А это- мой Пушкин! О нет, мне жизнь не надоела

Наступивший тридцать шестой год не сулил Саше никаких  денежных поступлений. Он сам  отказался получать  свое годовое жалованье в пять тысяч рублей -  оно шло на погашение ссуды, осенью полученной им из казны. «История Пугачевского бунта» вышла в декабре  тридцать четвертого года, но не раскупалась и не принесла запланированных им доходов. И из деревни он приехал, как никогда, с пустыми руками.Значит, на гонорары тоже нет надежды.А все, что у него есть в загашнике, подготовлено  к печати для будущего журнала. Мало того, его несдержанность дала плохие  плоды – он вызван на дуэль…

История эта  началась еще в августе прошлого года. К нему с просьбой помочь издать  книгу обратился бывший секретарь Лицея Люценко - он служил там в то же самое время, когда он  был еще лицеистом. Ефим Петрович теперь сделался литератором и  перевел  повесть в стихах Виланда «Перфентий или Желания». Смирдин почему-то отказал её издать…

Саша помог Люценко выправить кое-какие погрешности, посоветовал  изменить название и  обратиться к  Модесту Корфу:
– Уверяю вас,тот имеет больше возможностей помочь вам
 Но Люценко от него вернулся опять к нему - почему-то Модинька не захотел помочь. Тогда, чтобы ускорить дело,  Саша разрешил  поставить свое имя на титульном листе – в качестве издателя. И только после этого дело бывшего секретаря сдвинулось с мертвой точки  - злополучная книга вышла в свет.

 Но, по какому-то злому року или недосмотру, автора перевода  в книге  не указали. И этот ляп  стоил Саше  репутации – его сейчас обвиняли в присвоении чужого труда. Все это, вкупе со сплетнями, раздаваемыми со всех сторон о том, что он "исписался", что "его муза замолкла", его терзало; тем более, что  вся эта возня  была затеяна перед тем, как он решил открыть подписку на свой журнал «Современник».

 Он был уверен в том, что первый номер должен  стать жемчужиной литературного издательства –  ведь лучшие словесники  активно подключились и приносили свои произведения. Журнал,как и для него, был для них тоже  долгожданным. Жуковский, Вяземский, Гоголь, Тургенев, Козловский  - все  тоже с нетерпением ожидали выхода.

 По всей видимости,издатель самого большого литературного журнала,«Библиотеки для чтения», Сенковский, приверженец его литературных и личных  врагов -Булгарина и Уварова, боялся, что  с появлением «Современника» потеряет читателей. И  немедленно, ещё до выхода первого номера,  напечатал заметку в своем многотиражном издании, где  прозрачными намеками о его литературной несостоятельности поиздевался над ним.  Люценко, что и говорить, "помог" ему в этом.

"Да, памфлет Сенковского для меня сокрушителен именно  сейчас. Он смог убедить читающую публику в том, что я её не уважаю… Но я не буду пока отвечать ему – пострадают интересы «Современника», а значит, и моих друзей. Я отвечу ему потом, когда все успокоится".

Сколько бы Саша ни делал вид, что не обращает на эти выпады внимания,  был взбешен – на его честь покушались! Мало того, петербургское и московское общества бурлили в толках и пересудах по поводу издания «Вастолы». Мог ли он  сдерживаться, обсуждая  Сенковского  повсюду, где ему доводилось бывать?!
 
Вот и в беседе с приятелем, молодым богачом Семеном Хлюстиным, однажды  не сдержался:
- Вы тоже поддались на провокацию Сенковского!
- Но он пишет, что  вы обманули публику!
Перебил его с горячностью:
- Я не сержусь на Сенковского.  Но мне нельзя не досадовать, когда порядочные люди повторяют нелепости свиней и мерзавцев!.. Это чересчур! И это не может так просто окончиться! - В бешенстве отскочив от  него, ничего не видя, он больше не участвовал в разговорах с другими. Даже не помнит, как  очутился дома.

Но… когда он встал,  его ожидало письмо с печатью  Хлюстина. Тот вызывал его на дуэль.

Долго Саша размышлял о том, что  мог ему наговорить в пылу спора. Семен – родной племянник  Толстого-Американца, его свата к родителям Натали. До сих пор у него с ним были вполне дружеские отношения – Хлюстин  участвовал в турецкой кампании конца двадцатых годов,с отличием окончил учебное заведение за границей, сейчас занимает видное положение в обществе, служа надворным советником в Москве. И он его уважает.
 
