Палата N7

Палата №7 (рассказ)

Утро в палате № 7 началось как всегда. Сначала тётя Варя гремела ведром и елозила тряпкой по полу. Потом, стараясь не будить остальных больных, к стоящей у дверей кровати подошла медсестра, держа в руках шприц. Дмитрий уже лежал на животе, оголив ягодицу. Сестра молча, по-деловому, сделала укол и так же тихо ушла с чувством выполненного долга. Дверь закрылась, и палата вновь погрузилась в полумрак. Но спать уже никто не мог. Дмитрий, натянув трусы, перевернулся на бок. Худой парень лет тридцати с длинными руками и курчавой головой был из тех, кого в школе обычно дразнят Ботаниками. Словом – умник и зануда. Чтобы окончательно гарантировать ему крест вечного страдальца, Бог родил его евреем. Но Дима сопротивлялся… Он подчёркивал свой интернационализм, был несдержан в выражениях, любил спорить по всякому поводу и считал своё мнение истиной в последней инстанции. Жена от него ушла, забрав ребёнка, и он ругал её последними словами.

– Понимаю, что у меня язвенный характер, но она сбежала, сволочь, как только я заболел…
Дмитрий часто вмешивался в разговор соседей по палате, чем вызывал их недовольство. Особенно Петра Николаевича, высокого, тучного мужчины лет шестидесяти с большим мясистым носом, длинными седыми волосами, перевязанными чёрной ленточкой, и редкой бородкой, делающей лицо продолговатым. Обычно после того как Дмитрию сделают укол, Пётр Николаевич садился на кровати и начинал тихо молиться. Он был священником. Держа в руках потрёпанную Библию и почти не глядя в книгу, он шевелил губами, читая священные тексты и крестясь. Пётр Николаевич выглядел необычно, но обитатели палаты привыкли к нему, и вид попа в пижаме не вызывал у них улыбок. Впрочем, ему было всё безразлично, и только сосед, лежащий напротив, вызывал интерес. Это был старик лет семидесяти пяти. Седой, почти лысый, с острым длинным носом и маленькими близорукими глазками, Василий Васильевич имел сына и несколько внуков, которые ежедневно навещали его. Он нуждался в посторонней помощи, не вставал с постели. В свободное от процедур время был не прочь поспорить с Петром Николаевичем, к которому относился с подчёркнутым уважением.

– Я, так сказать, конечно, атеист, – говорил Василий Васильевич, – но не воинствующий… Простите, но так воспитан и притворяться, что вдруг стал верующим, не буду. Специально читал по этому поводу… и не только Библию… Мне кажется, притворяться, что веришь, так сказать, – большой грех! Искренне верующих уважаю и, если хотите, даже немножко завидую им. С верой легче жить, да и умирать проще… Но чего нет, того нет… Здесь, так сказать, ничего не поделаешь!
Осень в том году была тёплой, но санитарки старательно заклеили щели оконных рам, а больным выдали шерстяные одеяла.
Палата была четырёхместная. У окна лежали Пётр Николаевич и Василий Васильевич. У двери с одной стороны – кровать Дмитрия. С другой – место было свободным. Вчера преставился Павел Матвеевич. Тихим был мужичком, не стонал, не звал на помощь. Умер, как и жил. Вечером заснул, а утром не проснулся. Василий Васильевич, когда выносили его, произнёс:

– Хорошо ушёл. Мне б такую смерть…
Пётр Николаевич откликнулся:

– Смерть так же естественна, как и жизнь… Но мы всё же цепляемся за неё…

– Цепляемся… – согласился Василий Васильевич. – Только для чего мы это делаем? Ну, проживу, так сказать, ещё пару лет, что изменится?

– По-вашему, страдания ведут человека к совершенству? – спросил Дмитрий.

– Вы правильно заметили, молодой человек. Болеем и нужду терпим оттого, что Господу милосердному плохо молимся…
Пётр Николаевич обращался больше к Василию Васильевичу, но тот не успел даже ответить.

– Да бросьте вы… Ведь, есть люди, которые веруют в других богов. И что? – воскликнул Дмитрий.

