Путник ч. 3 гл. 1

 Глава 1               

                Поезд несколько раз дёрнулся, отчаянно визжа тормозными колодками по ободьям колёс, и тяжело выдохнув пар, остановился.

                Василь с трудом спустился по скрипучим ступеням, крепко держась за поручни и зажимая в подмышке костыль, и поправил тощий вещмешок и скатку за спиной. Идти ему было далеко, и он сомневался, дойдёт ли до темна.

                Он со щемящей тоской в глазах осмотрелся. Он узнавал и не узнавал грязный, загаженный перрон, мрачное здание маленького вокзала, в котором, видимо, только недавно вставили оконные рамы со стёклами, привокзальный сквер, перепаханный танковыми траками, с вывороченными деревьями…. По всему чувствовалось, что война по здешним местам прошлась совсем недавно, оставив глубокие, незаживающие раны.

                Василь вздохнул и захромал по разбитой дороге, старательно обходя воронки. До хутора Сербино было двенадцать километров, и он страстно хотел прийти домой именно сегодня.

                Незаметно он дохромал до Моспино – большого села, в котором, единственном со времён раскулачивания и расказачивания сохранилась церковь. Василь вошёл под гулкие своды церкви и поразился царящей здесь пустоте…

                Услышав его шаги, из алтаря вышел сгорбленный батюшка в штопаной неоднократно рясе, простоволосый, с лицом, изрытым глубокими морщинами.

                Василь неловко поклонился батюшке и перекрестился.

                Батюшка внимательно всматривался в лицо Василя, щуря подслеповатые глазки, и вдруг спросил:

                - Та ты ж Василь? Казаркин?

                Василь кивнул, сглотнув неизвестно откуда взявшийся ком в горле: он никак не мог вспомнить, как именовали батюшку прихожане.

                - Отвоювався, значить? – кивнул головой батюшка.

                - Отвоевался, батюшка, - тихо ответил Василь.

                - А твоя Мария ище не прийшла з войны.

                - Как, с войны? – Василь поперхнулся слюной. – Она что, на фронт ушла?

                - Ушла, Васылю, ушла.

                - А как же дочка? Нина как?

                - А з нэю вместях. З Мариею. Вона шОфером пишла на фронт. Снаряды возыла. Тильки недавно за фронтом пишла дальше. А так тута воны и служили.

                - А что там, дома? В Сербино?

                - Та стоить хутор. Стоить! Порушенный, а стоить!. Та житы можна.

               
                - Ладно, батюшка! Пойду я! Домой хочу до темна попасть.

                - Э-э, хлопець, то ты, можэ, голодный? Давай повечеряем разом!

                - Спасибо, батюшка! Но пойду я!

                - Та куды ж ты пидэшь? – батюшка молитвенно сложил руки на груди. – Никуды тоби иты, сынок! Хаты вашои нэмае, геть уся сгорила. А батько Марии Гришка пишов у Иловайськ, роботу шукаты.  А маты вмерла ще в вийну. Там у хутори тильки Фрося Сербина из сынком молодшим Лёнькою и осталася. Та сестра ии - калика Мария. Зла, як ота гадюка.

                Василь заскрипел зубами. Он знал, что его супруга – женщина дерзкая по натуре, как и все казачки, и не остановится ни перед чем, если захочет чего-то добиться. Но чтобы уйти на фронт, забрав с собой дочь, которой было только десять лет… Этого он никак от Марии не ожидал.

                Священник взял его под руку и повёл в подвал по крутой скрипучей лестнице. Василь не сопротивлялся.

                Достав из «сидора» фляжку со спиртом, американские консервы и хлеб, Василь ловко выдернул из-за голенища нож разведчика, которым дорожил пуще глаза, и стал нарезать нехитрую закуску. Батюшка, тем временем, достал из кадушки, стоявшей в углу горсть квашеной капусты, в которой краснели крутыми бочками «райские» яблочки, и развернул холстину с  добрым шматом сала.

                Поужинали в полном молчании. Батюшка не погнушался спиртом и выпил его, не запивая, по-фронтовому. Попробовав консервы из Америки, он удивлённо закатил глаза.

                - Господи, Иисусе Христе, а цэ шо ж такое?

                - Сам не знаю, батюшка! – ответил Василь, ухмыльнушись. – Но мы это блюдо называли «мясо в шоколаде».  Есть ещё молоко сгущенное, открыть?

                - Это как же понимать – молоко сгущённое? Хиба ж такое буваить? – спросил, слегка осоловевший от спирта батюшка.

                - Бывает, - сказал Василь. – У них и яичница из порошка бывает. Мы её называли «яйца Рузвельта».

                - Ну, надо же! – покачал головой священник. – Яйца из порошка…. Это до какого же голода они дошли, что яйца из порошка делают?!

                Василь рассмеялся и выудил из вещмешка банку, на которой в цвете была нарисована крупная, розовая свинья и красовалась какая-то непонятная надпись.

                - А это по-ихнему называется «лэйрд». А по-нашему, просто сало. Мы это сало называли «Машка из Кентукки». Хотя, батюшка, смех-смехом, а нам здорово эти подарки из-за океана выжить помогали. Вот берёшь с собой в разведку толстую плитку американского шоколада, и грызёшь себе потихоньку. И хватает, чтоб голода не ощущать, пока за линией фронта ходим. Правда, шоколад у них не такой, как наш. Горький.
 
                - Я выйду на двор, покурю, - сказал Василь, убрав со стола.

                - Иды, иды, Васылю, - сказал батюшка. – А я поки тоби постель приготовлю. Ось тут – на топчани поспышь. Тут тэпло от грубы.

                Василь вышел на улицу и присел на парапет церкви, сворачивая «козью ножку». Закурив, он долго не мог понять, что же его смущает в этой родной, домашней ночи.

                И вдруг понял! Тишина! Абсолютная тишина. Только откуда-то издалека доносились редкие паровозные гудки.

                «Неужто я дома?» - подумал он, поудобнее укладывая раненую ногу. Острая боль рванула ногу, но понемногу успокоилась.

                Василь курил, окутываясь густыми клубами дыма, и думал только о Марии, о дочери, и острая тревога жалом лизнула его сердце.

                Рано утром он обнялся с батюшкой, имени которого так и не вспомнил, и захромал в сторону хутора. Дом надо было восстанавливать. Иначе, куда вернутся Мария с Ниной? Как он будет это делать с раненой ногой, в одиночку – это его почему-то не заботило.

                Он шёл домой…

Груба (грубка) - обратная (тёплая) сторона сельской печи.

Продолжение следует -