Рыбалка

Илья Борисович Чёрный, невысокий мужчина с седеющими волосами и голубыми, как весеннее небо, глазами, работал ведущим специалистом на электровозоремонтном заводе, активно участвовал в общественной жизни и обижался, что вот уже два года Матвей Фомич, секретарь парткома, говорил ему одно и то же:

– Куда ты, Илья, лезешь?! Пока не примем в партию десять рабочих, ни одного инженера принимать не будем. Такова директива сверху. А то у нас уже партия не рабочих и крестьян, а интеллигенции! Не я это придумал, ясно?

– Так мне, может быть, в рабочие пойти? – спросил Илья Борисович.

– Ты что, совсем с катушек съехал?! – воскликнул секретарь парткома. – Работай как работал. Думаешь, не понимаю, чего ты так рвёшься в партию? Карьеру хочешь сделать? Так ты работай так, чтобы тебя заметили. Вот и пронырливый же вы народ! Так и норовите обойти, перехитрить, пролезть… И маскируетесь под окружающую среду…

– Это как понимать?

– Так и понимай! Был Шварцем, а стал Чёрным. И зачем?

– Так это же одно и то же. По-еврейски – Шварц, а по-русски – Чёрный…

Илья Борисович не вступал в спор. Знал, что бесполезно, да и что он мог поделать, если таково было мнение наверху?!

Так и работал ведущим специалистом в отделе главного технолога за сто двадцать рэ в месяц. А когда неожиданно тяжело заболел начальник кузнечно-прессового цеха и стало ясно, что на завод он больше не вернётся, в кабинете директора зашёл разговор, кем его заменить. Здесь и всплыла фамилия Чёрного. Главный технолог так охарактеризовал своего ведущего специалиста:

– Давно работает на заводе, активен… Заместитель Петра Ивановича, Терентьев ни рыба ни мясо. Да и рабочие его не любят. А Илья Борисович, этот на ходу подмётки рвёт… Я знаю… Есть у него пятно в биографии, но ведь он не виноват, что таким родился. А мужик вроде бы дельный, с людьми ладит… и дело знает…

– Да, но он даже не член партии! – воскликнул секретарь парткома. – Нам нужен управляемый начальник цеха!

– Да брось ты выпендриваться, – тихо сказал директор завода. – Сам же ему места не давал! А парень, конечно, карьерист… но дело знает, умеет с людьми работать. Это верно.

Короче говоря, на том совещании Илья Борисович был утверждён начальником кузнечно-прессового цеха и на него был выделен лимит для вступления в коммунистическую партию.

Давно это было. Нужно сказать, что у Ильи Борисовича никогда не было иллюзий относительно того, в какой стране он живёт, и дома говорил грустно жене:

– С волками жить – по-волчьи выть! Ты думаешь, я не вижу всего, что творится? Двойные стандарты, барство, лицемерие… Но не хочу я никуда уезжать! Не хо-чу!

– Не уезжай! Кто тебя гонит?

Фаина Наумовна много лет работала терапевтом в больнице, а когда уехала в Израиль их дочь, всё время уговаривала мужа последовать за нею. Хотела жить рядом, нянчить внучку, но муж упорно твердил: «Никуда не поеду. Здесь родился, здесь и умру!».

Их дочь Мария, окончила медицинское училище, вышла замуж и, как только представилась возможность, уехала с мужем в Израиль. Повезло, её взяли на должность лаборантки в больницу. Муж же ещё долго не мог найти работу. Наконец, попал в строительную фирму и был счастлив. Взяв кредит, купили небольшую квартирку в маленьком городке недалеко от Хайфы. Вскоре у них родилась дочурка… а вместе с её рождением появились не только новые заботы, но и проблемы. Обо всём этом Чёрные узнавали из редких писем дочери. А недавно пришло письмо, которое они перечитывали много раз, стараясь понять, что же на самом деле произошло.

« …Мои надежды разбились о рифы обстоятельств, – писала Мария. – Попробую объяснить. Вышел на пенсию профессор, который брал меня на работу. Пришёл новый, и всё сразу изменилось. Он мстит всем, у кого были хорошие отношения с прежним начальством. Работать невозможно. Не знаю, что делать и куда идти.