Сломал  сургуч. И что же? Спор с ним как будто и не прекращался: "… Я только приводил в разговоре замечания господина Сенковского, смысл которых состоял в том, что Вы "обманули публику". Вместо того, чтобы видеть в этом с моей стороны простое повторение или ссылку, Вы нашли возможным почесть меня за отголосок господина Сенковского; Вы в некотором роде сделали из нас соединение…

Вы все-таки обратились ко мне со словами, возвещающими фешенебельную  встречу: "Это - чересчур", "это не может так окончиться", "мы увидим"… Я ждал доселе исхода этих угроз. Но так как я не получил от Вас  никаких известий, то теперь мне следует просить от Вас удовлетворения…"

Саша уже давно остыл и  жалел о своей вспышке, поэтому сел и написал  молодому человеку ответ, где признавался, что никак "не мог его отождествлять  со свиньями и мерзавцами". Все это произошло в пылу спора, и он просил извинить его. Отправил письмо и стал ждать.

Однако,  Хлюстин принял извинения только касательно некоторых  пунктов, и продолжал оставаться непреклонным – приобщение его "к свиньям и прочим"  его ,по всей вероятности,глубоко оскорбило.

Саше пришлось обратиться к посредничеству "няньки" - Соболевского, чтобы он  уладил дело мирно – ему сейчас,видит бог,не до барьера: очень болеет мать. Лев, который в Грузии, отправленный туда не без его помощи, достает его и  оттуда - просьбами о деньгах.
 
 Взяв на свою голову  управление имением отца,  до сих пор ему не удалось расплатиться с теми долгами, которые его неразумный брат оставил в Петербурге. Даже мать в этот раз не жалела, что Лев уехал в Тифлис. Знал о её письме к Ольге в Варшаву: "Признаюсь, я не особенно много плакала, прощаясь с ним, ему необходимо было  заняться делом. В Петербурге он был такой праздный и скучающий..."  -  Только и всего! А то, что ему сейчас приходится платить огромные долги Леона, для неё ничего не значит!

 Ольга тоже, пока  была в Петербурге,  пыталась воздействовать на младшего брата, прося того, чтобы он не говорил родителям  о  своих долгах - боялась, что от этого пострадает плохое здоровье  матери. Но все было напрасно.

В бесконечных разборках с родителями - из-за денежных отношений, Ольга всегда на его стороне - ведь ей тоже мало достается из доходов с имения отца. Тот почти все отдает Льву. Все - Льву, все - ему!

 Ольга  с маленьким сыном вернулась из Варшавы  осенью и была теперь с родителями  в Петербурге, что очень кстати из-за болезни матери. Сам он тоже стал чаще забегать к Княжниной, где мать  и отец живут после переезда из Павловска.

 Однако в один из дней, только он успел  переступить порог дома, отец схватил его за рукав и отвел в сторону. Тыча ему письмом управляющего из Болдино, тот чуть ли не верещал:- Что это такое, что это должно означать?.. Я не понимаю!

- А это означает то, что  управляющий, наконец, посчитал, по моей, кстати,  просьбе все и  увидел полную картину! Расходы намного превышают доходы! - не сдержался и Саша. Он чувствовал, как от волнения его лицо дергается  и щеки горят.

Господи, куда же ему деться от них - от всех! Только вчера он получил письмо от  надоедливого мужа Ольги,  который, в очередной раз! требовал выделения её части доходов с имения.И вот - опять деньги,деньги, деньги!

    После жаркого спора  с отцом об этом, Саша забежал к сестре и заявил:
  - Смотри, Оля: имеется девятьсот рублей для тебя, но тебе ничего не дадут, потому что отец, несмотря на все мои доводы, уперся и уверяет, что это для Льва… А все  муж твой виноват! Если бы он написал прежде Пеньковскому - управляющему Болдино, - деньги были бы у него, а не у отца.

 Надежда Осиповна, лежа в постели, услышав громкий  спор, расплакалась. Мадам Княжнина, которая сидела у её постели, вышла из комнаты больной на цыпочках и произнесла гневно:
-  Ради Бога, потише, вашей матери дурно.

Оба кинулись к ней. Саша принялся успокаивать мать, держа её за руку и поглаживая её нежно, тихо приговаривая:
- Ты не  беспокойся. Дело идет только о сумме, которую мне прислали из деревни… Ты  не переживай, тебе нельзя.

