

Новый год вот-вот придёт!
Веселится весь народ! –
пел Дед Мороз, смешно поднимая ноги и касаясь рукавицами валенок.

Ёлки-палки – лес густой,
Ходит парень холостой!
– Конечно, – сказал Аристарх Аполлонович, – какая из неё оперная певица?! Только – героика наших дней или русские народные сказки. Посмотри, разве оперные примадонны могут так лихо отплясывать?

– Мне что-то плохо видно, – сказала Эльвира Даниловна, жена Аристарха Аполлоновича, – но я никак не могу понять, где наш Никифор? Вон тот Дед Мороз с бородой – это разве он?

Михайлов, обняв их за плечи, сказал с гордостью:

– Вот за что я люблю сына, так это за его выдумки. Дед Мороз – это наш Петрович. А вон тот клоун в клетчатом костюме и с длинными рукавами – это и есть мой Никифор. Узнаёте?

– Ах, как это мило! – воскликнула Эльвира Даниловна. – Он просто душка.

– Нет, каков артист! – восхитился Аристарх Аполлонович. – Это ж надо было так перевоплотиться, что я его не узнал.

Сам Михайлов считал эту затею глупостью, а Никифора – жеребцом, которому надо перебеситься, но вслух высказал полное одобрение. Он был рад, что новогодняя суета позволяет не думать о том, что произошло недавно и чему он до сих пор не может дать объяснения.


Потом Сергей Владимирович и его гости пошли в дом, а молодёжь осталась веселиться во дворе. Благо было что поесть и выпить, да и ночь стояла не очень холодная, тихая, новогодняя…

Когда же по трофейному радиоприёмнику передали, наконец, бой курантов, все подняли бокалы… За столом был неимоверный шум и гам.

Мария Николаевна напомнила гостям: гусь только из духовки, кушать его в самый раз – когда он горячий.

Аристарх Аполлонович тотчас же уселся за стол и первое, что сделал, – понюхал кусок, который ему на тарелку положила жена.

– Аромат-то, аромат-то какой!

Потом Сергей Владимирович провозгласил тост за дорогого Иосифа Виссарионовича, и все по такому случаю встали…

Вскоре шум стих и во дворе. Молодёжь переместилась в беседку.

В гостиную вошла раскрасневшаяся от мороза Валентина. Она сняла кроличью шубку, варежки и осталась в белом шерстяном платье. За нею шёл Никифор в костюме Арлекина. Он за руку тянул Деда Мороза, который смущался, не хотел заходить, что-то бормотал себе в бороду. Но неожиданно вмешалась Мария Николаевна:

– А пусть Петрович хоть раз в жизни посидит с нами. Кому он мешает?

Ей никто не возражал.

Никифор смотрел на соблазнительную точёную фигурку Валентины и думал, как бы сесть за столом возле неё. Он немного продрог, налил в рюмку водки и громко сказал:

– Новый год мы встретили с ребятами в беседке… Немного замёрз, ведь костюм Арлекина надел просто на шерстяной спортивный… так что предлагаю тост за здоровье всех присутствующих! И прошу рассматривать это мероприятие как профилактическое!

Все дружно поддержали его и выпили…

Сергей Владимирович был доволен вечером. Он попросил Марию Николаевну хорошо угостить Петровича, успешно справившегося со своей ролью.

Та с радостью взялась выполнять распоряжение хозяина.

Петрович, казалось, смутился от повышенного внимания к себе. Теперь, когда скинул одеяние Деда Мороза, он вновь стал обычным человеком, к которому все привыкли. Седые виски и обветренное морщинистое лицо его говорили о том, что он повидал много горя. Потеряв во время войны родных, прибился к семье Михайловых и считал их своей семьёй. Кроме них и Марии Николаевны, которая по-своему его жалела, на всём белом свете у него не было никого.

Между тем, гусь, которого так удачно запекла с яблоками Мария Николаевна, всем пришёлся по вкусу.

– Милочка! Не могли бы дать мне рецепт своего кулинарного шедевра? – попросила Эльвира Даниловна. – Вы действительно мастерица. У меня никогда так не получалось, я должна научиться его готовить! Мой Аристарх любит вкусно поесть!

Михайлов был доволен, что отметили мастерство его домработницы.

– Мария Николаевна, – сказал он, ласково глядя на неё, – большая мастерица. А если бы вы попробовали её блины или булочки!

– Ой, да скажете уж! – Мария Николаевна раскраснелась от смущения и стала говорить, что ничего особенного не сделала: просто поставила гуся в духовку и всё.

В этот момент раздался чей-то довольно нахальный голос:

– Гусь, конечно, отменный – что да, то да. И всё же нет ничего лучше поросёнка, запечённого в печи.

Все оглянулись на голос и увидели довольно упитанного, с растрёпанными седыми волосами и пушистыми бакенбардами пожилого мужчину, который с большим аппетитом уплетал гусиную грудку. В это время салфетка, повязанная у него на шее наподобие детского слюнявчика, нечаянно развязалась, и Мария Николаевна, сидящая рядом, тотчас же кинулась заботливо подвязывать её снова.

– Поросёнка – это, позвольте, в ка-ка-каком смысле? – опешил Михайлов.

Незнакомый толстяк прожевал мясо, вытер салфеткой руки и только потом ответил:

– В прямом! Молочного поросёнка сначала нужно выпотрошить, потом набить гречневой кашей с жареным луком. Причём лук надобно жарить только на провансальском масле. Некоторые любят, когда поросёнка сверху поливают сметаной, но лично я ничего не нахожу в этом привлекательного. Ещё бы хрену немного – это да! Но и с хреном, – тут незнакомец многозначительно поднял вверх палец, – нужно знать меру. Переложить хрену больше, чем надобно, это, я вам скажу, дурной тон!

Против этих доводов никто не мог возразить. Мы не были знакомы с такими тонкостями кулинарии. Обычно у нас ели и восторгались всем, что приготовит Мария Николаевна, не интересуясь, как она достигла такого мастерства.

Аристарх Аполлонович наклонился к самому уху сидевшего рядом Сергея Владимировича и тихо спросил:

– Кто этот товарищ?

Михайлов поглядел на него с изумлением.

– А я думал, он с вами пришёл, – тихо ответил он.

Кудрявцев, как человек, знающий не понаслышке о том, что такое театральное искусство, догадался:

– Так это, должно быть, наши ребята его привели с собой!

– Да, скорее всего, – промямлил Михайлов, пытаясь изображать безмятежность, хотя ему почему-то стало не по себе от одного вида этого толстяка: сидит, как у себя дома, и рассуждает, что лучше – гусь с яблоками или жареный поросёнок! Гурман, видите ли!

– Нет, ну каков знаток! – восхищённо проговорил Аристарх Аполлонович на ухо Михайлову.

– Да уж! – неопределённо ответил Михайлов. Не нравилось ему всё это. «Сидит тут, – подумал он, – а Маруся его откуда-то знает, да ещё и прислуживает, словно своему хозяину! Чёрт знает что такое?! А может, чудеса продолжаются и он как бы есть, и его как бы нет?!».

Аристарх Аполлонович тем временем громко через весь стол обратился к странному гостю:

– А скажите, уважаемый, простите, не знаю, как вас звать-величать…

– Иваном Андреевичем меня зовут, – охотно ответил толстяк, продолжая жевать.

– А скажите, Иван Андреевич, откуда у вас такие познания? Я такое слышал только от Парфёна Семёновича – шеф-повара в «Метрополе».

Иван Андреевич усмехнулся.

– Я хотя и не повар, – сказал он, – но большой специалист по острым блюдам, которые люблю готовить. Впрочем, разве люди сейчас знают толк в еде? Поглощают продукты, чтобы набить брюхо, нисколько не заботясь ни о вкусе, ни о красоте!

Эльвира Даниловна спросила:

– Острые? Вы имеете в виду блюда с перцем и чесноком?

Иван Андреевич ответил многозначительно:

– Не только. Бывают ещё и всякие другие, но такие, я вам скажу, что пальчики оближешь!.. А откуда познания? Так ведь в гостях у Марии Феодоровны я чего только не вкушал!.. – Он, наконец, закончил есть гуся и принялся за холодец, при этом рассказывая про сёмгу, которой потчевала его Мария Феодоровна, когда он захворал.