– Нам только не хватает противопоставлять, так сказать, исламскому экстремизму христианский! – подал голос Василий Васильевич. Эта тема его очень интересовала, особенно в последнее время. Он был недоволен, что в разговор вмешался Дмитрий. Хмуро взглянув в сторону молодого человека, продолжил: – Христианство слабеет и винит в этом ислам! Сжигают Коран… Идиоты! Разве ничего другого, так сказать, придумать не могли?! Нужно не воевать, взрывать, устраивать походы крестоносцев и мусульманский джихад, а спорить! И делать это на языке философии и искусства, а не на языке автоматов и терактов.

– Да, – откликнулся Дмитрий, – здорово, если бы главы всех конфессий однажды собрались за круглым столом и выработали одну-единственную религию! Но этого не может быть, потому что не может быть никогда! Каждый хочет быть хоть маленьким, но князьком! И дело совсем не в религии, а во власти и в деньгах.

– О чём мы говорим?! – воскликнул Пётр Николаевич. – Ушёл из жизни Павел Матвеевич, а мы…

Возникла пауза. Утром старались не говорить об усопшем.

Потом пришла палатная медсестра и помогла Василию Васильевичу умыться. Смоченным концом полотенца вытерала лицо, руки. Дмитрий и Пётр Николаевич ходили умываться в туалет, на завтрак – в столовую, а Василия Васильевича кормила палатная медсестра. Ему не разрешалось ни садиться, ни поворачиваться на бок, и потому приходилось кормить его с ложечки.

Вернувшись из столовой, Дмитрий сел на край кровати и громко произнёс:

– От такого завтрака протянешь ноги скорее, чем от моей язвы. Жрать хочу! Придёт доктор, потребую, чтобы мне выписали усиленное питание. Похудел… Штаны теряю…

Вошла Валечка, процедурная медсестра, и стала налаживать капельницу Петру Николаевичу.

– Как вы, батюшка? Сегодня выглядите молодцом. Позавтракали?

– Спасибо, голубушка… Позавтракал.

Он закрыл Библию и положил на тумбочку.

– Вам зрение нужно беречь. Я несколько раз бралась читать Библию и всякий раз бросала. Мелкий шрифт. Да и сказки всё это! Нет, ни во что я не верю: ни в экстрасенсов, ни в гадалок. И в Бога не верю! Но, как видите, жива. Двадцать первый век на дворе!

– Помнишь, Валечка, был такой академик Павлов? Вам в школе о нём, должно быть, рассказывали. Так вот он был очень набожным человеком. Как-то услышал колокольный звон и, повернувшись в сторону храма, стал истово креститься... Милиционер, неодобрительно посмотрев на него, воскликнул: «Эх, дедушка... Это всё от невежества…» Это он нобелевскому лауреату, физиологу с мировым именем! И кто из них двоих был большим невеждой? Что касается меня, то я, голубушка, не напрягаю зрение, когда читаю…

Медсестра легко нашла вену, ввела иглу и наладила капельницу.

– Ну хорошо… Лежите… Я скоро приду…

Она вышла, и в палате снова стало тихо.

Через несколько минут, ни к кому не обращаясь, Василий Васильевич вдруг произнёс:

– Бог создал людей, так сказать, подобными Себе! Но стоило им захотеть тоже стать богами, их изгнали из рая! Ислам же утверждает, что Бог не может иметь детей и все, так сказать, – только Его рабы.

Пётр Николаевич смотрел на капельницу, понимая, что это надолго, и был рад любой беседе, которая бы его отвлекла. Лежать под капельницей несколько часов было нелегко.

– Христос же в Нагорной проповеди говорит, что нужно быть такими же совершенными, как совершенен Отец небесный, и в этом стремлении к недостижимому идеалу и заключается смысл жизни человека.

– Вот-вот! – Василий Васильевич был рад, что Пётр Николаевич подхватил тему. – Коран же запрещает, так сказать, подражание Богу.

– Христианство утверждает, что жажда власти и жизнь ради наслаждений – грех. В этом главный смысл Ветхого Завета, и в этом весь его пафос. – Пётр Николаевич улыбнулся и посмотрел в окно.

