Зеркало

В то лето стояла неимоверная жара. Солнце нещадно припекало, и казалось, что оно всерьёз решило испепелить всё живое на земле. Столбик термометра доползал до отметки в сорок градусов. Это было и непривычно, и трудно выдержать. Деревья не давали тени. Стены домов раскалились так, что прислониться к ним было невозможно. Асфальт стал мягким, и на нём отпечатывались следы… Любое дуновение ветерка обжигало. Улицы опустели, и только машины с кондиционерами, казалось, не замечали этой изнуряющей жары, мчались в разные стороны, довольные тем, что народа мало и пешеходные переходы, как правило, свободны. И только к четырём часам, когда солнце пряталось за недавно выстроенную высотку, становилось возможно дышать.

Тимофей Кузьмич, старик, проживающий на первом этаже, подсоединял к водопроводному крану длинный шланг и дал команду своей старухе открыть воду. Он поливал цветник, который посадил перед своими окнами, потом тротуар и место, где собирались по вечерам пенсионеры. Здесь стояли глубоко вкопанные в землю металлический стол и скамейки. Играли в домино, делились впечатлениями, обсуждали последние события в мире…

Обычно выползали старики из своих нор после того, как Тимофей Кузьмич хоть немножко остудит землю и всё вокруг, потому что к столу прикоснуться было невозможно.

Сам Тимофей Кузьмич к играющим не подходил, сидел у окна и смотрел, что происходит во дворе. Замечал всё: кто пришёл, кто ушёл, запоминал, о чём спорили… Ему недавно исполнилось восемьдесят, и он довольствовался тем, что может ещё наблюдать мир, не потерял способность размышлять… Больше всего боялся быть в тягость близким, старался не обременять просьбами. В их доме имелись небольшой магазин, аптека, парикмахерская… Теперь можно было без посторонней помощи купить батон, молоко, лекарства… А что ещё нужно старику?!

Телевизор смотреть он не любил, считая пустой тратой времени. Правда, иногда смотрел с удовольствием канал «Ретро». Вспоминал прежнюю жизнь, старые песни, фильмы… Всё тогда было иначе. Как изменились люди! Этот Алексей Балиев был когда-то франтом, работал инженером-конструктором на вертолётном заводе, а теперь – охранник на автостоянке! Или Артём Манукян?! Какой музыкант был. Ни одна свадьба без него не обходилась. Теперь таксует.  Изменилась жизнь…

К столику поиграть в домино обычно приходили одни и те же пенсионеры, но в тот вечер было так душно и парно, что предложение Адыль Гейдаровича Садыкова всем показалось вполне разумным:

– А пошли-ка, друзья, в наш клуб «Четырёх коней»?! Там нет такого пекла, да и вентилятор включим!

Все закивали. Конечно, в «клубе» должно быть не так жарко.

Организовать клуб «Четырёх коней» предложил Семён Цальевич Бергман, зубной техник и большой любитель игры в шахматы. Но достойных соперников ему не было, и потому решили, что в этом клубе можно будет играть и в домино, и в преферанс. Членом клуба мог стать каждый, достигший шестидесятилетнего возраста, вышедший на пенсию и уплативший вступительный взнос в размере ста рублей. В дальнейшем каждый член клуба вносил ежемесячные взносы в размере пяти рублей. Деньги шли на приобретение клубного инвентаря, элементарную уборку помещения. Председателем клуба избрали открытым голосованием Алексея Петровича Балиева, шестидесятипятилетнего лысого мужчину с выразительной татарской внешностью: широкими скулами и щелочками глаз. Он отличался рассудительностью и эрудицией.