– Верите ли, кормила меня с ложечки. Тогда я имел неосторожность простыть и лежал с лихорадкой в постели…

К Сергею Владимировичу подошла Мария Николаевна и шепнула на ухо:

– Во дворе полный порядок. Сидят, анекдоты травят. Смеются. Артисты, одним словом…

– Ну и хорошо… Не перепили бы, а то потом беды не оберёшься, – сказал Михайлов.

А таинственный гость между тем что-то уже рассказывал присутствующим, и те слушали, разинув рты от изумления.

«Откуда он взялся и кто такой? – думал Сергей Владимирович. – Веселит всех… шут гороховый!».

А толстяк продолжал сыпать остротами. Истории его были поучительными, рассказывал он их с лёгкостью, нисколько не заботясь о том, кто как к ним относится.

При этом толстяк продолжал есть и пить с таким аппетитом, что Мария Николаевна была в восторге. Вот кто по-настоящему оценил её мастерство!

Часам к четырём Аристарх Аполлонович встал из-за стола и, поблагодарив за тёплый приём и прекрасное угощение, попрощался, договорившись с Сергеем Владимировичем о ближайшей встрече.

– Нужно закрепить, так сказать… – сказал он, прощаясь. – Теперь уж у нас!

По случаю Нового года Василия отпустили домой, впрочем, дача Кудрявцевых была рядом. Их пошёл провожать Никифор. Чуть отстав от родителей, он с Валентиной шёл и… молчал. К чему слова, когда и так всё понятно.

Прощаясь, Никифор спросил:

– Когда я тебя увижу?

– Завтра… нет, уже сегодня. Только я буду спать часов до двух, не меньше. А второго уже в институт… Приходи вечером к нам, я тебе что-нибудь спою!

– Хорошо… Часам к семи…


Сергей Владимирович проводил гостей до калитки, потом что-то сказал молодёжи, мол, уже половина пятого, а до автобусной остановки идти минут десять…

Молодёжь засобиралась и под марш энтузиастов, который на баяне весело играл Николай Шутов, шумною гурьбой вышла со двора. Я закрыл за ними калитку и подошёл к Сергею Владимировичу.

– Какое счастье, Паша, что мы жи-жи-живём в реальном мире, где не бывает ничего невероятного. Мир понятен и прост. А непонятное, знаешь, откуда берётся?

– Откуда? – спросил я.

– Из нашей головы, – ответил он, дотрагиваясь до своего лба. – Я к чему клоню… Все фокусы, которые с нами произошли, – это наши фантазии.

– А как же футляры с очками, которые вы мне показывали? – возразил я.

Михайлов тяжело вздохнул.

– Пошли спать! Новый год наступил! Пусть он будет счастливым!

Вернувшись в дом, мы отметили, что из кухни доносится смех и пахнет сдобой.

Михайлов зашёл в гостиную. Всё уже было убрано.

Потом мы заглянули на кухню. Там сидели Петрович и таинственный толстяк. Мария Николаевна возилась у печки.

Взглянув на нас, она улыбнулась Сергею Владимировичу и сказала:

– Тут Иван Андреевич такие потешные истории рассказывает, что у меня всё болит от смеха. Это ж нужно столько знать!

– Ну, что ж… Это хорошо… Только завтра… точнее, уже сегодня вы не проснётесь, а к нам должны прийти Александр Александрович и Константин Михайлович… – Он как-то грустно взглянул на Марию Николаевну и сказал: – Пойдёмте-ка, я вам кое-что покажу… – Когда Мария Николаевна вышла, он отвёл её за локоть подальше от кухонной двери и тихо спросил: – Голубушка, кто этот человек, который сидит у окна?

– Так это же Иван Андреевич! – сказала Мария Николаевна.

– Да кто он такой? – продолжал допытываться Сергей Владимирович.

– Так ведь: Крылов!

– Крылов или Иванов, какая разница?! Я хотел бы знать, откуда он у нас в доме взялся?

– Ах, вот вы о чём! – поняла, наконец, Мария Николаевна. – Так ведь это ж его Никифор привёл.

Михайлов удивился:

– Никифор?! А Никифор-то откуда его знает?

– Так он же у него сани с лошадкой взял, – ну, чтобы как в кино всё было, и попросил поучаствовать в том потешном представлении, которое задумал. Иван Андреевич согласился и даже денег никаких с Никифора Сергеевича не взял.

– А домой-то когда собирается?

– Да пусть у нас ещё посидит! Он так интересно говорит, и всё так понятно и весело… Ой, у меня оладьи подгорают! – воскликнула она и побежала на кухню.

Михайлов покачал головой и сказал мне:

– Хорошо, завтра разберёмся.

– Пора спать, – сказал я. – Идёмте.

Михайлов почему-то грустно взглянул на меня и кивнул:

– Пора, пора!.. Разберёмся завтра! Всё завтра!

Пожелав шефу спокойной ночи, я отправился спать.


Разбудил меня Василий. Он тряс за плечи и взволнованно говорил:

– Пал Палыч, проснитесь!

– А?.. Что такое? – спросил я. – Что случилось-то?

– Приехали Симонян и Фёдоров. У них в кабинете какой-то шум. Ругаются вроде.

– У писателей такие разговоры – обычное дело.

– Там к ним затесался какой-то толстяк, – сказал Василий, – и по их лицам я понял, что они чем-то напуганы.

– Тоже беседует с ними?

– Не беседует, а даёт им жару, – воскликнул Василий. – Если дойдёт до мордобоя – зовите. Я прибегу мигом.

– Хорошо. Уже иду. Только физиономию обмою…

Входить можно по-всякому – можно, например, робко постучать в дверь и, не дождавшись приглашения, так и не войти. Можно – напролом, без стука. А можно постучать – и в ту же секунду войти. Вроде бы и вежливость соблюдена, и время зря не потрачено на ненужные ожидания.

Именно так я и сделал…

Но, как только вошёл, тотчас же оторопел от увиденного, пожалев, что сунулся сюда. Надо было не слушать Василия, а спать дальше. Потом можно было бы сказать, что не слышал, как меня будили, занемог, переел или перепил…

Все эти мысли пронеслись у меня в голове в доли секунды. Но было уже поздно.

Трое знаменитых писателей – Михайлов, Симонян и Фёдоров – стояли на коленях, точно провинившиеся гимназисты начала девятнадцатого века. А седой толстяк с бакенбардами и неизвестно откуда взявшейся у него тросточкой, прогуливался перед ними, приговаривая:

– По-хорошему вас надобно было бы поставить на горох…

– Что здесь происходит? – воскликнул я, не зная, что и думать.

– Учу уму-разуму, – сказал мне человек, назвавшийся Иваном Андреевичем Крыловым.

– А почему они стоят на коленях? – изумлённо пробормотал я.

– Помалкивай, – буркнул Фёдоров, – а то и тебя поставит.

– Так я и стану! Дурак, что ли?

– Нешто умный? – насмешливо спросил толстяк, придирчиво рассматривая меня.

– Умный! – дерзко ответил я. – А вы что стоите перед ним на коленях? Вставайте!

– И рады бы, – проговорил Михайлов, низко опуская голову, – да не можем.

– Почему?

– Сила у него какая-то есть, – сказал Симонян. – Что прикажет – то и делаем.

– Какая чепуха! – воскликнул я. – Нет у него никакой силы, вставайте и гоните этого нахала!

– А вот я тебя сейчас за уши отдеру, – лениво сказал толстяк и уселся в кресло Сергея Владимировича. – Стой на месте и не мешай мне заниматься воспитанием.

Я хотел было рвануться с места, но не смог сделать этого, словно приковали меня к полу. Никакие усилия не помогали.

– Ну, что, господа писатели? – продолжал толстяк. – Рассказывайте как на духу – как докатились до такой жизни?

– А я что? – заныл Михайлов. – Я ничего такого не сделал.

– Неужто? Я, например, писал басни и работал библиотекарем. Роскоши никакой не знал и не хвастал  происхождением своим. Служил секретарём и репетитором. А царям не прислуживал в отличие от тебя. Они меня боялись, а не я их! Ты же только и делаешь, что гребёшь под себя, лжёшь на каждом шагу и предаёшь Отечество.

– Да как же предаю? – удивился Михайлов. – Я ведь ему служу.

– Не ему, а властелину ты служишь! – резко оборвал его толстяк. – Пользы от тебя – как от козла молока.

– Но ведь я же стараюсь, искренен в своих поступках.