Скоро  Ольга с сыном и родителями переехала из дома  Княжниной  в небольшой деревянный дом, где сняла  маленькую и неудобную квартиру.  "Зато – не у чужих людей!".
 
Но  и это вызвало взрыв толков и пересудов света -  контраст между широким образом жизни невестки и бедным существованием  родителей был слишком разителен, как все считали. В обществе  единодушно обвинили Натали  в том, что по приезду Надежды Осиповны  из Павловска она не пригласила её  к себе. И той пришлось останавливаться у своей подруги детства - мадам Княжниной. "Сноха,  у которой – ложа в театре, богатейшие наряды и выезд, не считается с тем, что  родители её  мужа находятся в таком стесненном  положении", -  злословили  её же знакомые.

Очень много злорадствовали и в адрес и Саши, твердя, что он – "чудовище, позволяя своей жене так обращаться с больной матерью". Но он, слава богу, не знал об этом ничего.
В это время он находился в Болдино. А приехав и узнав, что  эти сплетни родились после   стенаний и жалоб  Сергея Львовича, бесстыдно рассказывающего всем, кто приходил справиться о здоровье его жены, о равнодушии сыновей, о долгах семьи, о  своих  проблемах, Саша рассвирепел. Но что он мог поделать с таким отцом?..

Натали  иногда посещала больную свекровь  – в папильотках. Ольга понимала - значит, перед балом, где она,по слухам, проводила  время с 9 вечера до 3-5 утра, а потом спала до обеда… "И с этим тоже я ничего не могу поделать!" - саша смирился.
Но Ольга удивлялась:"А когда же она видит своих детей? -  сама она ни на минуту не оставляла сына. - Хорошо бы, если б она  не рассказывала, с подкупающей простотой, все, что происходит с ней на  балах. Но – нет! Докладывает мужу все; кто улыбнулся, кто сделал ей комплимент, кто подколол её… А потом Сашка бросается, как тигр, защищать её честь..." -  Возмущениям Ольги не было предела.

Она  всегда была в курсе происходящего в обществе, хотя сама никуда и не выезжала. Ей рассказали историю о том, что на одном из вечеров Карамзиных, салон которых оставался центром литературной и общественной жизни Петербурга, невестка, сидя  рядом  со своей молоденькой подругой, княжной  Вяземской, дочерью друга  Саши  - Петра Андреевича, -  отпускала шуточки над Владимиром Соллогубом, влюбленном в одну известную особу. При этом не забывая прохаживаться и на её счет. Поэтому, чтобы прервать её колкости, Соллогуб перевел разговор на господина Ленского, поляка, с которым познакомился у Нессельроде.

Владимир якобы спросил Натали:
- Не правда ли, господин Ленский превосходно танцует мазурку? -  Но и сам не вспомнил бы, что та ответила.

Утром  рано по делам службы он отбыл в Тверь. И как Натали поняла его и  в каком виде передала их разговор  мужу,  Соллогуб наверняка не знает. Но говорят, что через некоторое время он получил от своего приятеля Андрея Карамзина  письмо, что он, мол, "поручился  за него Пушкину, как за своего дерптского товарища, ручаясь, что он не будет уклоняться от поединка с ним, и - ошибся".

И Соллогуб, не понимая, что происходит, попросил своего друга написать все без утайки , как есть. И ему ответили, что в Петербурге гуляет сплетня, как будто он говорил про Ленского потому, что тот нравится Натали Пушкиной, и что будто бы Владимир ей сказал, что она  "забыла, что она сама недавно замужем"...

 Ольга глубоко вздохнула. "Теперь Саша  получил письмо от Соллогуба, что он готов в любое время к его услугам и где угодно,хотя за собой не чувствует никакой вины" - Владимир честно  описал ему все, как было…

 Но о том, что эта история имела продолжение, Ольга не знала.  А было так. Мимо Твери проезжал Валуев,будущий муж княжны Вяземской, и тот рассказал Соллогубу  новость:

- Знаешь, около Пушкиной сильно увивается  Дантес.

 Владимир сухо произнес:
-И что же?  В то самое время, когда её муж будет стреляться со мной, жена будет кокетничать с французом… Что и требовалось доказать!..

