Такая жизнь

                Анатолий Ефремов

                Такая жизнь

«Эти записки посвящаю и завещаю детям, внукам, правнукам, которые придут в этот мир. Храните родной язык, язык ваших предков».


         На старости я сызнова живу,
                Минувшее проходит предо мною.
     А.С.Пушкин

                Оглавление
                Часть первая: «Детство, отрочество, юность».
                Часть вторая: «И года полетели, перелётные птицы».
                Часть третья: «Распутье-путь, дорога всем открыта».
                Часть четвёртая: «Даёшь разгул демократии».
                Часть пятая: «Я другой такой страны не знаю».
                Часть заключительная: «А жизни нет конца».





Часть первая
Детство, отрочество, юность

Война, война...
Зной, пропитанный пылью и запахом полыни-мои первые прочные ощущения окружающего мира. О том, что это был запах полыни я узнал много позже. «Опять жара и ветер из степи, быть урагану», говорила бабушка и плотно закрывала окна. Окон было два, но они выглядели как одно, настолько узок был простенок между ними. Окна были вcтавлены в бревенчатые стены, оклеенные кое-где обоями, а где и старыми газетами. В газетах попадались аккуратно вырезанные прямоугольные отверстия. « А зачем эти дырки?» как то спросил я. «А чтобы не посадили», кратко ответила бабушка. Этот ответ озадачил меня. Куда посадили? Что посадили? И только много лет спустя я понял, что из газет были вырезаны портреты многочисленных наших вождей во главе с самым-самым... товарищем Сталиным! Оклеивать стены этими лицами было опасно.

Когда ветер из степи усиливался, превращаясь в упругие плотные толчки, бабушка прижимала стёкла подушками, которые стягивала бельевой верёвкой. Верёвка эта была всегда на одном и том же месте, у окон, и закреплялась вбитыми в брёвна гвоздями. При урагане в комнате становилось темно и страшно. Снаружи что-то громыхало, свистело и дробно стучало в стёкла и стены дома. Помню этот двухэтажный дом из тёмных круглых брёвен с деревянной скрипучей лестницей, и до сих пор для меня остаётся загадкой, как и почему наша алтайская семья оказалась в нём, и какими неведомыми побуждениями был определён наш переезд в этот посёлок среди казахстанской степи, да ещё и в самый разгар войны.

Дом был, как мне тогда казалось, огромным  и населённым несметным количеством незнакомых и непонятных людей, встречаться с которыми я избегал, а при встрече старался побыстрей куда-нибудь скрыться. Только один из них, нечёсаный, небритый и ковылявший на деревянной ноге, всегда заговаривал со мной и ласково улыбался, хотя это мало трогало меня и не снижало желания поскорее убежать.

Узкой улочкой, проваливаясь босыми ступнями в пыли, между какими-то тёмными низкими сараями, я добирался до железнодорожной станции, которая была недалеко и жила своей особой загадочной жизнью. Через станцию шли поезда и редкие воинские эшелоны, и я знал, что где-то идёт война, что на войне мой отец и ещё какие-то « наши», которых бабушка называла «мои сыночки». «Наши» были и здесь, в том же большом доме и в той же  комнате. Их было много, и все они были «наши». У меня было два старших  «родных» брата и одна младшая «родная» сестра. Ещё одна сестра, старше меня на два года, умерла в самом начале войны, когда мы с ней одновременно заболели сложной комбинацией дифтерии и скарлатины. Здесь же были бабушка и мама, и здесь же тётя с моими сестрой и братом, только не с «родными», а «двоюродными». Дощатый пол на одной половине комнаты был застлан длинной, сшитой из разных кусков, и очень поэтому весёлой, тканью. Под этой тканью пряталось что-то мягкое, а вдоль стены выстраивались подушки, те самые, что использовались при ураганах. Это была запретная зона, доступная только по вечерам и только для сна.

А по вечерам часто отключалось электричество, и тогда зажигалась керосиновая лампа и начиналась удивительная жизнь. Перед сном вся семья усаживалась кто где может, и таинственные тени начинали бродить по затемнённым стенам, а из бабушкиного сундука извлекались старые потрёпанные книги в тёмных плотных переплётах. Читала всегда тётя, у которой был чистый, таинственного тембра,  голос, который так хорошо сливался с настенными завораживающими  тенями, но я мало что понимал в этих чтениях, настороженно приглядываясь к неясным этим теням. Смутно помню только какие то страшилки с засадами в старинных замках, которые сопровождались смертельными поединками на шпагах, ночными свиданиями под луной, ловушками, погонями и перестрелками. Нечто подобное, но всё таки другое, я позже встречал у Вальтера Скотта и Дюма, и до сих пор не знаю, какие герои и каких авторов обитали на страницах этих бабушкиных книг из прошлого века.

К проходящим через станцию поездам и воинским эшелонам всегда выходили мама и тётя. Мама вела меня за руку, а тётя мою двоюродную сестру. Мы с ней родились за два года до войны, и, как я теперь думаю, во время этих походов на станцию нам шёл шестой год, то есть война уже катилась по долинам и по взгорьям за пределами нашей страны. Своими двумя свободными от нас руками мама с тётей бережно
держали за углы наволочку. В наволочке был рис, аккуратно смоченный водой накануне. Именно аккуратно, чтобы не быть слишком влажным, но достаточно тяжёлым. Этот рис мама с тётей продавали по весу обитателям поездов и воинских эшелонов, которые останавливались на нашей маленькой станции. Вес контролировался пружинным «безменом», и это слово я не понимаю до сих пор, однако смысл водяной ловушки, спрятанной в зёрнах риса, мне был ясен уже тогда. На вырученные деньги можно было купить что-нибудь съестное в маленьком станционном буфете, и это была ощутимая добавка к тем скромным продуктовым «отовариваниям», которые можно было получить по «карточкам».

Рисовый бизнес был отработан до мелочей. У истоков его стояла бабушка, генетически завязанная старинным купеческим алтайским родом Калашниковых на частное предпринимательство, которое тогдашняя большевистская власть так тщательно зачищала после своей победоносной революции. Из старой, распоротой по швам одежды, которую называли «перелицовка», бабушка выкраивала и сшивала всевозможных размеров кепки, женские и детские шляпки, сумочки, рукавички, и другой ходовой товар. Этот товар мама и тётя успешно реализовали на «толчке» в Алма-Ате, до которой добираться приходилось иногда целые сутки, а то и дольше, рискуя попасть «в облаву». Спасением от облавы был мой старший брат, которому в ту пору было уже лет двенадцать. Ни одна поездка в казахстанскую столицу не обходилась без него, поскольку, попав в облаву, он должен был громко плакать, вызывая жалость облавщиков-милиционеров. Этот приём срабатывал безошибочно, и двух «спекулянток» с ревущим «благим матом» пацаном отпускали.

«Благим матом» брат владел в совершенстве, и, как я думаю, именно это упражнение выработало у него необыкновенной красоты тенор. «Второй Лемешев», говорила бабушка, но это было уже много лет спустя, когда в знаменитом фрунзенском ресторане «Фонтан» удивительной чистоты тенор моего брата выводил под звуки небольшого оркестра «Здесь под небом чужим, я как гость нежеланный»..., или «Над морем спускался туман, стонала пучина морская. Лежал впереди Магадан, столица Колымского края»..., или «Не вспоминайте меня цыгане, прощай мой табор, пою в последний раз»...

Наш рисовый бизнес процветал благодаря бабушке и её старинной, изготовленной еще в прошлом веке швейной машинке фирмы «Гритцнер». «Наша кормилица», ласково говорила бабушка, усаживаясь за работу. Образовавшийся после реализации бабушкиной продукции небольшой капитал, две сестры-«спeкулянтки» употребляли на покупку в столице на том же «толчке» алюминиевой посуды-ложек, кружек, тарелок, кастрюль. Эта посуда пользовалась повышенным спросом в многочисленных, ближайших к нашему посёлку, рисовых колхозах, населённых «сельхозрабами»-корейцами. Эти
«сельхозрабы» не имели права покидать свои глинобитные посёлки и были отрезаны от плодов цивилизации в виде алюминиевой посуды. «Спекулянтки» умело использовали свой дефицитный товар и практическое отсутствие конкуренции, проводя безденежный  выгодный товарообмен «посуда-рис», и бизнес-цикл завершался уже известной процедурой, когда потяжелевший от водяной бани рис перемещался в котелки обитателей поездов и воинских эшелонов.Только благодаря этому бизнес-циклу, позволявшему сохранять часть риса для собственных нужд, все близкие   «наши» не умерли с голода.

Ну а потом к нам стали приходить «посылки» из действующей армии. В посылках было что-то необыкновенное, невиданное нами никогда, ведь наша армия уже орудовала в  Западной Европе, и дальние «наши», бабушкины сыночки, к тому времени уже офицеры, усиленно помогали своим близким «нашим» выжить. «Посылки» отправлял даже мой отец-солдат, который двигался с войсками через Прибалтику в восточную Пруссию, и я помню звучное слово «Кенигсберг» из тех дней, и это слово почему-то мне очень нравилось также, как и слово «Каратал», а  Каратал была степная река, протекавшая неподалёку между берегов, усеянных галькой. От Каратала ответвлялся глубокий и широкий канал, называемый гордо и торжественно «Главный Арык», и именно здесь местная ребятня спасалась от зноя,  и именно здесь, не знаю как, я научился плавать и храбро переплывал на противоположный берег, который всегда казался мне таким далёким. Главный Арык уходил в степь, питая посевы риса в тех самых рисовых колхозах, населённых корейцами.

Как кончилась война
Они плакали и обнимались, обнимались и плакали-бабушка, мама и тётя, и было такое прохладное, чистое майское утро, и небо было голубым, и оба окна были открыты «настежь». А воинские эшелоны вскоре пошли в обратном направлении. «В Маньчжурию, на самураев, такое уже было, только давно», говорила бабушка, и добавляла, « не скоро ещё сыночки мои вернутся». И верно, где-то другими, обходными путями пролетели мимо бабушкины трое сыновей уже на другую, японскую  войну. «Все трое, слава тебе Господи, живы-здоровы и даст Бог скоро вернутся. Упаси их, святая царица, от злой беды». Никто ещё не знал тогда, что самый младший из них, лейтенант-миномётчик,  обвинённый в изнасиловании полячки, уже отбывал наказание в штрафбате. 

А потом появился отец, которому уже было далеко за сорок и он по возрасту и ранению в руку был «демобилизован». Медлительный, спокойный, с могучими плечами и бицепсами, с внимательными, задумчиво-грустными глазами, с ладонями как лопаты и плохо гнущимися пальцами левой руки, он появился внезапно, а посылки от него «шли» ещё несколько недель. Каждое утро он уходил на станцию, а я шёл следом и видел, как он задумчиво долго стоял  и смотрел вдаль на убегающие рельсы. «Как жить будем?» повторялось у нас по нескольку раз в день. И вот... «уезжаем, уезжаем». Уезжаем на родину, в Барнаул. Но перед тем помню, как появился высокий красавец-капитан по имени Георгий, муж моей тёти, который очень быстро исчез, увозя с собой моего двоюродного брата, а тётя уехала с оставленной дочерью в близкую Киргизию, в город Фрунзе. Я тогда, конечно, не знал, что фронтовая подруга капитана теперь стала его второй женой.

«Пятьсот-весёлый»
И никакой он не весёлый, а совсем наоборот-унылый скрипучий дощатый  “воинский» сарай на колёсах, который катится иногда по рельсам, но чаще стоит среди голой осенней степи у какого-нибудь столба. «С каждым встречным столбом раскланивается», говорит бабушка. Мы всем «табором» занимаем «нары» в углу этого сарая на колёсах. В другом, дальнем углу, отгорожена «параша», через которую видны убегающие шпалы. Население сарая на колёсах-мрачные неразговорчивые люди. Если «пятьсот-весёлый» останавливается, то это надолго, и это может случиться где угодно и почему-то  почти всегда среди голой, как пустыня, степи, поэтому самые яркие воспоминания об этой поездке-нестерпимая жажда, а пить нечего. Запас воды просто необходим, и на редких станциях, где «пятьсот-весёлый» бывает останавливается, люди выстраиваются в очереди у колодцев, водоколонок,  водокачек, а самые ловкие и опытные умеют каким-то образом подзаправиться водой от паровоза.

Вот и Барнаул наконец, но «пятьсот-весёлый» приткнулся где-то на запасных путях, и мы всей гурьбой долго выбираемся из  рельсовой паутины на какую-то улицу. Холодно и ветрено, а одеты мы совсем не по-зимнему. Отец уходит и возвращается на телеге, которую тащит лошадка, а рядом с ней идёт человек в огромной меховой шапке,  солдатской шинели и сапогах. Все дети и поклажа теперь в этой телеге, а взрослые идут рядом. «Едем на гору», говорит бабушка. На горе когда-то у неё был собственный двухэтажный дом. Этот дом и теперь на своём месте, но уже давно не её собственность. Дом плотно заселён, а в двух  комнатушках этого дома живёт семья её старшего сына, моего дяди, который уже вернулся с «самурайской» войны. У него жена и двое маленьких сыновей, так что мы будем «как снег на голову». Лошадка бодро пересекает широкую площадь с высокой колонной на постаменте. «Демидов столп», говорит бабушка. «Да не столб, а столп. Вот в Петербурге Александрийский, а у нас Демидов. Большевиков здешних  Колчак расстрелял на этом месте». Теперь лошадка тащится в гору. «Песочный Взвоз», говорит бабушка.

Зима
Двухэтажный дом стоит почти на самом краю глубокого и широкого «яра», по дну которого далеко внизу протекает речка Барнаулка, а на противоположном берегу её хорошо видна маленькая разноцветная деревянная церковь. За «яром», где-то внизу и вдали,-россыпь огней вечернего города. Слышны далёкие гудки паровозов. И очень скоро, со свистящим ветром, пришла зима. «Буран», говорила бабушка, и я понимал, что это  тот же  «ураган», который остался в казахстанских степях, но только со снегом. «Вот в такой же буран погубили моего Ванечку электрические провода», всегда  добавляла она, и я знал, что мой дед Иван Осипович Зотов погиб от электрического разряда в ухо, когда разговаривал по телефону из конторы спирто-водочного завода, а на телефонные провода упали оборванные бураном электрические. Бураны гудели по нескольку дней и заканчивались внезапно, как и начинались. Теперь, чтобы выбраться из дома, надо было пробиться через стену наметённого снега. Лопаты всегда должны быть наготове, а снежный коридор получается узким и довольно высоким. Яркое солнце, полное безветрие, мороз и склоны яра, занесённые снегом... На дне яра блестит лёд Барнаулки, а мы с утра до ночи без устали скатываемся по крутым склонам вниз-кто на куске картона или фанеры, и редко кто на санках.

Появился у нас ещё один бабушкин сыночек- «холостой», а о самом младшем уже всё известно, только никто не знает, когда его освободят. Живём голодно, спим вповалку на полу. Постепенно исчезают привезённые с войны германские ковры, посуда, хромовая кожа. Белый лёд, купленный на «базаре»,-это замёрзшее молоко, а чтобы получить хлеб по «карточкам» надо «чуть свет» бежать в лавку и записываться в очередь, однако эта очередь может затянуться не на один день. Мужчины с утра расходятся на работу.Хозяин комнатушек работает бухгалтером на спирто-водочном заводе, одним из владельцев которого когда-то был его отец, погибший уже после революции от электрического разряда, а где работают мой отец
и холостой  дядя никто не знает. Зима была долгой, но мне казалось, что она пролетела как один миг. Прощайте снежные склоны яра, а наша семья, только без бабушки, перебирается в Боровлянку, где отец будет работать на лесопилке. Барнаульская родня с трудом скрывает свою радость-наше многочисленное семейство невольно стесняло их существование.

Боровлянка и Бийск
Стеной стоит тайга сразу за бревенчатой избой, где разместился наш табор. Местность холмистая, а в низинах полно воды. Удивительно вкусно пахнет хвоей и пилеными брёвнами-лесопилка совсем рядом.Мы часто бродим по тайге, обходя низины, и я так хорошо помню поросшие огромными деревьями склоны, траву чуть ли не в мой рост и впервые  увиденные густые волны голубых лесных цветов. Раньше мне цветов не приходилось видеть никогда, и эти цветы крепко запомнились. На немногих деревенских и довольно широких улицах Боровлянки штабелями сложены брёвна. Это излюбленные места местного народа, где можно посидеть вечерком, «полузгать» семечки, покурить, поговорить, отгоняя бесчисленных комаров. Других развлечений нет, и только лихой кто-нибудь под гармошку затянет частушки, из которых помню хорошо одну: «Боровлянские девчонки не садитесь на бревно. У вас юбочки коротки, вы покажете кино». На столбе укреплён рупор-радио, оттуда почти всегда песни недавно закончившейся войны, а голос диктора большая редкость. Мне особенно нравилась напористая «Эх путь-дорожка, фронтовая. Не страшна нам бомбёжка любая. А помирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела», но однажды, наверное  тот же самый лихой частушечник, вдруг пропел «есть у нас ещё дома жена, да не одна». После этого любимая песня как-то перестала меня трогать.

Видно что-то не заладилось у отца в Боровлянке, и мы снова трогаемся в путь. Путь оказался недалёким -выехав «чуть свет» на телеге, мы тайгой-просекой выбираемся к железной дороге, а потом, уже почти ночью, вот он-Бийск. Здесь живёт теперь бабушкин «холостой» сыночек, мой дядя. Бывший фронтовой радист, он работает в какой-то геологической конторе. «Бийск», говорит он, «это потому, что река здесь Бия, и здесь же недалеко она сливается с другой рекой, Катунью, вот из обеих их и получается река Обь. Барнаул-то на Оби и стоит». Я долго думал, как можно стоять на реке, но потом решил, что это как будто плоты стоят на воде. А плотов на Бие было столько, что и воды почти не видно было. С этих плотов дядя и мой старший брат сноровисто ловили «на малька» крепеньких небольших щучек, а я сидел рядом и чувствовал, как плавно колышатся под нами брёвна плота.