– А дрянные стишки – кто сочиняет для детей? Ты знаешь, что дети – самые главные люди на свете?

– Знаю, – уныло ответил Михайлов. – Я и сам так всегда говорил. – Но я же в воспитательных целях… Вы басни писали, вот и я тоже…

– Да были бы у тебя настоящие басни, разве бы я тебя упрекал?

– Разве не на-на-настоящие? – спросил Михайлов.

Толстяк не удостоил его ответом и повернулся к Александру Александровичу.

– А ты, Фёдоров, ты-то как живёшь, нацепивши на себя чужие одежды?

– Чьи это я одежды цеплял на себя? – мрачно буркнул Фёдоров.

– Писательские, чьи же ещё? – пояснил толстяк. – Тебе бы в лакеях служить, а ты в писатели подался. И не совестно?

– Совестно, – ответил Фёдоров. – А что поделаешь, если жизнь такая? Застрелиться, что ли?

– Стреляться – грех, – сказал толстяк. – Стреляться не надо. А исправиться не хотел бы?

– Исправишься тут, – тяжело вздохнул Фёдоров. – При такой жизни, когда в любой день за тобой могут прийти, только и остаётся думать, что о выживании.

– А в стол писать не пробовал? Потом, когда над Россиею тучи супостатские разойдутся, кто-нибудь бы и вспомнил тебя добрым словом.

– Не получается у меня…

– Это почему же? Совесть совсем растратил или мастерство потерял?

– Рука дрожит, как начинаю писать, – признался Фёдоров.

– Не от пьянства ли? – сурово спросил толстяк.

– От смятения, – тихо проговорил Фёдоров. – Душа противится тому, что видит вокруг, а как начинаю писать про это, так рука и не повинуется.

– Стало быть, не напишешь ничего, – с горечью в голосе проговорил толстяк. – Жаль – ты бы мог.

– Я на-на-напишу! Я непременно напишу, – заявил вдруг Михайлов. – Я всё напишу, как было, т-т-только помилуй и не убивай!

Толстяк рукой махнул досадливо.

– Ты-то как раз ничего не напишешь, потому как таланта не хватит, да и пресмыкающимся родился. А убивать я никого не собираюсь, с чего ты взял?

– Да ведь страшно же, – тихо проговорил Михайлов.

– А не страшно писать детям плохие стихи? Сколько ты душ детских перекалечил: пишешь и пишешь, и нет на тебя управы!.. Ну а ты, Симонян, о чём думаешь?

Симонян ответил грустно:

– Думаю, что все мы сволочи и по-хорошему бы нас надо поставить к стенке.

– Да что ж я – изверг какой, чтобы людей приговаривать к расстрелянию? – удивился толстяк. – Что вы мне всё приписываете какие-то злодейские помыслы? По себе судите, что ли? Просто удивляюсь я, на вас глядючи: вроде бы писатели… А на что жизнь тратите? В общем так, – сказал толстяк, вставая. – Повелеваю вам как-то отметить своё пребывание на этом свете достойными делами.

– Я бы рад, да как? – спросил Фёдоров унылым голосом.

– Ты, Алексашка, бросай пить и не будь лизоблюдом и подхалимом, тогда из тебя толк будет, я же вижу: ты талантливый писатель, а не просто шкура продажная и проныра. И ты, Симонян, постарайся отметиться хоть как-то на этом свете. Писать по указке властелина любой дурак сможет, а ты бы что-нибудь путное сделал. Ведь на войне был… видел, каково там приходилось нашему солдату… Вот и пиши. Это свидетельство, а оно дорогого стоит…

– Я постараюсь, – хмуро ответил Симонян.

– Ну, а теперь вставайте с колен, – приказал толстяк.

Все трое встали.

– Чего вы хотите от меня на прощанье? Просите, пока я добрый. Только уговор: просьбу высказывать только одну, а я уже посмотрю – выполнима она или нет. Ты, Владимирович, чего хочешь?

– Если я уж такой бездарный, дай мне талант! Обещаю употребить его на пользу Отечеству… – проговорил Михайлов, изображая смирение.

– Таланту дать не могу, – ответил толстяк, грустно усмехаясь. – Его Бог даёт! К тому же ты и талант – вещи несовместимые. Теперь Фёдоров!

– Тяжко у меня на душе, – сказал Фёдоров и горько заплакал. – Мне бы водки выпить и больше ничего не надо.

– Вот тебе водка! – С этими словами толстяк взял со стола невесть откуда взявшийся стакан. – Пей! Ну, а ты, Симонян, ты-то чего желаешь?

Симонян задумался, а потом сказал:

– Разума, если можно. А если нельзя, то совести…

– Так это одно и то же, – сказал толстяк. – Хорошо, дам, ну а теперь прощайте, господа писаки, мне пора.

С этими словами он подошёл к окну и посмотрел, на месте ли сани. Мы тоже посмотрели в окно и увидели сани, застеленные ковром и запряжённые украшенной лентами лошадкой.

Толстяк двинулся к выходу, и тут только я догадался, что мне ничего не перепало от этого нежданного визитёра.

– Иван Андреич! – дерзко воскликнул я. – А мне ничего не хотите подарить на прощанье?

– Тебе-то? – сказал толстяк, останавливаясь возле меня, – дарю по причине твоей ещё безгрешности целых два подарка: долгие годы жизни и хорошую память. А всё остальное – само к тебе придёт.

С этими словами он вышел из кабинета. К нашему изумлению, он в ту же секунду оказался в санях, которые сорвались с места и, поднимая облака снежной пыли, исчезли за поворотом, словно бы их и не было никогда.


И тут я проснулся. Меня тряс за плечи Василий и приговаривал:

– Пал Палыч, просыпайтесь!

Я вскочил с кровати и смотрел на него, ничего не понимая.

– Что случилось? – пробормотал я сонным голосом.

– Ничего не случилось, – успокоил меня Василий. – Всё в порядке. Только Сергей Владимирович велел передать, что совесть надо иметь. Сколько можно дрыхнуть?! Все уже давно проснулись в доме, один вы спите.

– Который час? – спросил я.

– Да уже три часа дня, – сказал Василий. – Пора бы вставать. Сергей Владимирович велел вам прийти в гостиную.

Минут через десять я был в гостиной, откуда уже шёл приятный кофейный запах вперемешку с ароматом свежеиспечённых булочек. За столом сидели три друга – Михайлов, Симонян и Фёдоров, а с ними и тот толстяк, который столь красочно снился мне только что.

Увидев меня, Михайлов сказал с укоризной:

– Ну, ты, Паша, и горазд спать, как я посмотрю!

– Прошу прощенья, Сергей Владимирович.

– Усаживайся с нами за стол. Сейчас кофейку попьём да побеседуем в спокойной обстановке.

Я сел, и Мария Николаевна поставила передо мною чашку кофе. Горячие булочки лежали на большой тарелке, и я, взяв одну, сделал осторожный глоток обжигающего напитка.

– Все-таки какая прелесть этот божественный напиток, – сказал Михайлов, словно бы читая мои мысли.

– Без коньяку – как-то не очень, – пожаловался Фёдоров.

– Коньяк закончился, – сказал Михайлов. – Уж чего нет, того нет. – А вот проводить беседы в дружеской обстановке да с кофе – это в самый раз. Вот Иван Андреевич подтвердит, – сказал он, кивая на таинственного гостя с седыми бакенбардами.

– Садись, добрый молодец, садись, – сказал толстяк, хитро улыбаясь. – И внимательно слушай! Я ведь не зря тебе подарил много лет жизни и хорошую память.

При этих словах я чуть не лишился дара речи и окаменел от изумления! Откуда он мог знать мой сон?! А может, это был вовсе и не сон?! И кто он на самом деле? Может, пришелец из зазеркалья, как и тот Берия, и те офицеры?! А может, я просто схожу с ума?! Или продолжаю спать?!

А старик весело встал, почему-то хитро подмигнул мне, улыбнулся и произнёс:

– Засиделся я у вас, пожалуй… Пора и честь знать! Позвольте откланяться. Хорошо у вас тут, но меня ждут.

Я стал щипать себя за руки, встряхивать головой и смотреть на наших мэтров. Они встали, почтительно попрощались со стариком. Я проводил его до саней и ещё долго стоял на морозе, глядя, как он растаял в снежной дали. На улице  всё было белым-бело от снега и ярко светило солнце. «Какой прекрасный денёк! – подумал я. – Самый первый день нового года! Мороз и солнце! Значит, год будет счастливым!».