Деревья, сбросившие листву, стояли вдоль улицы, подняв руки-ветви к небу. Они раскачивались, как молящиеся люди, но ветер всё не утихал и кружил жёлтые листья.

– Христос говорил, – продолжал Пётр Николаевич, – что люди должны стремиться достичь духовного уровня Бога. «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный»! Но при этом нужно понимать, что этого достичь нельзя и мы всегда останемся грешными и несовершенными.

– В Ветхом Завете нет бессмертия души, – заметил Дмитрий, – и у ветхозаветного человека душа умирает вместе со смертью тела, а дальше – ад, который является синонимом небытия. Так что греши, не греши, а всех нас ждёт небытие! Да и может ли на что-то влиять ничтожный человечишка?!

– Здесь вы неправы, уважаемый! – Пётр Николаевич скосил глаза на Дмитрия. – Всё влияет на всё… Другое дело: это влияние можно видеть или не видеть, фиксировать приборами, или оно остаётся незаметным. Это всеобщий закон, такой же, как закон сохранения энергии…

Пётр Николаевич замолчал. О чём спорить? Здесь каждый всегда оставался при своём мнении. Его готовили к операции, и он был рад любой возможности не думать о том, что ему виделось в страшных красках. Василию же Васильевичу после тяжёлой операции на позвоночнике было предписано лежать на спине, а это было очень непросто. Такого кошмара, какой испытывал в последние дни, не мог себе представить ещё месяц назад и всё время думал: за что ему такие страдания, сожалел, что в своё время не запасся сильнодействующим ядом… Потом подумал, что даже если бы был у него этот яд, не смог бы им воспользоваться…

Василий Васильевич был убеждённым атеистом, но сейчас не уставал молиться, чтобы Бог, наконец, даровал ему смерть. Деятельный, энергичный, всегда при деле, он не мог смириться с таким концом. Время, безжалостное время победило его. Беспомощный, он лежал и смотрел в потолок. Родные организовали уход: медсестра обмывала и кормила его, выполняла необходимые процедуры, меняла бельё, перестилала постель. Самое страшное, как думал он, что при полной его физической несостоятельности мозг работал нормально. Ему мерещилось, что в тягость близким, но они терпят, потому что не могут равнодушно смотреть на его страдания, и это тоже причиняло ему боль.

Глядя в потолок, он вспоминал молодость, увлечения, разочарования, друзей, подруг, споры и хлопоты, задушевные разговоры, так и не исполнившиеся мечты…

Иногда он так увлекался, что не замечал, как проходило время. Впрочем, у него давно всё перемешалось: день – ночь, утро – вечер… Понимал, что если бы и способность размышлять у него исчезла, он бы превратился в овощ и, может, не страдал бы так...

Родные принесли ему телевизор и установили так, чтобы каждый мог видеть, что происходит на экране.

Снова вошла процедурная сестра проверить состояние капельницы. Собираясь уходить, спросила:

– Включить телевизор?

– Включи, – откликнулся Василий Васильевич.

По телевизору передавали, что в Москве проходит выставка картин Кандинского.

Василий Васильевич никогда не понимал эти новые течения в искусстве. Его раздражали мелодии и особенно убогость текстов современных песен, и он просил переключить программу. Считал распространённое ныне увлечение астрологией, колдунами и экстрасенсами тоже своеобразным сюрреализмом. Понимал, что дерзкое желание, не знающее границ, сверхреализм, ассоциативные связи с реальными жизненными ситуациями некоторых современных живописцев – не что иное, как попытка уйти от многосложной и трудной для отображения жизни.

По телевизору показывали, как снежная буря засыпала Магадан…

Василий Васильевич закрыл глаза, и потянулись, цепляясь друг за дружку, сиреневые воспоминания детства, студенчества, работы на заводе… Как здорово было тогда жить! Какие добрые и счастливые лица его окружали! Многие уже давно ушли из жизни… Других потерял из виду. А он всё ещё живёт… неизвестно для чего. Сам мучается и мучает других…