В ТСЖ получили разрешение на организацию клуба в подвале третьего подъезда. На собранные деньги организовали генеральную уборку, побелку стен, покраску труб. Откуда-то притащили стол, сколотили скамьи. Семён Цальевич приволок старый вентилятор… Короче говоря, клуб заработал. На первом заседании были все семь его членов. Утвердили устав, в котором значилось, что работает клуб ежедневно с шестнадцати до двадцати одного часа. ТСЖ выделило ответственного – Николая Михайловича Правдина, сантехника, проживающего в том же доме, чтобы он открывал и запирал помещение. Правда, Николай Михайлович настоял, чтобы у него, как и у всех трудящихся, было два выходных. Решили, что в субботу и воскресенье клуб не будет работать. В конце концов можно и во дворе забить партию в домино или уделить вечер родным.

Все согласились с этим положением.

Постановили, что деньги, проигранные во время игры, идут «на стол», то есть проигравшие покупали выпивку и закуску и приносили на следующее заседание клуба.

Никто не возражал, потому что никто не хотел играть «без интереса», а деньги были небольшими даже при самом крупном проигрыше – не более ста-ста пятидесяти рублей в сумме на всех проигравших…

В тот вечер в клубе собралось четыре человека, и Алексей Петрович радостно констатировал:

– Кворум есть! Звони, Цальевич, Николаше! Пусть открывает!

Николай Михайлович Правдин жил на седьмом этаже в первом подъезде. Высокий, худой, с морщинистым лицом, он выглядел значительно старше своих пятидесяти пяти лет. Не знаю, что было тому виной: то ли то, что от него ушла жена, с которой он прожил почти двадцать лет. Или то, что отпустил бородку и усы, за которыми старательно ухаживал. А может, виной была его любовь к выпивке… После ухода жены Николай Михайлович стал часто употреблять её, родимую. Не отказывался от угощений, а в последнее время даже сам почувствовал, что стал хуже спать, появился шум в ушах, а несколько дней назад, так и вовсе – его отражение в зеркале вроде бы стало жить своею жизнью. Позволяет себе чёрт знает что! Смеётся над ним, кривляется…

Николай Михайлович жил в однокомнатной квартире. Когда-то была трёхкомнатная, но ушла жена, пришлось продать квартиру, купить ему однушку, а остальные деньги отдать ей. Впрочем, Николай Михайлович ни о чём не жалел. Обидно было только, что теперь, приходя домой, он не слышал детского смеха. Дочь их уже скоро школу должна заканчивать. Прошли годы, но он об этом не задумывался. Прошли и прошли! Выпить нужно за то, что всё позади!

В кухне среди батареи пустых бутылок он нашёл недопитую и прямо из горлышка допил остаток водки.

– У-у-у, сколько их здесь, – сказал он, собирая стеклотару в мешок. – Нужно сказать Степановне, пусть уберёт! А что? Дворничиха… сколько она получает?! Не королева, отнесёт. Может, наберёт на хлеб и молочко!

С утра он уже побывал в трёх квартирах и успел «заправиться», но этого ему казалось мало. В соседнем доме располагался избирательный участок, куда его тоже приглашали. В туалете не работал бачок. Исправил, но от денег отказался.

– Вы лучше мне чекушку налейте, а то трубы горят…

– Михалыч, – сказала девушка, пригласившая сантехника, – вы и так уже едва на ногах держитесь! Может, хватит? Возьмите деньги. Вон буфет работает, сами и покупайте… И обязательно приходите голосовать! Только трезвым, пожалуйста!

Николай Михайлович взял деньги, купил водки и прямо из горлышка стал пить, будто его действительно так томила жажда, что он не мог дождаться, когда придёт домой.

Уходя, сказал дежурной:

– Обязательно приду на выборы! Как не прийти? Это наш долг! Жириновский – мой кандидат! Жириновский, или будет плохо! А я хочу, чтобы было хорошо!..

И сейчас, допив ту бутылку, он продолжал бормотать:

– Жириновский, или будет плохо! Жириновский – мой кандидат! – Подойдя к зеркалу, висящему в коридоре, посмотрел на своё отражение, подмигнул ему и громко произнёс: – Чего на меня смотришь?! Я же сказал: Жириновский – мой кандидат!