17.

Раньше думали, что время имеет постоянные скорость и вектор движения, но, как оказалось, это не совсем так! Альберт Эйнштейн доказал, что оно бежит тем медленнее, чем скорее движется тело! Я, конечно, не физик, а литератор, но в этом-то и моя сила! Физики – народ, как правило, суровый, и они ограничены фактами, имеющимися у них в распоряжении, и математикой, способной убить любой порыв души. А литератор может быть и фантазёром, которому нипочём никакая математика. «А что, если меняется не только скорость движения времени, – думал я, – но и вектор его движения?! Достаточно чуть-чуть изменить направление движения, и мы можем увидеть реальность совершенно иной! А если при каких-то условиях можно изменить вектор движения времени на сто восемьдесят градусов, можно увидеть, что было вчера! То есть время – величина переменная!».

Эти мысли долгое время занимали меня, когда я хотел объяснить всё, что нам довелось пережить недавно.

Но, как я понял, скорость движения времени зависит ещё и от состояния того, кто за ним следит. Оно имеет пренеприятное обыкновение тянуться бесконечно, если ты кого-то ждёшь, и летит быстро, если ты опаздываешь. Ты, допустим, маленький и хочешь поскорее вырасти и стать взрослым, а оно всё тянется и тянется! А если ты уже старый и хочешь ещё пожить, оно досаждает тебе стремительностью своего бега!

В период, о котором я рассказываю, оно мчалось с космической скоростью. Почему так – не знаю. Такое впечатление, будто оно хотело скорее увести нас от чего-то, переместив в новые эпохи, чтобы мы что-то забыли и оставили в прошлом.

Я всегда с недоверием относился к утверждению, что предельная скорость движения равна трёмстам тысячам километров в секунду. Ерунда! Куда только эти физики смотрят?! Ведь совершенно ясно, что скорость мысли легко преодолевает этот барьер!

События, происходившие после тех странных новогодних приключений, свидетельствуют, что фильм тот являлся предвидением. Ведь  всё, что там было показано, стало и в самом деле происходить в нашей жизни.

Впрочем, расскажу обо всём по порядку.


Как поётся в одной немецкой антифашистской песенке:

Ewig Winter kann nicht sein.

То есть: зима не может длиться вечно.

Пятого марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года умер Сталин. О том, как страна переживала это событие, какая была давка на похоронах любимого вождя, – говорить не буду, потому что и без меня всё давным-давно рассказано. Страна замерла в тревожном ожидании: что нас ждёт?! Лозунг был провозглашён вполне ожидаемый: «Без Сталина – по сталинскому пути!». То есть всё останется как было… Но вскоре расстреляли Лаврентия Павловича Берию. Значит, новый капитан намечал иной путь.

Зима длиною более чем в три десятилетия пошла на убыль. Наступила оттепель. Побежали ручьи. В небе засияло солнышко. Люди стали улыбчивее. Писателям и поэтам, артистам и музыкантам разрешали то, что прежде пресекалось, и всем казалось, что мы, наконец, дождались свободы.

Многих заключённых освободили, – тех, кого ни за что посадили. Но выпустили и тех, кого выпускать не нужно было… Вышли на свободу воры и убийцы. Выросла преступность. Все понимали, что жить как раньше мы уже не будем…

По-прежнему основной организующей и направляющей силой в обществе была коммунистическая партия, а органы принуждения продолжали у людей вызывать ужас.

В общем, вопреки ожиданиям, в жизни мало что изменилось, и это радовало Александра Александровича и Сергея Владимировича, но удивляло Константина Михайловича.

Сталина положили в Мавзолей рядом с Лениным, и это показалось всем вполне естественным: два вождя были в истории советского государства, вот пусть и лежат в одном некрополе. Не строить же рядом ещё один?!

Люди, привыкшие верить своим вождям, своей партии, не обсуждали этот вопрос. Положили и положили! Какая разница, где он будет лежать?!

На чёрном фоне появилось ещё одно имя, набранное красным гранитом, а мне тогда подумалось, что, если придётся хоронить следующего правителя, места для новой фамилии уже нет!

Но я помнил фильм и знал, что Сталин там ненадолго! Об этом же как-то сказал и Константин Михайлович:

– Чем-то мне всё это неуловимо напоминает тот фильм...

Дело было на даче Сергея Владимировича, давно ставшей местом встреч друзей. Здесь они могли поделиться друг с другом наболевшим, посоветоваться. А ещё – можно было расслабиться, не боясь, что кто-то помешает, предаст. К тому же здесь была Мария Николаевна, которая изумительно пекла блины, всякие булочки и рогалики, хорошо заваривала чай, кофе, а к горячительным напиткам у неё всегда находилась достойная закуска.

После тех событий прошло три года. Точно так же за окнами мела метель, стояли трескучие морозы. Шёл январь пятьдесят шестого.

За это время как-то незаметно сменили Маленкова на Хрущёва, но ничего практически не изменилось. Всё так же чиновники ходили на работу, партийные бонзы руководили всем, ни за что не отвечая, всё так же боялись людей «из органов», на плакатах рисовали профили двух вождей и каждое утро начиналось с гимна:

Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,
И Ленин великий нам путь озарил.
Нас вырастил Сталин – на верность народу,
На труд и на подвиги нас вдохновил!
А на даче Михайлова сделали капитальный ремонт и в гостиной сложили камин, чему Сергей Владимирович был очень рад. Он всегда мечтал о нём, представлял себе, как сидит в удобном кресле и сочиняет стихи, а в топке потрескивают дровишки и от камина идёт приятное тепло с опьяняющим запахом костра. Для него это была новая игрушка. На кафельную полочку он поставил старинные часы с боем, купленные по случаю в антикварном магазине, статуэтки семи слоников. Сергей Владимирович искренне считал, что они ему приносят успех и счастье. Любил ковыряться в топке, словно бы в этом был какой-то особенный смысл, и сейчас, сидя на корточках и орудуя кочергой, сказал, не оглядываясь на друзей:

– А я вот думаю иногда: было ли всё это вообще?

– Было, – задумчиво откликнулся Александр Александрович. – К сожалению, было, и мы никуда не денемся. С этим теперь нужно жить!

Сергей Владимирович усмехнулся:

– Мне сейчас всё больше и больше становится понятным, что это было какое-то наваждение. Его нужно просто игнорировать и жить, как жили прежде.

– Но ты же видишь: всё, что показано в том фильме, реализуется! – воскликнул Константин Михайлович. – Умер Сталин…

– Верно, – согласился Михайлов. – Он и должен был когда-нибудь умереть! Только что изменилось? Король, на которого мы молились, умер, но как говорят французы: Le Roi est mort, vive le Roi! Король умер! Да здравствует король! Будем молиться на нового короля! Да что я вам говорю?! Сами всё понимаете!

Александр Александрович взглянул на Сергея Владимировича с каким-то презрением, выругался и произнёс, наливая в стакан водку:

– Ну, ты, Серёга, и циник! Даже, я бы сказал больше, сволочь! Ты же так любил Иосифа Виссарионовича… или притворялся?! А я любил его искренне, всей душой!

– Ничего я не притворялся! Но он умер! У-мер! И что теперь, всё время лить по нему слёзы? Нужно жить! Только так мы сможем претворить в жизнь то, о чём мечтал Иосиф Виссарионович!

– В этом Серёга прав, – поддержал его Константин Михайлович. – Нужно жить!

– Хрена ты знаешь, о чём он мечтал, – пьяно заметил Александр Александрович. – Просто нужно быть свидетелями! И всё фиксировать, как монахи в своих кельях. Сейчас всё покажет предстоящий съезд. Мне кажется, там что-то важное должно произойти…

– И мы получим возможность понять, правдивым ли был тот фильм, или нет, – сказал Константин Михайлович.

– Дался тебе тот фильм! – удивился Михайлов. – Уже бы и забыл давно!..


Во второй половине февраля состоялся двадцатый съезд партии, на котором уже не было Сталина. Доклад Первого секретаря Никиты Сергеевича Хрущёва изобиловал фактами, разоблачающими культ личности, доказывал, что при Сталине партия отошла от ленинского пути. Выступали представители рабочих и крестьян, творческой интеллигенции и учёных, и все яростно критиковали то, что ещё недавно дружно хвалили. Впрочем, ничего нового в этом не было. Если честно, я этого и ожидал. Новая метла стала по-новому мести! Между прочим, ругали не только Сталина. Среди тех, кого критиковали, оказался и Александр Александрович Фёдоров. Его считали виновным в создании атмосферы террора и запугивания в среде творческой интеллигенции.