Потом показали Ходорковского. «Вот бедолаге не повезло! Создал лучшую в стране нефтяную компанию, обеспечил десяткам тысяч людей хорошо оплачиваемую работу, но пренебрёг правилом: «Не высовывайся!». Должен был понимать, в какой стране живёт! Нужно соотносить вред, который он причинил обществу, с пользой, которую принесла его деятельность… Нет, жаль мне его… Зависело бы что-то от меня, я бы его помиловал! А грешников… Где и когда их не было? И куда мы идём? Сытой жизнь от внедрения демократии будет нескоро. Есть проверенный путь к сытой жизни: пахать с утра до ночи. Но мы лучше через эту псевдодемократию. Будь она неладна… Большим скачком…»

Он снова прислушался. Рекламировали прокладки… Потом началась очередная серия фильма о ментах… «Странно. Что происходит с нашим телевидением? Чего можно ждать от молодёжи, которая зомбируется изо дня в день стрелялками, сексом… Кого можно воспитать шутками исключительно «ниже пояса»? И реклама… Эти слабительные, глазные капли, которые если не принимать, обязательно ослепнешь, средства от ожирения… Неужели управлять стадом баранов приятнее, чем быть лидером свободных и умных людей?!».

А Дмитрий продолжал умничать:

– Загадку о смысле жизни не стоит и разгадывать. Разгадавшему в награду достанется смерть…

– Несерьёзный вы человек, Дмитрий, – откликнулся Пётр Николаевич. – Цинично смеётесь над тем, во что верят миллионы людей.

– Свою беспредельную несерьёзность и цинизм я компенсирую безграничной искренностью. Если я и циник, то честный.

– Ну да… Ну да…

Спорить с Дмитрием Пётр Николаевич не стал. Не хотел нарываться на резкость. А Василий Васильевич добавил:

– Ты, Димочка, молод, так сказать, ещё. У тебя всё только белое или чёрное, как будто других красок нет. Так ты судишь обо всём: о сбежавшей от тебя жене, о религии, о делах в государстве. У тебя на всё есть своё мнение. Ты ни в чём не сомневаешься…

– Может, вы и правы, но где черта между порядочностью и ханжеством? А что касается государства, то разве я не прав? Государство, живущее за счет природных ресурсов, похоже на проститутку, торгующую собственным телом. А правители соответственно на сутенёров! И разве недра, нефть, газ, золото, уголь – всё, чем богата наша земля, не должны принадлежать всем, то есть государству?! В чём я не прав? – Дмитрия хлебом не корми, дай только поспорить. – А если государство не заинтересовано в просветительстве, значит, оно нуждается в дураках, – заключил он.

Василию Васильевичу не нравилась бесцеремонность Дмитрия, но с тем, что тот говорил, он часто был согласен.

– Давайте сменим тему, – предложил Пётр Николаевич, – тем более что к нам пришли.

Действительно, в дверь палаты кто-то тихо постучал.

– Это, наверно, ко мне, – предположил Василий Васильевич и громко сказал: – Войдите!

В палату вошла его двадцатисемилетняя внучка Машенька. Поверх шерстяной кофты, словно плащ-палатка, непонятного цвета халат. На ногах – голубые бахилы. В руках кулёк с фруктами, баночками, салфетками. Поздоровавшись, она подошла к Василию Васильевичу, наклонилась и поцеловала его.

Дмитрий завидовал Василию Васильевичу: к нему ежедневно приходили родственники, приносили всякие вкусности, ухаживали за ним… «Дружные… и дед, наверное, нормальный, раз пользуется такой любовью, – думал он. – А внучка – чудо природы! Хороша…»

Он заметил, что Маша несколько раз взглянула на него, и улыбнулся ей.

Ему хотелось узнать о ней побольше, но девушка не обращала на него внимания, возилась с прикроватной тумбочкой. Дмитрий подумал, что никому он такой нужен: нищий преподаватель философии в институте, живущий в однокомнатной гостинке, без перспектив, без идей, как изменить что-то в этой жизни. Напрасно он пытается обратить на себя внимание. И её разочарует, и себя измотает. От этих мыслей на душе стало тошно, и он принялся листать свежий номер журнала «Ковчег», стараясь отвлечься и не смотреть в её сторону.

– Ты как, дед? – спросила Маша. – Хотела к тебе с Сашенькой прийти, потом подумала, что она здесь будет только мешать. Мы завтра придём…

– Всё нормально. Ко мне Соня с Андреем приходили вчера…

– А мне предложили другую работу…

– Кто предложил? Какую работу?..