Жалею, что приехала сюда. Если бы можно было вернуться, на коленях бы приползла… Не хочу подыхать здесь. Где угодно, только не здесь».

– Что я говорил?! – воскликнул Илья Борисович. – И чего она сбежала?

– За лучшей жизнью, – отвечала Фаина Наумовна. – Разве непонятно?! Девочка мечтала увидеть мир, думала, что там…

– Что она думала, я и сам понимаю. Но здесь бы она работала по специальности! Счастье нужно искать здесь, а не где-то на стороне.

Обычно такие разговоры ни к чему не приводили, только расстраивали обоих.


Шли годы. Илья Борисович свыкся со своим положением. Огромный цех, сотни рабочих, тысячи проблем, которые приходилось решать…

Однажды, это было весной тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, секретарь парткома сказал ему:

– Чего же ты скрыл, что у тебя дочь уехала в Израиль?

– Ничего я не скрывал! Вышла замуж. У мужа родители там давно, вот он и поехал к старикам. Кто-то же должен на старости лет их поддерживать. Ну, а дочка за мужем… Никакой идейной подоплёки…

– Да брось ты мне голову морочить! Их советская власть воспитала, дала образование, а они… И ты ещё их оправдываешь! Раньше бы ты узнал, что к чему… Но, так или иначе, я твоё персональное дело поставил на обсуждение открытого партсобрания цеха. Знаю, что к тебе работяги хорошо относятся, так что получишь выговор с занесением, и на том дело кончится!

– Напрасно вы так… Народ обозлён, возбуждён. Зачем дразнить?

– Ты ещё будешь меня учить! Лучше подумай, что говорить будешь? Не то и из партии вылететь можешь!


В красный уголок набилось много народу. Все были возбуждены, не понимали, чего это на Чёрного так взъелся секретарь парткома. Его рабочие не любили, считали чужим и решили защищать своего начальника цеха.

Секретарь парторганизации доложил суть дела и попросил людей высказываться. Здесь-то и началось. Создавалось впечатление, что рассматривают не персональное дело начальника цеха, а обсуждают дела парторганизации завода и непосредственно секретаря парткома. Этого, конечно, Матвей Фомич не ожидал. Сидя в президиуме, он наклонился к секретарю парторганизации цеха и зло проговорил:

– Ты собрание готовил? Где твои выступающие?

– Да посмотрите, сколько рвётся к трибуне!

– Ты что, ничего не понимаешь? Впору и твоё персональное дело рассмотреть на парткоме.

– Да хватит меня пугать, – вдруг расправил плечи секретарь, высокий, атлетически сложенный мужчина с начинающими седеть волосами. – И вообще, чего это вы к Чёрному придираетесь. При нём люди вздохнули свободнее. Цех выполняет план. Заработки у людей нормальные. Вам что, делать нечего? Так возьмите на прицеп сборочный! Закатайте рукава, и вперёд!

– Тише! Чего ты раскричался?!

Матвей Фомич был уже не рад, что затеял всю эту катавасию, но секретарь парторганизации не умел быстро успокаиваться. После очередного выступления вышёл к трибуне и сказал:

– Мы здесь собрались, чтобы обсудить персональное дело Ильи Борисовича. Знаем его как хорошего руководителя, чуткого человека и настоящего коммуниста. Поэтому предлагаю вынести ему порицание за то, что он скрыл от партийного руководства, что его дочь уехала в Израиль вслед за мужем. И давайте кончать с этой говорильней. Работать нужно.

Зал загудел. К трибуне вышел пожилой рабочий.