Мне рассказывал Сергей Владимирович, который был на том съезде, что Фёдоров сидел, низко опустив голову, и не знал, куда деться. Он словно взглянул на себя со стороны. Но что самое примечательное, говорил Сергей Владимирович, никаких оргвыводов после той критики не последовало. Никто никого не сажал в тюрьму, не отправлял рубить лес в Сибири. И это было разительно непохоже на сталинские времена! Руководители отраслями промышленности, директора заводов, главные редакторы газет, руководители творческих союзов всем видом показывали, что критика была правильной, но они её учитывают и будут жить и работать по-новому.

Тогда Фёдоров, помнится, сильно запил. Однажды он пришёл к нам, о чём-то долго спорил с Сергеем Владимировичем, а тот старался от него поскорее избавиться. Шутка ли: осудили с трибуны съезда! Мы-то не знали, что Сталин такой изверг, нас обманывали. Но он-то был членом ЦК и всё знал! Как его после этого можно принимать у себя?!

Была весна. Деревья зазеленели. Небо стало голубым, а солнце не просто светило, но и грело. Сергею Владимировичу настроение портили эти посещения человека, которого он считал когда-то другом. Пришёл поплакаться в жилетку, пожаловаться, что не виноват… Ну, хорошо: пришёл и пришёл! Но ведь припёрся вдрызг пьяным! С другой стороны, не выталкивать же его в шею! Приходилось изображать из себя занятого и усталого человека, не расположенного к длительным беседам.

Александр Александрович сидел и, казалось, никуда не собирался уходить. Взглянув на Михайлова, опустил голову и вдруг резко её поднял, словно боднул, и, глядя на него, произнёс.

– Ты всегда чистенький… а у меня такая тяжесть на сердце, что и дышать не хочется! Как я могу жить дальше, если у меня руки по локоть в крови?!

– Да брось ты! – отмахнулся от него Михайлов. – Пойди проспись и всё пройдёт!

– Ничего не пройдёт! Ничего не пройдёт, – повторил он. – Когда сплю, мне ещё хуже становится. В прошлую ночь снилось, как я участвовал в подавлении восстания в Кронштадте. Ведь я людей там убивал, Серёга! Людей!

– Да очнись ты, наконец! – воскликнул Михайлов. – Ты воевал за советскую власть! Этим гордиться надо!

– Гордиться? – удивился Фёдоров. – В меня стрелял матрос и ранил… Лучше бы уж убил – я сейчас не вскакивал бы по ночам от ужаса! А получилось, что не он меня, а я его пристрелил!

– Туда ему и дорога! – беззаботно сказал Михайлов, достав книгу из шкафа, словно собирался работать. – Нечего было идти против большевиков!

Фёдоров замотал головой.

– Нет, Серёга! Ты неправ. Это мне туда дорога, а не ему. Если бы мы тогда не утопили их в крови, может, и не было бы сейчас того, о чём говорилось на съезде. Довели страну!.. И я вместе с ними…

Когда он ушёл, Михайлов облегчённо вздохнул.

– Натворил дел, а теперь мечется. А я-то чем могу помочь?

Вечером Сергей Владимирович снова вернулся к этой теме. Видно, был под впечатлением от прихода Александра Александровича.

– И чего ему надо – удивляюсь? – сказал он за вечерним чаем. – Ну, поругали, и что? С работы не сняли, жить не мешают. Пиши себе! Талант ведь у него не отобрали!..


А через месяц Александр Александрович Фёдоров застрелился.

– Дурья башка, – сказал Михайлов полушёпотом. – И чего ему не жилось на свете? Настоящая жизнь только начинается, а он взял и ушёл! Считай, дезертировал…

Потом были официальные заявления о том, что это с ним случилось на почве алкоголизма, но все, кто был близок к Фёдорову, прекрасно знали, что он за две недели до смерти бросил пить и все поступки совершал в состоянии здравого рассудка. Застрелился не в порыве отчаяния. Оставил распоряжения, написал записки, затем лёг на кровать, положив на грудь маленькую подушечку, чтобы заглушить звук, и приложив пистолет точно к сердцу, выстрелил.

Потом были похороны, проникновенные речи, сожаления – ложные и искренние. Сергей Владимирович положил розы на гроб, постоял молча и пошёл к машине. А Константин Михайлович впал в депрессию. Признался как-то, придя к Михайлову, что одно время хотел последовать примеру Фёдорова, но… не смог.


Лето пятьдесят седьмого года было счастливым и безмятежным. Мы с Сергеем Владимировичем поехали в Крым. Следуя привычке отдыхать активно, шеф часто ездил в пионерские лагеря, где читал свои стихи, выступал перед детворой.

Однажды, приехав в Артек, Сергей Владимирович, как всегда, рассказывал детям, в какой счастливой стране они живут. Многие из ребят впервые видели море и пальмы и охотно верили знаменитому поэту, с интересом слушали его стихи и дружно аплодировали.

Всё было как всегда, но вдруг настроение Сергея Владимировича испортилось. Я посмотрел по сторонам, и возле старшей пионервожатой, полной женщины в белой блузке с , красным галстуком, увидел Александра Остаповича Авдеина. Оказывается, он тоже отдыхал где-то недалеко и был здесь частым гостем. В лагерь он пришёл не один, а в сопровождении трёх военных. В последнее время Александр Остапович писал о пограничниках, диверсантах, шпионах и сейчас поведал слушателям сюжет своего последнего романа. Он был опытным рассказчиком и умел увлечь ребят. Потом и пограничники рассказали пионерам, как проходит их героическая жизнь.

Сергей Владимирович сидел на сцене и делал вид, что всё его очень интересует и он, как и все, восхищён самоотверженностью защитников Родины. На самом деле он возмущался Авдеиным, ревновал ребят к нему и готов был его испепелить. Из Артека ушёл мрачный, в машине с горечью произнёс:

– Фёдоров в земле лежит, а этот клоун живёт, и опять на волне успеха. И ведь не застрелится же такая сволочь! Хоть бы его опять направили куда-нибудь в командировку, и надолго, куда-нибудь в Сибирь, что ли. Пусть бы там и трепался!


Через три месяца после того, как мы приехали из Крыма, к нам пришло письмо из ЦК КПСС. Нужно ли говорить, как мы все были взволнованы этим событием?! Сергей Владимирович долго не решался его вскрыть. Попросил Марию Николаевну нарезать лимон, достал из стола бутылку коньяка, жестом пригласил меня к столу и наполнил рюмки.

– О-о-обычно мне из ЦК звонили, а т-т-теперь шлют письма! Что бы это значило?

– После смерти Сталина к нам никто не звонил по красному телефону, – сказал я. – Написали, значит, не забыли!

– Да уж лучше бы о-о-обо мне забыли! Чем дальше от них, тем с-с-спокойнее! Знаешь, как писал Грибоедов:

Минуй нас пуще всех печалей
И барский гнев, и барская любовь!
Ладно… о-о-открывай, что ли!

В письме Михайлов сухим канцелярским языком приглашался в числе других деятелей культуры на совещание. А в конце была приписка, сделанная от руки, что на встрече обещал быть Первый секретарь нашей партии Никита Сергеевич Хрущёв.

Сергей Владимирович некоторое время молчал, потом перечитал письмо и отложил в сторону. Настроение его улучшилось, и он уже с большим удовольствием налил нам в рюмки коньяк.

– Я же говорил! Заседание продолжается, господа присяжные заседатели!

Он выпил и попросил узнать у Марии Николаевны, когда будет готов обед?


То, что произошло в ЦК, я рассказываю со слов Сергея Владимировича.

Совещание с деятелями культуры, литераторами, художниками, музыкантами проводил Хрущёв.

Никита Сергеевич внимательно выслушивал просьбы и советы, его помощник что-то записывал в свой блокнот.

Говорил Никита Сергеевич Хрущёв обычно напористо, уверенно, его речь изобиловала украинскими словечками, неправильными оборотами и даже вульгарными выражениями. Казалось, он специально так говорит, создавая образ простоватого человека, который рубит правду-матку с плеча, не заботясь о красоте слога. И, как правило, убеждал слушателя.

