И стало тепло

После дневного дождя, до самого вечера сохраняется прохлада и сырость. Иногда становится теплее, но не в этот раз – солнце и не думало выглядывать из-за огромных, словно комья грязной глины, туч, и я не заметил, как одно светило сменило другое.
В такое время ходит лишь автобус, который, однако, решил на все наплевать  - в частности, на свое расписание. Другим моим вариантом был троллейбус, который будет плестись до нужной мне остановки (а от нее до дома топать и топать) час, а то и полтора! Перспективы были не очень радужные.
Но вот в черном далёко, пестрившем рыжими и желтыми огоньками, появился светящийся квадрат. По мере того, как он приближался, на других черных огоньках буквально на доли секунд появлялись черные полоски – это своими рогами троллейбус загораживал их. И вот, весь мокрый и замерзший, я залез в этого еле плетущегося черта на колесах.
Быстро сунув потрепанной кондукторше деньги за проезд, я решил подыскать себе свободное место. К моему удивлению, в такое позднее время, - а был уже одиннадцатый час - таковых не оказалось.
Один мужчина сидел на двойном сидении, но со стороны, близкой к проходу. Мне не хотелось протискиваться и занимать место у окна. Но вот, мужчина встал и отошел. Я не замедлил сесть на его место, но все-таки решил пристроиться у окна. Я и не заметил сначала, что пошел он вовсе не к выходу, а, хитро улыбаясь, к какой-то женщине, сидевшей возле кабины водителя, на одиночном сидении.
Я даже и не знаю, почему я так хорошо помню все детали той поездки, как будто мой разум уже с самой первой секунды, что я вошел в троллейбус, перешел в режим наивысшей активности. Где там, на задворках подсознания, я уже понимал, что сегодня будет происходить что-то важное, и я должен не упускать из виду и не выбрасывать из памяти ни одной мельчайшей частицы происходящего.
Тот мужчина наклонился к девушке, сказал что-то (мотор троллейбуса тарахтел слишком громко, я не расслышал слов), она возмущенно сказала "Нет! Да отстаньте вы от меня!", и мужчина сел обратно, только теперь я уже, можно сказать, составлял ему компанию.
Мужчине этому было на вид лет под тридцать. Бритая голова, грубая, но редкая, темно-серая щетина, дутая куртка неопределенного грязного цвета, серые, давно не стираные джинсы. Ногти на его руках были нещадно обкусаны, а сами пальцы - очень крепкие, плотные.
Но самое главное - его зубы. Расколотые, маленькие, острые и черные. Второе - невыносимый запах перегара. Так пахнут не простые выпившие, а настоящие бомжи. Едкая и ужасная вонь, резкая, кислая, так и представлялся пересохший от табака и спирта рот.
Все это я смог разглядеть и заметить лишь только тогда, когда он сел рядом со мной. «Скорей бы сошел он, а», подумал я. Лишь бы он не заговорил со мной...
- Не, ну ты видел, а? - слегка ткнул он меня локтем.
Я повернулся, недоуменно, и, признаться честно, испуганно взглянул на него и сказал "Что?". И тут же почувствовал этот его отвратительнейший запах перегара.
Он кивком указал на ту женщину, к которой подходил минутой ранее. Женщина эта была очень молода, ухожена, с длинными прямыми черными волосами, в длинной темной куртке, черных колготках и сапогах на высоком каблуке. В общем, одета не очень-то и дешево.
- Видел же, села рядом со мной, шалава такая, мелочь у меня спёрла из кармана. А потом та-ака-а-я важная уселась у окна, - объяснил этот мужчина мне, почему-то очень хитро улыбаясь.
"Вот по пьяни бред какой учудил", подумал я. Но глаза мои все время стремились взглянуть в его, а нос - наоборот рвался как можно дальше. Жаль, что я слишком вежливый - от перегара мне стало настолько не по себе, и я был готов уткнуться лицом в холодное окно, или вообще выпрыгнуть в него.
- Ну я подхожу к ней, такой, ну чё ты, а? Видел же, не красиво так делать, а. Да мне-то что, эти монеты какие-то. Да бери все ты, мне плевать, но чё ж так поступать, дрянь. Не, поставить её на место, а? - я лишь поддакивал взглядом, - А она такая "А я не зна-а-ю, да вы что-о-о..." Ну, надо тебе, попроси. Так взяла, села, руку в карман хоп!, а я такой ну ни хрена себе. Ну, я ей выпишу, когда выйдем.