Письмо
Письмо пришло из Барнаула от бабушки, но в конверте оказались вложенными ещё два-одно от тёти, а другое от фронтового друга отца. Оба письма были из города Фрунзе. Помню, что взрослые сразу взбодрились, стали чаще собираться вместе и что-то обсуждать очень важное. Появилось слово «перспективы», и относилось оно к моему отцу и дяде, и вскоре опять уже знакомое «уезжаем, уезжаем»... Я тогда не понимал, что ещё одну зиму на Алтае мы просто не пережили бы-германская поддержка давно истощилась, а хорошо изученный алтайский зимний голод заставлял что-то предпринимать. В этих письмах, видимо, было что-то важное, что заставило наш табор снова двинуться в дорогу. Лето было в разгаре, второе послевоенное лето, если не считать самурайской скоротечной войны. Мы опять в Барнауле, но только лишь для того, чтобы забрать с собой бабушку, и я видел, что она, непонятно почему, тихо радовалась этому. Кормилица «Гритцнер» была бережно упакована среди мягких подушек, и вот тёплый вечер, и опять телега, и близкие свистки паровозов, и рельсовая паутина, и знакомый уже «пятьсот-весёлый». Едем...

На Юг
Опытные обитатели «пятьсот-весёлого» мы запасаемся водой перед тем, как попасть в просторы необъятной казахстанской степи. Мы едем «на юг». Зной нестерпимый, а «пятьсот-весёлый» своего характера не изменил, и задумчиво подолгу стоит среди этой степи, ожидая свободного пути, чтобы проскрипеть хоть немного до следующего «разъезда». Нашу станцию Уштобе «пятьсот весёлый» проскрипел ночью. Но самое страшное-это предстоящая «пересадка», о которой взрослые говорят очень часто, не скрывая своей тревоги. И вот она, эта «пересадка». Мы выгружаемся из своего сарая на колёсах и размещаемся под «открытым небом», то есть прямо на земле у стены какого-то уже станционного сарая. Маленькая станционная постройка рядом, но попасть туда невозможно даже с детьми-всё забито народом до отказа и все ждут, когда же удастся пристроиться к проходящему поезду, но поезда в сторону тупикового Фрунзе большая редкость и посадка на них идёт «в порядке очереди». Очередей этих две-одна на посадку, а другая на  место под крышей станции, освободившееся после отъезда счастливчиков, дождавшихся своей очереди. Вообще-то Фрунзе уже почти рядом, каких-то километров сто, как говорят взрослые, и можно рискнуть добраться туда на лошадях или верблюдах, но незнакомые места и необычность положения настораживают отважиться на такой шаг.

Ночами мы лежим под звёздами, а небо часто перечёркивается светящимися трассами сгорающих метеоров. Пока этот яркий след не исчез, надо успеть загадать какое-нибудь «самое-самое» желание-и оно непременно сбудется. Ночи тёплые, и мы засыпаем под писк комаров, но дня через три перебираемся под крышу станции. Пыльные окна никогда не открываются, и всё светлое время суток лучше быть на «воздухе», как говорит бабушка, которая сидит на своём «сундуке» и  практически никогда не покидает наши узлы, мешки и сумки, сваленные в углу. Мы питаемся яблоками и арбузами, которыми «завалены» длинные деревянные столы и плотно утоптанная земля вокруг них-пристанционные «торговые ряды». Цены на эти невиданные нами никогда продукты местной природы баснословно низкие, и я вижу, что взрослые удивляются и радуются. Кроме того, арбузы и яблоки, потерявшие товарный вид, но ещё вполне пригодные для употребления, можно без труда собрать на ближайшей фруктово-овощной свалке. Наконец-то очередной «пятьсот-весёлый», который на редкость достаточно быстро добирается до небольшой станции Пишпек, а это уже практически Фрунзе.

Пожарка
Фронтовой друг моего отца, киргиз Раимбай, или Рома, с которым они всю войну управляли счетверённым «станковым» зенитным пулемётом, охраняя прифронтовой аэродром от налётов вражеской авиации, теперь служит в Свердловском райкоме партии. «Блат выше Совнаркома», говорит бабушка, потому что отец становится  начальником караула городской пожарной команды или «пожарки», как её здесь все называют, а мы с «комфортом» размещаемся на складе устаревшего пожарного инвентаря. Старые пожарные насосы или «помпы», изношенные тележные колёса, дырявые пожарные бочки и другой хлам перетаскали на задворки обширного пожарного двора, туда, где располагалось подземное овощехранилище с запасами квашеной капусты, солёных огурцов, помидоров и арбузов, картофеля, лука, сухих кукурузных початков, засушенных яблок и других плодов природы, собранных с общественных загородных «соток» поливной киргизской благодатной земли. Вырубленные ступени земляной лестницы уходят глубоко вниз до самой двери, увенчанной висячим замком внушительных размеров, а в самой середине едва выступающей над землей и двускатной земляной же кровли установлена деревянная прямоугольная труба  с металлической воронкообразной нашлёпкой на верхнем конце. Если подобраться к этой воронке поближе и принюхаться, то такого необычного запаха больше не найдешь нигде.

Теперь у нас просторная комната с плотно утоптанным земляным полом, двумя окнами и большой дырой в потолке, через которую видна крыша из крепко связанных пучков камыша. Караул «пожарки» находится на дежурстве полные сутки, но караулов три, поэтому двое суток отец относительно свободен, если не случается чрезвычайных пожаров, когда вызываются все караулы и даже более дальняя «пожарка» с местного мясокомбината. Дыра в потолке быстро исчезает, и в комнате появляется аккуратная «русская» печь с плитой и «подом», где можно выпекать «подовой» хлеб, но для этого нужна мука, которой нет и в помине. Печь зимой будет отапливаться «торфом», огромные штабеля которого высятся под навесом у забора, отделяющего пожарку от улицы Киргизской. Комната перегораживается занавеской, а вдоль стен установлены «топчаны». Это настил из неструганых досок, положенных на низкие кирпичные перегородки.

«Пожарка» занимает большую территорию и выходит гаражными воротами на улицу Кирова, переходящую в очень близкую главную городскую площадь, где расположен серый монументальный Дом Правительства. Площадь эта  заасфальтирована, но улица замощена обыкновенным булыжником. Крыша пожарного гаража покрыта «черепицей», и гараж  сблокирован с длинным одноэтажным, доходящим почти до самой площади, строением под камышовой крышей и с многочисленными, почти у самой земли
расположенными, узкими окнами, выходящими на эту булыжную улицу. Это «общага», где живут не только «бойцы», но и многие другие работники «пожарки»-телефонистки, обслуга столовой, бухгалтерии, клуба и склада, многие из которых семейные и с ребятишками. Пожарные постройки и «общага» сложены из «самана»-высушенных на солнце кирпичей из глины, смешанной с соломой. Эти кирпичи необыкновенно прочны и даже звенят при ударе.

«Пожарка» отделена от «общаги» и включает помещения для караула, телефонный узел, жилые квартиры для «начальства», гараж на три пожарные «полуторки», отдельно стоящий клуб, кухню-столовую, склад, известное уже овощехранилище и невысокую скособоченную пожарную «каланчу», где, сменяя друг друга, дежурят «бойцы» дежурного караула. Перед «каланчой», на просторной утоптанной площади, спортивный «комплекс»- брусья, «турник», пара «двухпудовых» гирь и волейбольная площадка, которая может также служить площадкой для игры в «городки». Но самое главное назначение этой площади и каланчи-отработка пожарных приёмов. Это и быстрый подъём на этажи «каланчи» с помощью штурмовых лестниц с выступающим зубчатым языком, который зацепляется за оконные проёмы, встроенные в «каланчу», и тушение высоченных огненных столбов горящего бензина с помощью огнетушителей, и упражнения на скорость по доставке и развёртыванию раздвижных пожарных лестниц. На этой же площади ежедневно происходит ритуал смены караула. «Пожарники» выстраиваются в боевой брезентовой форме, с касками на голове, у каждого в чехле пожарный топор за широким поясом, обитым металлическими полосами, с огромной пряжкой и прицепленными «карабинами», стальными петлями, через которые легко и быстро можно пропустить верёвку или страховочный трос. Затем происходит
осмотр боевой техники-пожарные «полуторки» блестят чистотой, бочки у них заполнены водой,огнетушители, багры и пожарная «кишка» на месте, двигатели заводятся с полоборота кривой рукоятки,ремни для крепления пожарного «расчёта» на своих местах, а «расчёт» этот быстро и ловко размещается на отполированных длинных  деревянных скамьях снаружи «полуторки». Всё в порядке, дежурство сдали-дежурство приняли. Боевой караул находится на полном продовольственном обеспечении за счёт запасов овощехранилища и доставки продуктов с местного хлебобулочного завода и мясокомбината. Наёмные повара работают с раннего утра до вечера, а сигнал в столовую отзванивает медный колокол у её дверей. Сигнальная пожарная тревога далеко слышна, и немудрено-ведь это пронзительная электрическая сирена. 

Город
Город мне понравился сразу. Он разделён на «кварталы», образованные продольными и поперечными улицами. Прямые широкие улицы эти обсажены высокими стройными тополями, и продольные улицы идут под уклон, потому что за городом вдали видны горные цепи, и вершины гор покрыты снегом, хотя лето в самом разгаре. Горы делятся на «первые, вторые и третьи». «Первые»-это обычные высокие голые
холмы, которые возвышаются сразу за городом. Между «первыми» и «вторыми» горами- широкая цветущая долина, которую пересекают две параллельно текущие на значительном расстоянии друг от друга горные реки Ала Арча и Аламедин. Долина утопает в садах и постепенно переходит во «вторые» горы. Эти горы уже покрыты лиственными деревьями и кустарниками и составляют как-бы подножие главных, «третьих» гор, скалистых великанов с могучим сосново-еловым лесом и заснеженными вершинами и ледниками.

Поперечные улицы города тоже широкие и прямые, и вдоль улиц проложены канавки, по которым день и ночь струится вода. Канавки называются уже знакомым словом «арыки». Улицы носят имена наших вождей или известных русских писателей и композиторов, а также названы в честь главных городов страны или событий пролетарской революции. Наша «пожарка» выходит своими гаражными воротами на поперечную булыжную улицу Кирова. Улица  одним концом, через два «квартала», если идти от близкой правительственной площади вдоль «общаги» и пожаркиного гаража, упирается в роскошный городской парк имени генерала Панфилова, который называют также парк «Звёздочка», потому что его аллеи, пересекаясь, образуют пятиконечную звезду, воплощая в жизнь великий замысел архитектора, который, однако, не заметен для гуляющего в парке народа. В парке установлен памятник генералу Панфилову. До войны он был военкомом (военным комиссаром)
Киргизской Республики, а в самом начале войны сформировал дивизию из местных киргизских и близких казахских новобранцев, обучил бойцов в спешном порядке, и уже в конце 1941 года эта  дивизия защищала Москву,  а 28 героев-панфиловцев, остановивших, если верить тогдашней военной прессе,ценой своей жизни танковую колонну врага, стали гордостью всего советского народа. Генерал и сам погиб под Москвой.

Вход на территорию пожарки совершенно свободен-широкие ворота со стороны продольной улицы Киргизской, рядом с высокими штабелями торфа, всегда полуоткрыты и не охраняются, а невысокий глиняный «дувал» на «задворках», выходящих на поперечную улицу Карла Маркса, параллельную улице Кирова, и рядом с овощехранилищем, можно без труда преодолеть, если слегка подпрыгнуть и уцепиться за его верхний край. Другой конец нашей улицы Кирова, пересекая продольную улицу Первомайскую и близкую и уже известную площадь перед Домом Правительства, упирался через несколько «кварталов» в городской «базар», а перед этим Домом был разбит красивый сквер с «монументом» товарища Сталина во весь рост и лицом, обращённым к Дому, наверное чтобы не забывали, кто есть кто. К скверу, и тоже напротив Дома, приткнулась двухэтажная женская средняя школа №3, отгороженная забором из металлических прутьев от другого, знаменитого городского Дубового парка. Получалось, что центр города представлял собой как бы один огромный парковый комплекс, щедро освещаемый по вечерам и окружённый сетью арыков с чистой горной водой. Для меня, так долго видевшего голые казахские степи, это обилие окружающих парков и журчащей арычной воды и было основной причиной восхищения  городом, а близкая школа №3 через много лет сыграла решающую роль в моей судьбе.

За задним фасадом Дома, в нескольких десятках метров от него по продольной улице Первомайской-аккуратное скромное здание с четырьмя круглыми фанерными колоннами у входа. Это Русский драматический театр имени Н.К.Крупской, и тут же, рядом с театром, но с видом на другую поперечную улицу, невысокий, и какой-то удлинённый, саманный побелёный домик под жестяной крашеной крышей. Здесь родился и жил знаменитый красный полководец гражданской войны Михаил Васильевич Фрунзе.
Теперь здесь его музей, ну и город носит его имя, и город этот-столица Кирг. ССР, или Киргизской Советской Социалистической Республики, одной из пятнадцати таких же республик, которые объединены в СССР, то есть Союз Советских Социалистических Республик или просто Советский Союз. Поперечная улица, вдоль которой вытянулся музей, тоже имени Фрунзе, и замощена она тем же булыжником, а во все её стороны-саманные домишки под такими же камышовыми крышами, перемежающиеся обширными пустырями.

Удивительны тёплые летние фрунзенские вечера, когда с горных ледников нет да и пахнёт снежной далёкой прохладой, и летучие мыши носятся во все стороны, и пирамидальные тополя нежно шепчут что-то друг другу, а лунный свет такой, что и не надо электрических фонарей, хотя они исправно включаются, освещая центральные улицы и парки города. Я много повидал на этой земле стран и городов, но лучше вечернего Фрунзе из тех лет не встретил ничего более очаровательного, тёплого и родного. Какая-то необъяснимая трогательная смесь патриархального гоголевского Диканьки с настоящей Азией притягивала и завораживала. Не я один любил этот город и эти вечера. Наверное жители всех ближних, и даже дальних, кварталов выходили по вечерам «в город» и степенно прогуливались по раз и навсегда заведённому кольцевому маршруту, который начинался у дальнего конца Дубового парка, у единственного сдвоенного летне-зимнего кинотеатра «Ала Тоо». Выйдя на нашу улицу Кирова из Дубового парка, публика направлялась через площадь и мимо «пожарки» к парку «Звёздочка». И Дубовый, и «Звёздочка» были огорожены и там работали танцевальные площадки,но в Дубовый можно было пройти свободно, а «Звёздочку»  окружала высокая решётчатая ограда с заострёнными наверху, наподобие пик, металлическими прутьями, и за вход надо было заплатить, поэтому многие разворачивались у центрального ярко освещённого входа и направлялись в обратный путь к кинотеатру. Некоторые, чтобы разнообразить свой маршрут, передвигались от «Ала Тоо» к «Звёздочке» через сквер с монументом вождя. Этот сквер был густо усеян кустами роз и других цветов и был наполнен их ароматом. Но городские ароматы часто менялись, особенно когда уже глубокой и безлюдной ночью по улицам рысцой следовал небольшой конный обоз из четырёх-пяти бочек, каждая на  двух колесах. «Опять золотари ночью проехали», замечала бабушка по утрам-канализацией саманные домишки не располагали. Не было её и в нашей «пожарке», так что кто эти золотари я знал хорошо-общественное отхожее место было очень популярным у «бойцов» дежурного караула и других обитателей «пожарки», к которым относилась теперь и наша семья, а золотари как-то под ночь нагрянули в пожаркин двор и долго суетились у «выгребной» ямы, наполняя бочки её содержимым.

В школу
Вот и пришла моя пора-в школу. Самая большая проблема-что обуть? Едва прогреется весной земля и до самых холодов моя единственная обувь-босые ноги. За лето они превращаются в необыкновенно прочное создание из задубевшей кожи, покрытой мелкими трещинками, иначе «цыпками», засохшей грязи и запёкшейся крови от многочисленных ушибов и порезов. Любая обувь, на два-три размера превосходящая истинный размер ног, - предел моих мечтаний, потому что всё, что по ноге, вызывает нестерпимую боль и острое желание быстрей отделаться от этих мук. Да и где её взять-то, обувь эту? Мастерица-бабушка изготовила для меня «бурки» -нечто похожее на сапожки, только сшитое из двух слоёв старой «перелицовки»   с ватной прослойкой и простроченное неутомимой «Гритцнер» продольными швами. На базарном   «толчке» были куплены поношенные «азиатские» калошки с загнутыми вверх острыми носами. Проблем с букварём и другими учебниками нет, всё заранее куплено «с рук» у продавцов подержаных книг на «развале» у книжного магазина с мудрёным названием «КОГИЗ», но нужна ещё школьная сумка. Бабушка и кормилица наша «Гритцнер» помогли и здесь-из старого, революционных времён, красного
флага, который был найден среди отслужившего свой век пожарного оборудования, была сшита роскошная сумка «через плечо», то есть на длинной, типа петли, «лямке».