– Вы подумайте, что происходит! – говорил Никита Сергеевич. – Мы только что запустили в космос первый в мире искусственный спутник, но далеко не все понимают значение этого факта!

Я уже не говорю об огромном научном значении, но имеется ещё и военное значение нашего прорыва в космос! Пока что мы опережаем американцев. И наша задача – не сдавать позиций! А это совсем не просто! Но у нас есть коммунистическая идеология, рабочий класс в союзе с колхозным крестьянством, наконец, наша замечательная интеллигенция! А у них что? Сейчас, когда наша страна преодолевает последствия культа личности Сталина и возвращается к марксистско-ленинским нормам жизни, – мы сильны как никогда! А у них кроме жажды наживы – ничего нет!

– У них техника, – коротко возразил кто-то.

Хрущёв рассмеялся:

– Но первый-то искусственный спутник Земли запустили всё-таки мы!

И тут Сергей Владимирович спросил:

– Всё так, Никита Сергеевич, но вы нам п-п-проясните, в чём наша задача? Дайте курс! Укажите направление! Я так понимаю свою задачу: прихожу домой и приступаю к работе над поэмой о покорении космоса.

– Вот это другой разговор! – воскликнул Хрущёв. – Только вы, Сергей Владимирович, пишите свою поэму, обращаясь к детям. Пусть пионеры летят на Луну, а там встречают своих ровесников и приглашают их в гости к нам… Ну, вот такое что-нибудь. Пусть наши дети готовятся к полётам в космос уже сейчас. К тому времени, когда они вырастут, мы будем летать на Луну так же запросто, как мы сейчас ездим на поезде.

Самая смелая фантазия станет реальностью! Мы докажем миру преимущества социализма перед капитализмом! На Востоке и на Западе, в Америке и в Африке у нас есть друзья! Но это именно потому, что СССР – мощная  держава, которая не даст в обиду ни себя, ни своих друзей! Вот это и нужно отражать в ваших произведениях!

Мне говорил это Сергей Владимирович, а я подумал, что, если сегодня случится война, в ней победителей не будет!

– Партии нужна ваша помощь! – продолжал Хрущёв. – Мы ждём от вас новых идейных произведений! Считайте это своим партийным поручением!..


Вот так Сергей Михайлов и получил госзаказ на новые стихи. Он решил написать поэму о первопроходцах космоса и в тот же вечер засел за работу. Писал с воодушевлением, забывая иногда поесть.

Мария Николаевна в кабинет приносила разные вкусности, я подыскивал нужные материалы в библиотеке, передвигая туда-сюда новую дубовую стремянку.

Но через три дня к нам зашёл Константин Михайлович и… испортил настроение Сергею Владимировичу.

– Ты про Вольфа Григорьевича Мессинга слышал? – спросил он, как обычно располагаясь в кресле и доставая кисет и курительную трубку. – Давай-ка пойдём на его выступление.

– Некогда мне, – отмахнулся Михайлов. – Тут работы – по горло, какие там выступления!

– Да я уже и билеты купил на его психологические опыты. О нём столько небылиц рассказывают, что всё это просто необходимо посмотреть! Будто он читает мысли человека! Ты представляешь?!

– Это ты про фокусника? – переспросил Сергей Владимирович.

– Не фокусник, а феноменальное явление, – покачал головой Константин Михайлович, раскуривая трубку. – Им заинтересовалась Академия наук, учёные изучают!

– Да брось ты! Один феномен у нас уже был, а теперь, того и гляди, его и в самом деле вынесут из Мавзолея. – Михайлов осёкся, вспомнив тот ужасный фильм.  – Угадывать, что у кого лежит в кармане? Мне это неинтересно!

– А то, что его услугами пользовался Сталин, – это ты знаешь? Во время войны на его деньги построили и передали фронту два истребителя… Это всё чепуха?!

Михайлов поморщился:

– Ну, о чём ты говоришь, Костя? Средневековье какое-то! К тому же сейчас не те времена, чтобы вспоминать о Сталине.

Симонян не унимался:

– Да при чём здесь это? Я думаю, и Хрущёв пользуется его услугами.

– Хрущёв? Не может быть!

– Может, может! – заверил его Симонян. – Мне говорили, что он помогал органам в раскрытии преступлений…

– Да мало ли что тебе говорили! Говорят что кур доят! Тоже мне, коммунист! Веришь всякой ерунде!

– А Никита Сергеевич – это тебе ерунда?!

Этот аргумент смутил Сергея Владимировича.

– Неужели и он поддался на эти?.. – удивился Михайлов.

Симонян усмехнулся и сказал тоном, не допускающим возражений:

– Идём завтра!

– Да честное слово – ну некогда мне! – Тут работы невпроворот…

– Работа не волк, – сказал Симонян, попыхивая трубкой. – В лес не убежит. А вот мы после представления попробуем к нему пробиться за кулисы. Мы – люди известные. Может, пробьёмся и кое о чём спросим его.

Михайлов побледнел.

– О чём? – спросил он пересохшими вдруг губами.

– Да всё о том же, Серёжа, – о чём мы не любим вспоминать. Я завтра за вами заеду.

И с этими словами он распрощался и ушёл, оставив Михайлова наедине со своими размышлениями.

Я сказал:

– Может, мне распечатать на машинке то, что сегодня написали?

Михайлов проговорил устало, махнув рукой:

– Отдохни, Паша. Да и мне что-то расхотелось работать. Напиться, что ли?! Мне кажется, я понимаю теперь Фёдорова… Если уж Симонян готов поверить во всякую чепуху… это, я тебе скажу, кризис! Материалист, мать его!

Такие слова были редки в лексиконе Сергея Владимировича. Видно было, что он действительно озадачен и удивлён.

– Так завтра мы всё-таки поедем на выступление Мессинга? – спросил я:

– А ты хотел бы?

– Ещё бы!

– Поедем, конечно, а что нам ещё остаётся делать? Есть он такой уж великий, пусть объяснит, что же это было тогда?

18.

Зал Дворца культуры железнодорожников, в котором проходило выступление известного артиста, был набит до отказа. Люди стояли в проходах, сидели на приставных стульях.

На ярко освещенной сцене никого не было. У авансцены – длинный стол и стулья, вот и вся декорация. В ожидании выступления публика рассаживалась на свои места, громко делилась соображениями по поводу того, что здесь должно произойти.

– Ничего особенного я не жду, – скептически сказала полная девушка подруге. – Фокусы, да и только. Здесь у него несколько подсадных уток, которые скажут всё, что хочешь! Не верю я в чудеса! Не так воспитана!

– Может, ты и права, но всё равно интересно! – ответила белокурая девушка, усаживаясь на своё место. – Мне кажется, в этом что-то есть!

– Говорят, он может предсказывать будущее, – вмешался в их разговор рыжий парень в очках. – Про него столько болтают, что не знаешь, чему и верить?!

Мы сидели в пятом ряду и с нетерпением ожидали начала выступления, но прошло пять и десять минут, а на сцену никто не выходил. Зал взволнованно гудел. Раздались громкие аплодисменты, требующие начала представления.

Наконец, на сцену вышла женщина в элегантном блестящем платье. Стройная, я бы даже сказал, худощавая, с чёрными волосами и удивительно белой кожей, она коротко рассказала о Мессинге, своё выступление закончив словами:

– Конечно, феномен его до конца ещё не объяснён, но материалистическая наука тем и отличается от религиозного мракобесия и догматизма, что открыта для новых фактов и исследований…

Потом на ярко освещённую сцену вышел невысокий мужчина в чёрном костюме, белой сорочке и галстуке-бабочке. Нервное лицо его было чуть бледновато. Тёмные с проседью волосы торчали в разные стороны и создавали впечатление неопрятности. Огромные чёрные глаза блестели и с каким-то неподдельным интересом смотрели в зал. Это и был Вольф Григорьевич Мессинг.

– Добрый вечер, дорогие друзья! Здравствуйте, уважаемая публика! – приветствовал он зрителей. – Прежде чем начать, я хотел бы пригласить на сцену женщину, сидящую в четвёртом ряду на пятнадцатом месте!

Возник шум. Все с любопытством посмотрели на девушку лет двадцати пяти, упирающуюся и не желающую выходить на сцену. Но зал потребовал, чтобы она всё-таки вышла. Полная светловолосая девушка, наконец, поднялась на сцену и стала возле артиста, не зная, чего от него ждать.