Девушка же то ли ничего не слышала, то ли делала вид, что ничего не слышит.
- Я ей выпишу, выпишу, когда выйдем. За ней прыгну, да - сказал он с неподдельной злобой, что даже мне стало страшно. Не, ну плевал я в принципе на эти монеты, мне-то че? У меня вон – зарплата вся на карточке, и бумагой тыщи, да плевал я на эти монеты, но блин, ты прикинь, ну это прям нельзя так поступать. Ну, че такое вообще, а? Эй, я тебе это! Шал-лава…
Говоря все это, он постоянно менял собеседника – то им был я, то девушка, которая его не только не слышала, но и в серьез не воспринимала. Я, кстати, тоже. Меня больше всего удивляло, как он умел резко менять настрой с блаженно-безразличного, почти ангельского презрения к деньгам, до просто кипучей злобы.
- Меня Слава зовут, - представился он, - Ты, эта, скажешь мне, когда «Фабричная» будет, а то еще не там выйду, ехать далеко, блин. Мне там выходить.
- Хорошо, скажу, - пробубнил я, надеясь, что наше общение на этом закончилось.
- Ну, ниче себе лохматый ты какой, а! - я ошибался. Слава заметил мои длинные кудри, накрутившиеся из-за дождя. Сказал он это не с презрением и ненавистью, как это делают всякие гопники, крича вслед «Эй, волосатый!» или «Пойди побрейся, педик!» и так далее. Нет, он сказал это с удивлением и восхищением , в котором раздавались наигранные нотки – признаки легкого опьянения.
Я ничего не сказал, лишь издал какой-то звук, похожий на стесненный смешок, говоривший одновременно «Ну да, что поделать», «Ну да, я парень и у меня длинные волосы» и «Ну да, правда думаю подстричь, хотя мне нравится, но все-таки не очень хорошо и принято, наверное»
- В армии такое сразу состригут…
«Ну, начинается», подумал я.
- Ты как, служил?
- Нет, не служил.
Боже, какая вонь!
- А собираешься?
Я прислонился к стеклу, чтобы подышать, затем сделал глубокий вдох, чтобы не пришлось вбирать насквозь пропахший перегаром воздух.
- Ну не знаю, у меня девушка, учеба, - стандартный мой ответ.
- А. Не, ну нормально. Я сам недоучился, ну да пошел потом в армию. Вот сначала нас на границу там отправили, а потом взяли, да в Чечню. Ну, мы и поехали, а че делать-то еще? Слышали, что там всякая хрень происходит, не, ну, я конечно сначала тоже боялся, какая-нибудь еще чурка бородатая выскочит, перестреляет всех. Там, эта, че, остановка моя?
- Нет еще, далеко ехать.
Вонь!
- Шалава, ну я тебе выпишу. Не, ну так реально не делается, взяла да подсела и сперла монеты, блин… Ну, короче, мы поехали в Чечню, ну и только и делали, что с пацанами запирались, да кальян всякий с гашишем дули, его там вообще ну завались! Сидели, курили весь год. Ну и бухали вообще по-черному. Каждый день были синие, укуренные, нихрена не соображали и не делали. Даже не постреляли ни разу. Старшим вообще было плевать, че мы там делаем, лишь бы в ногу себе не выстрелили.
- О как.
- Ага… Я двоих уже братанов похоронил, вот, пару месяцев назад. Вообще, браток, ты, эта, в армию не иди. Я не знаю, какого хрена я там вообще делал. Просто год возьмешь и потеряешь. Я там себе здоровье и подорвал. Домой вернулся, - ну, мам, вот я и дома! А мама меня вообще не ждала, она еще и болела, к тому же.
- А.
- Ну мы как-то, знаешь, не особо сильно хорошо общались… Не моя щас остановка?
- Нет, еще не скоро. Я скажу, не бойтесь.
- Не общались… Вот Новый год позапрошлый отмечали порознь. Ну, я такой сижу у себя дома, а тут мне звонят и говорят: «Слав, мама твоя, того, умерла». Вот прям под Новый год. Умерла… Праздник испортила, - то ли с грустью, то ли с иронией сказал Слава.
