О вере, надежде, любви и поэзии

Жили на свете Стихи, Музыка и Человек. Много веков прошло с тех пор, как они нашли друг друга и обрели некую гармонию, общаясь друг с другом.  Но так сложилось, что не было среди людей любви и радости, а потому стихи стали отставать от музыки, а музыка взлетела так высоко в небеса, что перестала служить опорой для поэзии.

И тогда Человек увлёкся другим видом искусства, он стал играть в «счастливые и несчастливые города и годы». Человек перестал жить в надежде на то, что к нему вернётся та, самая заветная мелодия, которая одна только и может всё устроить так, чтобы на земле не было нелюбви.

Потому что такая мелодия звучит только в двух сердцах одновременно, потому что она – самое большое наследство, которое только и может быть получено человеком. Но не многие люди вспоминают эту мелодию, когда приходит срок. Они перестали ей доверять потому, что написано слишком много новых песен, а слов стало куда как больше, чем было в начале.
 
И вот тогда три мудреца поделили единое неделимое целостное знание на три части. И назвали их сёстрами.

И первая сестра стала называться Золотым веком русской Поэзии. Или Верой.

И вторая сестра была названа Серебряным веком. Или Надеждой.

А третья часть усомнилась и в золоте, и в серебре, и устроила суд над всеми веками.

- Если мне должно быть наследницей и золоту, и серебру, как же я – в лохмотьях и тряпье – предстану на суд своей совести? – вопрошала она себя и ничего не могла ответить на это.

- Стоит ли судить себя строго? - спрашивали её Вера и Надежда. – Придёт время, и о тебе вспомнят люди.

- Стоит, - отвечала Любовь. – Я должна быть уверена в том, что окажусь достойной быть приглашённой на читательский бал!

- О! Если бы мы думали о читателях и почитателях, возразили ей, - в истории русских имён не оказалось бы ни одного знатного имени!

- Мне всё едино! – отвечала младшая. – Я знаю наверняка о двух сторонах одной печали: когда разбрасываешь камни, и когда собираешь камни… И никто не знает, какая печаль больнее...

- И поэтому ты взвалила на себя гнёт одиночества? – спросили мудрецы. – Чтобы, взвалив на себя двойную печаль, обрести высший смысл бытия и слова?

- Я бы отказалась от всех благ, дарованных мне Словом, ради единственного – быть услышанной тем Гусляром, который создал из моей души флейту. Он творил её несколько дней кряду, он любовался мной и ценил своё отношение ко мне, ему нравились наши игры, когда он чувствовал свою власть надо мной. Но потом…

Любава умолкла, опечаленная своими воспоминаниями. Ей вспомнился тот самый день, который разлучил её с Гусляром.

- Что же случилось в тот день? Ответь нам! – попросили мудрецы. – Нам ведь нужно возвращать свои долги людям!

- В тот год я почувствовала себя женщиной. Я перестала быть словом, я перестала быть сказкой, я перестала быть притчей. В тот год во мне проснулась женщина, потому что Гусляр стал играть со мной. Игра была такой нежной и ласковой, что я не сразу поняла её истинный смысл. А теперь эта игра стала моей мелодией, она звучит и звучит во мне, будто у меня никаких других дел нету, и тщетно я пытаюсь забыть её, она не затихает, а только лавиной обрушивает на меня мои слёзы. Что делать я не знаю, я стала одинокой и жалкой, и, будто знаю, что все цели жизни и весь смысл бытия склоняют свои колени только перед моей печалью. Но я ни о чём уже не прошу – не о чём. Все дымки от костров, так же как и восковые свечи, рано или поздно рассеиваются над землёй, превращаясь в небытие. Отчего же я никак не иссякну и пою и пою свою единственную мелодию своей старой-престарой печали?

- Кто знает, зачем родилась в твоей душе эта мелодия? Может быть, она всё-таки приведёт тебя к твоей мелодии любви?

- Если бы! Но и тогда мелодия моей печали будет грустить о том источнике света, который зажёг во мне эту мелодию.