– Что же вы, Людмила, такая недоверчивая? Вы же говорили подруге, что не верите мне и у меня в зале сидят подсадные утки.

Глаза у женщины округлились, и она отшатнулась от маэстро:

– Откуда вы знаете моё имя?!

– Мне его сказала Мария, ваша приятельница, с которой вы пришли сюда! Она и есть моя подсадная утка!

– Это неправда! – крикнула подруга из зала. – Я ничего никому не говорила!

Гром аплодисментов заглушил слова возмущённой женщины.

Светловолосая девушка вернулась на своё место. Теперь, казалось, она могла поверить во что угодно. В самом деле, как можно объяснить фокус, который он так, между прочим, продемонстрировал?!

А маэстро продолжал общение с публикой:

– Молодой человек в восьмом ряду! Да, вы, вы, в чёрном свитере. Немедленно прекратите! Мне надоели ваши бесстыдные мысли. Я показываю психологические опыты. И это не эротическое шоу.

В зале раздался смех, а парень, к которому обратился маэстро, низко опустил голову.

– Я не могу работать в обстановке недоверия… – объяснил Мессинг публике, подойдя к самому краю сцены.

Из зала кто-то громко выкрикнул:

– Скажите, вы иллюзионист или фокусник?

– Ни то ни другое!

С другого конца зала послышалось:

– А правда, что вы можете предсказывать будущее?

Вольф Григорьевич словно споткнулся. Он серьёзно посмотрел на женщину, которая задала этот вопрос, и, чуть помолчав, ответил тихо и, как мне показалось, грустно:

– Правда… Только это очень непросто и…опасно.


Нет надобности подробно описывать тот незабываемый вечер.

Женщина, сделавшая краткое вступление, оказалась ассистенткой маэстро. Она пригласила несколько человек на сцену. Они должны были следить за чистотой опытов.

Ассистентка объяснила, что любой человек в зале может написать задание для Вольфа Григорьевича и сдать записку членам комиссии, указав и свою фамилию. Те сами выберут записки, вызовут на сцену автора. Вольф Григорьевич выполнит задание, а комиссия определит, всё ли правильно он сделал.

– Задание может быть любым, – сказала ассистентка. Например: пройти в третий ряд к седьмому месту. У мужчины, сидящего там, в левом кармане пиджака взять спички и отнести сидящему во втором ряду на восемнадцатом месте. Потом подняться на сцену, налить из графина в стакан воды и предложить председателю комиссии…

Через несколько минут набралось с десяток таких заданий. Вызвали на сцену автора одной из записок. Им оказался мужчина лет тридцати.

Мессинг взял за руку мужчину и приказал ему:

– Думайте! Думайте о задании!

Говорил он нервным голосом, был сильно напряжён. Капельки пота выступили у него на лбу.

Задание было сложным, но артист полностью справился с ним.

Потом всё повторялось с другими зрителями.

Наконец, ассистентка сказала, что они выйдут с Вольфом Григорьевичем за кулисы, а кто-нибудь из зала спрячет любой предмет в любом месте. Вольф Григорьевич найдёт этот предмет…

Мессинг безошибочно находил предметы. И снова гром аплодисментов…

Мы сидели, ошалело наблюдая за происходящим.

Заканчивая выступление, Вольф Григорьевич вдруг громко сказал:

– Дорогая публика! У нас на вечере присутствуют известные поэты Сергей Владимирович Михайлов и Константин Михайлович Симонян. Они хотели бы задать мне несколько вопросов. – Потом, уже глядя на нас, продолжил: – Я приглашаю вас и Павла Павловича к себе в гримёрную. Буду рад с вами побеседовать…

Нужно ли говорить, что мы были удивлены, если не сказать больше. Откуда он мог узнать о нас? Уж мы-то точно не были подсадными утками!

Вольф Григорьевич поздоровался с нами за руку и привёл в свою гримёрную.

– Располагайтесь. Прошу любить и жаловать, – сказал он, указывая на помощницу. – Это – Аида Михайловна, моя ассистентка и по совместительству – жена! А теперь я вас слушаю. Что вас так тревожит?

Я видел, как Михайлов оробел, Симонян весь сжался, готовясь к любой неожиданности, а Вольф Григорьевич только радушно улыбался.

– Даже и не з-з-знаю с чего начать, – растерянно произнёс Михайлов.

– Начните с самого начала, только многое о вас я уже знаю. К сожалению, люди не всегда делают то, что хотят. Ими руководят обстоятельства, и лишь очень сильные духом могут противостоять им. Но не мне вас судить… Итак, я вас слушаю.

– Я расскажу! – решительно сказал Симонян.

Мессинг улыбнулся.

– Я вижу, вы оба взволнованы, и ваш рассказ будет сбивчивым. Давайте послушаем молодого человека. Тем более что он совсем не растерян. Жить ему предстоит долго, и память у него хорошая, вот пусть он и расскажет.

Я вздрогнул. Мессинг не первый сказал обо мне такое. Я внимательно присмотрелся к нему… Нет, он совсем не похож на того толстячка с бакенбардами.

Симонян молча кивнул.

И я рассказал всё: про баньку – то с телефоном, то без. Про Подолск, про фильмы с их необыкновенным содержанием. Про Берию, который, вопреки обыкновению, курил и пил коньяк. Про беседку с пятью соснами вместо четырёх. Про изменившиеся дверные ручки, про зеленоглазую Марию Николаевну, и, наконец, про обжору, который утверждал, что он Иван Андреевич Крылов…

Мессинг внимательно, не перебивая, слушал. Потом надолго задумался. Я смотрел на него и видел, как дрожат его руки, на лице появились красные пятна, искаженный волнением голос сорвался в фальцет:
– Вы столкнулись с чрезвычайно редким явлением! К сожалению, в последнее время я редко куда-либо хожу. У меня немного друзей, и мир сузился до размеров моей небольшой квартиры. Но когда-то… О! Когда-то с таким же явлением я сталкивался! Правда, это было в молодости…

После того как я предсказал крах Гитлера, увидев всё так же, как вы увидели будущие события в том фильме, мою голову оценили в двести тысяч немецких марок.

Гитлер хотел уничтожить не только мой народ, он мечтал стать властелином всего мира. И добился бы этого, не будь на его пути Советского Союза! К сожалению, и в нашей стране есть националисты, мерзавцы, которые ищут и находят «врагов» – врачей-убийц, космополитов… Но поверьте, это палачи и провокаторы… Скольких людей разных национальностей погубили!

Мессинг сделал паузу, словно размышляя, стоит ли это говорить нам. Потом всё же продолжил:

– В высоких умственных способностях евреев виноваты антисемиты, создававшие им невыносимые условия и заставлявшие становиться изворотливее, изобретательнее, умнее. А та страшная война показала, к какой трагедии приводят авторитаризм, подавление инакомыслия, отрицание принципов демократии и свободы. Люди поймут это. И слава Богу, что вашу жизнь никто не оценивал.

Мессинг словно очнулся от какого-то наваждения, грустно взглянул на нас и закончил:

– Заглядывать в будущее тяжело. Уж лучше задуматься о прошлом.

– Ты ещё про мои о-о-очки расскажи! – посоветовал мне Михайлов, достав из кармана пиджака оба футляра.

Я рассказал.

Мессинг, подержав их в руках, сказал:

– Вот эти ваши, а эти чужие…

Михайлов открыл футляр и, потрясённый, произнёс:

– Со-со-совершенно верно.

Мессинг внимательно посмотрел на нас и сказал:

– Чтобы понять, что всё это означает, вам придётся расстаться с привычными представлениями. Это идёт вразрез с материалистическим учением. Не уверен, имею ли я право вам такое говорить. И вы не обязаны мне верить. Но если бы не эти ограничения, вы увидели бы в моем выступлении гораздо большего необычного.

– Например? – спросил Константин Михайлович.

– Например, передачу мыслей на расстояние.

Я собрался с духом и спросил:

– Сталина вынесут из Мавзолея?

– Вынесут! – твёрдо ответил Мессинг.

– Но этого не может быть! – воскликнул Симонян.

– Странно, – удивился Мессинг. – Вы же слышали, о чём говорили на двадцатом съезде?! Вам назвать число, когда это произойдёт?

– Назовите! – хором отозвались мы.

– Ждать осталось недолго, – тихо сказал артист. – В ночь с тридцать первого октября на первое ноября сразу после двадцать второго съезда в тысяча девятьсот шестьдесят первом году.