И в этот момент ему показалось, что отражение в зеркале подняло правую руку и пальцем покрутило у виска…

Но Николай Михайлович не успел даже сообразить, как оно посмело, так как в это самое мгновение резко зазвонил телефон. Николай Михайлович ещё раз грозно взглянул на своё отражение и, так и не успев его отчитать, снял трубку.

– Да? Что нужно? – спросил он в трубку, разозлённый тем, что ему так и не дали договорить с этим нахалом.

– Михалыч!  Бергман говорит. Будьте добры открыть клуб!

Николай Михайлович ещё раз зло взглянул на отражение в зеркале, потом махнул рукой и вышел из квартиры.

– Что, все собрались? – спросил Николай Михайлович у Алексея Петровича, испытывая к нему особое уважение.

– Кворум есть… Открывайте, а то уж очень жарко.

– Жарко, – кивнув, подтвердил Николай Михайлович. – А будет ещё хуже, если не будете голосовать за Жириновского…

Видя, что сантехник уже в сильном подпитии, пенсионеры не стали спорить и направились к третьему подъезду.

Николай Михайлович, с трудом открыв замок, впустил стариков в так называемый клуб и внимательно взглянул на сумку, которую нёс Семён Цальевич.

– Цальевич, плесни маненько, а то мне ещё в сто пятую нужно… Говорят, заливают их, а я, ежели не промочу горло, и не разберусь… Понимать нужно.

Семён Цальевич открыл сумку, достал разовый стаканчик и налил в него водки.

– Лей, лей, не жалей, – подбадривал его Николай Михайлович. Потом внимательно взглянул на сумку и, на глазок определив, что там есть ещё что выпить и чем закусить, грозно сказал, выходя:

– Спасибочки! За Жириновского, а то хуже будет!

Артём Григорьевич Манукян сразу же включил вентилятор, достал с этажерки домино и стал его тщательно перемешивать костяшки.

– Не знаю, кто за кого, а я буду голосовать за Зюганова…

– Тебе мало досталось от коммунистов? – удивился Адыль Гейдарович Садыков, до последнего времени работавший мясником на Северном рынке. – Или думаешь, что они изменились?

– А что, не изменились? Изменились! Понимают, что к чему. Они и с религией смирились, и с приватизацией мелкой собственности. А отдавать в частные руки огромные заводы, недра, оборонку… Это нормально?! И разговоры о том, что менять надо не власть, а себя, расти духовно, это всё фарисейство. Менять надо именно власть. Ты сам-то не видишь, всё развалено… Нет, Зюганов это порядок… Всех жуликов он возьмёт за задницу, это уж точно…

– Ты что, пришёл сюда лекции нам читать? Мешай давай, а то в прошлый раз мне попались сразу пять дублей!

– А что, друзья, – может, коротенькую пулечку? Сочинку? – вдруг спросил Алексей Петрович. – Кто против? Против нет. Убирай, Артём Григорьевич, костяшки. Будем пулечку расписывать. А что касается выбора, так я лично буду голосовать за Миронова. Интеллигентный человек и, я надеюсь, не жулик…

– Да откуда ты знаешь?! – воскликнул Адыль Гейдарович. – Все они беленькие и пушистые! Но уж если и голосовать за кого, так, по мне, Прохоров – самый честный из них. Не скрывает своего богатства. А если смог справиться со своими заводами, справится и со страной.

Он расстелил на столе большой лист бумаги, на котором уже была расчерчена пуля.

Все расселись, и Садыков сдал карты.

– Вот… – Балиев выругался матом, – кто ж так сдаёт?

– Ты за ругань в баночку положи рубль, – ответил Адыль Гейдарович, – а в следующий раз будешь сдавать карты сам – сдашь лучше… Голосовать собираешься за Миронова. Интеллигент, говоришь, а сам ругаешься, как сапожник!

Балиев молча положил в баночку рубль. Жаловаться было некому. Сам ввёл это правило.

– Алексей-джан, ты уж клади сразу десятку и ругайся, сколько душе угодно, – улыбнулся Артём Григорьевич.