- Это…
- Ну и не люблю я теперь как-то новый год отмечать. Мама вообще давно болела, там что-то с почками было, потом еще и с печенью, злая ходила, скрюченная. Знаешь, я вот потом, ну, блин, месяца два ходил как бревном по голове долбанули… Вон, видишь, сидит, воровка поганая… Не, ну я ей выпишу, да?
- Да не надо, думаю.
- Не надо, а?.. Вот я и хожу, все не так вообще, ну прямо все не так! Что-то как-то все серо, будто в киселе каком-то плаваю, вообще в отрубе полгода ходил, понимаешь? Не ревел, вообще ниче. Просто выжало как-то полностью, вырубило.
Я только сейчас заметил, что тон Славы был хоть и немного пьяный, но я уже не обращал внимания ни на вялую дикцию, ни на запах. Я выглянул на улицу, чтобы прикинуть, где мы ехали. До его остановки было еще минут 10 езды. На улице была кромешная густая тьма, рыжие и желтые огоньки горели повсюду, через стекло чувствовался свежий мокрый воздух.
- Работал я все это время, больше ничего не мог делать. Не пил, вообще ниче. Просто как-то не так все было. Пахал просто, чтобы отвлечься. Молча так, медленно, понимаешь?
- Наверное, - хотя я совсем не понимал.
И тут сломался мой стереотип обо всех этих грубых и тупых мужиках, кричащих про «МАМУ РОДНУЮ!» и тому подобное. Я не мог понять: Слава – один из них, или же все они способные на чувства более сложные, чем напыщенный и показушный плач, горестные запои и так далее. Я запутался.
- Ну а потом как-то полегчало так. И с мужиками начал собираться, ну мы с ними синячим иногда так. Хотя я, не, не пропиваю зарплату, ты не подумай. Я прихожу домой, жене до копейки отдаю, ну заначка остается, на нее и пьем. Жена ругает, кричит, когда пьяный прихожу, ну а так она у меня понимающая. Вон, сегодня с мужиками ходил когда, холодно было, ну я такой курточку накинул, а жена – не, ты чего, надень пуховик этот, - он показал на свой, подергав за воротник, - и говорит: «Надень, а то замерзнешь», я и надел. Выхожу на улицу, че-то холодно, застегнулся – и знаешь, прям так хорошо стало, тепло, - Слава показал, как ему было тепло, поплотнее закутавшись в пуховик и сделав такое счастиливое и довольное лицо, какое люди делают, наверное, лишь раз в жизни.
- А, ну вот и хорошо, - сказал я, - Заботится…
- Ага! Ну я вышел, и правда, прям так тепло стало, хорошо, - он снова закутался и сделал такое лицо, на которое было даже очень приятно взглянуть, - А так, на улице сегодня вообще холодно, но мне тепло.
Прошло несколько секунд, очень длинных секунд.
- Ну все, вот мне выходить надо… А, вон шалава эта, че с тобой делать, а?
- Да оставь ее… Бог сам разберется.
- Разберется, говоришь?, - слегка улыбнулся Слава, - Ну да хрен с ней, разберется… Разберется, наверное… Короче, пошел я. Ладно, браток, удачи!
Слава пожал мне руку и вышел из троллейбуса.
Я посмотрел на него из окна. Он стоял посреди улицы на пустой остановке, пуховик широко распахнут и ветер развевал его, но Славе, мне казалось, было все равно. Он смотрел по сторонам, пытаясь понять, куда дальше ему идти. И во всех его движениях была какая-то легкость.
Мне стало довольно грустно от того, что я не мог смотреть за ним дальше и я не видел, куда же он все-таки пошел…

Послесловие
В жизни случаются моменты, когда абсолютно все происходящее кажется необъяснимо связанным между собою в очень стройную и прекрасную систему, словно ноты в симфонии. Когда переживаешь такой момент, то, как минимум, хочется рассказать о нем кому-нибудь и надежно сохранить в памяти. А задача творца не создавать что-то новое, но отыскивать такие моменты и бережно сохранять их на бумаге, холсте или партитуре. Буддисты называют такие моменты «просветлением», и утверждают, что чтобы их понять, их необходимо пережить, рассказывать же о них – бесполезно. Я попытался описать все так, чтобы иллюзия переживания была как можно более яркой, вдруг кто-нибудь ощутит то же самое, что ощутил я, и поможет объяснить, что же такого особенного произошло.
Это, на мой взгляд, и есть задача искусства – вивисекция просветлений.

10 марта 2012 г.