Симонян схватился за голову, а Михайлов тихо проговорил:

– Ужас!

– И куда его денут? – спросил Симонян.

– Похоронят возле Кремлёвской стены.

– Ленина – вынесут? – дерзко спросил я.

– Конечно.

– Когда?

– Нескоро. Не при нашей с вами жизни.

– Но как же так! – возмутился я. – Ведь это будет означать, что всему пришёл конец.

– Ничего подобного! – возразил Мессинг. – Жизнь только начинается!

– Но как быть с содержанием тех фильмов? – спросил Симонян. – Кто смог заглянуть в будущее, и кто были те люди? Как это возможно?!

– Дело в том, что время – это своеобразный поток, – тихо начал Мессинг. – Представьте себе, течёт река, а вы сидите в лодке, не имея ни вёсел, ни мотора, плывёте по течению. Именно так мы движемся во времени – только в одну сторону, и у нас нет возможности двигаться быстрее, заскочить вперёд, а потом вернуться назад. Но если есть вёсла или паруса, мотор, наконец, мы можем изменять направление движения, ехать быстрее и в разные стороны, а не только по течению! В том же, что касается реки времени – вёсел таких мы ещё не изобрели, хотя подобное передвижение возможно. К вам, наверное, пришли люди, плывущие далеко впереди, и рассказали о том, что будет.

– Но мы попали словно бы не в наш мир, а в какой-то похожий? – воскликнул я. – Там были те же предметы, люди, но только немного не те!

– Во Вселенной существует много измерений. Может, вы попали в другое. Сейчас говорят о зазеркалье. Что-то такое…

Видно было, что и Вольф Григорьевич не очень понимал, что с нами произошло.

– Но п-п-почему такое стало возможным? – не унимался Михайлов.

– Где-то в глубинах Вселенной происходят грандиозные процессы, искривляющие и время, и пространство… Вероятно, вы и попали в этот процесс. Таких историй человечество знает немало.

– Стало быть, всё сбудется из того, что мы видели? – задумчиво спросил Симонян.

– Возможно, – ответил Мессинг, вставая и давая понять, что беседа подошла к концу.

– Но как же теперь жить с этим грузом? – спросил Симонян.

Мессинг похлопал его по плечу и устало заметил:

– Груз, под тяжестью которого живу я, намного тяжелее. Вы представить себе не можете, каково жить, когда точно знаешь, что произойдёт через час, день, месяц или год! Это только кажется заманчивым. На самом деле – это невыносимо! Но я живу! Вот и вы живите. Каждый несёт свой груз. И вот вам мой совет: делайте своё дело! И постарайтесь отметить чем-нибудь достойным ваше пребывание в этой жизни.


После той памятной встречи пути Симоняна и Михайлова надолго разошлись.

Константин Михайлович уехал в Киргизию, и, поселившись  в писательском доме отдыха на побережье Иссык-Куля, писал новый роман о войне.

А Михайлов по-прежнему жил на своей даче в Перекройкине, сочинял детские стихи и никуда не собирался уезжать.

О встрече с Мессингом он старался не вспоминать, равно как и о тех невероятных событиях, которые нам пришлось пережить в те предновогодние дни.


Между тем, весть о том, что Михайлов получил задание от Хрущёва, мгновенно стала достоянием всего пишущего сообщества.

– Пронырливый! – говорили иные с завистью. – И здесь хочет стать любимчиком!

Однажды в Доме Литератора к нам подошёл Корней Иванович Чуковский и, вежливо поздоровавшись и поговорив о пустяках, спросил Михайлова, как у него дела с поэмой для детей.

Михайлов сдержанно ответил, что неплохо. Чуковский, вечно прикидывающийся простачком, стал вдруг рассказывать, как он когда-то писал про Бармалея и доктора Айболита…

Михайлов долго и вежливо слушал эту словесную белиберду, а затем вдруг спросил с вызовом:

– Я не понимаю, Корней Иванович, зачем это мне?

Чуковский посмотрел на него в изумлении.

– Как то есть зачем? Простите, конечно… Но ведь вы же сами сказали, что пишете поэму для детей. Они прилетели на Луну, а их там встретил боевой пионерский отряд местных жителей… Я думал, вам пригодится мой опыт.

Михайлов извинился, заторопился. Корней Иванович огорчился, подумав, что чем-то обидел Сергея Владимировича.

– Ради всего святого! Не подумайте только, что я вас хотел обидеть.

– Да я и не думаю, – пробурчал Михайлов.

Дома он дал волю чувствам:

– Появление Чуковского – плохая примета! Ведь и в тот раз: сначала появился он, а потом...


Шли годы. Я продолжал работать у Михайлова и внимательно фиксировать всё, что происходит у него на даче, в городе, в стране… Культ Сталина сменился культом Хрущёва. Болтовня, трескотня… Ничего нового. Все газеты взахлёб цитировали Никиту Сергеевича: «Нам сейчас не завинчивать гайки надо, а показать силу социалистической демократии… Раз демократия, то и руководство может быть подвергнуто критике. И это надо понимать. Без критики нет демократии».

Шёл октябрь тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого года. Страна готовилась к октябрьскому пленуму партии. Всё было как всегда.


В тот день Сергей Владимирович увлечённо работал и засиделся в кабинете допоздна. Я уже уехал домой, а Мария Николаевна принесла ему кофе со свежими булочками и тихо удалилась, чтобы не спугнуть вдохновение.

Когда она вышла, Сергей Владимирович плеснул немного коньяка в чашку с кофе и стал пить божественный напиток. Тепло разливалось по телу, и он с удвоенной силой взялся за стихосложение. Было уже заполночь, когда, наконец, сложил написанные листы на столе и пошёл спать.


Ему приснился толстяк с пышными бакенбардами, обожающий запечённых в духовке поросят.

– Иван Андреевич Крылов – к вашим услугам, – сказал он и по-хозяйски расселся в кресле у камина.

– Но я вас не звал! – возмутился Михайлов. – Что это вам не лежится?

Крылов произнёс с сожалением:

– Разве я могу быть спокойным, когда у вас такое?!

– Что у нас такое? Вам лежать положено! Умерли же!

Крылов рассмеялся.

– Так ведь – то телу лежать положено, а душа, она, знаете ли, бессмертна-с и живёт-с вечно. Да и как быть спокойным, когда вы такую ерунду пишете ребятам! Вот послушайте, что написали!

Он протянул руку, которая, удлинилась словно на шарнирах, и достал листки с новыми стихами Михайлова. Он брал наугад, то один листок то другой и читал вслух. Сергей Владимирович с ужасом узнавал свои стихи, ощущая их убожество.

А потом Иван Андреевич стал рвать их в клочья.

– Я бы и сжёг, но, к сожалению, рукописи не горят! – сказал он.

И тут Сергей Владимирович проснулся. Долго лежал, боясь шелохнуться. В комнате было темно и тихо. Потом, будто что-то вспомнив, вскочил и пошёл в кабинет. Его самые мрачные догадки подтвердились: порванные бумажки валялись на полу, на столе, на кресле. Восстановить написанное не представлялось возможным. Кто это сделал? Не толстяк же из его сна?! Сергей Владимирович проверил окна – они были закрыты. Дверь в дом заперта изнутри. Хотел позвонить в милицию, но раздумал. Решил не спешить и разобраться во всём самостоятельно.

Утром он попросил меня попытаться собрать из множества кусочков, словно из пазлов, его стихи, но в это время позвонил Константин Михайлович.

– Привет, Пал Палыч! Шеф дома?

– Передаю трубку! – Я переключил телефон на Сергея Владимировича, крикнув: – Симонян из Киргизии!

– Серёга, ты стоишь или сидишь? – спросил Симонян.

– Стою! А в чём дело?

– Так сядь, сядь!

– Да что случилось?!

– Хрущёва сняли! Ты же там, а ничего не знаешь!

– Ты что?! Когда?

– Сегодня, час назад!

– Собираешься в Москву?

– Потому и звоню. Надо бы встретиться.

– Буду рад видеть…

Положив трубку, Сергей Владимирович весело взглянул на меня.

– Кончай, Паша, собирать эти огрызки… Они уже никому не нужны! Хрущёва сняли… Это ж надо, какой молодец этот беспокойный толстяк! Уберёг меня от неприятностей. А ну как я бы отнёс эти стишата в издательство?! Интересно – кто следующий?!