– Ты торговаться будешь, коммуняка? – беззлобно откликнулся Балиев.

– А как же?! Семь треф!

– Ого, сразу на семерную? – удивился Садыков, ожидая, кто его перебьёт.

– А ты, Цальевич, чего притих? Голоси! Или ты тоже в кусты? Кстати, мы открыли свои карты, сказали, кто за кого голосить будет, а ты, как всегда, тихушничаешь? – спросил Балиев.

Семён Цальевич не реагировал на подначки приятелей. Он смотрел в карты и что-то рассчитывал. Потом негромко произнёс:

– Восемь червей!

На какое-то время стало тихо, потом Адыль Гейдарович, ругнувшись и положив в баночку рубль, шутливо сказал:

– Нет, Аллах свидетель, я – не антисемит, но везёт же этим евреям! Сразу восемь червей! И голосовать, наверное, он будет за Путина… Забыл, что рыба гниёт с головы, а Россия – с Кремля.

– А за кого же ещё голосовать?! За этих клоунов?

– Ты всегда голосуешь за победителей, – упрекнул соседа Алексей Петрович. – Раньше голосовал за коммунистов, теперь за Путина…

– А ты раньше голосовал против коммунистов? И что? Победил? Если хотите знать, нужна реформа в стране, не президент, не политик, а реформа, и такую реформу может провести только Путин. Остальные могут только критиковать. Но мы собрались здесь, чтобы разборки устраивать или играть?! – спокойно спросил Бергман.

Вистовать стал Садыков. Нужно было взять хотя бы одну взятку, но такой возможности Семён Цальевич ему не дал. Получив в прикупе две червушки, он открыл карты.

– Ну, ты и фрукт! Ох, как я понимаю сейчас всех антисемитов!

– Ты говори, да не заговаривайся, – встал на защиту Бергмана Артём Григорьевич. – Не помнишь, что в уставе нашего клуба? Никакого национализма, политического экстремизма. А то ты мне ещё вспомнишь Карабах, и тогда у нас будет не клуб, а ринг…

Адыль Гейдарович понял, что перегнул палку, извинился и сосредоточился на игре.

Алексей Петрович Балиев почему-то успокоиться не мог. Отложив карты в сторону, он назидательно проговорил:

– Вы посмотрите, друзья, кто сегодня пришёл к нам в клуб! Артём Григорьевич Манукян, армянин, в прошлом прекрасный музыкант, а сегодня водитель такси. Он – сторонник Зюганова. Адыль Гейдарович Садыков, азербайджанец, который всю жизнь прожил в Ростове, работал на мясокомбинате, а потом и мясником на рынке. Сторонник Прохорова. Семён Цальевич Бергман, еврей, интернационалист. Женат на донской казачке. Зубной техник. Спокойный, тихий человек. Собирается голосовать за Путина. И я – наполовину русский, наполовину татарин, в прошлом… что было в прошлом – неважно. Сейчас – охранник на автостоянке. Да, и ещё: я буду голосовать за Справедливую Россию, за Миронова. Вы только подумайте… И как же мы можем… Какое право имеем упрекать друг друга за то, что мы будем голосовать каждый по своему разумению?! Ведь мы все – такие разные и такие одинаковые! Живём в этом доме. Здесь прошла наша молодость, наступила старость… А мы…

– Ну что ты, Алексей, завёлся?! – попытался успокоить его Семён Цальевич. – Мало ли что Адыль сболтнул, не подумав… Я его знаю много лет, и уверен, что говорил он так, как ты ругался. Пусть заплатит рубль, и продолжаем игру.

– Ни хрена! За «ни хрена» я кладу рубль в копилку клуба, а за его болтовню, считаю, нужно брать по два рубля!