 Саша же хотел, было, махнуть на все рукой и поручить разобраться во всем Соболевскому. Но невежливость относительно  его жены, по светским законам, требовало сатисфакции, о чем  и он написал Соллогубу. но самое смешное было в в том , что письмо свое Владимиру он попросил отвезти в Тверь Хлюстину! Тому самому, с кем только что улаживали недавно подобное дело…

Все это рассказал ей Сергей Соболевский, который постоянно бывал у них из-за Левушки... А теперь  посещает их тоже, видимо, по инерции...

 В это время  у  Саши голова шла кругом. Начался февраль, и  сразу же последовала новая неприятность. До него дошел слух, что некий  Боголюбов публично повторял оскорбительные для него слова, будто бы  сказанные князем Репниным в его адрес. И ничего не оставалось, как написать князю письмо, требуя взять свои слова обратно.

Однако Репнин ему ответил, что Боголюбова он видит "крайне редко, один только раз видел его у Уварова и никогда не имел с ним никаких сношений".  И продолжил, что "должен сознаться, что прочтя «Послание Лукуллу»,  я понял, что  «гениальный талант принесет пользу отечеству и Вам славу, воспевая  веру и верность русскую, а не оскорблением частных людей…» - Саша же, получив письменное доказательство  «отличного почтения» князя, удовлетворился этим и не стал настаивать на дуэли.

 Переживая нелегкие времена, сам был благодарен сестре, преданно ухаживающей за матерью. Но Ольга, в редкие  минуты, когда мать спала, горестно размышляла над своей участью: «Невестка и ее сестры живут праздно - выезжают каждый день. Мне до них далеко… Они даже ни разу не пригласили меня к себе. Да-а-а,  им  до наших бед и дела нет… Натали  приходила только раз и я не могла ничего ей  сказать о наших обстоятельствах; писать ей было бы совершенно бесполезным делом… Саша-то  всегда  заходит, но он так  занят своими делами, своей семьей, своим журналом, что плохо слышит меня…  - Утерла слезы. - А я – между двух огней: муж требует, чтобы я решала дела по выделению мне  наследства;  у Саши же нет терпения прочитать всё, что  тот пишет ему…  Хорошо, что хоть Соболевский в курсе всех наших семейных дел - когда у него не хватает терпения дочитать требования моего мужа, тот дочитывает и растолковывает  их  ему...    А братец Лев пишет такие письма, которые Александр больше не передает родителям,  сам  их распечатав. Но это я сама посоветовала! Потому что мать  всегда плачет от  безрассудств любимого ею Левушки... Как же все-таки этот брат бессовестен! Занимал у Энгельгардта лучший номер, за который платил двести рублей в неделю. Давал завтраки графу Самойлову. И  все  - в долг! А теперь Александр за все расплачивается!..Ох, Левушка-Левушка...»

 Вчера, узнав о новых  долгах  младшего брата, Ольга спряталась от матери, чтобы выплакаться: он проиграл, теперь  уже в Тифлисе, 30 тысяч  рублей! Саша сказал, что  хлопочет  купить вексель... А все  будет  напрасно - ему это удавалось только  однажды, когда  Лев  проиграл Болтину  10 тысяч и  примирился этаким манером на 2 тысячи... Ах, как прав Соболевский, который утверждает, что "придется же Александру  Сергеичу его кормить!" - Кормить-то не беда, а поить - накладно!"

Ольга жалела Сашу и сердилась на мужа Николая, который  мучил его своими бесконечными требованиями. И она, выведенная,наконец, из терпения, написала ему в Варшаву: «Я сердита на тебя за то, что ты написал Александру. Это привело только к тому, что у него разлилась желчь: я не помню его в таком отвратительном расположении духа: он до хрипоты кричал, что предпочитает все отдать, что имеет (включая, может быть, и свою жену), чем снова иметь дело с Болтиным, с управляющим, с ломбардом и так далее; что тебе только следует написать Пеньковскому; что это его дело  - быть в курсе дел; что ему за это платят; что он не может чего-нибудь не знать... Он не читал твоего письма, он вернул его мне, распечатав и даже не взглянув на него…»

 А Саша, который между этими меркантильными делами урывал время и серьезно занимался подготовкой к печати  журнала «Современник», собирая для него материалы,  готовя сам аналитические статьи для него, хотел  ехать и в Москву - только на 2 недели  - для решения  литературных дел. Но понимал - он не сможет  – мать умирала…