Школу выбирали долго. Известная уже и близкая №3 не подходила по половому признаку,  мужская, и тоже близкая №27, в одноэтажном домике на улице Первомайской, недалеко от  музея Фрунзе, была «начальной», рассчитанной только на четырёхлетнее обучение. В двух кварталах от неё, на улице Ленина, была ещё одна мужская школа-«семилетка», но она не нравилась  бабушке, которая считала меня «одарённым» и соглашалась только на полную среднюю школу. «Одарённость» моя заключалась в том, что я свободно мог прочитать любую надпись, даже ту, что была нацарапана «фиолетовым» карандашом в общественной дощатой уборной «пожарки»: « все сортирные поэты будут на х.. мне надеты». Что такое х.. я уже знал, ежедневно слыша неритязательный лексикон «бойцов». Чтобы убедить читателей в истинности своих намерений,  поэт сопроводил эту надпись выразительным рисунком, изображавшим этот самый х.., к которому были подвешены несколько хилых скрюченных человечков. Возмущение и грозное предупреждение поэта-художника можно было понять-все дощатые стены заведения были густо разрисованы разнообразными откровенными сексуальными сценами, раскрывающими предпочтения авторов, и с набором непередаваемой рифмованной лексики тех же самых «бойцов». Помню и стихи неизвестного пожарного поэта, предупреждающие несознательных граждан об опасности неправильного обращения с примусом: « Петр Иваныч дело знает-чтобы примус не погас, он качает и качает, эх раз, ещё раз. Он накачивал ретиво, примус дёргал, примус тряс. Докачался он до взрыва, эх раз, прямо в глаз». Эти стихи сопровождались аляповато раскрашенными рисунками, а подобные им предупреждения широко расклеивались по всему городу и даже разбрасывались в виде листовок с самолёта- «кукурузника». Сегодня едва ли кто вспомнит, что такое примус, а в те дни примус был признаком высокой  техники середины века, и обладатель примуса вызывал уважение и зависть. Кто и как обучил меня читать я не помню, но думаю, что это бабушка и была.

Престижная средняя мужская школа №6 располагалась сравнительно недалеко, на улице Пионерской, но была переполнена «комбурскими», как говорила бабушка, «наследниками». Много позже мне удалось понять смысл этого слова и ядовитую ненависть бабушки к  «коммунистической буржуазии», то есть к тем
самым «комбурам». Наследница богатого купеческого рода, выросшая в благородной обстановке гимназии, владелица двухэтажного дома и собственного «выезда» с кучером и четвёркой лошадей, она видела скрытые тайные плоды революции, которая поделила людей на партийную касту и «народ».

Школа эта мне очень нравилась, потому что была неподалёку от универмага «Люкс», где я любил рассматривать витрины и полки с охотничьими ружьями, а однажды проник через полураскрытую дверь в близкий к школе особняк, чтобы узнать, что за странные предметы просматривались снаружи через широченные окна. Предметами оказались образцы разнообразных минералов в застеклённых высоких шкафах, а также чучела мастерски препарированных птиц. Проходивший мимо человек, видя мой интерес, спросил кто я такой, откуда и зачем пробрался в «кирфан». «Ефремов я, зовут Толян и живу в пожарке в сарае, а про «кирфан» ничего не знаю»-был мой ответ, что так удивило его. «Как это, Ефремов? Иван же уволился и уехал, а мальчонка у него вроде не Толян, хоть и походит. А кто твой отец?» «Иван мой отец, и никуда он не уехал. Он пожарный командир. А что это уволился?». «Так ты, значит, Ефремов, да ещё и Иванович! В пожарке в сарае, значит, живёшь, а я совсем было подумал, что вы вернулись. Ну, давай, любопытствуй, Ефремов». Потом-то я узнал, что «кирфан»-это Киргизский Филиал Академии Наук СССР (КирФАН), а уволившийся из «кирфана» Иван Ефремов оказался известным писателем-фантастом.

Пришлось, однако, довольствоваться «одарённому» мне школой-семилеткой, но бабушкин настрой не прошёл даром, и недели через две моего обучения оказался-таки я в мужской средней №33, и хотя она была далеко, где-то на «низах» да ещё и «у чёрта на куличках», но там же должны были учиться оба мои старших брата, значит можно было рассчитывать на их участие в моих походах в эту дальнюю школу.
Старший брат этому упорно противился, заявляя, что ему было бы вполне достаточно и ближней «семилетки», после которой он считал дальнейшее обучение ненужным, но «выпускные» седьмые классы этой школы уже были переполнены, так что ему пришлось пойти в ту же «у чёрта на куличках». По возрасту он должен был быть уже в восьмом классе, но где-то сплоховал, оставшись на второй год. Я любил рассматривать его учебники старшеклассника, и в одном из них под названием   «История СССР» вдруг обнаружил портреты мужественных советских военачальников с орденами на груди, но с выколотыми глазами и перечёркнутыми крест-накрест лицами. «Враги народа», кратко сообщил брат, не отвечая на мои недоумённые вопросы. Я отлично помню его, опытного школьника, наставления: « никогда не жди и «врубай» первым, лучше всего в нос, но можно и в кость ниже колена, только для этого надо, чтобы у тебя были «прохоря», а не эти тряпки». Он то был обут в настоящие солдатские «кирзовые прохоря», немного великоватые для него, но зато с широкими «голенищами», откуда он, внимательно оглядевшись вокруг, вытащил и показал мне настоящую «финку» с цветной наборной «плексигласовой» рукоятью.

И вот первый день в новой школе. Двухэтажное школьное строение с ободранной штукатуркой, разбитыми стёклами окон, заделанными фанерой, и стойкий больничный запах. Совсем недавно здесь  размещался военный госпиталь для  тяжело раненых. Обширная пыльная  площадка позади школы для уроков «физкультуры», а стены школы разрисованы плакатами времён минувшей войны. Особенно поразил один из них: дымное пожарище с одиноко торчащими печными трубами и на их фоне повешенная девочка, поверженный фашистский солдат с искажённым ужасом лицом и могучий красноармеец, вонзающий в фашиста огромный штык. Всё это украшала внушительных размеров надпись: «УБЕЙ ГАДА!»

Первый класс мне запомнился отличными уроками арифметики и скукой на уроках чтения и письма, наверное потому, что читать я уже умел. И, удивительное дело, все последующие годы будоражили неясной тревогой оставшиеся в памяти с первого школьного года стихи неизвестного до сих пор мне поэта: «В чистом поле в полночь завывает-гудёт, завывает, несётся метелица. Белым снежным столбом по дороге метёт, по следам расстилается-стелется». И какая-то совсем уже печальная безнадёжность поселялась в душе от: «Вот заехал в сугроб, видно здесь ночевать. Ну, Савраска, потрогивай маленький. Вовсе сбились с пути, захотелося спать, понабилося снегу за валенки». Эта память, я думаю, сохранилась благодаря невидимой связи этих стихов с пережитыми прошлогодними барнаульскими буранами.

Ещё помню нестерпимый холод в классе, когда началась зима. Печка -«контрамарка», которыми были оборудованы все классы школы, топилась рано утром, но очень быстро всё тепло уходило через полуразбитые окна, не помогали и фанерные заплатки. От заиндевевших окон несло ледяным ветром, и наша учительница, закутанная «с головой» в огромных размеров «шаль», в валенках и рукавицах, уплотняла пристенные парты за счёт «эвакуированных» от оконных парт. Мы все плотненько сидели в верхней одежде и не снимали шапок, а в чернильницах, вмонтированных в парты, был фиолетовый лёд, так и не успевший растаять после холодной ночи. Школа работала в две смены, причём самые младшие и самые старшие классы были расписаны в первую, утреннюю смену, а мои братья к этим категориям не относились и попали во вторую смену, так что утренний поход в школу и обратный после школы мне всё-таки пришлось совершать в одиночку, но я быстро освоил этот маршрут и даже разработал свой собственный, самый короткий. Этот маршрут пролегал через обширные пустыри, окружающие маленькую русскую православную церковь и примыкающий к ней городской автобусный парк.

Эта зима выдалась голодной и жестокой. Цены на продукты на базаре были «не подступись», а зарплаты отца едва хватало только на две «буханки» базарного хлеба. По продуктовым «карточкам» хлеб достать было почти невозможно и выручала кукуруза, которая хранилась в звенящих от прочности початках в пожаркином овощехранилище. Начальник «пожарки», коротенький плотный лысоватый человечек со странной фамилией Кокинос, распорядился выдавать эти початки многодетной семье своего начальника караула. Все вечера мы проводили за «выщелушиванием» кукурузных зёрен, которые потом с огромным трудом дробились в чугунной сковороде. Полученная смесь замачивалась, засоливалась и подлежала довольно длительному  «отстою», после чего можно было попытаться приготовить «мамалыгу» в огромном «чугуне», который задвигался внутрь печи в тот самый «под», который в ту зиму так и не дождался выпекаемого «подового» хлеба. «Мамалыга» была нечто, напоминающее грубую, едва проваренную, кашу. Небольшая  ложка «хлопкового» масла на весь этот «чугун» была редкой добавкой к «мамалыге». Благоговейное отношение к пище навсегда поселилось  во мне, и много лет спустя, развозя в американском Альбукерке пиццу по заказам, я не мог без содрогания видеть, как выбрасывалась в мусор  невостребованная или слегка некондиционная продукция со слабыми следами дефектов, и до сих пор руки непроизвольно собирают со стола все хлебные крошки вокруг себя, и стараюсь делать это незаметно- стыдно, а почему, не знаю.

Зима продержалась совсем недолго, не то что в алтайских краях. Солнце становилось всё горячее, проталины между снежными полосами как-то быстро зазеленели, прилетели скворцы, набухли почки на деревьях и тоже зазеленели. «Вот и вербное воскресенье», говорит бабушка, собираясь в церковь, а на
улицах уже начинает зацветать урюк-самый первый из всех плодовых здешних деревьев. Первый школьный год закончился событием-мне выдали «Похвальную Грамоту» за отличные успехи и примерное поведение. Грамота была разрисована знамёнами, гербами страны и Киргизии, и украшена портретами наших вождей-товарищей Ленина и Сталина, отличной иллюстрацией к подхалимской хвалебной песне тех лет: «На дубу зелёном, да над тем простором два сокола ясных вели разговоры». На заключительное родительское собрание, где вручалась эта награда, пришёл отец, который видимо предвидел это событие, потому-что всегда внимательно рассматривал мой школьный «табель» со столбцами четвертных пятёрок. Отец потом приходил на такие собрания ещё по крайней мере семь раз, пока не грянула знаменитая школьная реформа, свергнувшая половой принцип формирования школьного советского образования.

Подхоз
Подхоз, то есть подсобное хозяйство, организовывался ранней весной, когда ещё снег кое-где лежал внизинах и на дне многочисленных арыков. Подхозом была земля, выделяемая всем желающим на ней работать, выращивая любые овощи, ягоду или даже фрукты. Каждая городская организация имела свой подхоз, размеры которого менялись в зависимости от числа желающих там работать. Подхозы выделялись
далеко за городом, на «низах», хотя иногда и на «верхах», в предгорье. Максимальный размер «частного» участка не превышал 25-ти «соток», то есть четверти гектара, а к «частным» относились участки, выделяемые многосемейным гражданам. Перед разделом участков проводилась «жеребьёвка», результаты которой были очень важными, потому что лучшими были наделы с наиболее удобным и доступным поливом. Вся окружающая город земля была поливной, иначе там ничего бы не выросло, кроме чертополоха и верблюжьей колючки. Эта  плодородная земля при хорошем поливе приносила отличные урожаи, чем и пользовались трудящиеся горожане, заготавливая впрок на предстоящую зиму картошку, кукурузу, лук, тыкву, засоливая и заквашивая огурцы, помидоры, арбузы и капусту, и даже высушивая
«семечки» подсолнуха, чтобы разнообразить длинные скучные зимние вечера. Конечно же мой отец был одним из первых, подавших заявку на самый большой «законный» участок, но видно было, что результатами жеребьёвки он остался недоволен. «Никогда не везёт мне в этих лотереях», только и сказал он. Видимо это была наша фамильная особенность, потому что  никому из нашей семьи никогда не удавалось выиграть что-нибудь при лотерейных розыгрышах, и мне вспоминаются мои многочисленные безуспешные попытки выиграть популярную американскую лотерею, дающую право получить вид на жительство в США.

После каждой смены своего караула отец уходил пешком на двое свободных суток  работать на нашем участке, который находился километрах в двадцати от города. Его заместитель по караулу, холостой рыжеволосый Петя Кудрявцев с сильно косящим правым глазом, один из многочисленных обитателей «общаги», охотно согласился  «подменять» отца в случае чрезвычайных пожаров, а благоволивший к нам Кокинос милостиво разрешил эту замену. Отец возвращался поздней ночью накануне своего дежурства, прошагав обратные километры. Когда весна развернулась во всей своей красе, с цветущими плодовыми деревьями, акациями и огромными пышными кустами сирени, «пожарка» стала выделять по воскресеньям для «подхозников» старенькую «полуторку», которая отправлялась «с ранья» и возвращалась поздним вечером. В эти рейсы отца сопровождали оба моих брата, дополнительная рабочая сила.

В начале этого первого послешкольного лета у меня появился маленький брат. Я слыхал из взрослых разговоров, что он родился без волос и ногтей, и был весь «синюшный». « А где же их было взять, витамины эти?», говорила бабушка, « и то спасибо тебе, святая царица, что живы остались».  Каждый вечер маленький брат мой начинал синеть, задыхаться, и его спешно заворачивали в наволочку, внутри которой был заранее нагретый песок. Мама сидела над ним и плакала. «При бедности да нежности», ворчала бабушка и добавляла, тоже утирая слёзы, «до утра не доживёт», но утром каждый раз он был живым и ровно дышал. Постепенно он «выправлялся», но тут отец  «достал» для меня «путёвку» в пионерский лагерь. Я отлично знал, кто такой пионер и что такое лагерь-ведь мой младший дядя, который так и не пришёл ещё с войны, «сидел» в лагере. Но пионером я не был, а лагерь-то был пионерский.  «Будешь, пока не подрос, в малышовом отряде», сказал отец. Считать себя малышом было не очень приятно, но «зато я буду в отряде», с гордостью думал я.

Лагерь
Ты кто, пацан? - Я Алкаша.
Вот так да! И я алкаш. Откуда едешь то? - Из лагеля.
Ого! Да ведь и я из лагеря! А куда едешь то? - Да к бабе.
Мандец! Ведь и я к бабе! А к бабе то какой? - Да к своей.
Ну брат, а я к чужой.

Лагерь, откуда возвращался Аркаша, был летний пионерский лагерь, каких было много в живописныхокрестностях города. На особом привилегированном месте были элитные «ведомственные» пионерские лагеря для детей сотрудников правительственных и партийных учреждений, « органов НКВД»,
геологоуправления, мясокомбината. Лучшие из них были на далёком озере Иссык Куль, о котором ходили легенды-рыбы там столько, что её можно ловить руками, а чистейшую солоноватую воду можно пить, как «минералку». Пионеры там жили в уютных, капитально построенных домиках, но главным была «кормёжка», где по слухам выдавали даже «шоколад». Я не знал, что это такое, никогда не видел этого, и поэтому воображал «шоколад» в виде жареной котлеты, которую однажды попробовал, побывав в гостях у тёти. Тётя работала бухгалтером городской столовой рядом с нашим «базаром» и жила с дочерью «на квартире» в доме по улице Советской. Я знал, что дочь её, моя двоюродная сестра, тоже пошла в школу,
женскую №12. Где эта школа, я и понятия не имел.

Мой пионерский лагерь был «профсоюзный», а членами профсоюза обязан был быть весь «народ», и поэтому скромный лагерь этот был в самой середине «первых» гор, недалеко от города, и размещался в обширной роще рядом с киргизским посёлком, иначе «кишлаком», Баш Кара Суу. Отец, как глава многодетной семьи и обязательный член профсоюза, получил бесплатную «путёвку». Я теперь понимаю, что в лагерь должен был бы отправиться мой средний брат, пионер и пятиклассник, но он был «троечник», а я «круглый» отличник, и я уверен, что гордая своими предсказаниями бабушка настояла на моей кандидатуре, а отец и не очень сопротивлялся. Мой старший брат, с трудом получивший «свидетельство» о
семилетнем образовании, уже был учеником токаря в механических мастерских геологоуправления, куда его «по блату» устроил мой холостой дядя, работавший радистом в дальней «экспедиции». Дядя редко появлялся у нас, но его появление сопровождалось общим семейным застольем, с «подовым», из неведомой муки «крупчатки» вкуснейшим домашним хлебом из нашей «русской» печи, с невиданными мясными консервами, колбасой, селёдками, жареной на масле картошкой, сахаром и бутылками с белой сургучной головкой. «Московская особая», без труда определял я. Приходила тётя с дочерью, и вся фрунзенская «родня», включая детей, усаживалась за стол на длинные, отцовского изготовления, «лавки».

Бабушка к этому торжеству всегда надевала старинное тёмно-синее, почти чёрное, и до пола, платье, отделанное блёстками, или «стеклярусом», на груди, с узкими длинными рукавами, отороченными чёрными же кружевами. Это платье хранилось в загадочном её сундуке, и вот, когда стол и бутылки уже оставались без первоначального содержимого, начиналось самое интересное и запоминающееся. Все начинали просить «белое покрывало, белое покрывало...». Бабушка степенно выходила из-за стола, также степенно, и как-то особенно гордо, вскидывала голову, и коротко и грозно начинала декламировать: «Позорной казни обречённый, лежит в цепях венгерский граф. Своей отчизне угнетённой хотел помочь он, гордый нрав в нём возмущался, и пред рабами себя он чувствовал рабом, но взят в борьбе с пагубным злом, и к смерти присуждён врагами». Эта декламация сопровождалась выразительными жестами и мгновенной сменой выражения лица. Наверное в ней погибла великая актриса, потому что не раз видевшие и слышавшие её выступление с этой старинной балладой взрослые как-то затихали, опускали головы, а у тёти и мамы появлялись слёзы. Мне тоже нравилась в бабушкином исполнении эта невесёлая история намеренного  обмана матерью своего осуждённого на смерть сына, чтобы он «не дрогнул перед казнью» «и даже в петле улыбался», и я до сих пор помню дословно все эти стихи. А бабушка действительно с успехом играла когда-то на сцене «народного» самодеятельного театра в далёком дореволюционном Барнауле, и часто цитировала отрывки из пьес Шекспира или любимого ею Островского.