– Нечего нам рты закрывать! Хватит! – Он хмуро взглянул на секретаря парткома. – Где-то я читал про то, как спросил в зоопарке львёнок у своего отца: когда же нас выпустят из клетки? Подожди немного, отвечал лев-отец, подрастёшь, тогда и выйдешь на свободу. Но прошли годы, и теперь дети того львёнка спрашивали его: когда их выпустят из клетки?..  Я всё время думал, что доживу до свободы, поживу по-человечески, а теперь, оказывается, мы возвращаемся в прошлое, дрожим от окрика партийного чиновника! Хватит! У меня на Кубани, откуда я приехал, сколько могил осталось! У кого ни спроси, каждый расскажет, что и у него погибли близкие от их произвола! У моего деда братьев расстреляли. И за что? Не хотели всё до крошки отдавать приехавшим вооружённым бандитам. Не сеяли, не убирали, не поливали землю потом, а просто пришли и забрали всё до последнего зёрнышка! Вот и воспротивились мои родичи, и получили по девять граммов в сердце! И кричи, не кричи: постой, погоди! Не везло им ни в жизни, ни в любви! Разве вы не видите, чего хочет этот… этот…

Секретарь парткома возмутился:

– Что это вы себе позволяете?! И чего ж всё это время молчали? Не понимаете, что ли, – время было такое: или мы их, или они нас!

Рабочий зло взглянул на него и ответил:

– Понимаю! Тогда время такое было, а если сейчас опять такое же наступит?

– Непременно наступит! Станичник чёртов! Тут уговорами, как я посмотрю, не подействуешь! Тут стрелять надо.

Среди рабочих поднялся ропот, но к трибуне подошёл Илья Борисович Чёрный, и все стихли. За последнее время он как-то осунулся, постарел. Начал тихо, буднично:

– Когда-то я очень хотел вступить в партию. Мне казалось – быть членом партии значит быть постоянно на передовой. Но прошли годы, и я увидел, что есть наша партия, что есть наш партком, и потому не хочу с ними иметь ничего общего. Здесь, при всём народе, я сдаю свой партийный билет секретарю парткома и прошу больше не считать меня членом партии! – Илья Борисович достал из нагрудного кармана партбилет и положил его на стол.

Зал замер. Такого ещё никто никогда не видел.

Илье Борисовичу казалось, что он слышит, как бьётся его сердце. Он грустно оглядел зал и вернулся на своё место.

Что произошло после этого, он уже плохо помнил. Люди кричали, кто-то восхищался его смелостью, кто-то осуждал.

Когда шум стих, секретарь парткома, понимая, что не может влиять уже на решение собрания, громко произнёс:

– Я в партии тридцать лет, но впервые вижу, чтобы вот так легко человек сдавал свой партийный билет. Значит, он вам легко достался и вы им не дорожите. Не дорожите высоким званием члена коммунистической партии. Но кто не с нами, тот против нас! А раз так, значит, мы не можем вам доверить руководить коллективом цеха… А ещё лучше – ищите себе другую работу!

Последние слова Матвея Фомича были заглушены свистом. Раздавались крики:

– Попробуйте только снять Чёрного! Хватит управлять и ни за что ни отвечать! В трудовом законодательстве не сказано, что начальник цеха должен быть обязательно членом партии!..


Илья Борисович в этот день пришёл домой раньше обычного. В кухне достал из шкафчика недопитую бутылку водки, налил в рюмку и выпил, не закусывая. Потом разделся и лёг в постель. Хотелось спать. 

Когда пришла Фаина Наумовна и увидела спящего мужа, сначала испугалась, не заболел ли, но потом успокоилась. Она больше всего боялась за его сердце.


Прошёл год. Илья Борисович продолжал работать начальником цеха. Дирекция не решилась его снять. Народ был наэлектризован до такой степени, что никто не знал, чем всё это кончится.

Потом состоялись выборы делегатов на Съезд народных депутатов СССР, первые выборы, при которых кроме кандидатов от коммунистической партии были и от общественных организаций, трудовых коллективов, наконец, и самовыдвиженцы. На иных избирательных участках набиралось до десяти кандидатов. Это было непривычно и вселяло надежды на то, что в нашей жизни что-нибудь всё же изменится.

Коллектив кузнечно-прессового цеха выдвинул кандидатом Илью Борисовича Чёрного, и хотя он и не прошёл в депутаты, сам факт его выдвижения был очень значимым и почётным. Политизация общества достигла чрезвычайной степени. По телевидению передавали все заседания съезда, и Илья Борисович внимательно следил за баталиями народных избранников.