Василий Васильевич очень волновался за эту внучку. Не везло ей в жизни. В девятнадцать вышла замуж, а через три года разошлась. Не сошлись характерами. Теперь правнучка уже в школу ходит! И вот который год одна. Или любила его, окаянного, настолько, что забыть не может, или напугал так, что стала мужиков бояться?

Съев банан, Василий Васильевич улыбнулся внучке:

– Хватит… Сыт уже… Вкусно. Спасибо. Ты посиди возле меня. Расскажи, куда же тебя сватают?

– В нашем же цехе, только ближе к начальству. Там место освободилось. Но я не тороплюсь. Чем дальше от начальства, тем лучше.

Маша работала на электровозостроительном заводе, где всю жизнь проработал и Василий Васильевич.

– И правильно! Знаю я вашего Петушкова. И фамилия у него, так сказать, соответствующая! Ни одной юбки не пропустит…

– С другой стороны, зарплата там выше… Я должна думать и о Сашеньке. О ней больше некому думать.

– Ты должна быть счастливой, и больше никому ничего не должна! И почему говоришь, что некому о Сашеньке думать. А родители?

– Ну да, родители… Только и у них забот полон рот. А мне так много хочется…

– Чего же тебе хочется?

– Летом с Сашенькой к морю поехать… Тряпки какие-то купить. Хожу в старье…

– Не хнычь! Чего бы я не отдал, так сказать, за желание хоть чего-то желать. Всё у тебя впереди! Тебе бы отца для Сашеньки присмотреть, а ты: тряпки…

– Да где ж его высматривать? Перевелись мужики. Остались или алкаши и наркоманы, или женатики… Да и кому мы с Сашенькой нужны?

– Ты это брось! Знаешь, как поётся: любовь нечаянно нагрянет, когда, так сказать, её совсем не ждёшь!

– Дед! Какая любовь?! Это не для меня… Не верю я ни в какую любовь!

– Что вы такое говорите, – вдруг вмешался Дмитрий. – У вас всё впереди! И любовь не иллюзия! Уж поверьте!

Девушка посмотрела на Дмитрия и улыбнулась.

– Любовь – это иллюзия, в которую до тридцати верят мужчины, а после тридцати – женщины. Из этого следует, что вам ещё нет тридцати. Но и мне ещё нет тридцати! Я не верю в любовь…

А Василий Васильевич вдруг подумал: «А что? Дмитрий – неплохой парнишка. Университетское образование. Не наркоман, не алкаш… Заумный, правда, немного, но и Маша в этом ему не уступит…»

Потом прервал свои фантазии, пробормотав запомнившиеся ему строки Игоря Губермана: «Старость не радость, маразм не оргазм…»

И громко произнёс:

– Что за глупость?! Любовь есть. Без любви жизни бы не было!

– Наверное, ты прав, но как его – единственного – разглядеть?

– Не бойтесь экспериментировать, – снова вставил Дмитрий. – Вы не потеряете того, кто нужен вам по жизни.

– Я однажды уже экспериментировала…

– Ну и что?! Набрались опыта… Да и дочка – это же подарок вам! Счастье!

– Счастье… Сколько раз я это уже слышала! На моё счастье любят смотреть со стороны…

– Ну что вы!? Я был бы счастлив…

Девушка смутилась и опустила глаза, а Василий Васильевич подумал, что вряд ли Дмитрий сможет составить счастье Машеньки. Хотя чем чёрт не шутит, когда Бог спит?!

В палату вошла медсестра.

– Вовремя пришли… Я уж думал звать. – Пётр Николаевич был рад, что медсестра пришла, когда флакон почти опустел.

– Столько лет работаю – знаю уже, когда нужно приходить, чтобы снять капельницу.

– Я, пожалуй, пойду. – Маша взглянула на деда, потом задержала взгляд на Дмитрии. – Выздоравливайте!.. – И тихо вышла из палаты.

Медсестра сняла капельницу и, приложив ватку со спиртом, согнула руку.