 "Боже! А жена требует все новых расходов, хотя они мы сидим по уши в долгах. Беллизар, владелец французского книжного магазина, написал, уже бесчисленный раз, что я должен ему теперь 2 тысячи 172 рубля 90 копеек... Кроме этого, мы должны во все модные  лавки! Спасибо, женка! И во все  продуктовые магазины  тоже!.. Действительно, что толку, что  ночами  я уговаривал Натали, когда она не выезжала на балы, поехать в деревню, пожить там, пока наши дела не улучшатся! А ведь, после бесчисленных  увещеваний  она  будто согласилась! Тоже ведь знала, что нам  пришлось заложить все ценное, что было в доме... Но теперь она только кричит и топает ногами, отказываясь  даже трогаться из города..."

Он не знал, что 5 февраля многие на балу у княгини Бутеро наблюдали картину, а некоторые и слышали, как Дантес сначала "безумно шарил по толпе глазами, выискивая кого-то, а потом устремился в соседнюю залу,  откуда  вновь появился, с лучезарной улыбкой, ведя под руку Натали и шепча громко:
-Уехать! Вы думаете об этом! Я этому не верю! Скажите, что вы не намеревались этого сделать!"

Саша просто не понимал, что произошло с  женой и почему. Но после  бала у Бутеро о поездке  невозможно стало с женой  даже и заговаривать...
Счастливое неведение Саши  отсрочило скандал в семье.

Его очень беспокоили родители. Мать уходит, а отец  то в отчаянии рыдает возле неё, пугая и мучая её проявлением своей скорби, то устраивая скандалы сестре, Ольге.
Сколько раз она его просила не делать так:
- Почему вы не можете сдерживаться?  Вы пугаете матушку…
А  отец просто напал на неё, обвиняя в том, что она бездушная и бессердечная.

Ольга не вынесла нападок и разрыдалась:
-Вы забываете, что я сама теряю не кого-нибудь, а родную  мать…

Саша метался, переживая и за мать, и за сестру. Но,и отца ему, оказывается, жаль... Но постоянно находиться у постели умирающей матери сам не может. Ольга, бедная Ольга, остается с нею всегда.

Мать умерла двадцать девятого марта. Отец совсем впал в отчаянную скорбь и ни на что не был способен. Оставив с ним сестру, Саша отвез  тело матери в ее имение  Михайловское, где похоронил. Ему помогли  только милые соседи из Тригорского, неизменно приходящие в трудную минуту ему на помощь.
 
Он как раз находился там, когда вышел первый номер  его журнала "Современник"  - 11 апреля  1936 года.  Говорят, номер покорил всех содержательностью. И  следующих номеров все ожидали с нетерпением, -  как сказал ему Николай Гоголь.

Через 3 месяца Саша все же поехал в Тверь - к Соллогубу. Чтобы, наконец, решить вопрос с дуэлью, но с ним разминулся. Тот как раз уехал по делам на 2 дня. Однако, вернувшись и узнав, кто к нему приезжал, тот примчался за ним следом - "не дай бог, подумает, что я прячусь!"
 Саша в это время был в Москве у Нащокина. Владимир постучался к ним на рассвете. Саша, который вначале встретил его настороженно, мало-помалу  втянулся в разговор, обсуждая светские новости... Они примирились, но в конце Саша попросил  написать Владимира "какое-нибудь премиленькое извинительное письмо  Натали, чтобы  её успокоить и на этом все окончательно  закончить". - Соллогуб это сделал с готовностью.

 Но Сашина голова ни  минуты не отдыхала. Он был  беспокоен, не спал ночами. Играл. И один только карточный долг уже составлял 30 рублей.  Вот почему он связывал все свои надежды с журналом -  рассчитывая, что он  будет приносить постоянный ежегодный доход в 60 тысяч.

Увы,ожидания не  оправдались.Но никто не знал, в каких тяжелых материальных тисках он находится. и из-за этого он превратился  в демона. Мрачного, желчного, замкнутого… Он не мог сидеть на одном месте, а все порывался ходить по помещению, опустив руки в карманы широких панталон, и все чаще протяжно говоря: "Гру-у-устно! Тоска-а-а!". - Его речь стала отличаться от обычного живого разговора -  теперь  произносил слова, запинаясь и часто - с нервическими движениями. Ему  будто  неловко было сидеть на стуле и он вскакивал и начинал быстро бегать.