Семейное застолье заканчивалось хоровым пением одних и тех же «сибирских» песен. Начинали всегда женщины: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах». Потом шла «Есть по Чуйскому тракту дорога», и, далее, знакомая мне по кинофильму «Чапаев» «Ревела буря, дождь шумел. Во мраке молнии блистали».  Песни все были невесёлыми, особенно мне нравилась одна о бессмысленной гибели белой чайки: « Вот вспыхнуло утро, румянятся зори. Над озером белая чайка летит. Летит на  просторе, и   нет у ней  горя. Луч солнца той чайке крыло золотит». Подстрелил, шутя, белую чайку «охотник безвестный», а ведь «она ему душу свою отдала». Через год-два судьба забросила меня за кулисы нашего Русского Драматического театра, и в чеховской «Чайке» я вдруг почувствовал до боли знакомые мотивы этой песни, а много лет спустя узнал, что это был слегка изменённый романс, который исполняла Анастасия Вяльцева, великая русская эстрадная певица с такой трагической судьбой. Подвыпившие мужчины тоже подпевали, а дядя под аккомпанемент старенькой гитары моего старшего брата пел перефразированные фронтовые песни: «Синенький скромный платочек дал мне вчера постирать. Водки глоточек, хлеба кусочек, и котелок облизать». Но самой любимой песней дяди на мотив знаменитой «Мурки» была  «Шмидт сидит на льдине, как урка на малине-шухарит он белых медвежат», хотя не меньшей, если не большей,  его любовью пользовалась и «купите бублики, гоните рублики», которую он самозабвенно выводил, полностью отдаваясь «отец мой пьяница, за рюмкой тянется, а мать «ширяется»- какой позор. Сестра гулящая, б...ь настоящая, братишка младшенький карманный вор». Мне эти песни совсем не нравились, но взрослым, как видно, было всё равно. Даже всегда молчаливый отец вдруг выходил из-за стола и, притопывая по земляному нашему полу огромными «кирзовыми» сапогами, отплясывал «Камаринского», припевая «Ах ты сукин сын, камаринский мужик. Заголил ж... по улице бежит». Это были, пожалуй, единственные грубые дядины и отцовские слова, которые я слышал в нашей семье. Правда однажды, разглядывая бабушкин альбом семейных старинных фотографий в тяжёлом кожаном переплёте, я случайно обнаружил неизвестно как оказавшийся там фронтовой пожелтевший снимок моего отца в солдатской форме и в окружении нескольких солдат, сидящих на опушке леса. На обороте этой фотографии я прочёл: «В шумных спорах, разговорах, с матом мы дружили в жизни фронтовой». Никогда никакого мата не было в нашем доме, только иногда по ночам, не просыпаясь, отец начинал что-то громко и бессвязно выкрикивать, и вдруг, приостановившись, отчётливо произносил:
«Ладом поворачивай, ладом! Ну куда, куда? Ядри твою налево!» Иногда последняя фраза звучала в иной редакции: «Ядри твою в корень». Утром мама мимоходом пеняла ему: «Опять ты , Ваня, воевал ночью, перебудил всех». «Да неужели?», смущаясь, добродушно говорил отец, и виновато разводил руками.

В лагерь нас привезли  в открытых кузовах грузовиков ЗИС-5 с высокими, дополнительно увеличенными, бортами, но в пути строго запретили вставать с деревянных скамеек, установленных поперёк кузова и подвешенных металлическими крюками к этим бортам. Мы сидели, крепко держась за скамейки, а грузовик раскачивался на неровной дороге, и наши сумки, баульчики и  мешки  с нехитрыми пожитками для лагерного быта мотались по полу под ногами. Грузовики бесстрашно пересекли неширокий горный поток, который, как и близкий «кишлак», назывался Баш Кара Суу, что в переводе могло означать Великая, или может быть, Главная Чёрная Река. Этот поток на самом деле был одной из ветвей действительно большой Ала Арчи, которая непонятно почему уходила в другом направлении, огибая один из многочисленных холмов «первых» гор. В лагере, на обширном холме, среди деревьев тенистой рощи, располагались вместительные армейские палатки с двумя рядами кроватей, слева и справа, каждая на «панцирной» сетке, образуя центральный широкий проход, а между кроватями стояли «тумбочки», одна на две кровати. Перед каждой палаткой был установлен фанерный щит с номером отряда. Отрядов было
восемь, причём нечётные номера относились к мужскому «контингенту», а чётные, соответственно, к женскому. В старших первом и втором отрядах были мальчики и девочки от 13 до 15 лет, так что среди них уже попадались «комсомольцы», то есть члены Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи, или ВЛКСМ. Были также палатка «красный уголок» с библиотекой, санитарная палатка с жирным красным крестом на белом полотне и палатки для «кружков по интересам».

В «кружках» можно было заниматься рисованием, декламированием, постановкой любительских спектаклей, пением, танцами, шахматами, вышивкой, кройкой и шитьём. Гимнастический, футбольный, волейбольный и «городошный» «кружки» собирались на обширной спортивной площадке, на которой также каждое утро и вечер проходила «линейка»-церемония подъёма с спуска лагерного флага с
обязательными рапортами «вожатых» начальнику лагеря или старшему «вожатому». Старший «вожатый» был точным воплощением ленинско-сталинского принципа партийного руководства народными массами, отвечая за нравственное воспитание молодняка в духе идей коммунизма. Эта схема выполнялась на любом
уровне, так что во главе каждого отряда стоял отрядный «вожатый» в паре с воспитателем. Дня через три после приезда на этой площадке состоялось торжественное «открытие» лагеря, с речами и благодарностями товарищу Сталину «за наше счастливое детство», пионерскими песнями и заключительным пионерским костром. Я уже кое-что понимал в шахматах, наблюдая в «пожарке» за поединками некоторых, особо «продвинутых» бойцов, поэтому сразу же записался  «на шахматы», но меня кроме этого привлекал и футбол, но из «малышового» отряда путь туда был закрыт.

Под длинным и широким навесом, установленным на деревянных столбах, в два ряда, но отдельно друг от друга, стояли четыре длинных же деревянных стола с лавками, протянутыми вдоль столов с двух сторон.Это была столовая, рассчитанная на одновременный приём четырёх отрядов. Остальные четыре должны были ждать своей очереди, то есть столовая работала в две смены. Для «начальства», «вожатых», воспитателей, «физрука», баяниста, медсестры, поваров и других работников лагеря имелась отдельная, капитальной постройки из известного уже «самана», столовая, а вот кухня размещалась под обычным навесом, где поднимался пар пополам с дымом от длинных печей с огромными чугунными «котлами», вделанными в кирпичный настил. Здесь же под навесом был большой деревянный кухонный стол, заваленный  ножами, поварёжками и внушительных размеров трёхзубыми вилками. Отдельно стояли
короткие и толстые деревянные «чурбаны» с воткнутыми в них топорами и облепленные крупными жирными серыми мухами.  Начальник лагеря и старший  «вожатый» жили в отдельном домике, а остальные их подчинённые в длинном бараке, разделённом на изолированные комнаты.

Воспитатели и отрядные «вожатые», сменяя друг друга, ночевали в отрядных палатках, но обычно приходили поздно, чуть ли не заполночь. Мы во всю пользовались этим свободным временем,рассказывая в тёмной палатке страшные выдуманные истории, и помню, когда я был  уже в третьем отряде, нас перед сном забавлял любопытный отрядный затейник, кликуху которого я забыл, но хорошо запомнил его необычные звонкие стихи о похождениях легендарного сексуального богатыря Луки Мудищева. Много позже я узнал, что это была поэма русского поэта Баркова, предшественника Пушкина, и великий Пушкин очень ценил эту поэму, рекомендуя её своим недалёким сыновьям для обязательного прочтения. А затейник наш, как из рога изобилия, высыпал поэму за поэмой неизвестных мне до сих пор авторов, перекрученные такой цветистой нецензурной лексикой, которой я никогда не слыхал даже от профессионалов-«бойцов».  Особенно нам нравились похождения былинного Садко в подводном царстве. «Три дня не унимается, бушует океан. По матушке ругается охрипший капитан. В каюте класса первого Садко, богатый гость, гондоны рвёт об голову, на них срывает злость». Океану нужна жертва, и надо кому-
то отправиться на поклон к царю морскому, чтобы остановить ураган, и тогда   «бросают они жребий, и пал он на  Садко». Садко предусмотрительно забрал то, что не успел порвать «об голову», что вскоре ему так понадобится на дне морском, прихватил ещё кое-что из нужного на дне реквизита, «и вот Садко бросается в пучину вод морских-мелькнули х.. да яйца, и океан затих». Дальнейшее происходящее на дне легко предствавить, имея в виду багаж богатого гостя и тех колоритных обитателей дна морского, которые приводят Садко в недоумение: «что за е..на мать? Ты рыба али женщина? Русалка али б...ь?»  Нравилось нам также весёлое собрание лесных зверей в ресторане, где неожиданно лев, «законный царь зверей», потребовал «дайте денег мне скорей. Кто зажался, кто замялся, только слон не растерялся и сказал, прищуря глаз, «на х.. нищих, бог подаст». Лев обиделся и в драку, но ударом метким в ср..., перевернутый слоном, очутился под столом». Но однажды, увлечённые похождениями Луки, никто из нас в темноте не
заметил, как в палатку пробрался наш вожатый. В это время как раз неутомимый Лука имел реальные сношения с дородной вдовой-купчихой, давно томящейся без достойного мужского общества. Когда поэма была блистательно закончена, наш невидимый в темноте вожатый выдохнул, едва скрывая свой восторг: «Слушай, давай всё сначала, а то я пропустил». Мёртвая тишина была ему ответом.

Центральный вход в лагерь  был украшен деревянной аркой, довольно широкой, чтобы мог въехать грузовичок, доставлявший в лагерь продукты. На самом верху арки был укреплён портрет товарища Сталина в обрамлении двух красных знамён. Рядом с аркой располагался «грибок»-деревянный  столб с навесом в форме зонта. Здесь всегда стояли два пионера или пионерки из «дежурных» отрядов, обязательно в «парадной» форме-белый верх, чёрный низ, и тщательно отутюженный красный галстук. В их обязанность входило принимать «гостей» с артистически отработанным пионерским салютом, однако дальше этой арки «гостей» они не пропускали.   «Гостями» чаще всего были родители, навещавшие своих детей, и тогда один из дежурных записывал на заранее приготовленном листке бумаги «отряд №... имя... фамилия...» и уходил на поиски счастливчика, которому родители привезли что-то вкусненькое. За все мои лагерные 24-х дневные «потоки» в течение семи непрерывных лет ко мне всего один раз пешком пришёл отец, и я с такой немужской нежностью до сих пор вспоминаю его запылённую, выцветшую на
плечах и спине, гимнастёрку, крупную, седеющую, и с залысинами, голову, и узелок, в котором он принёс мне несколько спелых груш. Мне было уже лет десять, мы посидели на траве недалеко от арки, о чём-то поговорили, но он больше молчал, потом неловко погладил меня по голове тяжёлой рукой и сказал:  «будь здоров, сынок, а мне пора». Я немного растерялся, потому что по голове меня гладила только бабушка, и  долго смотрел, как он, широко шагая в солдатских своих сапогах, спускается с нашего холма, и почему-то с трудом сдерживал слёзы. Плакать я перестал давно, ещё в казахстанских степях, (заставил себя что ли?), и плачущие мальчишки вызывали во мне глубокое презрение, а в нашем младшем седьмом отряде первого моего лагерного «потока» таких было много. Причиной тому была тоска по дому и родным, так что некоторые даже отваживались на побег, но лагерь зорко охранялся «дежурным» отрядом, пионеры которого не только помогали на кухне, на «раздаче» и «мойке» в столовой, но и посменно охраняли все возможные выходы за пределы лагерной территории. Много позже я прочитал у Лермонтова: «Ты помнишь детские года: слезы не знал я никогда», и так звонко откликнулось сердце на эти полузабытые лагерные деньки.

А каждый лагерный день начинался отрывистыми призывными звуками пионерского «горна», который сигнализировал общий «подъём». Ритмически эти отрывистые звуки всегда довольно точно воспроизводились нами как «Сюда! Сюда! Случилася беда!». Было рано и холодновато, и многие пытались оставаться в кроватях хотя бы ещё на несколько минут, но безжалостный «вожатый» или воспитатель сдёргивал с укрывавшихся одеяла и поливал их холодной водой. Теперь надо было быстро и аккуратно «заправить» постель и попытаться прорваться в «туалет», который был на «отшибе» и представлял собой огороженый невысоким деревянным забором деревянный настил над выгребной ямой с множеством вырезанных в этом настиле «очков»- круглых отверстий с двумя прибитыми деревянными полосками по краям. Деревянный этот настил был густо посыпан белым, с отвратительным запахом, порошком, от которого начинали слезиться глаза.  Женский «туалет» находился на другом «отшибе» на значительном удалении от мужского. Попасть в «туалет» было непросто, да и место это было не из приятных, поэтому пологий склон за лагерем, поросший густыми кустами, был сплошь усеян «минами». Теперь полагалось умыться,  и сделать это можно было прямо на берегу Баш Кара Суу. Здесь я впервые обнаружил, что многие применяли невиданный мною «зубной порошок» и специальную щётку. Через полчаса после «подъёма» все должны были быть на «зарядке», которая проходила на той же спортивной площадке под управлением «физрука» и с музыкальным сопровождением баяниста, но на «зарядке», как правило, едва ли набиралась половина  отрядов, и это совершенно не преследовалось, а вот на  ежеутреннюю лагерную «линейку» опаздывать никому не разрешалось, поэтому мы спешно занимали закреплённое за отрядом место на «линейке», после чего начинались «рапорты» и подъём флага, который сопровождался маршем в исполнении баяниста. Прямо с «линейки» четыре отряда из первой смены направлялись в столовую на завтрак.


После завтрака начинали работать «кружки», а «неохваченные» этими «кружками» занимались, кто чем хочет. Двухсменный обед переходил в «тихий час», когда лагерь затихал на целых два часа. В это время полагалось поспать, и многие засыпали, несмотря на нестерпимый внутрипалаточный зной от нагретого
потолка, и чтобы как то смягчить этот зной, боковые стенки палаток  сворачивали и подвешивали к деревянным шестам. Циркулирующий «сквозняк» был напоён неповторимым удивительным ароматом сухой азиатской земли, цветущих трав и полыни, знакомой ещё по казахстанским степям. Раскалённое киргизское солнце на безоблачном небе исправно трудилось всё лето, и только далёкие, у самых «третьих» гор, к вечеру собирались плотные сине-чёрные тучи и видны были проблески редких молний. Мне нравился «тихий час», наверное потому, что у меня, как и у всех, была та самая кровать на «панцирной» сетке, которая заметно отличалась от нашего домашнего «топчана». Солнечная энергия успешно
использовалась, нагревая воду в длинных плоских металлических «баках» почти до кипения. Горячей воды в этих «баках» вполне хватало, чтобы каждый отряд, чередуясь, мог пройти «баню». Получалось, что «банных» дней у каждого отряда было целых три в течение всего «потока».

«Тихий час» заканчивался по сигналу знакомого «горна», только ритм был уже другой, и почти сразу же первосменные отряды приступали к «полднику»-небольшому «перекусу» перед недалёким уже ужином. Кормили нас хорошо-престиж лагеря заключался в повальной прибавке  «живого» веса всем «потоком».
Начальный и конечный  «живой» этот вес прибывающих на «поток» или покидающих его определялся на внушительного вида складских весах и заносился в личную книжку каждого отрядника, в которой также учитывались все достижения или дисциплинарные промахи.

Послеполдниковое время было самым лучшим временем лагерных суток. Зной уходил вместе с солнцем, склонявшимся к закату, веяло прохладой с ледников, куда-то исчезали «вожатый» и воспитатель, и мы наслаждались неограниченной свободой. «Кружки» продолжали свою неутомимую работу, на спортивной площадке проходили футбольные, волейбольные и «городошные» схватки-раскручивалась традиционная лагерная Спартакиада. Но вот и на ужин зовут звуки горна «бери ложку, бери бак, ложки нету-хлебай так», а солнце уже почти скрылось, и скоро обязательная вечерняя «линейка» со спуском флага.  В наступающих сумерках начинает «тарахтеть» лагерный «движок»-дизельная электростанция, загораются редкие электрические лампочки, но спортивная площадка освещена очень хорошо-сейчас здесь начнутся танцы. Вот он, баянист, и первый же танец -вальс. Мелодия так хорошо знакома, и не только мелодия-стоишь и невольно шепчешь: « С берёз неслышен, невесом слетает жёлтый лист. Старинный вальс «Осенний сон» играет гармонист». В вальсе кружатся совсем немного пар из старших отрядов-танец этот освоен редкими умельцами, а вот при звуках танго площадка оживает, это уже попроще. Девочки и мальчики держатся отдельными стайками, но пары исключительно разнополые-это лагерная дружба даёт свои плоды.  Но вот на площадке не протолкнуться- баянист проигрывает популярные «па-д-эспань» и «па-де-катр». Теперь уже не разберёшь, все перемешалось, и  разнополость танцующих уже не обязательна. На «закуску» звучит бодрый марш и баянист удаляется. Скоро «отбой», и надо успеть сбегать в кусты, потому что после «отбоя» тебя могут «поймать» дежурные, а это не обойдется без больших неприятностей. Протяжный звук «отбойного» горна вписывается в ритмическую строку «сп-а-а-ть сп-а-ать по па-ла-т-а-а-м, пионерам и вожа-а-тым». День закончен, ещё один день, приблизивший долгожданный отъезд домой.

