двести 79

Вадим Никодимович давно уже заприметил - с его сыновьями, с его «юношами-близнецами», происходило что-то неладное. То Гришенька начинал ворчать да перечить – что за ним, человеком покладистым и добродушным, ранее не водилось вовсе; то Герман – в противоположность своему брату личность упорная и упрямая – ни с того ни с сего мямлил да отнекивался. А ужины?.. Ведь как было раньше - Гришенька любил лишь суп да компоты, а Герман что-то основательное – жаркое, котлеты, вино. Нынче же всё переменилось – и тот, и другой могли попросить отца сделать на ужин и борщ, и поджарку, и кисель, и пирожки. А увлечения?.. Хоть и были братья близнецами, влекло каждого из них зачастую нечто противоположное, иногда даже противостоящее – и в амурных пристрастиях, и в политических предпочтениях. Как же обстояли дела теперь? Всё смешалось, всё перепуталось – и Вадим Никодимович порой не мог распознать, кто из братьев стоит пред ним, – ранее такое и вообразить невозможно было – а потому уже не приходилось вести речь о том, что с его сыновьями «творится нечто неладное», ситуация была много более серьёзной, она требовала незамедлительного разъяснения:
- Да! Я вот так и спрошу!.. Отчего ж не спросить? Что с вами, дорогие вы мои?! Вы ли это? Вас ли я воспитывал?..

После решительного разговора с братьями – а, точнее, с одним из них, - разговора, поначалу звучащего в тонах резких, категоричных; после сбившегося на недоумённые и вопросительные восклицания; в заключение скатившегося и вовсе к тонам жалостливым, умоляющим - Вадим Никодимович молчал несколько месяцев. Да и могло ли быть иначе – невыносимо, невозможно было принять весть о том, что уже два месяца пред ним предстает лишь один из сыновей, скрывающий таким образом гибель своего брата – нелепую, случайную, кровавую.
Последнее, что сумел сказать Вадим Никодимович пред тем, как его одолела немота, были несколько недоумённых, жалобных слов, обращённых к давно уже усопшей жене:
- Маша... Маша, а ты что ж... А ты что ж молчишь?.. Маша!..

Вадим Никодимович вновь заговорил только через полгода – вернувшись в речь словесную живо и громко, даже с неким задором. Причиной такого бурного воскресения стало нежданное понимание, созревшее в измученной, исстрадавшейся голове несчастного отца братьев-близнецов:
- Ах, сорванцы! Ах, прохвосты! Что удумали-то! Поди, отлучаться жизнь их вынуждает – по служивому делу какому-нибудь, на войну, может, даже. Вот и не хотят отца тревожить. Знают, что переживать за них стану. Вот и придумали нелепицу. Дескать, лишь один из них остался. Дескать, попереживает отец, да и бросит.
После нежданного, спасительного открытия пристрастился Вадим Никодимович подводить одного из сыновей к зеркалу; любил пожурить, побранить за нелепую выдумку, потрепать непослушные космы Гришеньки или Германа, улыбнуться с пониманием, не заметить взгляда сына, полного слёз...

- Михалыч! А, Михалыч! Слышь, что случилось-то... Оба мои сына на войну уехали. Оба. Знаешь, а я горд. Воины!.. Мои мальчики... Воины!