Только с истинными друзьями, в очень узком кругу, он мог еще наслаждаться искренними разговорами, весельем, сам тоже блистая остроумием, шутками, и время от времени заливаясь детским смехом. Только в таком кругу знали, как он умеет молниеносно, с особой ловкостью углядеть и открыть в любом явлении смешное. Только  среди них он полностью раскрывался, воодушевлялся, незаметно становился центром, И тогда всех опять увлекал своим красноречием.

Лучшие его качества – доброта, искренность, солидарность в беде, справедливость - проявлялись тоже не сразу и не так наглядно. О его золотом правиле в дружбе знали только они, близкие друзья, которым он раскрыл его случайно: «Все заботливо исполняют требования общежития в отношении к посторонним, то есть, к людям, которых мы не любим, а чаще и не уважаем, и это единственно потому, что они для нас - ничто. С друзьями же не церемонятся, оставляют без внимания обязанности свои к ним, как к порядочным людям, хотя они для нас - всё. Нет, я так не хочу действовать. Я хочу доказывать моим друзьям, что не только их люблю и верую в них, но признаю за долг и им, и себе, и посторонним показывать, что они для меня первые из порядочных людей, перед которыми я не хочу и боюсь манкировать, чем бы то ни было, освященным обыкновениями и правилами общежития».

 Они же, близкие друзья, знали, что  он готов простить им все, что он никогда не станет доставать  их колкостями, никогда их не будет обижать резкостью, а на их защиту всегда бросится, невзирая на на какие препятствия. Все они  были связаны  крепкими узами и только среди них Саша мог позволить себе все, и он не считал нужным скрывать, как счастлив встретиться с ними  - всегда. В такие минуты   живость, радость играли на его лице и он рассказывал много ясными, сильными выражениями – он не стеснялся их.

Саша умел и любил также слушать, принимая живейшее участие в рассказах, громко и увлекательно смеясь, если было интересно. Веселый анекдот, остроумное слово его мгновенно заводили, и он хлопал в ладоши, вскрикивая: "Славно!". Хохотал заразительно, сверкая прекрасными белыми  зубами... Но такие радостные  минуты ему выпадали все реже и реже.

«19 окт. 1836» - и подпись «Издатель». Так подписал он «Капитанскую дочку», когда закончил её. И в этот же день  поехал  отмечать 25-ю годовщину Лицея.

 Однако на вечере, начав специально к этому дню написанное стихотворение «19 октября», он не смог  его дочитать.

Слезы душили его:

Теперь не то: разгульный праздник наш
С приходом лет, как мы, перебесился,
Он присмирел, утих, остепенился,
Стал глуше звон его заздравных чаш;
Меж нами речь не так игриво льется,
Просторнее, грустнее мы сидим,
И реже смех средь песен раздается,
И чаще мы вздыхаем и молчим…

 Горько раздумывал: "Многих уж нет. И  сам  я – уже не  повелитель  и кумир, как было в 20-ых годах.  Никто не знает, что мой талант созрел... Но я утратил уже чары, которыми  раньше окутывал всех. Теперь  публика  зачитывается стихами новых кумиров - Бенедиктова и Кукольника… А  Булгарин и Сенковский, мне в пику,  называют их «великими»…  Они же печатали  и издевательские рецензии на мои произведения, убеждая своих читателей в том, что  "талант Пушкина иссяк", что я «исписался».

Не раз Саша уже замечал, что даже в близких  ему домах, Карамзиных и Вяземских,  по отношению к нему стало проскакивать какое-то отчуждение…  Жуковский и князь Вяземский часами любят гулять с Бенедиктовым. И теперь с ним  эти друзья  все реже и реже  предпочитают встречаться. "Можно ли чего-то другого ожидать от великосветских петербургских салонов, когда и  они... Я более не популярен!".

Этот год  он встретил  с огромными  денежными долгами, травлей  литературных врагов, завистью  и злобой великосветской черни… Но на исходе этого года он  написал отцу в Москву, который находился, после смерти матери, в семье своей сестры - у  Сонцовых обезоруживающее новыми надеждами письмо: «Вот уж наступает новый год - дай бог, чтоб он был для нас счастливее, чем тот, который истекает. Я очень занят. Мой журнал и мой Петр Великий отнимают у меня много времени; в этом году я довольно плохо устроил свои дела, следующий год будет лучше, надеюсь"…