В стране зарождалась демократия. Рабочие стали инициативнее, смелее, без оглядки на чины критиковали всё, что, по их мнению, мешало жить.


Когда по радио девятнадцатого августа 1991 года объявили о чрезвычайном положении, Илья Борисович понял, что в Москве произошёл переворот. Понимал, что, если к власти снова придут коммунисты, начнутся репрессии.

Во дворе их многоэтажного дома пенсионеры, собирающиеся поиграть в домино, живо обсуждали случившееся. Большинство радовались, что, наконец, этим толстосумам и бизнесменам придёт конец!

– Наши уж точно смогут навести порядок! А то совсем уж зажрались!

Кто-то сдвинул домино в сторонку, поставил на стол бутылку. Кто стоял, кто сидел на вкопанных вокруг стола скамьях. Выпили. Потом кто-то принёс ещё бутылку, какую-то закуску… Общий смысл разговоров был такой: наконец этих богатеев прищучат! Хватит пить нашу кровушку! И вообще, Горбачёв под каблуком у своей жёнушки, а Ельцин и вовсе нерусский! Скорее всего, что-то в нём жидовское есть!

Приятный летний вечер располагал к беседе. Кто-то возмущался, что по телевизору ничего не показывают, кроме балета. Кто-то поздравлял соседей, что, наконец, проснулись и теперь-то к ним  вернётся прежняя привычная жизнь.

– А я бы повару иному
Велел на стенке зарубить:
Чтоб там речей не тратить по-пустому,
Где нужно власть употребить,
- потирая руки, радовался Василий Васильевич.

Илья Борисович, возвращаясь с работы, обычно на несколько минут задерживался у стола, где пенсионеры играли в домино. Сейчас же остановился у огромного тополя и закурил, стараясь не привлекать к себе внимания.

– Сейчас главное, – говорил мужчина из соседнего подъезда, – кого-то поставить к стенке сразу, кого-то – чуть позже, а другие сами сбегут.

– Опять стрелять? – спросил старый учитель со вздохом. – Да сколько ж можно? Мало стреляли разве?

– А ты как думал! – возразили ему сразу несколько человек. – Толстосумов всяких, тех, кто предал дело нашей партии, – к стенке! Если не мы их, так они нас!

– Но нас никто же не ставил к стенке!

– А у меня, к примеру, кулак живёт в соседней квартире. У мусоропровода шкафчики понастроил, краской всё покрасил, будто его собственность! Так что, скажешь, этого буржуя по головке гладить?! Нет, к стенке его, и никаких гвоздей!

Малявин, хмурый мужчина со шрамом на лице, особенно напирал на то, что нужно в первую очередь пострелять всех жидов. Они во всём виноваты!

Но тут зашёл спор насчёт того, сколько именно нужно нашлёпать гадов, чтобы им стало страшно. Одни говорили: сто-двести человек, а то разойдёмся и потом не остановимся. Но другие возражали: сотня-другая ничего не даст. Тысячи две мерзавцев – вот это другое дело.

– Процесс утраты достигнутого зашёл слишком далеко, и теперь так просто его не остановишь, – глубокомысленно изрёк Василий Васильевич.

Малявин, уже изрядно хмельной, всё время твердил, что начинать нужно с жидов,  потому что от них всё зло. Другие же, наоборот, утверждали, что евреев надо взять в союзники, потому что они, как известно, спасут мир.

В общем, страсти разгорались нешуточные…

Интеллигентного вида пенсионер с очками на носу налил себе водки, выпил и, закусывая кусочком сала, сказал:

– Да что там говорить, товарищи! Всё на самом деле просто и понятно! Кончится тем, что кого-то расстреляют. Сегодня-завтра станет известно – кто кого. Или мы их всех штабелями будем укладывать в вырытые экскаватором траншеи, или они – нас.

– Голыми руками нас не возьмут! – закричал пенсионер Астахов.