– Теперь отдыхайте…

– Спасибо, голубушка, – сказал Пётр Николаевич. – Нынче было как-то особенно тяжко. Рука затекла… А что, сегодня обхода не будет?

– Почему же не будет? Евгений Михайлович в шестой палате. Сейчас придёт. Вас же завтра будут оперировать. Посмотрит, сделает назначения на ночь… Всё будет хорошо…

– Спасибо, Валюша. А то мне как-то боязно… Немолодой уже…

– Вы это бросьте! И бояться нечего. У Евгения Михайловича золотые руки.

– Не только руки. У него светлая голова и доброе сердце, – вставил Дмитрий.

Ему было скучно. Внучка Василия Васильевича ушла, старики не разговаривали, читать было нечего.

– Ты знаешь, Валюша, – продолжал Пётр Николаевич, никак не реагируя на замечание Дмитрия, – к старикам теряют интерес. А здоровье не купишь!

– Это точно! – опять вставил Дмитрий. – Даже избавление от грехов можно купить, а здоровье не купишь!

– Ладно, – сказала медсестра. – Вы здесь спорьте, а я пойду. Мне пора снимать капельницу в третьей палате. Там есть такая старушка, которая всё время пугает, что напишет куда следует о том, что здесь творится. «Вы же, говорит, клятву Пифагора давали!»… Мы на неё не обижаемся. Старость бывает разной…

– Господи! Пугай меня, но не наказывай! – пробормотал Пётр Николаевич. – А правду говорят, что женщины живут дольше, чем мужчины? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Во всяком случае вдовы – да, – сказал Дмитрий. – Ух ты, как же здорово жить! – Он подошёл к окну и остановился, зачарованный осенним листопадом.

– Димочка! Ты не переусердствуй. Прошло не так уж много времени после операции. Как бы швы не разошлись, – сказал Василий Васильевич.

– У слепо верующих докторам мало шансов увидеть, как жизнь прекрасна! – улыбнулся Дмитрий. Потом всё же лёг, сказав: – Но вы правы. Знание – сила, позволяющая определить всю глубину своего невежества.

– И чего это ты заговорил афоризмами?

– Не поверите: со студенческих лет любил читать словари всякие, сборники афоризмов. Другие увлекались художественными произведениями, а я с большим удовольствием энциклопедию читал.

В палате стало тихо. Все устали от болтовни.

Через несколько минут вошёл лечащий врач, сопровождаемый палатной медсестрой. Остановился у постели Дмитрия.

– Как дела?

– Надоело лежать… Живот уже не болит.

– Температура?

– Только вечером, да и то не выше тридцати семи…

– Тамара, я хочу после обхода его взглянуть в перевязочной. А вам нужно уходить от мрачных мыслей!

– Уйду, если пошлёте…

– Пошлю, если будет нужно.

Доктор подошёл к Василию Васильевичу.

– Добрый день… Вчера вечером после консультации с невропатологом решил, что вам лучше будет месяц-другой полежать дома. Эти процедуры можно проводить и там. А дома вам будет лучше. К этому времени, я надеюсь, металлическая шина, которой мы скрепили позвоночник, позволит вам понемногу садиться. И, конечно, массаж, поливитамины…

– Спасибо, доктор. Дома мне, так сказать, и впрямь будет лучше. Только как я доберусь туда?

– Вызовем транспортную бригаду. На носилках… Когда хочешь жить, приходится мириться с некоторыми неудобствами.

– Кто вам сказал, что я так уж хочу жить? Жить в тягость близким я и врагам не пожелаю. Они ничего не говорят. Регулярно интересуются здоровьем. Но я-то знаю, что у них и без меня, так сказать, дел много. Помните, как у Пушкина:

…Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же чёрт возьмет тебя!
– Неужели так всё плохо?

– Нет-нет. Это я так, ворчу по-стариковски. Сейчас позвоню сыну…

– Хорошо. Я подготовлю выписку… Часов в шесть придёт транспортная карета.

– Вот как… И как мне готовиться?

– Морально, Василий Васильевич. Морально!

– Простите меня, Бога ради, но я не могу не спросить. Что я, так сказать, должен?

Евгений Михайлович взглянул на прикованного к кровати старика и улыбнулся.

– Выздороветь должны!

