Лора

Лора

Я очень любил Лору. Высокую, стройную, кареглазую, спортивную. Когда она грациозно склонялась над книжкой, и ее непослушный локон неожиданно падал со лба на желтую страницу учебника, она вздрагивала, краснела и переборов смущение медленно и лениво поднимала локон и крепко-накрепко закалывала. Но не проходило и получаса, как волос опять выбивался, снова падал на страницу, и Лора смеялась заразительным смехом так громко, что дворничиха Вера Ивановна, подметавшая осеннюю листву возле общежития, останавливалась и смотрела на наше окно.
Мы сидели на подоконнике, я обнимал Лору, целовал в губы бережно и нежно, но она всегда выскальзывала из моих объятий, поправляла платье и хваталась за книжку. Эта способность Лоры изворачиваться, убегать, проходить сквозь игольное ушко поражала меня.
Я водил ее на последние сеансы в кино, на ВДНХ, возил на ракете по извилистой Москва-реке, но всегда мне доставались лишь слабенькие поцелуи. Она никогда не позволяла нашему роману зайти далеко. В век сексуальной революции, порнографии и черной Эммануэль мы ходили, как невинные средневековые подростки, взявшись за руки и засунув подмышки учебники. Мне все время казалось, что Москва – центр Средневековья.
Однажды нас послали в колхоз убирать картошку, но мы ее только пекли на костре, поэтому нас разбили на бригады. Сказочная Лора и я оказались в противоборствующих бригадах, которые состязались за первое место в социалистическом соревновании. Теперь, когда я стремился остаться с Лорой один на один, она говорила со мной только о соревновании. Один раз мы даже улеглись на одну телогрейку, но все поцелую и ласки остались без ответа. Лора говорила только о соцсоревновании.
— Милая Лора, — вздыхал я, передавая мешки с собранной нашей бригадой картошкой Лоре. В конце-концов товарищи заметили убыль и прогнали меня из колхоза.
В другой раз мы пошли с Лорой на лыжный трамплин. Он стоял на Воробьевых горах напротив здания университета. Я не знаю, почему я решил, что если ночью забраться на трамплин, то можно показать Лоре ночное небо: огромное, сияющее, полное раскосых звезд и стремительных спутников. Мне казалось, что если Лора увидит вечное небо, то обязательно согласится на все возможное и невозможное.
Небо и звезды Лоре понравились (хотя она поднималась на трамплин с опаской), но на маленькой площадке было невозможно обниматься и целоваться.
Я окончательно разуверился в своей победе и стал при виде Лоры отворачиваться или делать вид, что не замечаю ее.
Однажды она пришла в мою комнату в общежитии. Пока я ставил чайник на кухне, Лора села на мою постель и стала листать какую-то книжку. Когда я вошел, губы ее алели, движения Лоры были осторожны и замедленны. Неожиданно она прижалась ко мне, обняла и поцеловала. Откинулась на кровати и стала медленно раздвигать колени. Я опустился на пол и поцеловал сначала левое колено и потом правое. На правом был небольшой лиловый шрамик. Потом я всем телом надавил на Лору.
Утром она выпила чай с бутербродами и ушла.
Я же взял со стола книжку, которую накануне читала Лора. Её принес мне мой друг с филфака Андрей Порошенко. Это был Катулл. Засохшая травинка-закладка лежала на стихотворении «Воробей».
Милая, милая Лора.




Молчунья


Отец родился 29 февраля 1920 года, но отмечали мы день рождение 28. Хотя, что это было за празднество. Кукуруза, сыр, молоко, самогонка и кизил. Правда, гостей полная хата. Все плясали и пели под баян.
В тридцать седьмом году отец ушел в армию, приписав себе один год. Стало 1919. Так и служил потом до гибели, но на могиле стоит 1920. А чего после смерти-то бояться.
Я живу в Москве. В Краснодарском крае бываю раз в пять лет. В 2005 приезжаю, а могила ухожена: цветочки, песочек, хвоя. Захожу к тетке:
— Спасибо, Дарья Платонова, что в Вашем возрасте про могилу отца не забываете.
— Да мы только на Троицу. Нам из Краснодара далеко. Это кто-то из местных.
И стало мне почему-то от этих слов тетки так горько, что решил обязательно узнать, кто ухаживает за могилой отца. Порасспрашивал – молчок.
Тогда взял отпуск и из Москвы поехал в хутор, прямо у сторожа кладбищенского и прописался. Сижу, пью воду ключевую, читаю «Советский спорт» и смотрю в окошко на могилу.
Так три дня прошло, а на четвертый, когда стало смеркаться, гляжу, женщина в белом платке за ограду заходит и садится на лавочку. Потом начинает прибираться: цветы поливает, сорняк рвет, подметает.
Подошел я незаметно, она аж вздрогнула.
— Спасибо, — говорю, — что ухаживаете за могилой моего отца.
Она посмотрела на меня внимательно, платок поправила. Ничего не говорит. Молча  мы собрались, молча пошли в хутор. Так я ничего и не узнал, только когда уже вещи покидал, пришла она и принесла фотографию, а там отец в военной форме держит на руках мою молчунью.
Сколько лет прошло, а схожесть неописуемая.