Когда во дворе стало темнеть, Илья Борисович тихо, стараясь не привлекать внимания, пошёл домой. Жена в тот вечер дежурила в больнице.


Как всегда при сильном переживании, Илья Борисович старался куда-то спрятаться, уединиться, забыться, заснуть. Вот и сейчас, выпив рюмку водки и выкурив на балконе сигарету, он разделся и лёг спать.

Утром позвонил жене и предупредил, что уезжает на рыбалку.

– Что-то случилось? – встревоженно спросила Фаина Наумовна.

– Ничего не случилось… Еду на хутор Калинина, только никому не говори. Извини, тороплюсь. Так нужно…

И положил трубку. Потом позвонил заместителю и предупредил, что уезжает на неделю. Быстро собрал сумку  и вышел из квартиры.

На автобусе добрался до станицы Багаевской, перебрался на другой берег и оказался на хуторе Калинина, где жил его приятель, старый рыбак Кружилин Степан Макарович.

– О, Борисыч, ко времени приехал… Я как раз собираюсь проверить перемёт… Со мной или как?

– Нет, Макарыч, – ответил Илья Борисович, – у тебя дома гостей нет?

– Нет. А что за страсти-мордасти?

– Я у тебя с недельку поживу… так нужно.

– С Наумовной поцапался или прячешься от кого?

– Да нет… Ты иди, а я тебя здесь подожду… Людмила Петровна твоя дома?

– А где ж ей быть? Дома. Иди, она тебя покормит. С дороги ведь. Помнится, жили вы здесь со своей супружницей целый месяц… Комната и сейчас свободна…

– Спасибо, Макарыч… Ты иди, иди…

Вернулся Степан Макарович к обеду. Илья Борисович не встречал его, всё лежал, уткнувшись носом в стенку.

– Ты, часом, не захворал? – поинтересовался Степан Макарович.

– Да нет… Всё нормально. У тебя радиоприёмника нет?

– На кой хрен он мне сдался?! Не слушай ты их болтовню, здоровее будешь.

– Это точно…

Илья Борисович встал, и они вышли во двор, сели на скамейку у дома. Людмила Петровна у лодки возилась с рыбой. Рядом с нею, подняв хвост, ожидал угощения большой рыжий кот. Когда-то Илья Борисович привёз друзьям котёнка, и вот теперь вырос красивый пушистый кот, которого хозяева любили и называли не иначе как Оськой.

За невысоким плетёным забором были видны ивы, тополя, растущие у самой реки.

Закурили.

– Так что стряслось-то? – спросил Степан Макарович. – Рассказать не хочешь?

– Да что рассказывать? – нехотя откликнулся Илья Борисович. – Ты хоть слышал, что в Москве делается?

– А на кой мне это сдалось? Они там в Москве, а я – здесь у реки. Что бы там ни произошло, мне не холодно и не жарко. Я как ловил рыбу, так ловить и буду. Живём с нашего Дона да с огорода… А ещё у меня курочки и бурёнка Манька. Чего мне ещё нужно?! – Потом вдруг, словно догадавшись, внимательно посмотрел на Илью Борисовича. – Так ты из-за них, что ли, прячешься?

– Спрячешься от них! – Илья Борисович потушил окурок, бросил его в специальную баночку и достал новую сигарету. – Понимаешь, какое дело: я из партии вышел! Сам. На собрании секретарю парткома прилюдно отдал свой партбилет. Этого они мне не простят, сволочи.

– Сам вышел из партии? Ну, ты и герой! У меня бы смелости не хватило. Кишка тонка. А вот не вступить в неё ума хватило. Ладно, Борисыч, не дрейфь! Живы будем, не помрём. А твоя-то знает, где ты?

– Она одна и знает…

– Ну и ладно. Пошли поужинаем, выпьем по рюмочке, полегчает… А потом я смотаюсь в Багаевку и привезу приёмник… Есть у меня небольшой, только батарейки давно сели. Но мы его от электричества запитаем…


Степан Макарович привёз небольшой приёмник, который имел шнур и мог работать как от батарейки, так и от сети.