Доктор подошёл к Петру Николаевичу.

– Добрый день, батюшка! Как настроение? Боевое? Ложитесь-ка на спину, покажите живот.

Некоторое время Евгений Михайлович мял рыхлый живот Петра Николаевича, потом накрыл его простынёю и встал.

– Завтра… Всё будет хорошо…

– Волнуюсь уж очень… – проговорил Пётр Николаевич. – Понимаю, что о душе нужно думать, а я о теле пекусь… Однако боязно…

– И напрасно так волнуетесь. Операция несложная…

– Да, но возраст…

– Недавно я услышал притчу. Не знаю, притча ли это, или просто байка. Дело было в Одессе ещё до революции. Погром. Одурманенная толпа распяла на кресте Хайма. Погромщики ушли, предупредив, чтобы никто не снимал его с креста. Подошёл сосед. Снять несчастного боится и спрашивает: «Хайм, тебе больно?», а тот отвечает: «Только когда смеюсь». А рассказал я вам эту байку, чтобы и вы сохранили силу духа. Тогда всё будет хорошо! – Потом, обращаясь к медсестре, сказал: – На ночь снотворное, вечером не есть… и утром всё как обычно…

Та кивнула понимающе, сделав пометку в листке назначений.

Через полчаса Дмитрия пригласили в перевязочную.

– Ни пуха тебе… – пожелал Василий Васильевич, провожая его взглядом.

– Не могу и не хочу вас посылать к чёрту, – откликнулся Дмитрий. Ему надоела эта больница, эта палата, эти старики… Он хотел на волю и пошёл в перевязочную с твёрдым намерением проситься домой.

Доктор снял наклейку, внимательно посмотрел послеоперационный шов, смазал кожу спиртом и, довольный, произнёс:

– Хорошо! Вы пессимист или оптимист?

– Пессимисты ошибаются реже, но это не прибавляет им оптимизма. Но я – оптимист, и даже знаю, что вы хотите мне сказать. Я же на обходе сказал, что уйду, если отпустите.

– Считайте, что отпустил! Через час будет готова ваша выписка, и… с Богом!

Дмитрий шёл по коридору, мурлыча полюбившуюся мелодию:

Эх, жизнь моя жестянка,
Да ну её в болото.
Живу я как поганка,
А мне летать, а мне летать,
А мне летать охота!
– Меня выписывают! – объявил он, входя в палату.

– Всех выписывают, и только я остаюсь, – грустно произнёс Пётр Николаевич.

– У каждого своя Голгофа. Мы уже на ней побывали, – откликнулся Дмитрий. – И у вас всё будет хорошо…

– Спасибо на добром слове, – сказал Пётр Николаевич.

– А я сейчас приду в свой клоповник…

– Клоповник? – удивился Пётр Николаевич.

– А как ещё назвать? Нет, клопов у нас нет. Но зато людей, как клопов. В нашей коммуналке четыре семьи. В одной комнате семья с тремя детьми. В другой – старушка с тремя кошками. В третей – алкаш-водопроводчик. Ну, и я… Может, моя жёнушка от такой жизни и сбежала. А что, жизнь тусклая, денег всегда не хватает, и никаких перспектив…

– Да-а-а, – протянул Пётр Николаевич.  – Наши правители не в таких условиях живут…

– Не в таких… Но мы имеем правителей, каких заслуживаем… Нет, скорее всего права она: это я такой не приспособленный к этой жизни… Другие вон как преуспели! И квартиры, и машины…

– Вам, Дмитрий, грех жаловаться… Слава Богу, выздоравливаете… У вас всё впереди!

– Я и не жалуюсь! Просто трезво оцениваю ситуацию. Понимаю, что принадлежу к отбросам общества, но меня утешает мысль, что ничто так не характеризует наше общество, как его отбросы!

– Что это сегодня Полина Александровна задерживается? – чтобы сменить тему, спросил у Петра Николаевича Василий Васильевич.