Адыль Гейдарович молча положил в баночку два рубля и, глядя на Бергмана, улыбнулся:

– Ты, Цальевич, зла на меня не держи… И ты, конечно, прав в том, что в распаде нашего общества мы дошли до той стадии, когда реформа без революции невозможна. Но и революция без реформы бессмысленна. Ты, как всегда, прав. Просто твоя игра меня смутила…

– Завидно стало. Проигрываешь… но не так уж и сильно. Не корову же. К тому же всё равно всё выпьем и съедим. Ты в отместку больше выпьешь, тем более что Цальевич слаб по этой части…

Дальше игра продолжалась без споров. Все были сосредоточенны. Не хотелось сильно проигрывать.

– Шесть пик…

– Пас… Если карта не идёт, хоть не садись играть…

– Я вистану…

– Цальевич сегодня в ударе… И карта ему прёт!

К восьми вечера, когда уже заканчивали игру, как обычно вовремя пришёл Николай Михайлович.

– Неужели я рано? – удивился он. – Обычно точно рассчитываю.

– Не рано. В самый раз! Сейчас примем по двадцать капель, и будешь запирать…

– Нет, я не тороплю! Порядок есть порядок. До двадцати одного часа вы имеете полное право…

Он пьяно мотнул головой и присел на табуретку.

– А тебе, Михалыч, плохо не будет. Домой-то дойдёшь?

– Обижаете… Я ещё не пою… Когда добираю свою норму, мне всегда петь хочется.

Он взглянул с вожделением на стоящую в стороне сумку с выпивкой и провизией и вдруг заголосил:

Шумел камыш, деревья гнулись,
А ночка тёмная была…

Потом подсчитали проигрыш. Выигрыш не подсчитывали, так как проигрыш шёл «на стол».

Артём Григорьевич постелил на стол клеёнку, выложил из сумки всё, что в ней находилось, раздал разовые стаканчики.

– Овощи все помыты. Колбаса нарезана… Я, как самый молодой, разливаю…

– Постой, разве ты моложе нашего Михалыча?

– Нет, ему это ответственное дело сегодня поручать нельзя. Он не в форме.

– Ну, ну! – пьяно возразил Николай Михайлович. – Как это не в форме? – Потом, не ожидая, когда ему нальют, протянул свой стаканчик Артёму Григорьевичу и снова запел:

Одна возлюбленная пара
Всю ночь гуляла до утра…

Ровно в двадцать один час Николай Михайлович потушил свет в клубе, но запереть его не смог. Ему помог Артём Григорьевич.

– Тебя, Михалыч, проводить? Мы же в одном подъезде живём.

– Нет! Я сам…

Они вошли в подъезд, сели в лифт.

– Тебе же на третий, чего ж ты нажал седьмой? – спросил Николай Михайлович, глядя на Манукяна.

– Потом спущусь. Открыть-то дверь сможешь?

– Обижаешь!  Я ещё…

Шумел камыш, деревья гнулись,
А ночка тёмная была…

Артём Григорьевич дождался, пока сосед открыл дверь, и только после этого зашёл в лифт, чтобы ехать на свой этаж.

А Николай Михайлович вошёл в квартиру, поставил сумку с инструментами на пол у двери и взглянул в зеркало. Оттуда на него смотрел какой-то неопрятный бородатый старик с красным носом.

– Ты кто? – спросил Николай Михайлович.

Отражение проигнорировало его вопрос.

– Чего молчишь? Думаешь, самый умный?! Нет, скажи мне, только честно: за кого ты будешь голосовать? Я – за Жирика! Он – свой парень! И быстро здесь порядок наведёт. Ты слышал, как он режет правду-матку? Нет? Ну и дурак! Я-то буду голосовать за Жириновского, а ты за кого? Опять молчишь? Что, не хочешь со мной разговаривать?! – с возмущением воскликнул Николай Михайлович. – Ну, я сейчас тебе покажу кузькину мать!

Он снял с правой ноги туфлю и со всей силой стукнул по своему отражению. Зеркало рассыпалось на мелкие кусочки, а отражение исчезло. Довольный своей победой, Николай Михайлович заметил, направляясь в комнату:

– Я же говорил: если не Жириновский, будет плохо!