«Мама» (совместно с Аней Гридиной)

Музыкант Лёшик какой-то беспомощный, при этом страшно талантливый. Он не любит людей и общается с ними только тогда, когда не имеет возможности общаться с гитарой.
Когда мы с ним на одной волне, то разговариваем часами, и потом совершенно невозможно восстановить ход беседы, потому что мы переходим на междометия.
А ещё он никогда не снимает кепку, потому что страшно стесняется своей лысины. Порой собирается с силами и спрашивает: «А я красивый?» Ему говорят: «Красивый». А он с чувством человека, заранее знавшего ответ на вопрос, уличает во лжи, цинизме и лицемерии.
Однажды я пристала к нему: «Сними кепку, да сними кепку». Даже высмеяла его хоть и аккуратно, но обидно. И Лёшик снял. И вот  я буквально физически почувствовала, как он, бедный, мучается без кепки, какая у него дикая ломка происходит. Я сто раз укорила себя за бессердечность и вежливо вернула кепку Лёшику, после чего он её судорожно нацепил, а эмоциональный фон в комнате разрядился настолько резко, что даже из форточки перестало дуть. После этого случая Лешик упрямо твердил, что я похожа на его маму.
Это было крайне тяжкое для меня признание, потому что его «мама» майор милиции, источник Лёшиных комплексов.
Я долгое время, находясь рядом с ним, осознавала, что я  «мама».

Звонок

К нам давно уже никто в гости не приходит. Не знаю  почему, но не приходит и все тут. Зато сломался радиозвонок. Звонит сам по себе, когда захочет.
Вот лежишь на диване, читаешь Олешу, а тут: «Дринь-дринь». И знаешь, что никого нет, что звонок сломался, а все равно скинешь кота, наденешь тапочки и бредешь к глазку в старом китайском халате с сигаретой в зубах.

Суслик

Железную дорогу от станицы Холмской до Геленджика строили в войну женщины. Они ходили на работы, как на фронт, и тягали длиннущие, железные рельсы и вонючие, липкие шпалы. К горам от станции потянулась тонкая блестящая змейка, но когда она уперлась в кривой и могучий хребет гор, из Краснодара пришла телеграмма, чтобы строительство прекратили. Бабы стояли и смотрели на уже проложенные пятнадцать километров, а однорукий бригадир Степан Петрович расстегнул фуфайку, сел на солнышко и закурил папиросину.
Так незаконченная дорога и стояла шесть лет, дождалась окончания войны и возвращения из Берлина мужиков, но 1950 году, опять же из Краснодара, пришла телеграмма, что дорогу надо разобрать, а шпалы и рельсы отправить на поезде в Новосибирск.
Но если в войну строили ее бабы, то теперь пригнали зеков: наших, бывших красноармейцев, которые оказались на оккупированной территории или попали в плен в первые месяцы войны.
Трудились они добросовестно, худые, смуглые, в рванине. Они, молча переворачивали шпалы под лай овчарок и покрики охраны. Кормили их мамалыгой и черным ржаным хлебом, выпеченным бабами в станице.
Однажды на запах каши из норы вылез суслик, и все заключенные перестали есть и стали глядеть на него, а бывший майор Селезнев зачерпнул из миски каши и бросил суслику на землю, но в это время кто-то из охраны (кажется лейтенант Суглобов) натравил на суслика овчарку Айну: «Взять».
Собака прыгнул на суслика, но тот не испугался и вцепился ей в морду острыми когтями, отчего овчарка завыла и покатилась по земле, вызывая у окружающих смех.
Айна так бы и визжала и каталась по земле, если бы Селезнев не сбил с морды овчарки суслика, который отскочил нам под ноги. Суслик дрожал, сжался в взъерошенный ком, серо-желтая шкурка его была покрыта бисерными пятнами собачьей крови. Мы боялись брать его в руки, но потом закатали в рубашку Юрика и отнесли в живой уголок школы.
Майор стоял и смотрел нам вслед, но к нему подошел Суглобов и сказал: «Два дня без еды». Потом лейтенант развернулся и пошел к собаке.


Поиски

Всю жизнь искал в сети «Записки на манжетах» Олеши и «Ни дня без строчки» Булгакова, и очень удивлялся, что не могу их обнаружить, пока не отыскал «Записки на манжетах» Булгакова и «Ни дня без строчки» Олеши.


Циркачи

Нас называли циркачами. Трибуны ревели, когда мы выходили на зеленое поле. Девушки рыдали, видя наши финты. Мальчики, подающие мячи, падали в обморок, когда мы обводили одного противника за другим.
Но мы ничего не выигрывали, а они выигрывали все. Этот великан Кайзер, этот рыжебородый Фридрих, этот шепелявый Ганс и Альфред из Гданьска чемпионами стали, а мы атаковавшие их весь финальный матч, за минуту до конца пропустили разящую контратаку и все: они чемпионы Европы среди молодежи. 
Потом мы встретились в финале взрослого чемпионата мира. Вова два раза попал в штангу, Саша в перекладину, я не попал с линии ворот, а рыжий Фридрих навесил с центра поля на великана Кайзера и стали они чемпионами мира.
Но у нас был еще одна встреча. Кубок вызова. Мы готовились и тренировались на среднегорье, мы наяривали на велосипедах по холмам Среднерусской возвышенности, но проиграли по пенальти. Их вратарь Генрих вытащил мертвый мяч из девятки.
«Эй, вы, циркачи», — кричали нам трибуны.
Сегодня самый важный день моей жизни. К нам на ветеранский турнир в Москву приехали великан Кайзер, рыжебородый Фридрих, шепелявый Ганс, Альфред из Гданьска и вратарь Генрих.