Каждое лето в течение семи непрерывных лет я приезжал в этот «профсоюзный» лагерь, который, сезона через три от моего первого лагерного «потока», перебрался в дальний конец той самой цветущей долины,отделяющей «первые» горы от «вторых». Вот это действительно был «райский» уголок у самого подножия
«вторых» гор! Этот лагерь занимал огромную территорию карагачёвой и арчёвой рощи, почти что леса,переходящего с одной стороны в бесконечный фруктовый сад, а с другой ограниченного владениями «профсоюзного» Дома Отдыха имени 20-летия Киргизии. С третьей  стороны лагеря было безводное дикое «ущелье» между двумя крутыми склонами «вторых» гор, а с четвёртой-широкая плоская равнина, уходящая в сторону скалистых «третьих» гор, откуда вытекала бурная горная Ала Арча, размеренный  гул которой был постоянно слышен, и особенно ночью, когда лагерь затихал, погружённый в сон.

Фруктовый сад был источником постоянных соблазнов и объектом ночных набегов, от которых его не спасала даже длинная и высокая «ограда» из колючей проволоки. Территория Дома Отдыха тщательно охранялась тамошними ночными сторожами, а просторная баня этого учреждения использовалась нашим лагерем в отведённые строгим расписанием «мужские» и «женские» дни. Электроэнергия для освещения
лагеря тоже поставлялась Домом Отдыха. Я полюбил мои лагерные «потоки», и часто потом, и в школе, и дома, тихо мечтал о новом лете, новой «путёвке» и встрече с моим лагерем. Здесь меня наконец-то начали обучать настоящему футболу и здесь же приняли в пионеры и повязали красный галстук на шею, с которым я с гордостью появился дома и был удивлён, что никто не обратил на это особого внимания, только бабушка, поджав губы, сказала: «как же так, ведь ты крещёный». Я знал, что меня крестили в раннем младенческом возрасте, а мой «крёстный», весельчак и любимец барнаульцев с «Песочного Взвоза», закадычный друг моего младшего дяди-минометчика, Вася Кривцов, был убит на глазах у своего друга в первом же бою в самом начале войны.

Каждый «поток» наполнялся мальчиками и девочками, многие из которых были давно мне знакомы, так что в мои городские вылазки в другие, незнакомые места города, я обязательно встречал своих лагерных друзей и потому избегал традиционной драки с заглянувшим в дальний район «чужаком». Правда случалось, что друзей не оказывалось и драки было не избежать, и я с отчаянием обречённого, и помня уроки моего старшего брата, первым «врубал»
ближайшему противнику в нос и какое-то время удерживал инициативу в своих кулаках,  пока опешившие от такой наглости враги не приходили в себя, и тогда, поверженный превосходящим их числом на землю, я громко кричал: «лежачего не бьют!». Этот клич действовал безотказно, и никто уже не осмеливался добивать «законно», «по понятиям», побеждённого «чужака». Распухший нос и обязательный синяк под глазом надолго отбивали охоту отправляться в одиночку в незнакомые места.

Предвестником грядущей реформы школьного образования было неожиданное объединение мужских и женских отрядов, которое произошло летом 1953 года, сразу после смерти великого вождя всех народов. Теперь в лагере было только четыре смешанных отряда, а вдвое увеличенное количество «отрядников»
автоматически увеличило и число руководителей-теперь стало двое вожатых истолько же воспитателей. Отрядные палатки конечно же были разными, но располагались рядом друг с другом, так что всегда можно было вечером незаметно проползти под палаточной стенкой и понаблюдать из-под кровати за бытовыми сценками представительниц противоположного пола. Особенно лихие и поднаторевшие в таких вылазках делились потом своими впечатлениями, давая хлёсткие и красочные характеристики нашим отрядным  подругам. Было очень престижно иметь свою постоянную подругу, с которой можно было потанцевать, а потом и «пошептаться» где-нибудь в тени, тесно прижимаясь друг к другу и ощущая необычные и до поры до времени неповторимые аромат близкого девичьего тела и тёплую мягкость губ.

В это последнее лето я был уже комсомольцем и провёл в лагере два «потока» подряд, которые запомнились также двумя событиями. Первое было политическим-ещё в июне арестовали врага народа Берию, и  в лагере распевали доморощенные частушки, связанные с этим событием, из которых я запомнил одну: «Берия, Берия нет тебе доверия. Сам товарищ Маленков надавал тебе пинков». Зимой Берия был расстрелян, а «товарищ Маленков» и его сообщники с громкими революционными именами спустя четыре года сами стали жертвами жестокой закулисной борьбы за власть между верховными кремлёвскими партийными кланами, но на этот раз обошлось без традиционных расстрелов. Вторым событием  в самом конце последнего «потока» стала грозовая ночь, после которой лагерь прекратил своё существование на этой, так хорошо обжитой, территории. Никогда невиданный для этих мест  необычайной силы ливень сформировал где-то высоко в горах обширный «затоп», который прорвался, найдя выход через наше безводное ущелье, и огромный селевой поток обрушился на лагерь. По счастливой случайности его основной, чудовищной силы удар, приняли столовая, кухня, склад и край фруктового сада, которые были мгновенно сметены высоким грязе-каменным валом, а вся остальная территория лагеря превратилась в жидкое, доходящее до колен, а кое-где и до пояса, бурлящее болото. Грохот сталкивающихся валунов, треск деревьев, выворачиваемых с корнями, смешались с непрерывными раскатами грома. Электрическое освещение вышло из строя, и в свете молний мы метались по этому болоту, вылавливая малышей и оттаскивая их в безопасное место у кромки территории Дома отдыха, обитатели которого в полном составе занимались тем же, выбираясь из  болота с двумя, а то и тремя малышами сразу. Человеческих жертв не было, только начальника лагеря увезли со сломанной ногой в ближайшую больницу села Воронцовка.

Домой
Долго же тянулся мой первый лагерный «поток». Последнюю неделю я часто тёмными вечерами после «линейки» и перед общим «отбоем», который профессионально трубил в «горн» лагерный трубач из старшего, первого отряда, приходил к арке главного входа, откуда можно было хорошо видеть россыпь огней далеко и внизу раскинувшегося города. Где-то там моя «пожарка», мама, бабушка, и все остальные
«наши», и поскорей бы вернуться к ним. В последний вечер перед отъездом было торжественное «закрытие» лагеря, с теми же речами, песнями и пионерским костром. Было как-то грустно, может быть от этой песни: «гори костёр поярче, гори не догорай, а завтра лагерю скажем-прощай, прощай, прощай». На следующее утро уже не было «линейки», но горнист протрубил традиционный подъём, и после завтрака
отряды начали погрузку в те же самые грузовики, на которых приехали 24 дня назад.

Дома за моё отсутствие кое-что изменилось. Младший брат мой «выправился», у него проросли ногти и появились волосы. Бабушка так же неутомимо строчила на нашей кормилице ходовой товар для «барахолки», а вот мама начала работать в Русском Драматическом театре «реквизитором». Театр, или «русская драма», был совсем близко, и днём она часто оставалась дома, потому что «реквизит» не всегда был необходим для дневных репетиций, но по вечерам и воскресеньям она появлялась совсем ненадолго-в театре шли спектакли. Отец всё также совершал свои дальние походы на наш «подхоз», старший брат уже что-то мог самостоятельно вытачивать на своём токарном станке, средний брат посещал «санплощадку» при нашей школе, а мою сестру бабушка отводила в «детсад». Оказалось, что у нас «проездом» появлялся мой младший дядя, которого наконец-то «выпустили», но он сразу же уехал, чтобы работать в «забое» на дальнем «секретном» горном руднике, который все называли «Восьмой комбинат». На этом руднике добывали какую-то «опасную» руду, и бабушка, молясь по вечерам перед иконой, просила уберечь её младшего любимца от болезней и «лихоманки».

Самым замечательным событием было исчезновение старой низкорослой кособокой «каланчи». На её месте  красовалась высокая, на четыре трёхметровых этажа, «вышка» со смотровой площадкой на самом верху, накрытой трёхскатной остроконечной кровлей. На каждом этаже тоже была площадка, а с этажа на этаж можно было попасть по  внутренним деревянным лестницам. Фасадная грань этой трёхгранной  и слегка сужающейся к верху «вышки» была повёрнута в сторону пожарной площади и сплошь обшита досками. В досках были вырезаны оконные проёмы, по два на каждом этаже. Теперь к уже знакомым пожарным упражнениям «бойцам» добавился скоростной спуск с самой верхней площадки вдоль этой грани, упражнение достаточно сложное и опасное, потому что «боец» вываливался с верхней площадки и повисал на тросе, продетом через его прочный поясной «карабин». Постепенно распуская моток этого троса, притороченный к «катушке» у того  же пояса, но с другой от «карабина» стороны, «боец» должен был как можно скорее добраться до земли.

Года через два обязательные дежурства на «вышке» отменили, и с «вышки» исчезли дежурившие там «бойцы». С этого времени началось активное освоение её этажей нашей дружной «кодлой» пацанов, основной костяк которой состоял из обитателей «общаги». Мы добирались до верхней площадки по внутренним лестницам, это было нетрудно, но вскоре интерес к лестницам пропал, и мы начали осваивать восхождение на этажи, используя боковые «крестовины», которыми скреплялись вертикальные составные столбы. На верхней площадке мы с удивлением обнаружили, что вышка равномерно и заметно раскачивалась и слегка поскрипывала. Освоив подъём по этим боковым «крестовинам», мы начали  отрабатывать и спуск, что оказалось значительно трудней и опасней подъёма. Последним нашим достижением были прыжки из окон первого этажа «вышки» с приземлением в мягкий толстый слой опилок, которым была устлана небольшая по размером площадка у подножия фасадной грани. Помню один из моих прыжков, когда я почувствовал при приземлении тупой удар в подошву моей ноги. Особой боли не было, но из ступни между пальцами торчал крупный гвоздь, а к подошве плотно прицепился кусок доски. Эта «мина» была скрыта в слое опилок и расчётливо поразила мою босую ногу. Наступив
свободной ногой на доску, я мгновенно оторвал мою пробитую ступню от гвоздя.  Ступня была залита кровью, но боли я опять же почти не ощущал, а образовавшуюся рану, опытный в таких делах, обработал естественным антисептиком,  доковыляв до стены позади вышки и обильно полив ступню собственной мочой.

Город и окрестности
Лето еще не кончилось, и я стал предпринимать первые самостоятельные выходы «в город». Очень быстро были освоены все окрестные улицы, парки, сквер, «базар», и в выходах этих я уже был не один, а с двумя-тремя «корешами» из «общаги» и ближайших саманных домишек. Мы никогда не называли друг друга по имени, каждому полагалась «кликуха». Помню Чихана, Хому, Култуза, Гундоса, Скелета, Джибрея, Кащея, ТОлстого, именно ТОлстого, с ударением на первом слоге, а не ТолстОго, Левака, Кирю, Жмоню, Лупысю, Дерево и других.  Была известна только одна фамилия Джибрея-Пичугин, потому что он утверждал, что его отец был погибший в боях Герой Советского Союза, и скорее всего это была правда, потому что после любого   «привода» в милицию Джибрея неизменно и быстро отпускали на свободу. Ещё одно исключение было сделано для Валька, что было близко к его имени Валентин. Не по годам широкоплечий, с крупной головой, широкими чёрными бровями, почти сходящимися на переносице, с мягкой добродушной улыбкой, он покорил нас своими бицепсами, которые он охотно демонстрировал всем желающим, сгибая руку в локте и предлагая пощупать его  крепкие «как камень» раздувшиеся бугорки. В частых «законных» уличных драках с «чужаками», забредавшими на нашу территорию, Валёк отвечал за наш тыл, и не было ни одного случая, чтобы кто-то из нас получил удар сзади. Меня все называли Хохол, хотя я не был украинцем, но на макушке у меня всегда торчал хохол. Правда однажды, при обсуждении очередного выхода «в город», кто-то сказал мне : «Ну и упрямый же ты, как хохол». Толстый сильно отличался от остальных «корешей»-он был из «комбурской» семьи и всегда обутый, но мы считали его своим, хотя и незлобиво «задирали» иногда. Он учился в школе № 6 и жил в роскошном двухэтажном, капитальной постройки, доме, вытянувшимся вдоль улицы Первомайской и стоявшем рядом с «общагой», но предусмотрительно отделённым от неё  мощной оградой из толстых металлических прутьев. Обитатели общаги называли это строение «Красным Домом», хотя он совсем был не красным. Дерево считался в нашей компании  «пришлым», потому что его мама служила в Государственном Банке и он жил с ней и младшим братом на бульваре Дзержинского в одной из комнат длинного саманного барака, который располагался на территории этого банка. Хома жил в комнате №9 «общаги» с мамой, тётей и бабушкой, и ходил в музыкальную школу-у него был аккордеон, а его тётя часто отправлялась по своим делам на принадлежавшем ей «дамском» велосипеде  «Диамант». Заднее колесо этого велосипеда было отгорожено изящной цветной сеточкой, предохранявшей юбку или платье от попадания в колесо.

С утра до позднего вечера мы были в «городе», обходя наши любимые места, но когда начинало темнеть, надо было быть настороже, чтобы не быть пойманным милиционером-вечером детям появляться на городских улицах без сопровождения взрослых было запрещено. Мы ловко лавировали между гуляющими
горожанами и без труда проникали в платную «Звёздочку», потому что знали все потаённые места в решётке ограды, где металлические прутья были сдеформированы, позволяя проскользнуть через эту расширенную щель за ограду. Вечерами в «Звёздочке» «крутили» бесплатную кинохронику, на танцевальной площадке играл духовой оркестр, но известных мне «па-д-эспань» или «па-де-катр» я не слышал никогда, а знакомые вальсы и танго сменялись искрящимися, неслыханными и невиданными никогда фокстротами. В дальнем «верхнем» углу парка был летний театр, где каждое лето шли спектакли гастролировавшей сибирской оперетты из Красноярска. Днём в «Звёздочку» вход был бесплатным, и мы знали каждый уголок этого парка со стрелковым «тиром», биллиардной, качелями, летней «эстрадой», комнатой «смеха», шахматным павильоном и круглым фонтанчиком в самом центре парка. Сразу за летним театром территория парка ограничивалась двумя высокими кирпичными стенами, сходящимися под прямым углом. За одной из них укрывались  военкомат и уютное двухэтажное здание Дома Офицеров с небольшим кинозалом, столовой и «комнатами отдыха», а за другой стеной размещался главный
городской спортивный «комплекс»- пыльное футбольное поле с небольшими островками травы, окружённое со всех сторон пологими склонами, и с деревянной «трибуной» в центре и на вершине одного из склонов, с двух сторон от которой тянулись «амфитеатром» ступенчатые ряды скамеек. Все это называлось стадион «Трудовые резервы». За футбольным полем размещались баскетбольные и волейбольные площадки, городошный «сектор» и даже небольшой летний бассейн, отделённый решётчатой оградой. Летними вечерами здесь было многолюдно-шли непрерывные футбольные матчи между любительскими командами городских учреждений, баскетбол и волейбол также привлекали внимание любителей поглазеть и «поболеть» за свою команду, а со стороны городошного «сектора» доносились звуки могучих ударов окованных металлическими кольцами «бит», которые после броска
очередного игрока наталкивались на деревянные щиты, ограждающие основную небольшую квадратную бетонную площадку, где устанавливались  фигуры «города»- «ворота», «пушки», «бабушка в окошке», «змея» или заключительное «письмо». Зимой футбольное поле «заливалось», образуя просторный сплошной ледяной «каток», который работал до позднего вечера. Днём этот каток был местом хоккейных поединков энтузиастов «русского» хоккея с мячом. По вечерам вход на «каток» был платным, но мы легко проникали туда и с интересом наблюдали за катающейся публикой, особо обращая внимание на коньки и манеру катания. Превосходство в беге на «ножах», иначе «норвегах», перед «дутышами» сразу бросалось в глаза, но обладателей скоростных «ножей» было немного, и они в гордом одиночестве грациозно скользили по самой крайней «бровке» катка, закинув руки за спину и сбрасывая одну из них на поворотах,ловко перекрещивая ноги и перебирая при этом своими длинными «ножами». Мы со своими тупыми «снегурочками» и «ласточками», прикрученными к валенкам деревянными «воротками», никогда не выходили на лёд, но зато на плотно укатанных снежных улицах часто «подлавливали» проходящие грузовики и цеплялись к заднему борту с помощью металлических прутьев с загнутыми концами.