– Сейчас придёт… Пробки на дорогах…

– А я всегда считал: если мне долго не звонят родители, значит, у них всё хорошо…

– Мне кажется, – заметил Василий Васильевич, – не родители тебе должны звонить, а ты родителям! Самое страшное для них – быть в тягость… Голова садовая! Ты вспомни: мама твоя после операции от тебя не отходила…

– Вы правы… Сейчас позвоню им, обрадую…

Дмитрий позвонил родным и стал собирать в кульки вещи, а к Василию Васильевичу пришла медсестра делать ему массаж рук и ног. Сначала смазала кожу кремом и ладонями поглаживала кожу ног, потом принялась щипать, похлопывать, прощупывать своими крепкими пальцами. Старику было больно, но он терпел. Понимал, что это его единственный шанс встать когда-нибудь с постели.

После обеда в палату вошла старшая сестра, пышная рыжеволосая девица.

– Дмитрий Моисеевич Цукерман? Вот ваша выписка и больничный лист. Обратитесь в районную поликлинику, вам его продлят.

Дмитрий взял документы, надел куртку, подхватил свои кульки и стал прощаться.

– У вас, Пётр Николаевич, всё будет хорошо… Выздоравливайте… И вам, Василий Васильевич, всего доброго! Дома вам действительно будет лучше… Спасибо за всё… А я пошёл…

К Петру Николаевичу пришла Полина Александровна, полная, страдающая одышкой попадья, и они стали о чём-то тихо беседовать. Она его называла батюшкой, всё время кивала, приговаривая:

– Всё сделаю… уж будьте спокойны. И в храме свечку поставлю, и помолюсь… уж будьте спокойны… И Кириллу Алексеевичу всё передам, что наказывали…

А когда в палату вошёл врач-анестезиолог, Полина Александровна засобиралась.

– Завтра приеду раненько. Хочу до операции тебя, батюшка, увидеть. А потом уж останусь здесь дежурить…

– Нечего здесь дежурить, – сказал анестезиолог. – Больной после операции будет в реанимации. Туда посетителей не пускают.

– Ну, ладно… Ну, хорошо… Я раненько приду…

Анестезиолог послушал Петра Николаевича, измерил давление. Вставая, сказал:

– Перед операцией важно хорошо поспать…

Он вышел, и в палате снова стало тихо.

За окном начало темнеть. В половине шестого пришёл сын Василия Васильевича. Николай был похож на своего отца, работал на том же электровозостроительном заводе мастером сборочного цеха и очень гордился своей рабочей династией.

– Привет, батя!

– Здравствуй, сынок!

– Ну, что, будем собираться?

– Так транспортной машины же ещё нет.

– Доктор сказал, что через полчаса придёт.

– Может, телевизор оставить, чтобы Пётр Николаевич мог смотреть?

– Нет-нет… Мне не до телевизора. Я лучше помолюсь… И когда здоров, не люблю его смотреть. Стыд и срам, что там показывают! Забирайте, от греха подальше!

Николай Васильевич снял со стены телевизор, выложил из тумбочки в кулёк вещи.

Вскоре в палату зашли два парня, осторожно уложили Василия Васильевича на носилки и понесли к выходу. Больной едва успел попрощаться с соседом.

Оставшись один, Пётр Николаевич совсем было расстроился. Потом взял Библию, полистал её и начал молиться. Его слова исходили от сердца, и ему становилось спокойнее.

Молитву сравнивают с музыкой, отвечающей потребностям души. Пётр Николаевич всегда старался молиться в одиночестве, и в его обращении к Господу всегда были слова, дышащие горячей верой и любовью. С чувством смирения и с сердечным сокрушением он перечислял свои прегрешения и каялся в них.

«Господи! – шептал Пётр Николаевич, – не оставь меня без Твоего благословления. Ты любишь меня больше, нежели я сам умею любить себя. Отче! Дай рабу Твоему то, о чём я Тебя и просить не умею. Не смею просить ни Креста, ни утешения, только стою перед Тобою. Сердце моё Тебе открыто, сотвори по милости Твоей. Порази или исцели мя. Благоговею и безмолвствую перед Твоей Святой волей. Весь я предаюсь Тебе. Нет у меня иного желания, кроме желания исполнить волю Твою. Отче мой Истинный! На Тебя Единого уповаю. И молю Тебя, Господи, лишь о спасении души своей. Да будет воля Твоя святая... Аминь».