Передавали музыку Чайковского из «Лебединого озера». Потом диктор напряжённым голосом сообщил, что в Москве проходят митинги у Белого дома и у здания Моссовета… В столице введён комендантский час.

Илья Борисович молча слушал эти сообщения и много курил.

– Да что это у тебя, Борисыч, медвежья болезнь?! Чего ты так перетрухал?! Знаешь, сколько сдали в эти годы свои партбилеты? Не ты один. Кто вас искать-то будет? Нужны вы им, как рыбе зонтик! Пойдём лучше выпьем моей самогоночки, настоянной на чесноке. Один доктор мне рецепт дал. Солоухинской называется. Запах, я тебе скажу, аховый, а пьётся легко, и голова после совсем не болит. Лучшее средство от всякой хвори.

Они пошли в дом и до поздней ночи рассуждали о жизни, о счастье, о том, что творится в мире… Илья Борисович умел пить, не хмелея. Он много курил, выходя во двор, и смотрел в чёрное звёздное небо, пытаясь разгадать, что его ждёт.


На следующий день после завтрака он включил старенький приёмник и услышал концерт, на котором выступали юмористы.

– Дорогие друзья! – громко произнёс артист. – Позвольте в этот радостный день приветствовать вас от имени Гильдии Комиков, Чуждых Политизации, или, сокращённо, – ГКЧП!

Аплодисменты заглушили последние слова артиста.

– Гильдия комиков, – проговорил Степан Макарович. – А ты боялся, дурья твоя голова! Да ни в жисть не могло быть иначе! Люди постепенно встают с колен! Я, конечно, политикой не интересуюся, но знаю, что шестую статью Конституции о том, что коммунистическая партия является руководящей и направляющей силой общества нашего, отменили. Так что тебе и дрожать-то не стоило…

– О чём ты говоришь?! Пришли бы они к власти, вспомнили бы всё…

– Чего ж ты, мать твою, сам-то смылся, а жёнку свою оставил на съедение волкам?

– Никого я не оставил. Я-то могу уехать, а у неё работа в больнице. К тому же её бы никто и не тронул. Она никогда в партии не была и ниоткуда не выходила. Да и, если хочешь знать, я не боялся. Но когда сильно переживаю, организм требует уединения…

– Да не хитри ты, Борисыч, со мной. Чего уж… Только и над секретарём партийным ты тоже не изгаляйся. Человек должен иметь свои убеждения и отстаивать их. У каждого своя правда! Может, и он теперь дрожит, как недавно ты мандражировал. Хрен его знает, может, и я бы в штаны наделал, попади в такой оборот. А получилось у тебя как в том анекдоте, когда в гражданскую войну в аул приходили то красные, то белые. Слыхал аль нет?

– Не помню, – сказал Илья Борисович и закурил.

– Рассказывает Ахмитка. Захватили аул красные. Стучат в ворота. Три тата на борита! «Ахмитка здесь живёт?». – «Здесь, говорит, здесь». – «Ахмитка, ты каким биластым? за какую власть ты? – «Кирасным!». А пришли белые: «Снимай штаны, рубашка, тридцать палок на жоп кладём». Через некоторое время снова стук в ворота. «Ахмитка здесь живёт?». – «Здесь, говорит, здесь». – «Ахмитка, ты каким биластым?». – «Белим!». А пришли красные: «Ах, белим?! Снимай штаны, рубашка, тридцать палок на жоп кладём…» Наконец, когда ещё раз постучали в его ворота и спросили: ты каким биластым, Ахмитка, снимая штаны, сказал: «Ты сначала тридцать палок на жоп клади, а потом спрашивай, каким я биластым!».

Не дрейфь, Борисыч! Всё будет хорошо. Не снимай раньше времени штаны! Езжай домой. Я тебе рыбки дам. Считай, побывал на рыбалке, а то твоя жёнка, наверное, уже извелась. Да и тебе не к лицу прятать голову в песок. Завтра же выходи на завод.

Степан Макарович положил двух сазанов и судака в сумку, сел в мотоцикл, в коляску усадил гостя и отвёз его к автобусной остановке.