На противоположном от «Трудовых резервов» конце парка был стадион «Спартак» с настоящим травяным футбольным полем, окружённым «гаревыми» дорожками для бега и «секторами» для прыжков в длину и высоту, и другими площадками для лёгко-атлетических видов спорта. Вдоль одной из двух  длинных противоположных крутых сторон футбольного поля возвышались «секции» с длинными рядами скамеек-«сидячие» места для зрителей. Вся эта обширная территория была обнесена высоченными
кирпичными стенами- городская любительская футбольная команда с тем же именем «Спартак» была включена в состав среднеазиатско-казахстанской  футбольной «зоны», и домашние матчи её с соперниками из Алма Аты, Ташкента, Чимкента, Джамбула, Караганды и других «зональных» городов пользовались огромной популярностью у населения. За посещение таких матчей надо было заплатить за входной «билет», а проникнуть «на халяву» через стену было невозможно. Денег у нас ни у кого, за исключением Толстого, никогда не было, а пропустить такие матчи считалось «позором». Выручали арыки, вода из которых попадала на территорию стадиона через трубы, уложенные под стенами в определённых местах парка. Если набрать в лёгкие побольше воздуха и, «затаив дыхание», «рвануть» в эту трубу головой вперед, лихорадочно отталкиваясь руками и ногами от скользких стенок трубы, то очень  быстро окажешься за этой стеной и без труда затеряешься в толпе «болельщиков», а мокрые майка и трусы никогда не нарушали нашего удовлетворения от удачно проведённой «халявной» операции, да и высыхали они очень быстро. Толстый никогда не отваживался на эту операцию, и наверное не только потому, что у него водились деньжонки.

Наши маршруты становились все разнообразнее и удалённее, и это очень нам нравилось, чем-то напоминая путешествия в поисках новых неизвестных земель. Сбившись в небольшую «кодлу», мы обсуждали возможные направления этих маршрутов, но были и безоговорочно отвергаемые варианты, особенно, если предлагалось «двинуть» за рынок-тот район, называемый Токульдош, был населён
воинственными и многочисленными узбеками и уйгурами, встреча с которыми не предвещала ничего хорошего. Местные, или «коренные», киргизы хотя и были «хозяева» страны, встречались на улицах очень редко и не имели собственной территории компактного обитания. Встретить взрослого степного или
горного киргиза было большой удачей, и если с улицы раздавался мальчишеский крик «киргиз! киргиз!», мы бросали все свои дела и бежали посмотреть на киргиза.

В нестерпимый зной, в длинной бараньей шубе мехом внутрь и «нараспашку», из под которой виден был ватный «стёганый» халат, в меховой лисьей шапке, в остроносых кожаных «ичигах», то есть азиатских сапогах, с петлевой «камчой» из «сыромятной» кожи в руке, киргиз неспешно трусил на небольшой рыжей лошадке вдоль нашей улицы, помахивая «камчой» и причмокивая. На нас он не обращал никакого   внимания, и видно было, что он отлично знает, куда едет. Он совершенно бесстрашно пересекал правительственную площадь перед Домом Правительства, хотя это разрешалось только редким автомобилям, но ни пешеходы, ни конные повозки или всадники не имели права ступать на асфальт этой площади, где всегда, по разным её концам, дежурили милиционеры в фанерных будках. Мы плотной стайкой следовали за ним по тротуару вдоль сквера.

Сразу за школой №3, у самого входа в Дубовый парк, стояло сколоченное из раскрашенных в зелёный цвет фанерных щитов заведение с роскошной надписью «Закусочная-Американка», которую обычно называли «забегаловка», а в одном квартале «вниз» на поперечной улице Фрунзе, там где протянулась центральная аллея «нижней» части бульвара Дзержинского, прямо над довольно широким каналом, была тоже фанерная «пивная», торговавшая продуктом производства местного пивзавода. Милиционеры рассеянно смотрели по сторонам, как бы не замечая нарушителя, а он подъезжал к «забегаловке», спрыгнув с лошади, привязывал её к ближайшему дереву и уверенно исчезал за дверями заведения. Мы знали, что там можно было принять «законную» порцию водки «на розлив» с обязательным закусочным «пончиком» с капустной, картофельной, рисовой или даже «ливерной» начинкой. Спустя какое-то время всадник выбирался из «забегаловки», после нескольких безуспешных попыток всё-таки усаживался в седло и направлялся к «пивной», где повторялась та же процедура привязывания лошади к дереву, после чего редкий гость выпивал пару кружек пива и тут же засыпал на  траве у ног своей лошадки.

Бульвар Дзержинского был самым любимым местом наших походов. Бульвар относился к продольным улицам и «верхняя» его часть начиналась далеко на «верхах», у городского железнодорожного вокзала.  Бульвар представлял собой две широкие заасфальтированные дорожные полосы с боковыми пешеходными тротуарами и с односторонним движением автотранспорта «вверх», к вокзалу,  и «вниз», к кинотеатру «Ала Тоо» на пересечении с поперечной улицей Сталина. Эти дорожные полосы были разделены тоже двумя полосами пешеходной широкой центральной асфальтовой аллеи с двумя широченными «газонами» по бокам, которые отделялись от дорог сплошными лентами густого невысокого кустарника. Вдоль одного из газонов был проложен глубокий и широкий канал с постоянно текущей горной прохладной водой. Всё это центральное пространство было засажено высокими дубами, так что  в самый жаркий день центральная аллея и боковые тротуары всегда были в тени, и можно было пройти от вокзала до известного уже кинотеатра «Ала Тоо» и оказаться на «солнце» только на пересечении с какой-нибудь встреченной поперечной улицей.

Очень часто мы бродили и по базару, в который упиралась наша улица Кирова, и вскоре я обнаружил на близком углу улиц Советской и Фрунзе небольшой домик, где размещалась городская детская библиотека имени Фрунзе. Эта библиотека вскоре стала успешным конкурентом моей пожаркиной библиотеки-читальни, и однажды мне вручили там приз за «чемпионство» по числу прочитанных в течение года книг. Немного не доходя до базара на правой стороне улицы Кирова стоял полуразбитый домишко, где давал спектакли кукольный театр, а прямо перед ним на противоположной стороне улицы был ряд одноэтажных саманных домиков, и на стене одного из них красовалась доска с надписью «ЗАГС Свердловского района города Фрунзе». В этом ЗАГСе спустя много лет произошло знаменательное событие, уже определённое моей судьбой, но о котором я тогда и не подозревал.

Высокий человек с внушительной чёрной окладистой бородой, в опрятном чёрном костюме и белоснежной рубашке с «бабочкой», с неизменной тростью в руках и перекинутой через плечо «фотокамерой» на тонком кожаном ремне, который всегда прогуливался в нашем сквере в окружении стайки «пацанов» и которого все мы уважительно называли «Кологривый», как-то сказал, что бульвар Дзержинского шире «Елисейских полей» в Париже. О Париже мы слыхали, ведь одна из дальних городских окраин носила это имя, но что такое «Елисейские поля» не знал никто, а спрашивать «Кологривого» мы не решались, потому что наше общение с ним заключалось в его обширных, пересыпанных массой красивых и незнакомых слов, монологах с описанием встреченных деревьев, исторических событий, характеристик прочитанных книг и музыки каких-то композиторов, причём говорил он так, будто совершенно не сомневался в том что мы, зачарованные слушатели, очень хорошо разбираемся в предмете его речей.  Помню хорошо его «общую концепцию», «вынужденную полифонию», «мезозой», «абракадабру», «конституционные несовершенства», «пир победителей», и другие звучные и решительные слова. Неизвестно, где жил и чем занимался «Кологривый», но почти каждый день он прогуливался в нашем сквере, или сидел там на одной из уютных скамеек в тени широколистого дерева, задумчиво вычерчивая что-то концом своей трости на гладко утоптанном песочке. Вечерами мы никогда не встречали его среди гуляющей публики.

Бульвар был знаменит большим «промтоварным» магазином «Люкс», городской филармонией, летним рестораном «Фонтан», кинотеатром «Ала Тоо» с близкой миниатюрной киноизбушкой под названием «Хроника», и многочисленными «пивными» и «забегаловками», но самым популярным местом была азиатская «Чайхана»-длинное деревянное и очень красивое, в восточном стиле, строение, с широким настилом над каналом, с дервянными колоннами, большим общим залом с низкими чайными столиками, где посетители сидели прямо на полу, по-азиатски скрестив ноги. Небольшие боковые «кабины» были накрыты лёгкими навесами. Здесь с раннего утра и до поздней ночи дымили «мангалы» и «тандыры», жарились восточные «шашлыки» и «беляши», выпекались «самсы» и вкуснейшие азиатские «лепёшки», готовились «на пару» «манты», а в котлах благоухал «плов» и азиатский суп «шорпо».
От этих ароматов нам, вечно голодным, можно было, кажется «сойти с ума», но мы подолгу стояли у чайханы, жадно вдыхая вкусный воздух. Ниже, по течению канала, «верхняя» часть бульвара заканчивалась улицей Пушкина и сразу начинался уже знакомый Дубовый парк с затейливым «чайным» павильоном у входа. Справа от входа было здание оперного театра с расположенным рядом памятником борцам революции, погибшим в  годы гражданской войны от рук белогвардейских мятежников, а почти в центре парка-огромный высокий деревянный сарай с просторным «залом» без окон, но с рядом широких дверей с двух противоположных сторон для входа и выхода зрителей. Этот сарай был кинотеатр «Ударник», самый вместительный  кинозал в городе, работавший с утра до позднего вечера, и даже зимой, хотя и никогда не отапливался. На стене «Ударника» висела «мемориальная» доска, сообщавшая, что на этом месте выступал на митинге Юлиус Фучик, чешский писатель и национальный герой Чехословакии, который перед войной приезжал в город чтобы повидать своих земляков, прибывших в этот богом забытый край по приглашению советских властей и организовавших первый промысловый кооператив «Интергельпо». Юлиус Фучик был казнён фашистами в 1943 году, оставив потомкам пронзительный «Репортаж с петлёй на шее». Рядом с «Ударником» располагалась танцевальная площадка, а на выходе из парка на нашу улицу стояла та самая « Закусочная-Американка», куда так уверенно направлялся горный, или может степной, всадник.

Не меньше нам нравились и походы на «низа», потому что все наши маршруты в те края пролегали  вдоль практически деревенских улиц, застроенных одноэтажными саманными, аккуратно побелёнными домиками и засаженных вишнёвыми, урючными, персиковыми, яблоневыми и другими фруктовыми деревьями, где всегда можно было «перекусить», а развесистые шелковицы были сплошь усеяны вкусным шелковником белого или тёмно-бордового цвета, и земля под этими деревьями была густо усыпана слоем созревших ягод, так что «влезать» на деревья не было никакой нужды. Далеко на «низах» протекал полноводный, широкий и быстрый Большой Чуйский Канал или БЧК, всегда наполненный буро-коричневой водой. Излюбленный наш маршрут на «низа» включал нижнюю часть бульвара Дзержинского и обширную рощу, в центре которой стояло ветхое двухэтажное, с длинной галереей, здание, в котором
размещался Дом пионеров.

На широкой поляне на самом краю этой рощи мы всегда останавливались, чтобы сыграть в футбол полулохматым, но все же когда-то кожаным, мячом с грубой сыромятной шнуровкой, которая чувствительно больно впивалась в босые ноги, но в пылу игры на это мало обращали внимания. Выйдя из рощи, мы сразу же перебирались через улицу Советскую и спускались вниз по пыльной пологой каменистой, и в ухабах, дороге, огибая невысокий холм слева от дороги, на вершине которого стоял то ли детский дом, то ли детский сад, окружённый роскошным, соблазнительным фруктовым садом с яблонями, увешанными красными яблоками, и хотя изгородь из колючей проволоки и бдительный сторож с одностволкой, заряженной крупной солью, были нешуточными помехами, мы никогда не уходили дальше без добычи. Обогнув холм, и опять же с левой стороны от дороги, мы всегда делали «привал» в другой, уже небольшой роще с могучими карагачами и ивами, которые росли по берегам уютного глубокого озерка, которое называлось Пионерским озером. Вода в нём была холодной, и плавать было не очень приятно, ещё и потому, что густые водоросли постоянно цеплялись за ноги. БЧК был уже совсем рядом, и по шаткому деревянному мосту мы перебирались на его противоположный берег и оказывались в огромном лесу, который назывался Карагачёвая роща. В этой роще мы тоже знали каждое фруктовое или ореховое дерево, плоды которых и составляли наш дневной пищевой рацион, но главной целью наших походов было Комсомольское озеро. Это большое удлинённое озеро размещалось в глубокой котловине, которую вручную, лопатами и мотыгами, или «тяпками», вырыли горожане во время принудительных «воскресников» в свободные от работы дни. Этот же приём часто использовали и при сооружении БЧК.

За земляной насыпью, или «дамбой», на более высоком, чем озеро, уровне располагался «отстойник» для той самой буро-коричневой воды из БЧК, а посередине озера, ближе к «дамбе», был небольшой островок. Этот «отстойник» был ничуть не меньших размеров, чем озеро, и назывался Второе Комсомольское озеро. Нижнее, основное озеро, по берегам которого сохранилось несколько старых, но обитаемых, домишек, заполнялось водой из верхнего, поэтому вода в нем была значительно чище, что привлекало не только  любителей плавания, но и другую городскую публику. Санитарный кругооборот воды в озере был совершенно необходим, потому что не только мы, ребятня, но, я думаю, и многие взрослые, отойдя немного от берега, чтобы вода была «по шейку» или хотя бы «по пояс», скрытно мочились прямо в эту воду-к общественному  отхожему месту было просто страшно приближаться, а окружающие озеро травянистые поляны, поросшие густым кустарником, были заселены «парочками», и некоторые из них отваживались заниматься любовью «среди бела дня», не заботясь о том, что могут стать объектом чьего-либо внимания.  Наша мужская компания часто расползалась по этим полянам в разных направлениях,  а потом мы делились впечатлениями от подсмотренных любовных сцен. Необходимый кругооборот воды осуществлялся через подземные каналы, проложенные в двух противоположных концах озера и перегороженные широкими подъёмными металлическими щитами. Один канал, соединенный с «отстойником», работал на «вход», а другой, в противоположном конце озера, где была установлена вышка для прыжков в воду, работал на «сброс», и из этого последнего всегда вытекала небольшая речонка, населённая пиявками, головастиками и мелкой рыбёшкой. У озера дымили уже знакомые нам «мангалы» и «тандыры», работала лодочная станция, а на некотором удалении от берега, среди деревьев рощи, стояли «забегаловки».

Мы располагались на берегу у подножия «дамбы», поближе к островку, где было не так глубоко, и почти не «вылезали» из воды, только иногда согревались, выбираясь на берег и закапывая друг друга в раскалённый песок, смешанный с неизменной азиатской пылью. Мои «кореша» плавать ещё не умели и с уважением наблюдали за мной, когда я лихо, «сажёнками» или «по морскому», переплывал на этот остров и призывно махал им рукой, предлагая последовать моему примеру. Переплыть озеро «в ширину» с берега на берег, минуя островок, я однако не решался, несмотря на уговоры своих «корешей» совершить этот подвиг. Я знал, что для этого надо было владеть стилем «на спинке», что позволило бы передохнуть от «сажёнок» и привести в порядок своё дыхание, но этот стиль пока не удавался, хотя я и пытался уже осваивать некоторые его элементы на нашем мелководье.

Один из маршрутов к озеру мы совершали по краю «Кузнечной крепости», или «Кузнечки». Это был таинственный район, куда даже днём опасались заходить милиционеры. Там обитал полуподпольный «блатной» мир нашего города. «Кузнечная крепость» располагалась на обширном пологом холме и была густо застроена «хибарами»-вырытыми на склоне холма «землянками», так, что крыша одной из них была площадкой перед входом в другую, вырытую выше на том же склоне. Дорог в «Кузнечной крепости» не было, и всё свободное пространство между «хибарами» было переплетено сетью узеньких тропинок, бегущих в разных направлениях так, что разобраться в них мог только опытный обитатель «крепости». Что-то отдалённо напоминающее этот жилой комплекс я много лет спустя увидел в алжирской «Касбе», знаменитом районе алжирской столицы, где скрывались лидеры алжирского сопротивления, организаторы и руководители войны за освобождение Алжира от колониальной Франции. А «блатной» мир нашего города не дремал, и каждое утро появлялись новые слухи о дерзких ограблениях, убийствах, налётах на хлебные ларьки и «хлебовозки», то есть грузовички-«фургоны», в которых хлеб доставлялся с городского хлебозавода для дальнейшего распределения населению «по карточкам». Тёмными вечерами на окраинных неосвещённых улицах было опасно появляться   одиноким прохожим, у которых, в лучшем случае, могли просто «срезать котлы», то есть наручные часы, или «раздеть», а по утрам даже на центральных улицах находили безглазые газетные портреты товарища Сталина.

«В степи под Херсоном
высокие травы. В степи под Херсоном курган. Лежит под курганом, заросшим бурьяном, матрос Железняк, партизан». Мы сидим «на корточках» вдоль глинобитной стены «зарядного цеха», а из старенького «репродуктора», прикреплённого к центральному деревянному столбику, подпирающему лёгкую фанерную крышу, накрытую «толью», слышна эта песня о гибели славного Железняка, который так и не добрался до заветной Одессы. Хозяина этого «зарядного цеха» мы зовем Дябарик, что-то составное от «дядя + барик», но что такое «барик» не знает никто. Дябарик служит в «пожарке» «заряжающим»- он «заряжает» использованные на пожарах пенные огнетушители, наполняя пустые стеклянные «баллончики» какой-то жидкостью, известной только ему, и закрепляя эти баллончики внутри длинных металлических цилиндров, один конец которых запечатан сплошным днищем, а другой снабжён свинчивающейся «головкой» с двумя  отверстиями-центральным и боковым. Через центральное отверстие пропущен металлический стержень с пружиной, расположенной под «головкой». Если перевернуть огнетушитель головкой вниз и крепенько прихлопнуть этим стержнем по земле или чему-то твёрдому, то стержень, проваливаясь внутрь огнетушителя, разобъёт стеклянный баллончик, и из бокового отверстия, как по волшебству, вырвется струя белой пены, которая мгновенно начинает поединок с бушующим пламенем. Я насмотрелся на эти поединки во время тренировок «бойцов», когда высокие столбы пламени от бензина, горящего в плоских квадратных металлических посудинах, быстро исчезали, поглощённые пенной струёй огнетушителя, которым ловко орудовал очередной «боец».

Дябарик красив-высокий плечистый статный атлет  с чёрной, с проседью, кудрявой головой, темнокарими лукавыми глазами и прекрасной формы густыми, «как у Будённого», усами, он «расфасовывает» какой-то порошок, разделяя его на «порции», наполняет жидкостью баллончики, и нет-нет да и поворошит волосы кому-нибудь из нас. Заметно, что он любит наше общество и расспрашивает нас о «житье-бытье», добавляя, что его интересует не «битьё», а именно «бытьё». Песня о Железняке прервала его работу, и присев также «на корточки» рядом с нами, он достает тёмную небольшую трубку, не торопясь набивает её табаком из «кисета», украшенного сложной вышивкой, сноровисто высекает «кресалом» искры и раскуривает трубку от задымившего «трута». «Ить говорил же я ему, не жди, Толян, утра, давай-ка бросим бронепоезд, всё равно путь впереди разобран, и не жди утра, и не надейся на свои штыки и гранаты, а двинем сейчас, пока темно, да он не послушал, молодые мы были, горячие», внезапно говорит Дябарик.    «Ить я, братцы мои, из казаков-пластунов, и в «империлистицкую», забавы ради, да и чтобы быть всегда «в готовности», по ночам сваливался в ихний «окоп» и мог «втихаря», не поднимая шума, свернуть шею одному, другому, третьему, а то и больше, никогда не считал. Вот и в ту ночь оставил я их и ушёл в одиночку, и делов-то было всего-ничего. А потом встречал кое-кого из ребят, так говорили, что Толяна и застрелил кто-то из питерских своих-в ссоре он был с имя». Глаза Дябарика смотрят мимо нас, куда-то вглубь, лукавство в них исчезает, и видно, что он уже довольно «пожилой» человек. Мы восхищённо рассматриваем задумавшегося Дябарика, а он, докурив свою трубку и тщательно прочистив её обрывком проволоки, встаёт и принимается за свою работу, а из «репродуктора» уже несётся: «Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца, и степи с высот огляди. Навеки умолкли весёлые хлопцы, в живых я остался один». В начале зимы Дябарик внезапно исчез. Говорили, что поздней ночью его увёз «чёрный ворон», а после такого люди исчезали навсегда, хотя Дябарик не походил на обычных людей и, вероятнее всего, не потерял своей «готовности».

Клуб
Клуб «пожарки»-это большое, высокое, одноэтажное и отдельно стоящее здание под черепичной крышей. Клуб стоит почти в самом центре обитаемой пожаркиной территории и как бы разделяет эту территорию на две неравные части. Меньшая часть включает гараж, все служебные помещения и квартиры для «начальства», а большая занята спортивно-тренировочной площадью перед «вышкой», пирамидами «торфа», далеко упрятанным на «задворки» овощехранилищем и нашим домиком, бывшим складом старого пожарного оборудования, который сблокирован со столовой и кухней. Одним торцом с двумя широкими окнами клуб глядит в убогое пространство, принадлежащее «общаге», но это уже вне «законной» территории «пожарки». Второй торец клуба-глухая стена, но это уже в пределах территории «пожарки». В боковые длинные стены клуба  врезаны широкие окна, выходящие на эти две неравные пожаркины территории.

Широкая дверь в боковой стене со стороны служебных пожаркиных помещений ведёт прямо в зрительный зал с рядами  скамеек и небольшой сценой, примыкающей к торцевой глухой стене. На сцене стоит «пианино» с полузатёртой надписью «Красный Октябрь». Зрительный зал отделён от второй, небольшой по размерам, комнаты, которую называют «красный уголок». Окна «красного уголка» в торцевой стене клуба и выходят на общагино пространство. В «красном уголке» удобные «эвакуированные» кресла, попавшие сюда во время войны из городов, спасавшихся от немецкой оккупации, на столах подшивки центральных и местных газет, журналы «Огонёк» и «Крокодил», пара шахматных досок с неполным набором шахматных фигур, которые всегда можно восстановить с помощью подходящих подручных предметов, неизменный портрет Сталина на стене, но самая большая ценность-пристенные высокие, до потолка, «стеллажи», снизу доверху забитые покрытыми пылью  книгами. Это библиотека- «читальня».  В зрительном зале проходят торжества по случаю революционных праздников, самодеятельные концерты с участием струнного оркестра и популярных голосистых «бойцов», телефонисток и работников столовой, а также любительские спектакли и выступления доморощенных гимнастов с программами «живых пирамид». В клубе всегда прохладно, даже в самые знойные дни, а входная дверь никогда не запирается, даже на ночь.

Я мог свободно приходить в клуб в любое время и оставаться там бесконечно долго, никто ни разу не заставлял меня покинуть клуб, да и посетителей было немного, три-четыре человека, а чаще и вовсе никого. Шахматы служили, в основном, для игры в шашки, а редкие читатели перелистывали журналы, явно отдавая предпочтение «Крокодилу» перед «Огоньком». Я знал всех немногих любителей шахмат, и когда у такого шахматиста не было партнёра, он милостиво приглашал меня «сгонять партейку». К удивлению моего шахматного противника я не «ловился» на «детский» мат, а лагерные уроки в шахматном кружке, которые давал нам, как я впоследствие установил, известный городской «кандидат в мастера», не прошли даром, и я часто ставил моего соперника в трудное положение, из которого он, как правило, выходил достаточно просто, заявляя, что его время кончилось и он должен идти на дежурство. При этом он разглядывал меня с нескрываемым любопытством. Классические «дебюты» «за белых» и «за чёрных», которые я грамотно разыгрывал, вскоре были приняты на вооружение шахматными энтузиастами.

Между пожаркиными служебными помещениями и клубом росли две невысокие яблони, и почти вплотную к ним располагалась просторная крытая деревянная летняя «беседка». Это, пожалуй, было самое популярное, если не считать отхожего, место, потому что там стоял овальной формы стол с двумя
комплектами «домино». Все свободные от дел «бойцы» заполняли это пространство, где любимая игра шла «на вылет»-проигравшая пара должна была уступить очередь следующей. Отсюда всегда доносились шутки,  смех, крепкие словечки анекдотов, перемежающиеся смачным стуком костяных домино о поверхность несчастного стола. Над беседкой был подвешен «репродуктор», так что все новости страны и города можно было слышать, не прекращая расчёта возможных вариантов продолжения «доминошной» партии. Однажды, когда трагический голос из «репродуктора» сообщил о «безвременной кончине» товарища Жданова, ближайшего соратника великого Сталина, какой-то задумавшийся доминошник неосмотрительно обронил: «спички теперь подешевеют». Его коллеги, как ни в чём не бывало,
продолжали игру, но за столом этот доминошник больше никогда не появлялся. Не стало его и среди «бойцов» дежурного караула- «чёрный ворон» по наводке «сексотов», то есть «секретных сотрудников», внедрённых «органами» НКВД в толщу народных масс, умело зачищал инакомыслящих, а много позже я случайно прочитал, что товарищ Жданов, высший партийный  руководитель в осаждённом фашистами Ленинграде, заваленном трупами погибших от голода горожан, всласть пользовался вместе со своим близким  партийным окружением любыми экзотическими продуктами, доставляемыми «по воздуху» по личному распоряжению своего великого шефа. Подавляющую часть радиопрограмм, однако, составляли песни времён пролетарской революции, гражданской войны и войны недавно минувшей. В клубе «домино» было под жёстким запретом-это могло помешать повышению культурного уровня редких посетителей, а также нарушить спокойное течение репетиций самодеятельных коллективов.

Я долго приглядывался к книгам, которые хоть и были покрыты слоем пыли, но располагались в идеальном порядке. Ряд книг поражал своей чистотой, и я рискнул взять одну из них. Это оказался один из томов «полного собрания» сочинений И.В. Сталина. Даже не раскрыв этот том, я бережно вернул его на прежнее место. Настала очередь пыльных книг. Первой книгой был Шекспир, и тоже из «полного собрания». Я перебирал это книжное богатство, встречая знакомые по первым школьным стихам имена Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тютчева, Фета. Потом шли полузнакомые и совсем незнакомые Гоголь, Толстой, Тургенев, Достоевский, Чехов, Горький, Шолохов, многие в варианте «полного собрания» сочинений. Наверное это богатство попало в пожаркину библиотеку-«читальню» вместе с «эвакуированными» креслами. Начав читать наугад первым Шекспира, я встретил столько необычных слов и персонажей, что надолго оставил следующие попытки знакомства с классиком мировой литературы, но непонятное любопытство, смешанное с самолюбивым стремлением предстать перед посетителями «читальни» необыкновенной, непохожей на всех личностью, погружённой в чтение неведомого Шекспира, всё-таки взяло верх, и мало-помалу я был затянут в удивительный богатый мир шекспировских сюжетов и многих произведений русской литературы. Пушкина и Лермонтова я читал «запоем», навсегда прикипев к стихам, а из других любил гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Тараса Бульбу», а также хорошо помню романы Дюма, Жюля Верна , «Жизнь Клима Самгина» и двухтомную «Историю гражданской войны». Из иностранных авторов я также пробовал Мопассана, Флобера, Бальзака, Диккенса и даже Бокаччо, но быстро разочаровался в них, а вот открыв Гюго уже не выпускал его из рук и буквально «проглотил»  «Труженики моря», «Собор Парижской Богоматери»,  «Девяносто третий год» и особенно оставившие глубокий след в моей душе «Отверженные». Таким же повышенным вниманием пользовались романы Вальтера Скотта и Дюма. Случайно как-то обронённое мной слово «шекспир» заинтересовало маму, и когда я рассказал, где и как узнал это слово, да ещё и прибавил названия некоторых пьес Шекспира с именами их персонажей, она заулыбалась и сказала, что я смогу скоро увидеть многих из них-в театре постоянно шли «Отелло» и «Ромео и Джульетта», а «Гамлет» готовился к постановке на репетициях.

Клубными делами руководила «эвакуированная жидовочка», как ласково называли её «бойцы». Это была худенькая и, даже по моим меркам, плохо одетая женщина с огромными лучистыми глазами, короткой стрижкой рыжеватых волос и резким, всегда громким, голосом, которым, видимо, она привыкла давать указания неумелым самодеятельным артистам и артисткам. Мой старший брат был непременным
участником всех самодеятельных спектаклей, названия которых я не помню, но хорошо помню, как дома он учил наизусть одну из своих ролей, и встав перед осколком зеркала, потряхивал какой-нибудь тряпкой и торжествующе вскрикивал: «вот они, голубчики, дождались своего дня». В этом спектакле он играл роль скрытого до поры до времени «буржуя», который наконец-то может воспользоваться утаёнными от родной советской власти золотыми «червонцами царской чеканки», потому что в город, в котором он жил, наконец-то вошли долгожданные немецкие войска. В финале спектакля брата-предателя вешали мужественные «подпольщики», в доверие к которым он «втёрся» по наущению «гестаповца», которого играл «боец» с неприятным «лошадиным» лицом. Эту роль брат получил видимо с учётом того, что могучих «бойцов», возможных кандидатов на эту позицию, было трудно засунуть в петлю.

Кроме спектаклей в клубе случались «концерты» с участием струнного оркестра, с хоровым или «сольным» пением, и здесь-то мой брат не знал себе равных и всегда заканчивал свои любимые цыганские и русские песни и романсы под оглушительные аплодисменты восторженных слушателей. На пианино «Красный Октябрь» «жидовочка» мастерски аккомпанировала ему, но цыганский репертуар брат всегда исполнял под собственный аккомпанемент своей  видавшей виды гитары-«семиструнки». В пожарке телефонисткой работала ещё одна, «польская жидовочка»-пухленькая волоокая Бася, которой повезло сбежать из-под Львова перед самым немецким нашествием, но она никогда не участвовала в «самодеятельности» и редко появлялась «на людях», видимо избегая хищных плотоядных взглядов «бойцов» и их немудрёных шуток с заметной сексуальной окраской.

Театр
Сдержала свое обещание мама, и вот в один из вечеров я в Русском Драматическом театре, где дают «Отелло». В театр мы попадаем через двор с «чёрного хода» со стороны улицы Фрунзе, обогнув музейный неприглядный домишко. Часть театрального двора под навесом и завалена макетами телег и карет,крепостных стен, деревьев и кустов с бумажными зелёными листьями и яркими цветами. На одной из телег виден чёрный пулемет «Максим», а к стене прислонились деревянные винтовки, мало чем отличающиеся от тех, что я видел в кинофильмах о революции и гражданской войне. Со двора мы попадаем «за кулисы»- тесный узкий коридор с рядом узких же дверей вдоль стены. На дверях чёткие надписи: «уборная», «гримёрная», «костюмерный цех», «электроцех», «реквизит», «парикмахерская». Едва я успел подумать: «зачем столько уборных в театре, ведь в «пожарке» всего одна?», как мама открыла
дверь «реквизита», и плотная седоволосая женщина, которая раскладывала на узеньком столе платки, веер,деревянный кинжал и какие-то деревянные бокалы сразу спросила меня: « ну-ну, безбилетник, как значит тебя зовут?» Это была мамина начальница Анна Ивановна, которая, как я знал из маминых домашних жалоб, «загоняла» её и не позволяла самостоятельно «обслужить» хотя бы одно «действие».

Узкий «закулисный» коридор упирался в широкий деревянный настил, переходящий в «сцену». Потолка «сцены» не видно-высоко вверху висят какие-то большие разрисованные полотна, окантованные деревянными рейками, а вдоль задней «глухой» стены без окон свисают многочисленные канаты. Одно из полотен, на котором  нарисованы старинные дома с полукруглыми воротами, опущено до пола. «А для чего эта картина?», спросил я. «Это «задник» для первого действия», ответила мама. Там же вверху к длинным горизонтальным металлическим трубам прицеплены фонари с разноцветными стёклами. Противоположная «глухой» стене сторона «сцены» закрыта огромной занавеской бордового цвета. Пахнет пылью, красками и нафталином. Какой-то мужичок сбрызгивает пол сцены, расторопно помахивая лейкой. Меня усаживают на стул в уголке у самого края занавески. « Сиди тихо и ни в коем случае не выбегай отсюда», строго предупреждает мама, но я и сам хорошо знаю, что во время спектакля эта занавеска будет открыта и в тёмном зале будет шевелиться и кашлять публика, как в пожаркином клубе, а на сцене начнётся «акт», как и было написано у Шекспира.

Невозможно описать моего изумления, восхищения и глубокой печали, которые сменяли друг друга в течение всего спектакля. Я думаю, что играли поистине большие мастера-ведь театральная «труппа» была укомплектована артистами из эвакуированных театров тех городов, что были оккупированы немцами. Я отлично помню синеглазую стройную красавицу с такой же фамилией, как у меня,-Клавдию Ефремову.Иногда она появлялась за кулисами со своим сыном, белобрысым долговязым вихрастым Серёгой, который был одних лет со мной, но выше меня ростом на целую «голову». Мама моя по фамилии была Зотова, и я не понимал, почему это так случилось. Смутно помню также звучные фамилии  Коваль-Сомборский, Балаев, Лундгрен, Гурьева, Соболев, Каркоцкий. Театр стал для меня вторым домом- все
репетиции, требующие «реквизита», когда мама должна была быть в театре, я знал наперечёт, и сразу после школы знакомым «чёрным» ходом пробирался «за кулисы». Здесь, прислушиваясь и присматриваясь к происходящему на сцене, я готовил свои домашние задания. Артисты по нескольку раз говорили одни и те же фразы, разыгрывали одни и те же сцены по требованию человека с круглой лысой головой и очками на лбу. Это был главный «режиссер» театра с подозрительной фамилией Маламуд, к счастью без мягкого
знака на конце.

Театр вошёл в мою жизнь окончательно и бесповоротно. Я был свидетелем всех «генеральных» репетиций и «премьер», и также, как и весь театральный персонал, волновался и переживал, когда проходила «сдача»,то есть процедура официального допуска нового спектакля к показу народным массам. На «сдачу»
прибывала высокая комиссия во главе с каким-нибудь немалым партийным чином, никак не меньше второго секретаря городского комитета партии, или горкома, а то и с кем-нибудь из зловещего ЦК КП(б)  Киргизии, то есть Центрального Комитета Коммунистической Партии (большевиков) Киргизии. Комиссия придирчиво и подозрительно изучала каждую реплику и манеру, с которой она произносится, а во многие спектакли хитрый Маламуд умудрялся ввернуть хоть и маленькую, но все-таки «антисоветчину», которую не всякий мог расшифровать, тем более, что великолепные артисты одну и ту же фразу или сцену могли сыграть так, что они совершенно не походили друг на друга, и потому спектакли на «сдаче», на премьере и в последующем « репертуаре», сильно отличались. После «премьеры»  рабочие сцены споро устанавливали на сцене заранее принесённые из-под навеса длинные столы и разнокалиберные «реквизитовские» стулья и кресла, застилали столы длинными полотнами ткани из «костюмерной» и начинался коллективный «вечер», с закусками на основе поджаренной «ливерной» колбасы, с селёдочкой, водочкой или «самогоном», с вином, отварной картошкой и квашеной капустой, солёными огурчиками и горячими азиатскими лепёшками, которые надо было разрывать на куски прямо руками. Было весело и празднично, говорили речи, обнимались, целовались и пели хором или просили артиста Каркоцкого, обладателя красивого тембра голоса, спеть «любимую». Из этой любимой я помню «Пускай погибну безвозвратно, навек друзья, навек друзья. Но всё ж покамест аккуратно пить буду я, пить буду я». 

Вся закулисная жизнь театра мне была хорошо знакома, а в нашу комнату в «общаге», в которую года через три переселили семью, часто запросто заходили известные в городе знаменитые актёры, которых привлекало наше сибирское гостеприимство с неизменной крепкой «бражкой» домашнего изготовления по рецепту, известному только бабушке и маме. Это были не только драматические актёры, но и солисты театра оперы и балета, и я, как сейчас, вижу одного-высокого, стройного, с «осиной» талией, гибкого и с огненным взглядом чёрных глаз, которого все звали Мишка-балерун. Это был знаменитый впоследствие танцор, народный артист СССР и Герой Социалистического Труда Махмуд Эсамбаев. СССР в те времена была наша страна, огромная территория которой омывалась морями трёх мировых океанов, исключая только Индийский, и простиралась от берегов Балтийского моря на западе до Тихого океана на востоке почти на 10 тысяч километров, а от Северного Ледовитого океана до окраинных границ пустынь  и гор Средней Азии почти на 5 тысяч километров.

Последние два класса перед выпуском из школы я по вечерам и воскресеньям подрабатывал в театре электриком-«осветителем», устанавливая     «софиты», «подсветки», кварцевые лампы с мертвящим ярко-синим светом для имитации наступивших сумерек с загорающимися звёздами, нарисованными светящейся краской на «заднике», и макеты искуственных костров с шевелящимися длинными лоскутами красного шелка, раздуваемого спрятанным вентилятором с подсветкой электроламп, выкрашенных в красный цвет. Из зрительного зала этот макет выглядел, как совершенно натуральный костёр. Денег я не получал, но администратор театра, энергичная миниатюрная женщина по фамилии Зелёная, сразу увеличила мамин «оклад», точно рассчитав мой вклад в общее театральное дело. Это обстоятельство впоследствии помогло мне стать студентом местного политехнического института, а навыки «осветителя» также не пропали даром-на двух последних курсах института я действительно стал «штатным» осветителем в том же, знакомом мне до каждого закоулка, здании, только театр был уже другой, Киргизский Драматический, потому что героическими усилиями местной власти, мобилизовавшей городское население от школьников до пенсионеров на постройку «замороженного» войной объекта, наконец-то было достроено величественное здание оперного театра на улице Советской, а Русский Драматический перебрался в Дубовый парк и занял освободившееся после оперного место.

Базар
Городской «базар»,  или «рынок», в который упиралась наша улица Кирова, ещё прошедшей зимой начала осваивать бабушка с помощью кормилицы «Гритцнер», используя немалый казахстанский опыт. Теперь бабушка резко сократила ассортимент отправляемой на рынок продукции, отдав предпочтение производству «телогреек»-зимних длиннополых курток с ватной прослойкой между двумя слоями ткани, «верхом» и «подкладкой». Только благодаря врождённым способностям кормилицы, толстый слой ваты успешно разделялся на длинные  параллельные полосы, прочно прошитые самой «толстой» иглой.Бабушка гордилась своей швейной  машиной, и было из-за чего-едва ли какая другая могла бы справиться с такой работой. Телогрейки пользовались повышенным спросом на базаре, так что никто не сомневался, что бабушкин товар «с рукой оторвут». Так оно и случилось, и всё было бы хорошо, но производство лихорадило из-за дефицита сырья и комплектующих-ваты, ткани, ниток, и особенно подходящей толщины швейных иголок, а вот машинное масло для регулярной смазки проблемы не представляло.


Рынок был небольшой, но простиравшаяся за ним до поймы реки Аламедин обширная и почти пустынная  каменистая территория с редкими, беспорядочно разбросанными домишками, делала границы рынка бесконечно удалёнными от основных точек товарообмена. Фасадная, обращённая к центру города сторона рынка, была более организованной-здесь стояли нормального вида одноэтажные, с высокими стенами и под черепицей или «шифером», дома, сложенные из неизменного самана, в которых размещались магазины, торгующие немудрёными товарами послевоенной поры. Отдельно стояла двухэтажная гостиница для приезжающих по торговым делам «дехкан», то есть сельских жителей. Она так и называлась «Дом дехканина» и была сблокирована с маленьким кинотеатром «Кызыл (красный) Кыргызстан», одно из редких городских названий на родном, киргизском языке, который совсем недавно перешёл на славянскую «кириллицу» после долгого пребывания в капкане латинского алфавита.

Перед самым входом на рынок стояла традиционная чайхана, уступавшая размерами, да и внешним видом, своей конкурентке с бульвара Дзержинского. Всё прилегающее с одной стороны рынка пространство было застроено низкорослыми глинобитными домишками с маленькими, расположенными почти у самой земли, окошками. Это было начало знаменитого Токульдоша, и здесь обитали негласные хозяева рыночной
территории, узбеки и уйгуры, с редкими вкраплениями киргизов. Народ этот имел закреплённые за каждой семьёй рыночные «места», которые считались неприкосновенными и были защищены от любых посягательств местным незыблемым кодексом правил, который нам, пришлым в этот край «чужакам», было невозможно понять. Эти правила, повидимому, сложились и закрепились ещё в те далёкие времена, когда « Кузнечная крепость» была настоящей боевой крепостью, в которой размещался воинский гарнизон, охранявший эту дальнюю границу Кокандского ханства. Среди «торгашей» жил и многочисленный ремесленный люд- горшечники, жестянщики, шашлычники, сапожники, шляпники, портные  и даже художники, размалёванные картины которых были выставлены в одном из уголков базара.

Однако на базаре была и приличная по размерам территория, отвечающая всем требованиям свободной рыночной торговли. Это место называлось «толчок», и вполне соответствовало этому названию, потому что с раннего утра и до «закрытия» рынка здесь «толклась», не толкалась, а именно «толклась», огромная толпа всегда чем-то заинтересованных жителей города и окрестных «кишлаков». В послевоенной этой людской карусели было много искалеченных войной людей, основное занятие которых заключалось в выпрашивании добровольных «подаяний». Это были «побирушки», или нищие неприкаянные полулюди-слепые, с обожжёнными багровыми лицами, безрукие и безногие, передвигающиеся на низеньких тележках с «шариковыми подшипниками» вместо колёс, и другие увечные калеки-жестокие следы минувшей войны. На базаре и толчке можно было найти всё, что угодно, за исключением, пожалуй, огнестрельного оружия, но в законных государственных магазинах красовались ряды охотничьих «одностволок» и «двустволок», доступных любому покупателю, и свободно можно было приобрести «огневой» запас-порох, дробь, картечь, гильзы и капсюли к ним, или уже полностью снаряжённые для стрельбы патроны.

Рынок жил своей накатанной жизнью с призывными криками торговцев, рекламирующих свой товар-горы свежих и сушёных абрикосов, или «курагу», персиков, или «шепталу», винограда, или «изюма» и «кишмиша», яблок, арбузов и других даров Средней Азии. Здесь же продавали домашнего изготовления пирожки с разнообразной начинкой, пончики, лепёшки, беляши, манты, самсы, плов, шорпо, а в больших стеклянных бутылях, или «четвертях», выставлялись разнообразные вина также домашнего изготовления во главе с популярным и дешёвым «медком». А вот опий, доставляемый тайно с цветущих маковых полей прииссыкккулья, анашу, иначе «план», а также самогон можно было приобрести только «по блату» через своих знакомых, связанных каким-нибудь образом с этим тайным торговым бизнесом. Вообще-то «план» не был дефицитом-киргизская земля была богато покрыта густыми зарослями дикорастущей конопли и любой желающий мог без труда заготовить этого «плана» «сколько душе угодно», но это строжайше преследовалось законом. В Карагачёвой роще не было ни одной поляны без этого душистого растения, и над прилегающим к озеру «пляжем» витал ни с чем несравнимый «плановый» дух от синеватых клубов дыма над головами какой-нибудь «тёплой» компании. «По плану родился, по плану крестился-по плану, по плану, по плану. По плану влюбился, по плану женился-по плану, по плану, по плану»-эта «приблатнённая» песенка была очень популярна  у определённых слоёв городского населения. Много лет спустя моё тренированное этим «духом» обоняние безошибочно определяло любителей «плана», когда мне случалось прогуливаться по улицам, паркам или скверам Москвы, Ленинграда, да и американских городов, а «плановый» бизнес составил одну из главных сюжетных линий романа Чингиза Айтматова «Плаха».

Вторичное освоение «базара», в котором довелось участвовать и мне, предпринял мой отец в следующую, после моего первого лагерного лета, зиму. Я уже ходил во второй класс, но только в другую, более близкую школу, которую все называли «Базовой». Базовой она называлась потому, что была открыта на
экспериментальной «базе» педагогического института в одном из его зданий на улице Дунганской. Школа  была организована по инициативе нового директора этого института, приверженца прогрессивных идей в педагогике. Преподавали там студенты выпускного курса пединститута, и я помню, как нас обучали «манерам»-пряменько сидеть за партой со скрещёнными на верхней крышке руками, не торопясь прогуливаться в коридоре на переменах, приостанавливаясь, пришаркивая ногой и чинно раскланиваясь со встречными взрослыми, сморкаться только в обязательно предписанный школьным регламентом носовой платок и ни в коем случае не «выскакивать с языком», если речь держит учительница, которая очень часто, видимо по неопытности, забывала предложить нам задавать вопросы. Наша учительница, высокого роста статная девица с пепельными волосами, уложенными в хитроумную прическу, была украинкой, и я помню до сих пор, как она, за рамками школьной программы, прививала нам навыки украинской «мовы», когда на уроках пения мы дружно распевали: « У лису на полянци високо на горбку, пое зозуля с ранци свое ку-ку ку-ку. У лису бежить струмочек по жовтому песку, ыздалека уси чують твое ку-ку  ку-ку». Базовая школа просуществовала всего один сезон, а потом была закрыта, и во главе пединститута встал другой директор, скорее всего приверженец традиционных методов воспитания молодняка в рамках марксистской идеологии и пролетарской культуры, которые не признавали дворянских поклонов и расшаркиваний.

Крестьянской закваски трудолюбивый отец, выходец из пермской деревни Чернушка, с малых  лет батрачивший у тамошнего попа, природно и профессионально был привязан к земле, да кроме того на нём лежал груз ответственности за своё многоголовое семейство, так что наш подхозный участок, несмотря на крайне неблагоприятное расположение на значительном удалении от источника полива, в первый же сезон принёс один из лучших подхозных урожаев картошки, кукурузы, тыквы, капусты, огурцов, помидоров, лука, гороха, фасоли, и конечно же подсолнечных «семечек». Предвидя это богатое разнообразие, отец заранее оборудовал «подпол», выкопав под одним из «топчанов» глубокую «ямину», накрытую «настилом», то есть толстыми досками, в которых был проделан «люк»-основательных размеров съёмная крышка. Вглубь «подпола» вела деревянная узкая лестница отцовского изготовления, а вдоль одной из стен этой ямины протянулись полки в несколько ярусов. Земляной пол ямины был разделён на секции с деревянными перегородками между ними, а к дальней торцевой короткой стене подпола прислонились две вместительные дубовые бочки. Не знаю, каким образом и кто надоумил отца посеять и вырастить никогда невиданные растения-метёлки, которые тоже дали богатый урожай. Отец, видимо, уже  отлично знал назначение этих метёлок, потому-что заранее запасся несколькими      «бобинами» «суровых» ниток, своего рода крепкого шпагата. Теперь в свободные от работы дни он с утра до позднего вечера  раделял высохшие метёлки на небольшие пучки, и несколько таких пучков туго, особым способом, обвязывал шпагатом. Получившийся продукт назывался «веником», и вот это действительно был ходовой, «с рукой оторвут», товар, свободный от лихорадочных, и часто безуспешных, поисков сырья и комплектующих для выпуска готовых телогреек.

По самым благоприятным торговым дням, которые падали на любое воскресенье и не совпадали с дежурством отцовского караула, он в паре со мной ранним утром отправлялся на «толчок». Ярко-розовая заря уже обозначалась на небе в том месте, где должно было появиться солнце. Снежок хрустел под моими «пимами», то есть валенками, и отец вышагивал рядом в своих кирзовых сапогах с огромным, но лёгким, мешком на спине, набитым вениками, которые он связал в течение минувшей недели. Подойдя к базару, отец  всегда почему-то оставлял меня с этим мешком у какой-нибудь стенки и уходил на толчок, чтобы «застолбить» себе торговое место. Иногда он отсутствовал довольно долго, потому что ему надо было дождаться кого-нибудь из ближайших торговых соседей, которые могли всегда «покараулить» отцовское место, засвидетельствовав, что «хозяин» этого места вот-вот подойдёт, и не было ни одного случая, чтобы это место кто-нибудь «захватывал».

Оставаться одному рядом с этим мешком было очень неприятно, потому что ко мне, бывало, вплотную приближалась какая-нибудь зловещая фигура, часто едва ли не в лохмотьях, с мутным взглядом красных слезящихся глаз и сложным запахом мочи, чеснока, застоявшегося пота и перегара. Этот тип расчётливо прикрывал меня от проходивших мимо людей и шепеляво спрашивал « а что это у тебя, шкет, в мешке?» Я знал, что «шкет»-это существо мужского пола не старше лет шестнадцати, потому что слышал, как продававший « на разнос» папиросы разбитной весёлый парнишка, громко и радостно выкрикивал: «папиросы «Ракета», для каждого шкета, на рубль две пачки, кури до уср..ки». Глядя прямо в «харю» этому типу не отрываясь и стараясь не моргать, как меня учил мой старший брат, я медленно сплёвывал, и как бы нехотя, и тоже медленно, и с хрипотцой в голосе, предупреждал: « вали-ка отсюда, любезный, если хочешь жить». То ли вежливая непривычная манера этой речи, то ли моё независимое поведение мгновенно заставляли эту фигуру удалиться-базарные шкеты с похожими мешками, только меньших размеров, широко использовались в «плановом» бизнесе, и связываться с «паханами» этого бизнеса было смертельно опасно.

Отец возвращался, взваливал свой мешок на спину, а я, как правило, отправлялся домой. Базар был сравнительно недалеко, и я возвращался иногда на толчок «проведать» отца и при случае подменить его, когда он уходил «до ветра», но обычно эту процедуру он выполнял, чередуясь со своим торговым соседом,
продавцом каких-нибудь домашнего изготовления «леденцов» в форме петушков, слоников, медведей и других птиц и животных, насаженных при изготовлении на деревянный тонкий стержень. Постоянных торговых соседей, как и мест, никогда не было, они часто менялись, но все эти торговцы отлично знали друг друга и вежливо обращались по имени-отчеству. Однажды, после одной из успешных распродаж
наших веников, я стал свидетелем случая, который никогда не забуду. Мы с отцом, чтобы купить что-то необходимое в нашем хозяйстве, замешались в толпе, которая толклась на толчке. Я крепко держал отца за негнущиеся пальцы левой руки. Мы протискивались через толпу, останавливаясь иногда то в одном, то в другом месте, и вдруг раздался крик, и какой-то человек, прилипший к отцу с правой стороны, с
ругательствами бросился в сторону, прижимая к груди  свою руку со свёрнутой «на сторону»  ладонью. Окружавшие нас люди закивали с пониманием головами, а один из них одобрительно сказал: «что, батя, никак щипача подловил?». Щипачи были ловкие «карманники», которые пользовались толкучной давкой, чтобы «увести» незаметно содержимое карманов, иногда даже используя «писку»-лезвие безопасной
бритвы, одна из режущих сторон которой была тщательно обмотана толстым слоем ниток. Вот такого шипача и прихватил отец в своём кармане, и одним коротким рывком своей мощной руки переломил в запястье и вывернул «на сторону» кисть его руки.

В эту зиму мы впервые не голодали, отварная картошка с квашеной капустой и пареная тыква на десерт всегда были на столе, а на вырученные от продажи веников деньги иногда покупали подсолнечное или хлопковое масло и настоящую пшеничную муку, и тогда на столе появлялся подовой, а иногда и «пеклеванный», хлеб с необыкновенным вкусом, который я потом никогда и нигде не встречал. Такие события, однако, были не часты, а мука, из которой мама выпекала лепёшки, была кукурузной, но настоящей мукой, смолотой из нашей кукурузы на мельнице пригородного русского села Ворошиловка, которое начиналось сразу за мостом через Аламедин и простиралось далеко по обе стороны Ташкентского тракта, продолжением городской улицы Ленина.

«На дне»
« На дне» мы оказались года через три после нашего приезда, и именно мама дала это меткое название нашего нового места жительства, позаимствовав его у Горького, одноимённая пьеса которого неизменно шла в театре с «аншлагами», то есть с наполненным до отказа зрительным залом. Дном была общага, из которой выселили холостых бойцов, а освободившиеся комнаты заняли семейные работники пожарки. Один «корпус» общаги был длинным продолжением служебных помещений и гаража пожарки, отличаясь только типом крыши-пожаркина часть была под черепицей, а общагина под камышом.  Этот корпус своей фасадной стороной вместе с частью пожарки вытянулся длинным сплошным строением вдоль нашей улицы Кирова почти до самой правительственной площади, но всё-таки был отделён от неё продольной  Первомайской улицей и  угловым невзрачным одноэтажным домишкой, ориентированным вдоль этой улицы, над маленьким деревянным крылечком которого была укреплена табличка под стеклом, где значилось, что этот домик «Приёмная Председателя Президиума Верховного Совета Киргизской ССР».